ПО ТУ СТОРОНУ ГРОТЕСКА

ПО ТУ СТОРОНУ ГРОТЕСКА

Сергей Носов. Построение квадрата на шестом уроке. М., «АСТ; Редакция Елены Шубиной», 2018, 346 стр.

Роман Сергея Носова «Член общества, или Голодное время» (2000) начинался с того, что герой шел «сдавать Достоевского». Он нес в букинистический магазин полное собрание сочинений классика, прикидывая, сколько продуктов можно будет купить на вырученные деньги. Важная деталь: перед этим актом «святотатства» весь Достоевский был героем прочитан. В новом носовском сборнике «Построение квадрата на шестом уроке» жизнь и литература продолжают активно выяснять отношения, причем книге как таковой уготована еще более незавидная участь. Рассказ «Он потребовал клятвы» ведется от имени дамы, которая среди юбилейных подарков ее начальственному супругу вдруг обнаруживает книгу. Книга здесь неприлична и опасна сама по себе: ведь она может «образ мысли подвергнуть коррекции». И особенная пикантность ситуации в том, что нежелательным с точки зрения бдительной дамы подарком оказывается именно «Построение квадрата на шестом уроке»: «Это был не то роман, не то сборник рассказов — что-то современное такое. В одном школьник напугал педофила зачем-то, в другом старая дева разводила дрожжи, а у нее под окнами собаки гадили. Там еще Достоевский, тот самый, кого-то грохнуть хотел».

Вот такое «краткое содержание» завизировано автором. Можно сказать, ироническое автометаописание. А если без шуток — что означает математическая метафора, вынесенная в название? Книга состоит из четырех частей, названных «сторонами». Строится квадрат довольно прихотливо. С одной «стороны» этой геометрической фигуры — рассказы об обычных людях, с другой — о писателях. Первая и вторая части соразмерны, по пять сюжетов. При этом связь между порядковыми номерами с каждой стороны — условная, не буквальная. Школьник, напугавший педофила, человек-статуя, жена босса, старая дева и пенсионерка расположились напротив Гете, Достоевского, Гоголя, Ахматовой, Зощенко и вымышленного советского писателя Проростова. По ходу повествования упоминаются и другие представители «петербургского текста» русской словесности: обитающий ныне в ахматовской «будке» прозаик «Валерий Георгиевич» (то есть Попов) и, конечно, Сергей Довлатов. Оба имеют несомненное отношение к генезису носовской поэтики.

«Стороны» третья и четвертая разнородны. Третья — семь рассказов из школьного детства, где важная для Носова ленинградская тема воплощена живо и нетривиально. Четвертая же, получившая название «Непричесанное», — это отрывки из дневника 2000-х и новейшие актуальные заметки автора в фейсбук-стиле. Честно говоря, «непричесанная» сторона несколько расшатывает общую устойчивость композиционной конструкции, поскольку оригинальный писатель отрабатывает здесь чужие информационные «вбросы». Впрочем, об этом чуть позже.

С начала наступившего столетия творчество Сергея Носова — это последовательная проверка границ и возможностей сюжетного гротеска. Казалось бы, к 2018 году литература уже не в состоянии «переиграть» жизнь на гротесковом поле. Что бы ни придумал писатель, будь то «политические выборы обезьяны», превращение математической конференции в конгресс фокусников, разговоры с грыжей в отсутствие медицинской страховки, — все это рано или поздно реально произойдет в нашей действительности. Вспоминается любопытный казус из сравнительно недавних газетных новостей: молодой египетский писатель рассказал, что в тамошнем суде его на полном серьезе допрашивали о его же персонажах как о реальных людях: блюстители закона восприняли все описанное в книге как доподлинные факты. Так что носовский рассказ об «опасной книге», подаренной влиятельному мужу, можно рассматривать и как сюжет общечеловеческий, всемирный.

Постоянный персонаж прозы Сергея Носова — так называемый «маленький человек», который в отечественной словесности с гоголевских времен проходит испытание гротеском. Вот, к примеру, носовская Тамара Михайловна из рассказа «Две таблички на газоне». В прошлом микробиолог, ныне пенсионерка, наделенная всеми атрибутами одинокого человека: котом Лёпой, фикусом и перебранкой с собачниками под окном. Но, когда телевизионщики подлавливают ее для участия в шоу «Плохо ли быть старой девой?», она держит удар и всем своим поведением показывает, что по отношению к ней этот вопрос решительно неуместен настолько же, насколько классическое «Вы перестали пить коньяк по утрам?» или «Вы атеист?» Финальная сцена, в которой Тамара Михайловна кстати оказавшимся в руках молотком бьет по машине одного «врага пешеходов, приверженца гонок по лужам», — оказывается даже избыточной. Героиня уже защитила свое право на спокойно-здравое, а по нынешним меркам фатально альтернативное поведение. За гротескной маской — и здравый смысл, и человеческое достоинство.

Маленький человек уже готовится вступить на тернистый путь рыночных отношений, где все продается и покупается. Он вот-вот заложит себя же самого за копейку. Но вдруг случается чудо: человечек не будет коммерсантом: «Он плетется домой, и на душе у него очень скверно. Словно он получил в дневник незаслуженное замечание. Словно в нем есть что-то хорошее, что приняли за плохое». Случайность или милость божья — называйте как хотите. Это финальный итог того самого рассказа «про педофила», ключевого и ударного в сборнике. Стеснительный и домашний мальчик Рома готов заработать первые деньги на том, чтобы при посредничестве одноклассника встретиться с педофилом-эксгибиционистом, но вид ребенка почему-то пугает извращенца. Рассказ выстроен так, что до конца не веришь в реальность происходящего. Надеешься, что «педофил» — это только чья-то кличка. Интрига соблюдена, развязка неожиданна, градус сюрреализма зашкаливает — все это очень напоминает рассказы Владимира Сорокина. Только Носова, пожалуй, можно назвать «добрым Сорокиным». Там, где Сорокин, что называется, «бьет в одну точку», Носов выстраивает легкие конструкции. Там, где стилистический эксперимент Сорокина уже исчерпан, Носов актуализирует его с помощью робкого и тихого, но все же — этического вопроса.

Казалось бы, с образом Анны Андреевны Ахматовой уже трудно проделать что-то фантастическое после кощунственного с ним обращения в сорокинском романе «Голубое сало». А в носовском рассказе «Аутентичность» поэтесса вновь приходит к нам во всем своем снисходительном величии. Английский переводчик и поэт Стив получает ключ от ахматовской будки и ночует там, благоговейно сочиняя стихи из «того же сора»: «Он поработал веником, собрал сор на совок и вынес на веранду — высыпать в полиэтиленовый мешок, который уготовил для бытового мусора, — да так и замер с совком в руке». Герой понимает, что его отношения с поэзией и культурой как таковой обозначаются словом «пожирать»: здесь можно использовать все, даже пресловутый «бытовой мусор». Наконец, сама Ахматова является Стиву — и не для того, чтобы изрекать какие-то высокопарности, но чтобы дать конкретные жизненные советы. Собственно, этого мы и ждем от классики. Само напоминание об этом, поданное в иронической манере, совершенно серьезно. Тема «пожирания» литературы продолжается в рассказе «Апология Гоголя как сливочной карамели»: мертвый классик не может сопротивляться произвольным трактовкам, но им сопротивляется сама жизнь.

Своеобразная реабилитация классики, которую, как устаревшую, все чаще грозят убрать из школьной программы, — еще одна сквозная сюжетная линия носовской книги. Конечно, напрямую писатель об этом не говорит, но сама интонация, сам настрой его прозы подсказывают: встречи «обычных» персонажей и признанных классиков в этом сборнике неслучайны.

Школьник из первой «стороны» книги и Ф. М. Достоевский из второй пересекаются в «третьей стороне» — в рассказе «Попытка портрета». Автобиографический герой, восьмиклассник 1971 года, неумело рисует портрет Достоевского для школьной стенгазеты, пользуясь как образцом изображением классика в женском календаре. А суровая школьная комиссия велит стенгазету убрать. И только спустя годы герой узнает причину: классик у него получился похожим на Солженицына, которого он сам и в глаза-то не видел, «потому что его ругали в газетах без портрета ругаемого». Начальство же тогда испугалось даже призрака «антисоветчины». Вроде бы этим и должна завершиться жанровая сценка. Но нить повествования проделывает еще одну петельку: от Солженицына с его «стреляющим» взглядом («словно съесть вас хочет») нас возвращают к реальному Достоевскому, который на классических портретах «словно в себя смотрит». «Не надо мне было зрачки прорисовывать», — задним числом подытоживает герой, но итоговый смысл, конечно, сложнее и стереоскопичнее.

Рассказ «Купался Керенский» тоже можно отнести к лучшим в сборнике, хотя сюжет его довольно традиционный, имеющий аналоги у Александра Раскина и Виктора Драгунского: неудачное детское выступление с чтением стихов. Первоклассник сам выбирает фрагмент для конкурса исполнителей стихов о Ленине, находя в собрании сочинений Маяковского стихотворение пусть не совсем понятное (что значит: «Купался Керенский в своей победе?»), но завораживающее своим ритмом. Пускай другие повторяют официозные строки и «малышовые стихи», а он самостоятельно осваивает «лесенку» Маяковского. Такие небольшие и достоверно-искренние «ретромоменты» щедро рассыпаны по книге. Рассказ «Неподвижный» заставляет вспомнить эстетику драматургии Петрушевской: «Двое стоят под зонтом (держит она) — у обоих отрешенные лица (каждый думает о своем, если о чем-нибудь думает): некрасивая женщина и человек-статуя с раскрашенными губами».

Работа с сегодняшней лексикой тоже постоянно ведется в лаборатории писателя, хотя результаты пока не всегда впечатляют: «Смею предположить, что очередь на Серова в двадцатиградусный мороз это коллективная реакция на стресс — на телеящик с его новостями, на господство попсы, на „Россия — страна-дауншифтер”, на срач наш фейсбучный». Или еще: «мозгоклюйные ментальные бесы» — едкое замечание, но речевая форма довольно сомнительна. Многие из зарисовок начинают устаревать прямо на глазах, а некоторые «размышлизмы» сбивают ту скорость, которая, казалось бы, была набрана в первой половине книги. К примеру, размышления о том, как выглядело бы празднование «Ночи Гая Фокса» на русский лад, заведомо нарочиты. Ночь на пятое ноября так и отмечают, как в Англии. Здесь «русификация» явно необязательна.

Какими бы гиперболическими ни были обстоятельства, в книгах Носова обычно есть указатели «запасного выхода», какого-то духовного прорыва. Будь то путешествие в другое измерение (Индия в романе «Франсуаза, или Путь к леднику») или превращение жизни в произведение концептуального искусства («Грачи улетели»). В одной из дневниковых записей заключительной части «Построения квадрата» рассказывается, как герой, «пускай и в подпитии», залезает на Александровскую колонну. «Ты где?» — «Ветка! Не поверишь! Я с ангелом!» — восторженно отвечает он на телефонный звонок жены. В игровой форме — о движении вверх, о духовной вертикали…

В эссе 2006 года Сергей Носов прямо (и даже, быть может, слишком категорично) сформулировал свое этическое и творческое кредо: «После октября 93-го мне стало казаться, что единственно возможный общественный подвиг на этих просторах — это юродство. Если допустимо неучастие представить активным, то юродство и будет подвигом активного неучастия. Юродство — по определению подвиг, причем подвиг духовный»^[1]. В новом сборнике эта позиция если не пересматривается, то корректируется, углубляется. На закономерный вопрос «Против чего юродствуем?» писатель дает многосторонний художественный ответ. Провокативные рассказы в духе Сорокина сменяются сложным и неоднозначным диалогом с классикой, афористичные умозаключения поддерживаются искренними личными признаниями и ненавязчивыми подлинными воспоминаниями. «Квадрат» построен, и это устойчивая фигура. Символ искомой и возможной гармонии.