ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Афиша Daily», «Воздух», «Вопросы литературы», «Гефтер», «Горький», «Звезда», «Знамя», «Известия»,
«Коммерсантъ», «Коммерсантъ Weekend», «Литературная газета», «Литературный факт», «Лиterraтура»,
«Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Новое литературное обозрение», «Октябрь», «Радио Свобода»,
«Российская газета», «СИГМА», «Урал», «ШО», «Esquire», «Lenta.Ru», «Textura»

Павел Басинский. На берегу культуры. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2018, № 107, 21 мая <https://rg.ru>.

«В мае этого года исполнилось бы 85 лет Владимиру Яковлевичу Лакшину — литературному критику, филологу, прозаику, мемуаристу. <...> Я удивился: они были ровесниками с Андреем Вознесенским. Лакшин родился 6 мая 1933 года, а Вознесенский — 12 мая. Но поэт-„шестидесятник” Вознесенский легко представляется мне молодым задиристым бунтарем, а вот критик и филолог Лакшин в это представление ну не укладывается. Кажется, он пришел в литературу уже зрелым человеком со сложившимся характером, типом поведения. И не только фундаментальную книгу „Толстой и Чехов”, но и статью о Солженицыне „Иван Денисович, его друзья и недруги” в 1963 году писал не тридцатилетний сотрудник „Нового мира” (опубликована в январском номере журнала за 1964 год), а умудренный опытом журнальный стратег, понимающий, что стоит на самом деле за публикацией повести Солженицына и кто стоит за ее „недругами”».

Сергей Беляков. «Тарас Бульба» между Украиной и Россией. О национальной идентичности героя Гоголя. — «Вопросы литературы», 2017, № 6 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

«Однако что же все-таки имел в виду Гоголь, когда восхвалял „русскую силу” и „русскую землю”? Мы уже знаем, что значение слово „русский” на Украине и в Польше сильно отличалось от привычного нам».

«При этом Гоголь не обманывал читателя и не кривил душой, ведь русское имя принадлежало в равной степени русским восточным и западным, великороссам и малороссиянам, собственно русским-„московцам” и русинам-украинцам. Но объединенные общим именем народы уже слишком различались между собой».

«„Тарас Бульба” написан на русском языке и принадлежит русской литературе, однако рассказывает о жизни другой страны и другого, пусть и очень близкого русским народа. Вторая редакция „Тараса Бульбы” — это русский пирог из украинского теста».

Михаил Богатов. «Почему Бибихин — не Хайдеггер?» О контрапунктах и синкопах русской философской полифонии. — «Гефтер», 2018, 18 мая <http://gefter.ru>.

«Почему Бибихин — не Хайдеггер? В самом деле, почему, ведь вопрос более чем странный. Прежде чем на него отвечать, хотелось бы повернуть дело чуть иначе: возможно, после всего нижесказанного выяснится, что вопрос и вовсе был излишним. Я не собираюсь отвечать на этот вопрос, мне бы хотелось лишь спросить об этом самом вопросе».

Дмитрий Быков. Без сиропа. Дифирамб эффективному писателю. — «Новая газета», 2018, № 51, 18 мая <https://www.novayagazeta.ru>.

«Философия Веллера, хороша она или плоха, — едва ли не единственное учение в современной России, кроме, разумеется, теории Льва Гумилева и „Новой хронологии” Фоменко и Носовского, которое всерьез повлияло на читательские массы; упоминая Веллера в этом ряду, я не стремлюсь его принизить и даже не определяю жанр его поздних книг, хотя „Всеобщая теория всего” — жанр почтенный и очень русский».

Дмитрий Быков. «Бог разводит людей, как пчел». Текст: Юрий Володарский. — «ШО», Киев, 2017-2018, № 11-02 (145-148); на сайте журнала — 13 мая <https://sho.kiev.ua>.

«У меня эстетический взгляд на действительность. Мне кажется, Бог разводит людей, как пчел, а мед — это то, что мы делаем, литература в том числе. И конечно, в жизни просто физически обязаны присутствовать всякие причинно-следственные законы, в том числе идея воздаяния. Она, если угодно, композиционная, как завязка и развязка. Я, случалось, видел примеры безвозмездного добра (и добро само себе награда), но никогда не видел безнаказанного зла».

И. С. Булкина. «Пахнут смертью господские Липки…» О контекстах «киевского» стихотворения Мандельштама. — «Литературный факт», 2017, № 4 <http://litfact.ru>.

«Последнее „киевское” стихотворение содержит в себе два временных плана — 1919 г. и 1937 г. По мысли М. Петровского, „оно отражает не столько точку зрения и опыт Мандельштама 1937 года, сколько — года 1919-го”. Нам представляется, что все обстоит совершенно иначе, и стихи о мертвом городе, запахе смерти и потерявшей мужа киевской „жинке” — это именно воронежские стихи 1937 г. Но М. Петровский прав в другом: в этом стихотворении соединились два разных ощущения и видения киевской истории 1919 г., и читать его нужно на фоне „просоветских” текстов [Николая] Ушакова и [Николая] Островского, но точно так же — на фоне первого киевского стихотворения „На каменных отрогах Пиэрии...”. Вместе с „осколками” „Свадебных песен” Сафо там есть счастливое и праздничное ощущение утопии искусства („О, где же вы, святые острова…”), которое приносит с собой „новый мир”, — это и было киевское ощущение весны 1919 г. Последнее „киевское” стихотворение передает то „сознание обреченности”, о котором „задним числом” вспоминает Надежда Яковлевна, говоря о первых днях знакомства с Мандельштамом в мае 1919 г.».

«Веничка — сокровенная часть души автора»: разговор с биографом Венедикта Ерофеева. Текст: Иван Беляев. — «Радио Свобода», 2018, 7 мая <http://www.svoboda.org>.

Говорит Илья Симановский: «Первые слушатели поэмы, часть из которых он вывел в „Петушках”, говорили в один голос, что им было сложно воспринимать это как литературу, поскольку все имена знакомы, и они читали это просто как ерофеевский дневник».

«Мне ближе всего точка зрения, что Веничка — это сокровенная часть личности и души Ерофеева, которую он не очень открывал в жизни, и читая „Петушки”, можно многое о нем понять. В жизни он был исключительно закрытым человеком — даже самым близким людям, даже в состоянии опьянения он никогда не говорил о себе, он никогда не раскрывался и никогда не откровенничал».

«Что касается его отношений с современной ему литературой, то прозаиков он мало жаловал. Возможно, потому что считал себя первым, возможно, ему это все и правда было чуждо. Из тех, кого он выделял, можно назвать Василя Быкова, Алеся Адамовича. Иногда он похваливал Войновича, Битова. Уважал Солженицына. С большим почтением относился к филологам, почитал Аверинцева, Лотмана, Гаспарова. Однажды он даже назвал Гаспарова и Аверинцева „лучшими современными прозаиками”».

«С писательской же тусовкой он познакомился уже в основном после операции на горле, уже в конце восьмидесятых годов. Он сам туда не рвался, но их и не оттолкнул, он был доволен, что ему воздали должное».

Леонид Видгоф. Мандельштам на Лубянке. Из воспоминаний Б. В. Мяздрикова. — «Знамя», 2018, № 5 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«Проснулся я оттого, что почувствовал, как чьи-то пальцы щупают мою шею. Около меня стоял Мандельштам, и его руки были протянуты ко мне. Я вскочил и бросился к двери, на мои стук и крики отозвался надзиратель. Вызвали дежурного по корпусу — я весь дрожал от страха и стал просить, чтобы нас разъединили, — „я не хочу сидеть с сумасшедшим!”

Меня повели к начальнику тюрьмы. В кабинете, кроме него самого, находился Подольский — он сидел в торце большого письменного стола. Мне предложили сесть.

— Что там у вас произошло? — спросил меня начальник тюрьмы.

Я рассказал все как было и опять повторил, что не хочу быть в одной камере с безумным.

Начальник тюрьмы вопросительно взглянул на Подольского, тот молча кивнул головой.

— Хорошо, — обратился ко мне начальник тюрьмы, — мы уважим Вашу просьбу, переведем Вас в другую камеру, — и добавил: — в общую!

Так я оказался в общей камере № 21, где пробыл еще почти полных два месяца.

Встреча с Мандельштамом произвела на меня тягостное впечатление. Я и теперь не могу понять, что это у него было, — острое нервное возбуждение или все-таки приступ безумия. Я слабо информирован о его дальнейшей судьбе, знаю только, что в известные годы он, как и многие из нас, был реабилитирован. Совсем недавно я где-то прочитал, что в конце жизни он был в психиатрической лечебнице; может быть, уже тогда у него появились первые признаки такого заболевания» (Б. В. Мяздриков).

«Воспоминание Мяздрикова согласуется с тем, что было уже известно о пребывании Мандельштама на Лубянке в 1934 году: с его нервозностью, воспалением глаз, с неудачной попыткой самоубийства с помощью заранее спрятанного в подошве ботинка бритвенного лезвия, с возникшей манией преследования (которая угнетала поэта в течение некоторого времени и после того, как он покинул внутреннюю тюрьму и был отправлен в ссылку в Чердынь)».

Рената Гальцева. Памятное. Разрозненные впечатления и заметки. — «Знамя», 2018, № 5.

«31 марта [1997]. „Свободна, свободна!”, не разгибалась над поэтическим творчеством Б. Поплавского, по-моему, человеческой патологией; наглоталась, чтобы освежиться, снега на лоджии, слегла. Расплата за психическую топику поэта („вода летает”, „дождь валится”)…»

«9 окт. [2002] Разбирая бумаги, наткнулась на критику в мой адрес со стороны А. Сопровского (Вестник РСХД, № 136, с. 72—73), который, познакомившись с моими статьями в „БСЭ — III” и решив, что я — лицо советского официоза, возмутился: как это я смею тоном Фомы Аквинского упрекать Льва Шестова за недостаточную содержательность его веры и за разрыв с Логосом?! Любителям нестесненной свободы, пусть и присягающим ветхозаветной библейской вере, импонирует крайне апофатичная позиция мыслителя (Л. Шестова), но, вдумывавшись в нее, нельзя отрицать не изжитый им волюнтаризм. Кроме того, в критике поэта А. Сопровского чувствуется диссидентский подход, который никогда не отличает философские соображения от политических позиций. Если кто-то служит в официальном учреждении, значит, он представитель официоза. Но поэту не хватает воображения представить, что „советский редактор”, а в данном случае и автор, участвует не в открытой борьбе с режимом, а в противостоянии ему, имея собственную „тенденциозность”. И неизвестно, чья борьба драматичнее... Что могут быть не только „советские”, но и „подсоветские” редакторы и авторы и вообще люди, служащие тогда».

Мария Галина. О профессии критика. — «Лиterraтура», 2018, № 116, 16 мая <http://literratura.org>.

«Критики, как мне кажется, бывают трех видов а) хотят, чтобы люди узнали о том, что есть достойные книги; б) хотят как-то анализировать текущий процесс; в) хотят влиять на литературный процесс (если это и возможно, то лишь при очень мощной харизме, иначе такие претензии выглядят довольно смешно). Я скорее четвертая разновидность, такой критик-аутист, который, если что-то понравилось, просто хочет посредством попыток понять, почему оно понравилось, как бы перечитать текст еще раз, встретиться с ним еще раз».

«<...> Хороший текст тем и хорош, что его нельзя повторить, он не предлагает универсального или по крайней мере воспроизводимого инструментария, алгоритма, очередную задачу приходится каждый раз решать заново… Поэтому если удается выйти на что-то важное, подметить какие-то закономерности, то они будут лежать уж точно не в литературной, а в социальной, культурологической плоскости; скажем нынешнюю чудовищную архаизацию транслируемых „сверху” смыслов, да и архаизацию самого способа трансляции, самой риторики, я предсказала задолго до ее тотального воцарения, просто потому что лет десять назад и в поэтических текстах, и в „не-реализме” (вот же язык не поворачивается сказать „в фантастике”, спасибо борзым авторам и издателям) появились вдруг сразу и независимо друг от друга определенные образы, знаки, метафоры…»

А. Ю. Галушкин, М. А. Фролов. Слишком «Новое о Маяковском». — «Литературный факт», 2017, № 5 <http://litfact.ru>.

Публикуется Стенограмма заседания Бюро Отделения литературы и языка АН СССР (24 февраля 1959 г. Обсуждение т. 65 «Литературного наследства»: «Новое о Маяковском»).

Из Стенограммы — выступает В. Д. Дувакин: «<...> Любопытно, что у грубого Маяковского, который выступал, как грубиян, вы почти не найдете этих пресловутых считанных точек. Он говорит во весь голос, и нет у него двойной линии употребления словарных норм — для широкой публики и для дома. И с этой стороны нам известен только один экспромт 1913 года, который попал в Собрание сочинений, но это ни в какое сравнение не идет с собранием сочинений Пушкина и „Тенью Баркова” или собранием сочинений Буало. Но я не об этом говорю. Когда говорится, что печатание писем Маяковского к Брик мельчит Маяковского, то оно мельчит в другом плане. Впечатление двусмысленное создается. Действительно очень неприятный тон предисловия Брик и особенно этой саморекламной фразой о духовном родстве, которая, конечно, не имеет достаточного основания. Здесь Маяковский выступает отнюдь не на судне, конечно, и, я б сказал, не в постели, он выступает немножко инфантильно и вместе с тем человечно. <...> Нужно ли было публиковать эти письма? Я считаю, что в принципе нужно, но их надо было бы публиковать после смерти Людмилы [так в стенограмме!] Юрьевны. Дело не в самом факте опубликования писем, а в том, что письма публикует сам адресат. В этом основной вред. Но и сам адресат не понял, что получилось. Не мне принадлежат эти замечания и я не буду опубликовывать автора, поскольку услышал о них из третьих рук, но письма создают невыгодное впечатление об адресате. По этому поводу некто вспомнил такой исторический анекдот. Вдова Руссо обратилась к конвенту с просьбой о пенсии. Конвент, рассмотрев ее заявление, вынес решение отказать ввиду того, что просительница не дала счастья гению. Именно такое впечатление создается от чтения этих писем. Читаешь эти нежные записки одну за другой и чувствуешь нарастающее глубокое личное одиночество, тоску о большой человеческой любви, которой ему не хватало. Людмила Юрьевна на это не рассчитывала, она хотела опубликовать максимум нежных определений и только. Получилось другое, и личная сторона гибели Маяковского из этого во многом становится более понятной. <...>».

Надежда Григорьева. Трубадуры из подполья, или Перестройка декаданса. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 1 <http://magazines.russ.ru/nz>.

«В этом тексте я хочу выяснить, как отражалась и какие формы принимала дегенерация культуры в русском роке, а также как рок-подполье интертекстуально зависело от декадентства в узком смысле слова, то есть от „упадочного” стиля искусства, сформировавшегося в конце XIX века. Подобный анализ будет неизбежно не спецификаторским, в одном ряду окажутся такие разные рок-исполнители 1980-х, как Александр Башлачев, группы „Аквариум”, „Алиса”, „ДДТ”, „Гражданская оборона”, „Аукцыон”, „Зоопарк” и некоторые другие».

«Рок-подпольщиков нельзя назвать варварами — скорее это декаденты-сектанты, возвещающие апокалипсис, будь то в эстетической форме, как у Гребенщикова и Башлачева, или в антиэстетической, как у панков».

См. также: Иван Белецкий, «Маятник качнется в правильную сторону. Хилиазм, утопизм и революция в поэзии Егора Летова» — «Новый мир», 2017, № 10.

Наталья Громова. «Все, чем я занимаюсь, — это выстраивание событий в историческом контексте». Беседу вела Зульфия Алькаева. — «Textura», 2018, 19 мая <http://textura.club>.

«Она [книга] выйдет в редакции Елены Шубиной, надеюсь, в следующем году. Посвящена огромному количеству загадочных творческих кружков, занимающихся невероятными вещами, в один из них входила группа Михаила Лозинского, которую впоследствии объявят фашистской. В книге приведены тексты, истории, судьбы… Описана целая команда следователей, особенно жизнь одного, ведущего процессы о кружках, а перед этим занимавшегося делом Хармса. Это будет книга-очерк „Дело Бронникова” — по имени мальчика, забытого юноши. Считалось, что это он 14 кружков организовал. Полная глупость. Из материалов допросов, из истории людей сложилось повествование…»

«Вторая книга будет называться „Именной указатель”. Она про людей, которые определили в каком-то смысле мою жизнь, безусловно, там опять же появятся Лидия Лебединская, Мария Белкина. Там будет описана и история Энциклопедии, в которой я работала, рассказ про оклеветанного друга Булгакова Ермолинского. Туда войдет интервью с близкой подругой Пастернака: она еще жива, ей 94 года. Там будет много именных историй. И еще я подготовила книгу писем Льва Шестова к Варваре Мирович. Причем я хочу не просто письма опубликовать, но выписать удивительную многофактурную историю любви, которая сделала из Шестова великого философа. Интересны и разговоры Мирович с Толстым, и страшный покаянный монолог Варвары о самой себе, который появляется в ее дневнике на 40-ой день после смерти ее матери».

Наталья Громова. Сергей Ермолинский между Курцио Малапарте и Михаилом Булгаковым. Документальная повесть. — «Знамя», 2018, № 5.

«„Парижанка” (по агентурному имени понятно, что это женщина) хорошо знакома и с Ермолинским и с его взглядами. <...> Кем же могла быть „Парижанка”? Другой, кроме Любови Евгеньевны Белозерской, „парижанки” в окружении Ермолинского просто не было. Конечно же, это предположение, потому что до сих пор документы доносов и имена показаний агентов нам не раскрыты. И вряд ли это скоро произойдет. Но возможно, что Любовь Евгеньевну и могли использовать как агента, еще с тех самых пор, как она вернулась в Советскую Россию».

Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 20. Эпизодическая память и звездное небо. — «Урал», Екатеринбург, 2018, № 4 <http://magazines.russ.ru/ural>.

«Когда мы смотрим на небо, мы видим там не близкие и далекие звезды, а их объединения — созвездия, в которых, как в созвездии Гончих Псов, есть очень далекие яркие и более бледные близкие звезды. Наша память тоже оказывается чем-то вроде набора созвездий, где наши воспоминания объединяются не столько хронологическими, сколько другими — ассоциативными связями».

Дмитрий Данилов. Ночь — день — ночь. — «Октябрь», 2018, № 4 <http://magazines.russ.ru/october>.

«Очень странная идея — ехать из Москвы в Париж на поезде. Это Бертран так придумал: поехать из Москвы в Париж на поезде (ночь — день — ночь) и чтобы по дороге делать записи, фиксировать все, что происходит вокруг, проплывает за окнами. Причем записи должен делать не Бертран, а автор этих строк. Вот так придумал Бертран. Делать записи на русском языке и тут же переводить на французский. Переводить на французский тоже должен не Бертран, а Жан-Батист. Вот так придумал Бертран.

Посмотрим, что из этого выйдет.

Вообще, конечно, не очень понятно, зачем существует поезд Москва — Париж. Наверное, для людей, которые хотят почувствовать себя кем-то вроде Ивана Бунина, или европейского аристократа времен, которые принято называть Belle Epoque, или не аристократа, а просто состоятельного буржуа, или просто для людей, которые страдают аэрофобией, трудно сказать. В любом случае, поезд Москва — Париж существует, и вот он даже уже поехал».

История без канона, литература с разночтениями. «Длинные» тенденции русской литературы: исследовательские новеллы. — «Гефтер», 2018, 16 мая <http://gefter.ru>.

Денис Ларионов беседует с Эндрю Каном, Ириной Рейфман, Марком Липовецким и Стефани Сандлер — авторами книги «История русской литературы» («A History of Russian Literature», 2018).

К сожалению, не понятно, кто именно отвечает, но отвечает он (они) вот что: «Итак, мы подчеркиваем в нашей книге: 1) открытость русской литературы внешним влияниям почти во все ее периоды, от Средневековья до настоящего времени, чему не мешают даже политические барьеры; 2) важную функцию повествования как в самой литературе, так и в литературной истории; 3) мы также убеждены, что роль поэзии в национальных нарративах и в институциях русской культуры нуждается в существенном пересмотре. Касательно последнего пункта, мы стремились переопределить принятую точку зрения, согласно которой проза и поэзия находятся в бинарных отношениях, то есть когда проза на подъеме, поэзия в упадке, и наоборот».

«Композиция книги довольна сложна именно потому, что мы пытались совместить хронологический подход с концептуальным. Кроме того, мы отказались от „портретной галереи” — важнейшего композиционного принципа всех существующих историй русской литературы».

Л. Ф. Кацис. Заметки об источниках и составных частях романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». — «Литературный факт», 2017, № 5 <http://litfact.ru>.

«Первая заметка будет касаться барона Штейгера (Майгеля), убитого на Балу Сатаны, вторая — причин использования именно пьесы К. Р. „Царь Иудейский” при создании Ершалаимских глав романа. Парадоксальным образом, эти два эпизода оказываются единым сюжетом. В первом случае нам хотелось бы предложить сопоставительный анализ новоопубликованных документов о бароне Штейгере, во втором — проанализировать конкретную идейно-политическую ситуацию вокруг киевской постановки „Царя Иудейского” и реакции на нее непосредственно в Киеве 1918 г., в момент перед приходом в город Красной Армии. Таким образом, нами будет предложено описание хронологических и идеологических границ источников и составных частей романа М. А. Булгакова, начиная с его самых первых редакций».

Кирилл Кобрин. «Берггоф», всеобщая болезнь модерности. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 1.

«Во второй части романа [«Волшебная гора»] появляется другой уроженец Восточной Европы, живописный оппонент Сеттембрини — еврей-иезуит Нафта, эстет, циник, антигуманист, интеллектуальный провокатор, коммунист. Не знаю, насколько точно его фигура срисована с молодого Дьердя Лукача, но речи Нафты весьма типичны для fin de siecle. Его декадентский коммунизм — жестокая пародия разом на марксизм, на христианскую апологию Честертона и других, на эстетский католицизм Бердслея. Думаю, знай Манн о русском символизме в варианте Вячеслава Иванова, он одарил бы Нафту еще кое-какими чертами».

Красота — лекарство или яд? Беседу вела Мария Ануфриева. — «Литературная газета», 2018, № 19, 16 мая <http://www.lgz.ru>.

Говорит Александр Мелихов: «Я не совсем шучу, когда пишу о необходимости не сто первой демократической, а о еще небывалой Аристократической партии, нацеленной на то, чтобы оставить след в вечности, которую должна занимать не „широта” проблемы — насколько широкого круга населения она касается, а „долгота” — насколько долго эта проблема будет кого-то волновать. Ставка на долговечность — вот что должно сделаться девизом Аристократической партии. Об организационных ее формах я говорить не хочу, ибо это уже будет отдавать социальным прожектерством. Если мы поймем необходимость развития социальной группы, нацеленной на долговечность, формы найдутся».

Сергей Кузнецов про сказки, Оксимирона и «Звездные войны». − «Афиша Daily», 2018, 17 мая <https://daily.afisha.ru>.

В марте в МАММ прошла вторая конференция из цикла «Люди и смыслы. Сюжет в коммуникации». «Афиша Daily» публикует конспект лекции Сергея Кузнецова о том, что общего между волшебной сказкой, «Звездными войнами» и рекламными роликами.

«<...> [Умберто Эко] прочитав Леви-Стросса и Проппа, написал статью, в которой анализировал книжки про Джеймса Бонда, и понял: они тоже устроены так, что можно вывести их формулу по Пропповской схеме. Кью выдает Бонду волшебный предмет; Бонд бесконечно путешествует в потусторонние миры, экзотические для европейцев страны; почти умирает, а иногда буквально объявлен умершим, как в книжке „Живешь только дважды”, — и потом воскресает победителем. Если мы присмотримся к злодеям, то и они построены по тому же принципу, что и злодеи в сказках, они тоже немножко странноваты: какие-то искусственные части тела, как у Бабы-яги, другие дефекты».

«Даже наука в чем-то выполняет ту же функцию мифа, о которой мы говорим: снимая простые оппозиции, рассказывает о том, как бы снять самую сложную. Наука не обещает нам всем бессмертие, но рассказывает, какие проблемы она умеет решать, и вселяет надежду, что и сложную проблему жизни и смерти наука тоже когда-нибудь решит. Так выходит не потому, что ученые пытаются нами манипулировать, а потому, что наше сознание устроено так, что мы выцепляем месседж, который работает в рамках мифологической парадигмы».

«Если в момент самой темной ночи мы будем говорить себе: „Давай я буду смотреть на себя, как на героя мифа. Сейчас я умер, но скоро возрожусь”, это даст нам немного сил».

Дмитрий Кузьмин. «Вдруг мы девочки?»: Гендерная проблематика в русской поэзии 1990-х годов. Статья первая. — «Новое литературное обозрение», 2018, № 1 (№ 149) <http://magazines.russ.ru/nlo>.

«<...> понимание 1990-х годов как начала новой эпохи в русской поэзии оказывается проблематичным: основным их содержанием была перегруппировка литературных сил, сложившихся в два-три предшествовавших десятилетия, стремительная маргинализация (за немногими исключениями) авторов из субполя официальной советской литературы и релегитимация ведущих представителей субполя неподцензурной словесности. Литературное поколение девяностых, „поколение Вавилона”, слабо взаимодействуя со старшими коллегами институционально и лично, отказалось и манифестарно, и в художественной практике от жесткого противопоставления предшественникам, от травмы разрыва в качестве конструктивного основания, предпочло протесту мутацию и гибридизацию старших стратегий и показало, что такой выбор обладает инновационным потенциалом. Отношения между поколением 1990-х и поколением 2000-х тоже не выглядели конфронтационными, так что сейчас не представляется возможным определить, где закончился долгий XX век русской поэзии, и закончился ли вообще, а потому актуальные поэтические проблемы календарного рубежа веков лучше всего могут быть осмыслены, если принимать во внимание непрерывное эволюционное развитие русской поэзии с конца 1950-х годов».

Константин Мильчин. Иосиф и его Родина. Почему Бродский стал для России национальным поэтом — несмотря ни на что. — «Известия», 2018, на сайте — 24 мая <https://iz.ru>.

«Стратификация рухнула, любовь к Бродскому и знание его стихов больше ничего не говорят о тебе. Ну разве что то, что ты просто умеешь читать. Строчка „Не выходи из комнаты”, размноженная коубами и веселыми картинками, стала мемом; про Бродского принялись сочинять шутки, которых ранее удостаивались только всенародно чтимые рокеры вроде Цоя, — „Бродский не умер, он просто в комнате”. Два года назад коллега прислал мне фото граффити из Севастополя, где о Бродском отзывались в столь восторженных эпитетах, что здесь даже не процитируешь — закон и Роскомнадзор не позволяют. Это есть вершина истинной народной любви, особенно для поэта, стихи которого не вдалбливают в голову с ранних классов, который не писал тексты для попсовых песен».

Вадим Михайлин. Фрагмент в искаженных пропорциях: о природе позднесоветского декаданса. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 1.

«<...> Если позднесоветские контексты для восприятия „Спасателя” и „Ста дней после детства” [Сергея Соловьева] все-таки первичны и представляются достаточно прозрачными, то декадансные — ну, скажем так — требуют дополнительных разъяснений. Предметом высказывания здесь как раз и будет феномен, который можно обозначить как „позднесоветский декаданс”, при том, что понятие это я с самого начала предлагаю воспринимать не как термин, но скорее как метафору».

«Понятно, что быстрая девальвация символического капитала, постигшая советских „лиц с высшим и средним профессиональным образованием” в 1970-е годы, буквально взывала к изобретению альтернативы, к активному поиску оснований для сохранения элитарного мироощущения. И вполне логично, что поиск этот велся прежде всего в тех нишах, которые уже успели стать привычными — либо являлись таковыми в силу традиции и профессиональных компетенций. Самолегитимация за счет таких смысловых полей, как „духовность”, „служение искусству” („науке”, „важному делу”, „прогрессу всего человечества”, „просвещению масс” — нужное подчеркнуть) и культуртрегерство, издавна являлась вотчиной русской интеллигенции, в оттепельные времена получила новый импульс для интеллигенции уже советской и в 1970-е годы сделалась для нее же — на несколько десятилетий вперед — едва ли не последним рубежом обороны собственных претензий на элитарность».

«А дальше — отчего бы не рассмотреть попристальнее в том же ракурсе такие разные явления позднесоветской культуры, как фильмы Романа Балаяна, Александра Митты, Никиты Михалкова и Динары Асановой, живопись Татьяны Назаренко и Натальи Нестеровой и прочая, прочая, прочая».

Светлана Михеева. Гений равновесия. О реке истории Бориса Пастернака. — «Textura», 2018, 19 мая <http://textura.club>.

«Худшие стихи Пастернака — о войне, Великой Отечественной. Они возмутительны своей фиктивностью: плакатностью, живописностью переживания. Тишина и простота — самые поразительные качества военной поэзии, они уравновешивают ее красное и черное, приводят к гармонии ярость поражения и ликование победы. У Пастернака тишина и простота декларируются: „Я даже выразить не пробую, как на душе светло и тихо”. Но истории, которые он рассказывает, в связи с этим нелепы. Ни тишины в них, ни простоты — попытка завязать роман с военной темой, переведя ее в русло эпоса. „Голос освобожденных территорий”, который слышится ему в могучем голосе весны 1944-го, а также и другие суровые клише грубой патетики перекрывают голос поэтический. Но это нельзя назвать неудачей — это скорее знак таланта, отличительная особенность: эти стихи плохи не мастерством, а тем, что они требуют большего».

«Ему следовало видеть ее [войну] издалека и описывать — издалека. То, что он и сделал в „Докторе Живаго”».

Татьяна Никольская. Ранний Бродский. К истории посвящений и взаимовлияний. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 5 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

«В печально знаменитом фельетоне „Окололитературный трутень” среди друзей и знакомых Бродского названы и входившие в круг ленинградских битников Аронзон, Славинский и Швейгольц. Из неназванных хочу вспомнить А. Хвостенко, с которым Бродский был дружен в 1960 — 1961 годы. Хвост вспоминал: „Ося всегда любил приходить ко мне по утрам с тем, чтобы потом увести к себе разделить обед, который оставили ему родители. Мы съедали его на двоих, и потом он снова читал мне стихи”. Когда Хвоста впервые судили за тунеядство, Бродский прибежал в суд и тщетно пытался проникнуть в зал. А когда Бродский был уже в высылке, Хвоста повторно арестовали за тунеядство и отправили на психиатрическую экспертизу в сумасшедший дом на Пряжку. Врач сказал ему: „На твоей койке лежал другой поэт”. — „Кто?” — „А вот такой Иосиф Бродский”».

«Хвостенко считал, что Бродского в первую очередь привлекала английская библиотека его отца. Иосиф уже начал заниматься переводами, и лучше знавший английский Хвост ему помогал. В библиотеке Льва Васильевича Хвостенко была и „Антология новой английской поэзии” (Л., 1937), которую затем подарил Бродскому М. Мейлах. Оба — и Хвост и Иосиф — бывали неоднократно дома у одного из немногих уцелевших переводчиков „Антологии новой английской поэзии” Ивана Алексеевича Лихачева, который восемнадцать лет провел в сталинских лагерях. Иван Алексеевич коллекционировал пластинки, которые Иосиф брал у него для домашнего прослушивания. И Бродский и Хвостенко считали своим поэтическим учителем В. Уфлянда. Постепенно их дружба прекратилась. „Вся его школа стала мне довольно далека, — вспоминал Хвостенко. — Гораздо ближе мне стали Заболоцкий, обэриуты”».

«Ничего, кроме настроения, 1968 год нам не дал. И это огромная удача». Александр Иванов об уроках «парижской весны». Беседу вела Екатерина Колпинец. — «Коммерсантъ», 2018, № 92, 30 мая <http://www.kommersant.ru>.

Говорит Александр Иванов (издательство «Ad Marginem»): «Очень странным советским аналогом Ги Дебора был Геннадий Шпаликов. Он был человеком, придумавшим настроение советских 1960-х, оттепели. Почему эта аналогия важна? Потому что ничего, кроме настроения, 1968 год нам не дал».

«Если попытаться поймать 1968-й как новое социальное настроение, то настроение фильма „Асса”, сочетание балагана и ощущения, которое Василий Розанов называл „когда начальство ушло”, конечно, было похоже на 1968 год. Людям вдруг разрешили чувствовать себя теми, кто может задавать стилистический образ пространства. Так что перестройка связана с 1968 годом стилистически, но вряд ли политически».

«„Левый” — это во многом такой психотип, а не рациональная критика либеральной экономики. Они наследники нигилизма, который изобретен в России, а также радикального ленинского типа левизны».

Опасные чудеса. Чтение в болезни как незабываемый опыт. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2018, 7 мая <https://gorky.media>.

По просьбе «Горького» люди разного возраста и занятий рассказывают о своем наиболее радикальном опыте чтения во время болезни.

Говорит Мария Нестеренко, филолог, 27 лет: «Учебный год уже начался, по дороге из музыкальной школы меня настиг ураган (такое периодически случалось в Таганроге, откуда я родом). Я зарулила в библиотеку, взяла там „Доктора Живаго”, а потом завороженно наблюдала, как ветер носит за окном сорванный с крыши лист железа. Я добралась домой и, уставшая, устроилась на родительской кровати читать новую книжку. В память врезались слова о маленьком Живаго: „Но ему было так хорошо после обморока, что он не хотел расставаться с этим чувством легкости и боялся потерять его”, — помню их до сих пор. Я заснула с этой мыслью и вроде бы быстро проснулась, но на самом деле нет. Я очнулась в „сумерках”, которые от обычного мира отличались ядреными цветами: комната была кроваво-красной, лампа огненно-желтой, люди двигались медленно, голоса звучали искаженно. Мне было сладко и страшно — наверное, как мальчику в обмороке из романа Пастернака. Подробности вылетели из головы, помню только цвета и замедленность действий. Я не понимала, чего от меня хотят окружающие: вроде бы это были родители, но я не могла объяснить им, что я в сумеречной зоне и что не надо меня трогать. Не помню, сколько это продолжалось, но внезапно я ощутила резкий запах уксуса, и, когда пришла в себя, выяснилось, что у меня началось воспаление легких, а родители провели у моей постели бессонную ночь».

Борис Орехов. Нейросеть как алгоритм для генерации текстов. Беседовал Владимир Коркунов. — «Лиterraтура», 2018, № 116, 16 мая <http://literratura.org>.

«Действительно, кажется, что рекуррентная сеть к этому ближе всего, потому что сюжет предполагает последовательность — цепь событий, нарратив. Но сюжет все еще объект более высокого уровня, чем нейросеть способна охватить. Она работает с символами и словами, которые складываются из этих символов. А путь от символа до сюжета далек. Пока рекуррентная сеть не умеет „проглатывать” стихотворение целиком, как удав слона. Повторюсь, она разрезает текст на кусочки и двигается по ним. И тех фрагментов, которые у нее в данный момент в памяти, не хватает, чтобы понять закономерности, на уровне которых существует сюжет».

«Нет-нет, люди давно не играют с шахматными компьютерами, это бессмысленно. Программы побеждают вчистую. Интересна конкуренция между двумя системами. AlphaZero победила Stockfish с разгромным счетом».

См. также: Борис Орехов, Павел Успенский, «Гальванизация автора, или Эксперимент с нейронной поэзией» — «Новый мир», 2018, № 6.

Леонид Павлов. «Снежный ком, обращенный в горошину...» Загадки повести и кинофильма «А зори здесь тихие...» — «Урал», Екатеринбург, 2018, № 5.

«Итак, что мы видим. Васков изначально неверно выбрал цели диверсантов, поскольку то, что старшина считал целями, никакого интереса для противника не представляло, и, соответственно, направление, в котором они могли двигаться. Он грубо ошибся, определяя численность вражеской диверсионной группы, даже не подумав, что группа, направлявшаяся для совершения крупной диверсии на транспортных коммуникациях в ближнем тылу противника, просто не могла состоять из двух человек. Он не участвовал в подборе и расстановке кадров, отдав все на откуп Кирьяновой и Осяниной, которые по званию и по должности были ниже него, и в группу попали люди, при всем к ним уважении, мягко говоря, не годные. Он решил, что справится с двумя головорезами сам, малой кровью, а пятеро плохо вооруженных девочек, не имевших к тому же никакого боевого опыта, ему в этом лишь посодействуют в меру сил. Васков вообще не задумался о какой бы то ни было связи — радио, проводной или хотя бы курьерской: можно было взять с собой даже не зенитчиц, а хотя бы местных баб — вряд ли ему в этом отказали бы, и расставить их по дороге. Кто знает, может быть, они услышали бы стрельбу и рассказали об этом Кирьяновой, а она бы уже вызвала подмогу. Но и Кирьянова проявила полную беспечность: „Ничего, управятся, шестеро их”. Да и сам Васков умудрился то ли забыть запал для гранаты во время сборов в хате у хлебосольной и ласковой хозяйки, то ли потерять его, бегая по лесам и болотам. Ни одна причина опытного старшину не оправдывает, поскольку „граната без запала — кусок железа”, и остался его маленький отряд совсем без артиллерии, пусть и такой слабенькой. В результате такого, с позволения сказать, планирования и руководства операцией Васковым трое его бойцов погибли, даже не вступив в бой, не произведя ни единого выстрела по противнику, а значит, не причинив ему никакого ущерба. Безвозвратные потери маленького отряда составили 83% от его первоначальной численности. Если же вспомнить, что и сам Васков потерял руку, а значит, для дальнейшей службы был непригоден, то выходит, что общие — безвозвратные и санитарные — потери выросли до 100%. Стратег — что тут еще скажешь… Да, эти потери, сколь бы ужасающими они ни были, бессмысленными не стали: врага, который шел неведомо куда и неизвестно зачем, все-таки удалось задержать, частично уничтожить, частично взять в плен».

Александр Панченко. «Эра Водолея» для строителей коммунизма: культура нью-эйджа в позднесоветском обществе и проблема «переломных эпох». — «Новое литературное обозрение», 2018, № 1 (№ 149).

«Хотя история оккультизма и технологических утопий в последние десятилетия Российской империи и в ранний период СССР была довольно богатой, сталинский режим привел к частичному (хотя и не полному) разрыву этой традиции, так что „колыбелью” позднесоветской и постсоветской культуры НЭ [нью-эйджа] стал рубеж 1950 — 1960-х годов. Начиная с этого времени верования и практики НЭ служили идеологически приемлемой формой (квази)религиозной культуры и в СССР, и в других странах „восточного блока” (в частности, в Болгарии и Чехословакии)».

«Я остановлюсь на одной вполне типичной для культуры НЭ группе мотивов, известной как „сюжет о древних астронавтах” или „гипотеза палеоконтакта”, и на особенностях ее советской интерпретации. Речь идет о воображаемом древнем контакте инопланетян с землянами, понимаемом как главное событие в судьбе человечества. Религиоведы и антропологи, писавшие о „древних астронавтах”, обычно связывают развитие и глобальное распространение этого сюжета с западноевропейским НЭ конца 1960-х годов, однако в действительности дискуссии о „гипотезе палеоконтакта” начались в СССР на десятилетие раньше и, по всей видимости, оказали воздействие и на глобальную культуру НЭ вообще, и на так называемую „криптоисторию” в частности. Первыми пропагандистами этих идей в Советском Союзе были филолог-славист Вячеслав Зайцев (1917 — 1992), математик Матес Агрест (1915 — 2005) и писатель-фантаст Александр Казанцев (1906 — 2002)».

Борис Парамонов. Инфернальные сказки России. К юбилею Людмилы Петрушевской. — «Радио Свобода», 2018, 26 мая <http://www.svoboda.org>.

«В ее творчестве предстает не советская, не российская вообще действительность, а открывается некий инфернальный мир, адово подземелье. Не бытовуха, но и не чернуха, а нечто большее и страшнейшее. И возникает нелегкий вопрос: то ли советские годы превратили людей в таких злодеев, то ли сама советская власть была порождением этих пришельцев из ада. У Петрушевской рушится гуманистический миф, люди у нее не заслуживают милости и прощения».

«У нее есть автобиографический цикл „Карамзин” — картины современной деревни, насельники которой считают ее ведьмой. Да, от нее исходят злые токи, излучается негативная энергия — во всяком случае, такое впечатление готово создаться у непредубежденного читателя и нелицеприятного ценителя».

«Можно, конечно, сказать, что тяжелый сюрреализм Петрушевской, репрезентация жизни в картинах ада имеет источником собственную ее жизнь, не однажды без выдумок ею рассказанную. У нее было голодное и голое детство, выпавшее на военные годы: эта внучка знаменитого лингвиста была малолетней нищенкой, добывавшей пропитание песенками и жалостливыми — а то и страшными — рассказами. Вот, если угодно, и форма, и содержание последующего ее творчества. Она сумела, по слову того же Гоголя, эту бедную жизнь возвести в перл создания, претворить ее в мощную драматургию и прозу. И еще она любит выступать в обличье кабаретной певички — это сублимация все того же казанского детства. Вот уж истинно казанская сирота, сумевшая стать московской и мировой знаменитостью».

Елена Петровская. «На стороне новых варваров»: знаки поколения у Балабанова. — «Новое литературное обозрение», 2018, № 1 (№ 149).

«Описывая отношение Балабанова к советской интеллигенции и, шире, гуманистическим ценностям, Нэнси Конди приходит к заключению о том, что Балабанов стоит „на стороне новых варваров, кем бы они ни были”. Как и Муратову, его интересует переломный момент, когда „гуманист, должным образом спровоцированный, становится плотоядным животным”».

«Балабанова интересует не „обратная сторона титанизма”, не темная подкладка провозглашаемых высоких идеалов, а стало быть, простой их перевертыш, — его интересует то, что в каждое мгновение ставит под вопрос любую идентичность, что не перестает ее подтачивать и изменять. Это и есть другой. Оптимальным средством для подобного анализа — и оптимальным регистратором самих мгновенных переходов — становится как раз кино. Поэтому, возвращаясь к девяностым, мы предложили бы видеть в Балабанове не социолога и не бытописателя нравов, но тончайший инструмент, позволяющий улавливать колебания общественной среды задолго до того, как совокупность этих изменений получит статус (если это вообще случится) общего культурно-исторического достояния».

Валерия Пустовая. Человек в плену у презрения к жизни. Пьесы Дмитрия Данилова. — «Горький», 2018, 24 мая <https://gorky.media>.

«Как в сказке, отгадка проступает с третьей попытки. Третья пьеса Дмитрия Данилова, теперь уже признанного драматурга (в этом апреле его наградили премией фестиваля „Золотая маска”), кажется наименее ясной. Но именно она бросает свет на специфику театра Данилова и выстраивает его пьесы в своего рода трилогию. О цене жизни без свойств, которую проживает человек без достопримечательностей».

«Пьесы Данилова легко понять превратно — и это мне кажется особенной его удачей. Третья пьеса [«Свидетельские показания»], как и первые две, балансирует между бунтом и приятием. Герой ценой жизни утверждает свое право на скуку — это потрясает, как богоборческое проклятие миру. Но в пьесе вопль его обложен амортизаторами: в чем свидетельские показания точно сходятся, так это в утверждении заурядности как нормы жизни».

Пьесу Дмитрия Данилова «Свидетельские показания» см. в настоящем номере «Нового мира».

Сэм Реймер. Иосиф Бродский и американское общество. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 5.

«Как-то раз я был у него в гостях и заметил огромный потрепанный том Оксфордского английского словаря, который стоял на полке рядом с письменным столом. Весь переплет буквально распадался на части от постоянного перелистывания страниц. Со временем Иосиф овладел английским в совершенстве. Его лексикон включал не только обороты „литературной речи”, но и широкий спектр жаргонных фраз. После пяти лет нашей дружбы в Штатах, мы уже редко говорили по-русски. Такая свободная английская речь открыла ему дверь в американское общество, и в результате он никогда не воспринимался как чисто „эмигрантский писатель”».

«Российский феминизм стремится не договориться, а заставить». Чем плохи авторки и режиссерки. С Максимом Кронгаузом и Александром Пиперски побеседовала Наталья Кочеткова.— «Lenta.Ru», 2018, 11 мая <https://lenta.ru>.

Говорит Максим Кронгауз: «Если в обществе некая группа людей подвергается дискриминации, считается маргинальной, к ней относятся негативно, мы можем поменять название, но если социальные отношения не изменятся, то новое слово приобретет те же черты».

«Совершенно очевидно, что слово „авторка” вызывает некоторую улыбку. Оно непривычно. На что феминистки справедливо отвечают: а давайте начнем так говорить и через несколько лет привыкнем. Действительно привыкнем. Но общество не едино и не хочет начинать. Конфликт начинается в точке „начнем или не начнем”. А поскольку общество дружно не начнет, то произойдет раскол».

«<...> Насильно воздействуя на язык, мы теряем его как измерительный инструмент. Сейчас мы с помощью языка, в том числе и русского, можем оценивать степень феминизации или эмансипации общества (а она совершенно точно есть)».

Анатолий Рясов. Мнимая связка между письмом и прошлым. Заметки о технике, философии и стиле. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 1.

«Поразительно, но среди бесконечных модернистских экспериментов, кажется, нет ни одного объемного произведения, от начала до конца написанного в будущем времени. В вопросах стиля — это настоящая terra incognita. Кажется, дальше всех в этой области продвинулись не художественные тексты, но заговоры и молитвы — редкие формы обращения к будущему, а не прошлому чуду. Как правило же, будущее время, как в центуриях Нострадамуса, предстает в виде опасности, врага, зловещего предсказания. Прошлое и настоящее по-прежнему противятся ему. Поэтому настоящее, из которого начинает раскручиваться история, не успевает заметить, как превращается в подвид прошлого. Рискну назвать главную причину: писатели боятся произносить слово „будет” именно потому, что письмо все еще привязано к прошлому даже на грамматическом уровне. Речь и письмо как способы взаимодействия с неопределенностью будущего, открывающего горизонт любой историчности, — вот что предстоит развернуть литературе и философии».

Слово как икона. Сегодня вручат Патриаршую литературную премию. Текст: Елена Яковлева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2018, № 110, 24 мая.

Говорит председатель Экспертного совета Патриаршей литературной премии Олеся Николаева: «Если и срабатывает порой принцип „партийности”, существующий на поле современной литературной жизни, где размежевание проходит, условно говоря, между двумя Союзами писателей (или литературными журналами: „Новый мир” и „Знамя”, с одной стороны, и „Наш современник” — с другой), то он не столь откровенен, незначителен и не является решающим. И все же бывает досадно, когда эти отношения переносят в околоцерковное пространство, каковым является Патриаршая литературная премия. Мы оцениваем писателей по их художественным достоинствам, а не по принадлежности к тому или иному идеологическому лагерю: условно говоря, нам дороги и Фет, и Некрасов».

Игорь Смирнов. Вечное вырождение. — «Неприкосновенный запас», 2018, № 1.

«Старение не должно было бы беспокоить нас, если бы мы были лишь биологическими особями. Мы, однако, заботимся не только о сохранении жизни в потомстве. С первых же моментов появления на земле homo sapiens печется об умерших, ухаживая за могилами и учреждая культ предков. В своей отчужденности от природы человек жаждет попасть в сугубо мыслимую реальность — туда, где отсутствует физически. В пребывании здесь и сейчас он двояко неадекватен себе, будучи соположен и тем, кто приходит ему на смену, и тем, кого уже нет на свете».

«Передача жизни от старших к младшим оказывается ненадежной — как если бы человеческой витальности постоянно угрожало истощение. Выход из кризиса отыскивается в том, что почитание предков сопровождается верой в их загробное существование. Опасность вырождения побивается идеей возрождения, происходящего в инобытии. Даже если за умершими не признается право на потустороннюю жизнь, они сберегаются в памяти общества, cоуправляют им из предания. Социокультура имеет сотериологическую цель, но эта задача не была бы поставлена, не испытывай человек тревоги за свою родовую участь, в которой ему грезится возможность упадка».

«Победа над смертью — головной продукт. Свое восстание против естественного положения вещей человек продолжает с нарастанием в произведениях искусства, бытование которых насчитывает примерно 40 тысяч лет. Приступив к художественному творчеству (музыкальному, скульптурному и живописному), он динамизировал и усложнил вторую реальность, надстраиваемую над первой, природной, увидел себя имеющим суверенное право быть устроителем искусственной среды».

Переводчик Виктор Сонькин — о качественном нон-фикшене и любви к Пушкину. Текст: Сергей Сдобнов. — «Esquire», 2018, 17 мая <https://esquire.ru/articles>.

«Книга, которая, может быть, больше других на меня повлияла — это сборник Овидия из „Литературных памятников”, а точнее — большая статья Гаспарова, которая сопровождала „Скорбные элегии” и „Письма с Понта”. Прочитав ее, я поразился тому, как можно писать о литературе, и, наверное, именно этот текст больше других побудил меня к выбору профессии. Позже я как-то признался Михаилу Леоновичу в этом, и он снисходительно сказал, что да, у него тоже в детстве были такого рода опыты».

«Меня до сих пор приводит в состояние легкой грусти „Лолита”. Это текст, написанный по-английски, который потом Набоков перевел на русский язык. Он жалуется в постскриптуме к русскому изданию на „дребезжание ржавых русских струн”, но это кокетство, как обычно. Это, правда, не очень хороший перевод. И сделать с этим ничего нельзя. Даже если не брать в расчет все юридические сложности, никто не посмеет сделать то, что сделал уже сам Набоков. И очень жалко, потому что если читать „Лолиту” на английском, то это гениальный роман, а на русском он распадается».

«Есть прекрасная статья Михаила Леоновича Гаспарова и Натальи Автономовой „Сонеты Шекспира — переводы Маршака”. Мне кажется, это одна из самых важных статей про перевод, которые вообще написаны по-русски. Я очень советую всем найти ее и почитать. Она показывает, какой гениальный переводчик был Маршак. Ему удавалось нарисовать совершенно другую, отличную от авторской, картину — абсолютно сознательно и последовательно, нигде не сбиваясь. И, конечно, она показывает, как далеко он отошел даже не от шекспировского текста, а от шекспировской идеологии».

Спиной к столу: Чем увлекались русские писатели помимо литературы? К 80-летию литературоведа Александра Парниса. Беседу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2018, 27 мая <http://www.svoboda.org>.

Говорит Александр Парнис: «Донжуанский список Хлебникова невелик. Мне удалось разыскать харьковскую героиню его стихов, начинающую поэтессу и актрису Екатерину Неймаер. Была еще знаменитая красавица, о которой Лифшиц пишет в своей книжке „Полутораглазый стрелец”, Ксения Богуславская, ей посвящены несколько стихов Хлебникова. Была Надежда Николаева, которая называла себя „невестой Хлебникова”. Вера Будберг, одна из знаменитых сестер Синяковых, и художница Юля Самородова. И была женщина, в которую он не был влюблен, знаменитая переводчица Кафки и Воннегута Рита Райт-Ковалева. Она в молодости встречалась с Хлебниковым и написала мемуар. <...> Но когда я этим занимался, я не знал еще об одном адресате хлебниковской любовной лирики».

«За все эти годы мне удалось разыскать четыре архива Хлебникова, которые находятся не на государственном хранении, а в частных руках».

Анна Старобинец — о книгах, которые переворачивают душу и разум. Записали Ксения Зорина, Лиза Биргер. — «Esquire», 2018, 19 апреля <https://esquire.ru/articles>.

«Я была впечатлительным ребенком, так что меня, в общем-то, и „Колобок” перепахал так, что мало не покажется. Он мне снился в кошмарах, и я все думала, как же он ртом и глазами катится по земле — земля ведь, наверное, туда забивается. „Красная шапочка” тоже стала для меня настоящим хоррором про оборотня-каннибала, которым она, в сущности, и являлась в средневековье — до того, как Шарль Перро в 17 веке ее окультурил, превратив в историю о соблюдении приличий и взаимоотношении полов, а братья Гримм в 19-м — в историю о семейных ценностях и уважении к родителям. Но я как-то в этой сказке сразу разглядела ее первоначальную, жестокую и макабрическую основу».

«Гоголя, Булгакова, отчасти и Достоевского считаю своими учителями и хорошо, почти как свою, понимаю внутреннюю машинерию их текстов. Обэриутов (группа писателей и деятелей культуры ОБЭРИУ, существовавшая в 1920−30-х в Ленинграде) учителями не считаю, но просто очень люблю. Маяковского — не разделяя его политических убеждений — считаю гением и одним из самых крутых поэтов всех времен и народов. Поэзию Лермонтова не воспринимаю вообще и считаю дурной, в отличие от его же прозы. Набокову завидую — хотела бы уметь так писать, но не умею».

Иван Толстой, Андрей Устинов. «Молитесь Господу за переписчика». Вокруг первой книги Иосифа Бродского. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 5.

«17 декабря 1964 года [поэт и филолог Владимир] Марков писал Струве, обращая внимание в том числе на стихотворение „Воротишься на родину. Ну что ж?..”: „Да, стихи талантливы и интересны, но как во всем интересном, что доходит оттуда за последнее время, чего-то не хватает до настоящего уровня. Я всех их мерю лучшими поэтами Серебряного века, и этой мерки они не выдерживают все-таки. Особенно мне у Бродского понравились после первого поверхностного чтения ‘Стихи о слепых‘ и о возвращении на родину”. Для них обоих при оценке творчества современных русских поэтов мерилом выступили их литературные предшественники. Если для Струве это были Мандельштам и Гумилев, то для Маркова — Велимир Хлебников и Михаил Кузмин. „Что это Ваше издательство, — ворчал Марков, — все занимается ‘последними новостями‘ в литературе? Гиппиус (и не одна она) не до конца издана, Кузмин (и не один он) неизвестен и непонимаем — а мы все Бродский, Тарсис, Терц. Я внутренне этому противлюсь”».

«Между выпуском „Стихотворений и поэм” и второй книги Бродского прошло ровно пять лет — большой срок для усвоения поэта как альтернативной фигуры, противопоставленной доминирующей советской словесности, представленной Америке официальным молодым триумвиратом: Евтушенко — Вознесенский — Рождественский. Побывав на чтениях последнего в Лос-Анджелесе, Владимир Марков, первоначально скептически относившийся к Бродскому, именно с Бродским связал будущее новой русской поэзии. „Он интереснее в поэмах, — писал он Струве 3 мая 1965 года, — (хотя у него там частo намерения лучше исполнений: в ‘Джоне Донне‘ он невыносимо затягивает перечисление, но зато метит на эффект, похожий на современные итальянские фильмы), хотя среди коротких <стихотворений> у него попадаются более ясные достижения. Я в нем особенно ценю, что это первый на моем горизонте за столько лет поэт-некомсомолец. Хорошо, что таких еще может ‘российская земля рождать‘”».

1917 — 2017. [Опрос] — Журнал поэзии «Воздух», 2017, № 2-3 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2017-2-3>.

«Как вам видится непосредственное воздействие событий 1917 года на русскую поэзию, в какой мере они предопределили ее отличную (отличную ли?) от других западных поэзий судьбу? Какие плоды 1917-го русская поэзия пожинает до сих пор? Как все могло бы быть с ней, если б, пофантазируем, революционный взрыв 1917-го не случился или ограничился Февралем?»

Говорит Алексей Цветков: «Главная проблема для меня — это судьба того рукава поэзии, которого без советской власти просто не было бы, то есть поэтов, которые возникли уже при ней и во многом к ней, пусть даже в некотором отрицательном смысле, привязаны, хотя ею и уничтожены, — это Заболоцкий и обэриуты, в первую очередь Введенский».

Говорит Валерий Шубинский: «Допустить существование ненужных (пусть и невраждебных) ей элитарных институций власть не могла. Однако силою вещей они (на элементарном уровне приватных кружков) все равно возникали, более того, их существование, как сейчас понятно, было практически непрерывным. Возникали — но между ними, как правило, не было связи и преемственности. Грубо говоря, лианозовцы в начале 1950-х практически ничего не знали про обэриутов. Представим себе компьютер, в котором запущено одновременно двадцать пять программ. Некоторые из них работают, работа других приостановилась в результате системного сбоя, но они не были завершены должным образом и не были отменены. Если угодно, это вообще метафора русской истории, но к культуре (и поэзии) XX века это относится вдвойне».

Говорит Станислав Львовский: «В смысле читательской рецепции представление о том, какой должна быть „хорошая”, „правильная” поэзия, в значительной степени определяется нарративом школьных учебников, в которых весь послевоенный период — а это все-таки уже больше семидесяти лет, — представлен примерно Твардовским и Бродским. Речь при этом не о какой-то мумифицированной архаике, которая, да, существует, но преимущественно уже за пределами того культурного поля, о котором имеет смысл говорить, — скорее, о том, что поле плохо структурировано, его части совершенно рассинхронизированы. В одном месте происходит неспешное развитие модернистской поэтики самого начала века, в другом — попытка вернуться и начать с того места, на котором закончился русский поэтический авангард. В третьем кто-то пытается до сих пор реализовать проект „советской поэзии с человеческим лицом”. В четвертом осуществляется попытка синхронизации с иноязычной современностью, начатый, но не законченный в шестидесятые. В пятом — идет сдача экстерном предмета „американская политическая поэзия 70-х”».

Также в опросе участвовали Дмитрий Григорьев, Глеб Симонов, Леонид Шваб, Максим Амелин, Александр Уланов, Павел Банников, Алла Горбунова, Шамшад Абдуллаев, Дмитрий Данилов, Александр Скидан, Игорь Левшин, Наталия Азарова, Евгения Суслова.

Ольга Федянина. Спички для девочки. О Людмиле Петрушевской. — «Коммерсантъ Weekend», 2018, № 17, 25 мая <http://www.kommersant.ru/weekend>.

К 80-летию Людмилы Петрушевской. «Парадокс в том, что спасение у нее почти всегда подразумевает не вызволение из невыносимых обстоятельств, а возвращение в них после пережитого отчаяния или страха утраты. После страха, который полностью уничтожает, смывает реальную логику любой истории — и превращает проклятое абсурдное существование во что-то совершенно фантастическое и бесценное».

«Если говорить совсем просто, то люди у Петрушевской делятся на тех, кто не успел вовремя испугаться и пропал, и на тех, кто успел и спасся».

«В античности такой страх, полностью преображающий и героя и публику, назывался катарсисом — и был сакральной целью трагедии. Если у нас есть современная античная литература — то это литература Людмилы Петрушевской. Но написанная и описанная ею русская версия трагедии подразумевает, что жизнь невозможно полюбить саму по себе — а только от ужаса перед смертью».

Олег Юрьев. Только тройки, суета моя, судьба… О Викторе Сосноре и его стихотворении «Догорай, моя лучина, догорай…» — «Звезда», Санкт-Петербург, 2018, № 2.

«К чему я все это рассказываю? Думаю, это не требует особой морали. Но и без морали очевидно, что обсуждение всего биографического, что когда-либо сообщал о себе Виктор Александрович Соснора — юный снайпер и т. д. — не имеет ровно никакого смысла: может, и было оно (в каждом отдельном случае), а может, и нет. Родился он во всяком случае в 1936 году в Алупке в семье цирковых артистов. Быть может. Слава богу, жив. Довоенные года рождения держатся за жизнь крепче послевоенных».

«Остатки разгромленного футуризма и лефовства сохраняли в литературной жизни „обновляемого” в 1960-е годы СССР большое личное влияние, а Сосноре помогал не только бывший поэт, лауреат и секретарь Николай Асеев — участие в нем принимала и Лиля Брик, дама, могущественная на международном фронте через свою сестру Эльзу Триоле и, главное, через ее мужа, знатного поэта-коммуниста Луи Арагона. В результате Соснора получил нишу и оказался единственным в Ленинграде официальным „левым поэтом”. Советская система книгоиздания работала квотно, едва ли не с учетом демографических данных по обслуживаемой территории — по количеству интеллигенции, рабочего класса, колхозного и совхозного крестьянства. На Ленинград полагалось одно место „левого поэта” — оно и досталось Сосноре».

«С моей точки зрения, самая выдающаяся книга Сосноры — в каких его объемах ни читай, а я читал его во всех объемах, — это „Всадники”, где в стилизованную древнерусскость, немножко оперную, но милую, вставлены т. н. „Последние песни Бояна”, в сущности, просто стихи, в контексте „Всадников” приобретающие „дополненную реальность” — как бы древнерусскую и как бы даже нечто „противуправительственное”. Например, Владимир Красное Солнышко изображен сатирически. Это казалось смело, но было прикрыто влиятельным уже тогда Д. С. Лихачевым. Величие „Всадников” подчеркивается (или даже доказывается) их видоизменением во времени — от вольной стилизации к чуть ли не военной сводке из района Северского Донца нашего времени».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Июль

25 лет назад — в № 7 за 1993 год напечатана повесть Виктора Пелевина «Желтая стрела».

85 лет назад — в № 7-8 за 1933 год напечатан фрагмент книги Андрея Белого «Начало века».