УРОК ЧИСТОПИСАНИЯ

Лета Югай родилась и живет в Вологде. Окончила Вологодский государственный педагогический университет и Литературный институт им. А. М. Горького. Кандидат филологических наук (тема диссертации «Ключевые образы плача: на материале похоронных и поминальных причитаний Вологодской области»). Работает старшим научным сотрудником Лаборатории теоретической фольклористики, доцент Liberal arts college Института общественных наук Российской академии народного хозяйства и государственной службы (РАНХиГС). Автор нескольких поэтических сборников, в том числе книги «Забыть-река» (2015). Лауреат премии «Дебют» (2013). Среди стихотворений настоящей подборки – произведения из цикла «Записки странствующего фольклориста». Сохранена авторская пунктуация.

Лета Югай

_*

УРОК ЧИСТОПИСАНИЯ

_{* *}

_*

К стихотворной форме тяготеют сообщения, доставка которых затруднена

В силу особенностей адресата:

Недоказуемого (Бог),

Не желающего Вас слушать (нелюбящий мужчина),

Существующего только как абстракция (общество, государство),

Умершего (герой),

Ещё не родившегося (потомки).

Усилия адресанта накапливаются на стенках коммуникационного канала,

Образуют кристаллы четырех, шести и четырнадцатигранной формы.

Коммуникационное намерение преломляется, но остаётся неудовлетворенным.

Потом их можно извлекать, вставлять в оправу и носить по другому поводу.

_{* *}

_*

У этого дерева необъятный обхват ствола:

Улитка шла четырнадцать суток и всё же не обошла.

У этого храма четыреста шрамов в неровной коре:

Булавки, монеты, вросшие в кожу, будто жуки в янтаре.

Под этим вязом всегда начало июня и ветерок,

Он любит стоять у дорог, звать путников на порог,

И каждого выслушать и пожалеть готов,

На это ему восемьсот раскрытых листов.

Хоть каждый волен рубить его в угоду лодке или костру,

А всё же дерево остаётся нетронутым поутру.

_{* *}

_*

Девушка открывает сумку — ручка, тетрадки, зеркало, конституция.

Спрашиваю: «Вы сдавали зачет по праву?» Отвечает: «Нет, она меня охраняет.

Если меня захотят задержать, я посмотрю статью 51, я скажу им: я имею право с вами не разговаривать. Конституция — это что-то скорее оппозиционное».

«Так её всегда с собой и носишь?» — «Так ведь она лёгкая».

...Девушка против толпы омоновцев,

аки против бисов с нательным крестиком,

против водоворота — держась за лучик-соломинку,

всё время готовая

сказать им, тем, которые...

И в тёмном лесу, и в буйном море, и на московских улицах,

нет ничего надежней и крепче, чем лёгкое,

если носить его постоянно,

с верой

в добро

и справедливость.

_{* *}

_*

Баба Лестина

(в церковной книге записано «Лепестина», но буквы потёрлись. Батюшка ей сказал, будут называть ваших внуков, пусть Лепестиной не называют).

Поёт «Как на кладбище Митрофаньевском

Отец дочку зарезал свою…».

Как запоёт, так заплачет. 

«Муж детей не любил. Велел дочку в лес нести».

И с царевной в лес пошла,

И в такую даль свела…

Она понесла, оставила, а та как закричит: «Мама!». Она её на руки.

И домой, мужу: «Знаешь что, тебя я брошу. А детей нет».

А вокруг долгие сосны, кипит иван-чай, чистый сладостный Васнецов.

Прошлое — желтоглазые волки. В здравой памяти никто туда ни ногой.

Только девяностолетняя Лепестина вспоминает:

«А потом что надумал! 

Чтоб не платить алименты, решил отсудить детей. „В детдом, говорю, отдавайте, только не ему! Он ребенка в лес велел отнести”. Спрашивают: „Это правда?” — „Ну да, я не мог привыкнуть”».

Лиловые лепестки, острые листья, тычинки белые, как ресницы.

И вода торфяная, течет со скоростью шесть километров в час.   

А ещё пела про «...на твоей одинокой могиле». Подружка попросила, мол, «спой на моих похоронах». Люди плакали.

А Лестина думала: «Одинокая.

А какая же одинокая? Вот тетка, вот мать, вот сестра. У высыльных — у тех одинокая. Бором всё заросло, и не найти. И сын-от один. Не один, с другими детьми из больницы».

А по берегам туман, как меховая опушка.

Лес темнеет.

Ничего не разглядеть, ничего уже и не вспомнить.

Буквы потёрлись.

Прошлое обступает, как лес, и страшно в нём оставаться.

Жёлтые огоньки. Шорох. Или ошибка?

Не оставляйте меня здесь одну.

_{* *}

_*

Палыч, пока не пьяный,

С утра сидит, смотрит через стекло

На лилии, яблони.

Тело, как ствол, худое и загорелое —

Высох весь по жене. 

Надежда Николаевна, пионервожатая, активистка и комсомолка, 

Ходила к нему первый год после смерти

Каждую ночь до двенадцати.

Сидела на кухне. Разговаривал с ней, как с живой, а ухватить никак.

Потом весь день дурной, ничего делать не может.

После обеда Палыч совсем никакой,

Сопли текут по усам,

Глаза вытекают слезами. 

К знающей бабке водили, она что-то наговорила, и жена ходить перестала.

А он всё равно скучает.

Молодая горожанка говорит:

«У него уже такой распад сознания, что его и слушать не стоит.

Он больной человек, но интересно, 

Что он облекает свой бред в формы традиционной культуры».

Сама вспоминает: первый год, как муж её бросил,

Каждое утро слышала звонок по скайпу,

Пыталась проснуться, нажимала «ответить». 

Говорили, как раньше, абсолютно как наяву.

А потом просыпалась ещё раз, в мире, где ноутбук закрыт. И весь день ходила дурная, ничем не могла заниматься.

Подруга сводила к психологу, он что-то наговорил, и звонки поутру прекратились.

Палыч превращается в яблоню, кривую и суковатую.

Два синих яблока 

Каждый день под водой.

Надежда Николаевна становится птичкой варакушкой,

Садится на ветку,

Поёт:

«Там вдали за рекой догорают огни...»

_{* *}

_*

Все идут по домам, а у тебя дополнительные задания.

День — молоко с кислинкой — сворачивается в вечер.

До темноты ты не покинешь здание:

Гаммы и повторения, врастание в стул и вгрызание в вечность.

Где-то имеем в виду родник журчащего пения,

Небо полета и абсолютного знания.

Лестница вверх бесконечна, и ты на второй ступени.

Здесь камни, камни и молоток твоего внимания.

_{* *}

_*

Дневная темнота леса

Не опасна. Как пёс

Не бросится понапрасну.

Он сильнее, но умный —

Положит лапы на плечи,

Оближет лицо,

Попросит погладить.

_{* *}

_*

Дерево-дева держит

Весточку вверх на ветках.

Горнее сердце гонит

Соки из почвы в почки —

Лишь бы лицами листьев

Сонно смотреть на солнце,

Только б цветов ушами

Музыку мушью слушать.

_{* *}

_*

Время — это пустота между спицами колеса,

Полная запаха цветущего донника,

Частиц глины

И крови неизвестного животного,

Может быть,

Единорога,

Вымершего, оттого, что в него перестали верить,

Может быть,

Мыши,

Чья хата была слишком близко от края дороги.

Время становится видимым при косом освещении

Как движение воздушных потоков разной температуры,

Как вода, оловянная на большой глубине.

От долгого нахождения под такой водой

Предметы ржавеют, краска размывается, смыслы покрываются илом.

Урок чистописания

 

Отец не держал обиды на советскую власть. 

Можно сказать, камня за пазухой не хранил.

Переписывая набело: любил.

Может быть, чего и хотел рассказать, но мать ему не давала.

У матери и своя мать, моя бабушка, тоже сидела.

На полях: она была очень честная, даже слишком. 

Дала зерна двум солдаткам с детьми,

Кто-то и настучал.

Всех троих посадили.

Переходя к главному тексту:

И мать написала письмо т у д а.

А почерк у неё был — такой ровный, красивый, что загляденье!

Через полгода выходит как-то из школы, а там бабушка,

Похудевшая, в отрепьях, стоит поодаль.

Смотрят друг на друга, а обняться не смеют (мама учительница, мало ли что).

Так бабушка и пошла в свою деревню ещё пять километров. А мама обратно в школу,

Вести урок: «У Шу-ры ша-ры. Ма-ма мы-ла ра-му».

Много ведь писем писали, говорят, не все читались,

А её — такое красивое, ладное, загляденье — прочитали.

Вывод: (мама всегда говорила) учитесь красиво писать, учитесь, учитесь, учитесь.

Вот мы выучились, разъехались. 

И никакой в нас обиды.

Вот это мама. Вот это мама с отцом.

А бабушкиной фотографии не сохранилось.

_{* *}

_*

Девочка шьёт бальные платья серой фланели,

Крутится колесо, стучит иголка.

Пули летят через город, идут недели.

Город обложен со всех сторон, да всё без толку.

Каждое утро от мутного небосвода

Ждёт она ясности, ждёт победного марша.

Ей невдомёк, что город ушёл под воду

За неизвестные ей прегрешения старших.

И на окраинах воздух водой пронизан,

Мимо строений ползут донные твари,

Люди включают на полную телевизор,

Чтобы не слышать стрельбы и не видеть зарев.

В центре, пока игла не выйдет из строя,

Мерно стучит машинка, но пульс её всё капризней.

Девочка шьёт бальные платья сложного кроя.

И убирает в шкаф — до наступления жизни.

_{* *}

_*

Луч,

на закате срезавший верхнюю ветку дерева,

снежинки невероятной чёткости,

имели смысл, когда мы показывали на них друг другу,

ягоды становились сладкими в момент, когда ими угощали

ты меня, а я тебя,

и целовали в ладошку,

мама.

А когда я была одна,

я не знала, что делать с этими

остроносыми собаками,

севшими на руку бабочками,

школьными мелочами,

не знала, как есть эти ягоды.

И тогда я научилась заготавливать их в стихотворения.

Стеклянная банка формы, немного языковой игры для консервации,

главное сохранить свежесть

для относительной вечности,

пока не донесу до тебя

или наших гостей.

Ягодные года, ведра впечатлений...

Было странно, когда кто-то спрашивал: «Стихи — это Ваше призвание?»

Было сложно, когда кто-то целовал мои руки, но не ел моих ягод.

Я учусь поедать все это сама, с ветки:

орехи решенных задачек,

чернику тёплых закатов,

барбарис недоразумений.

Уговариваю себя: если о чём-то нельзя написать смс, просто переживи, съешь с куста (такого вкуса, как прямо с ветки, не бывает никогда после).

Я возвращаюсь из экспедиции, ты снимаешь куртку, чтобы постирать, достаёшь из кармана крошки, бумажки и несимпатичный блёклый комочек.

Это белый шиповник, раньше у нас рос под окном, потом его выкорчевали, чтобы провести трубы.

Я увидела и захотела привезти тебе, но он сморщился и завял.

Ты говоришь, что он ещё пахнет, и относишь в комнату, полную моих зарисовок за последние 30 лет, прикрепляешь в уголок картины.

В комнату, в которой я теперь бываю так редко.