Вотрин Валерий Генрихович родился в 1974 году в Ташкенте. Окончил романо-германский факультет Ташкентского университета, магистратуру и докторантуру Брюссельского университета по специальности «экология». Как прозаик публиковался в журналах «Новый мир», «Звезда Востока», «Новая Юность», «TextOnly», «Новый журнал», «Русская проза» и др. Автор книг «Жалитвослов» (М., 2007), «Последний магог» (М., 2009), «Логопед» (М., 2012). Финалист Премии Андрея Белого (2009), номинант «Русской премии» (2009), премии «Большая книга» (2010, 2013), премии «Русский Букер» (2013), премии имени Александра Пятигорского (2013). Переводит английскую прозу и поэзию XVII — XX веков. Живет в Бате (Великобритания).
Валерий Вотрин
*
ЛЕНИН В ТЮМЕНИ
Рассказ
Прилечь удалось только после двух суток пути, но тут его позвали по фамилии.
Збарский поднял голову. В дверях брезжила темная фигура — угадывалось пальто, кепка, — и Збарский задохнулся, сразу поняв, кто это.
Знакомый картавый голос произнес с нажимом:
— Збарский, вас надо расстрелять, как врага революции!
— Уходите! — изо всех сил закричал Збарский. — Вас не может здесь быть. Я лично вас бальзамировал! — Он дернулся, больно ударившись локтем о перегородку, и открыл глаза.
В купе стоял густой, непроглядный мрак, в который лишь изредка, как всполох, залетал из окна желтоватый огонек семафора — и тут же исчезал, отскочив от этой осязаемой тьмы.
Збарский привстал, открыл окно и закурил — в основном затем, чтобы при свете огонька спички удостовериться, что в купе никого нет. Страх, испытанный во сне, не отпускал его, и он долго еще дымил папиросой, глядя в темноту за окном. Он не спал двое суток, с самого момента отбытия, но сон будто рукой сняло.
Да, он боялся, но не тьмы египетской, что заволокла его купе. Не в том он был возрасте, чтобы бояться ночной темноты. Профессору Збарскому было пятьдесят шесть лет, и последние двадцать из них он занимался сохранением тела Владимира Ильича Ленина. И сейчас оно, это тело, ехало в том же поезде, в тяжелом, обложенном льдом саркофаге, в особом бронированном вагоне, через два вагона от того, в котором ехал Борис Ильич Збарский. Немецкие бомбардировщики, возможно, уже бомбили Москву, и в черном облаке взрывов скрылся, погиб Мавзолей, которому Збарский отдал столько сил, — но драгоценное тело вождя мировой революции вовремя вывезено из обреченной Москвы, спасено.
Спасено ли? Збарский судорожно сжал окурок в кулаке. Боль от ожога немного отрезвила его, но страх не отпускал. Какой ужасный сон! Да он будто и не спал вовсе: каждая подробность стояла перед глазами. Даже запах — резкий запах бальзамировочных химикатов — явственно чувствовался в купе, будто тот, кто лежал в саркофаге через два вагона отсюда, принес его с собой. Проснулся и пришел, тяжело ступая через весь состав, обдавая все вокруг запахом смерти.
Вот чего боялся Збарский, а с ним — и вся охрана, сопровождавшая поезд с Лениным. Запас льда при транспортировке не рассчитали, и он стремительно иссякал. Тело, двадцать лет хранившееся при температуре минус шестнадцать градусов, в июльской жаре могло ожить в любой момент. Такое уже случалось прежде — Николай Пирогов из-за изменений температурного режима просыпался дважды, и каждый раз стоило больших трудов усыпить его вновь. А в 1927 году в результате перебоев с электричеством и поломки холодильного оборудования ненадолго проснулся в своем мавзолее Григорий Котовский. Оказалось, знаменитый герой Гражданской все еще жаждал расквитаться за свою смерть, поэтому, едва проснувшись, взломал крышку саркофага, выбрался из мавзолея и побрел искать своего убийцу. Однако местным жителям удалось накинуть на Котовского мешок и спеленать до приезда специалистов, которые с помощью льда и формалина вновь погрузили легендарного революционера в глубокий сон.
Но то Котовский — а что делать с Лениным, если он проснется? И что будет, если известие об этом дойдет до Иосифа Виссарионовича?
Руки Збарского внезапно задрожали, он всхлипнул. Нужно утром же узнать, когда прибудет лед. Им нужен лед, много льда. До Тюмени еще несколько суток пути, временный мавзолей уже подготовлен, но надо как-то продержаться.
А жара в июле 1941 года действительно стояла адская. За день вагоны нагревались на солнце, как котлы, и людям внутри не помогала ни вода, ни открытые окна. Лед подвезли только к следующему вечеру, но это уже не помогло — наутро к Збарскому в купе прибежал очумевший лейтенант Кирюшин, начальник охраны поезда. Збарский завтракал, но при виде трясущегося лейтенанта замер с куском во рту.
— Ворочается! — заикаясь, проговорил Кирюшин.
— Как? — невнятно проговорил Збарский, торопливо дожевывая.
— Своими глазами видел, — сказал Кирюшин. — Охранников пришлось сменить — один, как бы это… не выдержал. Сейчас приводим в чувство.
Збарский уже овладел собой.
— Лед, — произнес он решительно. — Завалите его льдом. Побольше льда, слышите?
— Уже сделали, — отвечал Кирюшин, щелкая зубами. — Только того…
— Чего? — вскричал Збарский.
— Он… пытается подняться, — проговорил Кирюшин, дрожа. — Он, Борис Ильич, кажется, это…
— Ну не тяните же!
— Он проснулся, Борис Ильич. Надо что-то делать.
Збарский приблизился к нему и схватил за плечи.
— Кирюшин, Кирюшин! — проговорил он, глядя лейтенанту прямо в глаза, дикие от страха. — Лед подействует, слышите? Холод сделает свое дело. Нужно только время. Я сейчас подготовлю препараты, мы его успокоим, а остальное довершит холод.
Но тут оба застыли, прислушиваясь. Где-то звучали приглушенные крики, какой-то шум. Потом они услыхали шаги. По коридору кто-то шел — но шел по-особенному, гулко, не по-человечески, выбрасывая непослушные ноги в стороны и задевая стены.
Не выдержав, Збарский рванул в сторону дверь купе.
В коридоре стоял Ленин.
Он был какой-то совсем низенький, кривобокий, в разлезшемся френче, — и Збарский автоматически отметил про себя, что френчу уже года два, пора бы заменить. Но хуже всего было лицо. Оно распухло и стало невероятного изжелта-зеленого цвета. Один глаз закатился под верхнее веко, а другой, мутный и необычайно широкий, вперился в Збарского. Тяжелый, муторный запах висел в коридоре.
Кирюшин сзади тихо взвизгнул и сполз по стене.
— Душно, — глухо произнес оживший. — Жара… не могу уснуть.
Говорил он медленно, глотая слоги, как тугоухий. Знаменитая картавость исчезла.
— Кто вы? — промолвил он, оглядывая Збарского.
— Я профессор Збарский, — произнес Збарский твердо. — Я — ваш врач, Владимир Ильич.
В этих словах, видимо, послышалось что-то знакомое — лицо ожившего приняло более осмысленное выражение, закатившийся глаз вернулся на место и тоже уставился на Збарского. Ленин поморгал.
— Вра-ач, — протянул он уважительно. — Да, я нехорошо себя чувствую. Мне нужно… в постель.
— Разрешите помочь, — бросился к нему Збарский.
Вдвоем они прошли через обезлюдевшие вагоны в середину состава. Ленин шел своей новой, жутковатой походкой, раскачиваясь и ударяясь о стены. Коридор для него оказался слишком узок.
Когда добрались до особого вагона, Збарский обнаружил, что тяжелая крышка саркофага отброшена далеко в сторону и теперь валяется в углу. Всюду были разбросаны куски тающего льда, стояли лужицы. Сам саркофаг был полон воды и прозрачных, оплывающих ледяных глыб. Класть Ильича в такую постель не представлялось возможным.
Збарский обернулся и увидел, что все это время за ними крался Кирюшин, который, похоже, успел прийти в себя. Он был белый от страха и тихонько подрагивал. Но Збарскому было некогда обращать на это внимание.
— Немедленно льду! — приказал он отрывисто. — И вылить всю эту воду. Нам нужна сухая постель.
При этих словах Ленин захихикал. Это было так неожиданно, что Збарский с Кирюшиным подскочили.
— Вылить воду, — повторил Ильич своим новым тягучим голосом, при этом левый его глаз опять закатился под веко. — Но не выплеснуть младенца.
Збарский молчал, не зная, что сказать. А Кирюшин молчал, потому что готовился упасть в обморок.
Саркофаг, сухая постель и лед были готовы через несколько минут. Но ложиться в ящик, выстланный чистым бельем, Ильич не захотел.
— Что-то не спится, — объяснил он, подумал и прибавил: — Товарищи.
Збарский и Кирюшин посмотрели друг на друга округлившимися глазами.
— Владимир Ильич, — начал Збарский успокоительно. — Вам необходим отдых, постельный режим.
— Куда мы едем? — осведомился Ленин, не обращая на него внимания. — Мы едем в Россию?
И опять Збарский не нашелся, что сказать. Он просто зачарованно смотрел, как Ленин с вялым любопытством поворачивает голову по сторонам, вглядывается тусклыми, словно невидящими глазами в стены вагона, в ждущий его саркофаг и рот его скашивается, губа отвисает, становятся видны желтые зубы, левый глаз опять медленно закатывается под веко.
Внезапно он с хрустом повернул лицо к Кирюшину и страшным, режущим ухо голосом выкрикнул:
— Принять все меры к радикальному разрушению железнодорожного пути на возможно значительном расстоянии!
Кирюшин отшатнулся и с шумом ударился спиной об стену.
— Владимир Ильич! — умоляюще произнес Збарский.
— Не допуская идиотской волокиты, — проговорил Ленин. — Налягте изо всех сил. — Неожиданно он зевнул и сладко потянулся. — Устал, — промолвил он. — Хочу прилечь. Что?
Збарский бросился к нему и помог улечься в саркофаг. Ленин закрыл глаза и застыл.
Когда саркофаг вновь накрыли крышкой, Збарский, сразу обессилев, повернулся к Кирюшину.
— Будете сообщать в Москву? — почти шепотом спросил он.
Кирюшин уже пришел в себя.
— Он же заснул, — произнес он.
— Да.
— Как считаете — надолго?
— Надеюсь, — прямо ответил Збарский.
Кирюшин подумал.
— Тогда пока погодим, — сказал он.
Ленин не шевелился несколько дней, до самой Тюмени.
Кирюшин снова прибежал к Збарскому, едва поезд прибыл в Тюмень. На этот раз лейтенант не был испуган, скорее встревожен.
— Снова проснулся, — доложил он.
— Когда?
— Только что. Поезд немного тряхнуло, и он сразу открыл глаза.
Пока бежали по коридору к особому вагону, Збарский выспрашивал:
— Как вы его находите? Как выглядит?
Но Кирюшин в ответ ничего не говорил, а только озабоченно крякал.
В особом вагоне все было как в первый раз — отброшенная далеко в сторону крышка саркофага, разбросанные повсюду куски льда, тяжелый запах. Ленин сидел в саркофаге — мокрый, по пояс в воде. Его глаза были закрыты, губы беззвучно шевелились, руки судорожно ощупывали края саркофага.
— Владимир Ильич! — громко позвал Збарский.
Ленин открыл глаза. Теперь оба его глаза закатились под веки так, что был виден один белок. Даже опытному Збарскому зрелище показалось жутковатым.
— Приехали? Приехали? — отрывисто спросил Ленин.
— Приехали, — в тон ему ответил Збарский, делая знаки Кирюшину и столпившимся у двери обомлевшим охранникам вытащить Ленина из воды.
Промокший Ильич без сопротивления дал себя извлечь из саркофага, превратившегося в ванну. Понадобились усилия четырех человек — таким он оказался тяжелым.
— Арестуют ведь, — проговорил он, когда его начали переодевать в сухое.
При этих словах его правый глаз выкатился из-под века и встал на место. Но глаз этот был таким мутным, что цветом был схож с белком.
— Петербург, товарищи? — спросил Ильич, особенно ни к кому не обращаясь. И потом: — Точно арестуют.
Все это время вокруг него кипела молчаливая работа — на нем застегивали китель, поправляли ремень, вытирали лицо.
— Что? — сказал Ленин, когда охранники закончили и выстроились у двери.
— Мы прибыли, Владимир Ильич, — громко произнес Збарский. — Пора сходить.
— Не посмеют, — сказал Ленин.
И вдруг быстро-быстро побежал к двери. Збарский кинулся за ним, но Ленин был уже на перроне.
Утро выдалось жарким. Тюменский вокзал был полностью оцеплен — люди в форме погранвойск были повсюду. Не обращая на них внимания, Ильич с невероятной быстротой пересек перрон и скрылся в здании вокзала. По сравнению с ним солдаты из оцепления двигались как сомнамбулы — его кособокая, неловкая фигурка давно пропала из виду, а они едва начали поворачиваться в его сторону, недоуменно переглядываясь.
В этом странном мире движущихся автоматов Збарский был наравне с Лениным — он так же быстро выскочил на перрон и длинными прыжками последовал за Ильичом, который бежал боком, нелепо семеня ногами, но стремительно, как краб. За секунду они промахнули здание вокзала, уставленное неподвижными людьми в форме, и выскочили на вокзальную площадь. Как и вокзал, она тоже была оцеплена НКВД. Но Ильич не обращал на это внимания. Внезапно он остановился и поискал глазами.
— Владимир Ильич! — умоляюще крикнул Збарский.
Но Ленин уже вскочил на скамью. Отовсюду подбегали солдаты.
— Товарищи! — закричал Ленин своим новым голосом, таким же тягучим, но громким, как сирена воздушной тревоги. — Приветствую вас. Передовой отряд. Мир. Хлеб. Земля. Начало войны в Европе. Недалек тот час. Крах империализма. Заря занялась. Завтра и каждый день. Открыли новую эпоху. Да здравствует социалистическая революция!
Подбежал Кирюшин и вполголоса начал раздавать приказы столпившимся вокруг скамьи солдатам.
— Ленин! Владимир Ильич! — слышал Збарский и, когда взгляды стоявших падали на него, кивал со значением.
Когда Ленин закончил, повисла пауза. Но Кирюшин дал знак, и вся площадь загремела аплодисментами. Ленин, счастливый, расплывшись в улыбке, стоял и смотрел на толпу.
Когда аплодисменты стихли, Кирюшин подошел и тихонько произнес:
— Пойдемте, Владимир Ильич. Пора.
Но Ленин отчего-то идти не желал.
— Броневик, — сказал он и вдруг с недоумением поглядел себе под ноги, на скамью.
Збарский сразу понял, что он ищет.
— Там, Владимир Ильич, — показал он. — Вон там. Вас ждет.
— Ждет, — откликнулся Ленин и соскочил со скамьи. — Броневик ждет.
Его провели через всю площадь и посадили в машину. По пути Ленин продолжал произносить речь, ставшую вконец бессвязной, так что ни одного слова разобрать было невозможно. Солнце стояло высоко, жара сгустилась и стала почти невыносимой.
— Быстрей! — приказал Збарский шоферу.
Машина еще несколько раз свернула и резко остановилась перед двухэтажным кирпичным зданием, обнесенным массивной чугунной оградой. Это было бывшее здание реального училища, а ныне — сельскохозяйственного техникума.
Не успела машина затормозить, как Ленин ловко открыл дверь и выскочил наружу. Своей странной косой побежкой он проскочил в ворота, будто знал, куда идти. Збарский и Кирюшин бежали следом, громко зовя его. Но Ильич их не слушал. Он добежал до самого входа в здание, запнулся о нижнюю ступень и повалился ничком.
— Архиважно, — произнес он явственно, пока Збарский и Кирюшин поднимали его и отряхивали от пыли. Оказалось, что оба глаза его опять закатились под веки и он просто не заметил препятствия.
В здании бывшего реального училища Ильичу предстояло провести почти четыре года.
Первый год пролетел незаметно. Большую часть времени Ленин тихо спал в своем саркофаге, который смастерили для него тюменские умельцы.
Но уж когда он просыпался, Збарскому и остальным доставалось хлопот. Целыми сутками Ильич бродил по зданию, заглядывал в комнаты, буквально во все уголки вплоть до котельной. С ним можно было поболтать, и отвечал он охотно, только вот ответы его и реплики состояли из случайных фраз. Любимой была «Повесить, непременно повесить» — так он мог ответить и на вопрос о самочувствии (простые охранники, не зная, о чем с ним говорить, справлялись о его здоровье) или отреагировать на очередную просьбу пойти отдохнуть. Отдыхать Ильич решительно не желал. Ему, кажется, нравилось бродить по особняку, подолгу, вставая на цыпочки, смотреть в те редкие окна, которые не были заложены кирпичом, пробираться в котельную и часами глядеть на пылающий в маленьком окошке огонь. Он сильно уменьшился в размерах и ходил, скособочившись влево, словно с той стороны из него вышел воздух. Иногда он разражался речами. Эти речи, которые длились полчаса, а то и час, произносились в самых произвольных местах — так, однажды Збарский застал его держащим очередную речь в котельной, перед печью. Что хуже, понять эти речи иногда было затруднительно, потому что состояли они из маловразумительных или попросту неизвестных слов, будто Ильич заполучил вдруг библейский дар говорения на языках.
Тем временем обстановка на фронте продолжала ухудшаться. Несмотря на то, что еще полгода назад немецкие войска были отброшены от Москвы, враг рвался вперед на других направлениях. В конце мая был потерян Крым. Началось отступление советских войск в районе Воронежа, открывая немцам проход на Сталинград.
После сводок с фронта все ходили тихие, подавленные. На Ленина общее состояние удрученности произвело неожиданный эффект. Он стал чрезмерно возбужден, часто заливался смехом, повторяя: «Революция свершилась!» Теперь, если он хотел дать утвердительный ответ, он вместо обычного «да» отвечал: «Есть такая партия!» Вскоре он выучил выражение «От Советского Информбюро», и радостный его голос, повторяющий эти слова, можно было слышать в любое время дня и ночи на разных этажах здания. Збарский отмечал, что он стал похож на прежний голос Ленина, появилась даже картавость.
Летом 1942 года Ленин не спал почти два месяца. Его удалось уложить в саркофаг только к середине августа.
Впоследствии Збарский говорил, что никогда не забудет день 29 августа 1942 года. Утром он, как обычно, явился в комнату, где был установлен саркофаг Ленина. Строгая процедура требовала, чтобы первым делом было произведено визуальное обследование целостности саркофага, осмотрены все болты и заклепки на наружном коробе, изучено стекло на предмет трещин. Збарский был так занят этим, что даже не взглянул на Ленина. А когда взглянул, то ахнул.
В гробу лежал Карл Маркс. И только приглядевшись, Збарский сообразил, в чем дело. За ночь у Ленина отросла огромная борода из черно-серебристой плесени, на голове появилась такая же шевелюра. Даже несмотря на шок от увиденного, Збарский не смог не подивиться поразительному сходству с великим немецким мыслителем.
Однако медлить было нельзя. Ленину грозила настоящая опасность. Черная плесень была способна разрушить мягкие ткани за несколько часов.
Следующие сутки Збарский с ассистентами, непрерывно сменяясь, обрабатывали пораженные участки разными химикатами и кислотами. При этом главной их заботой было сделать так, чтобы Ленин от этой суеты в очередной раз не пробудился. Поэтому попутно они вкололи в тело Ильича большое количество снотворных веществ.
Им удалось остановить разлагающее распространение плесени. А вот надежда на снотворное оправдалась не совсем. Ленин все-таки проснулся, но только через год.
Проснулся он страшно злым на врачей.
За год на фронтах наметился коренной перелом. В результате начавшегося осенью 1942 года контрнаступления советским войскам удалось окружить и полностью разбить противника под Сталинградом, а в январе 1943 года прорвать блокаду Ленинграда. В июле началась Курская битва. 23 августа 1943 года Совинформбюро передавало: «Наши войска в результате ожесточенных боев сломили сопротивление противника и штурмом овладели городом Харьков».
23 августа Ленин опять проснулся.
Утром Збарский вошел в комнату Ильича и обнаружил, что гроб снова опустел. Крышку сорвало будто ураганом, по всей комнате валялись болты, обломки дерева и осколки стекла. В углу комнаты лицом к стене стоял Ленин. Он стал еще меньше ростом. Зимой его переодели в новый темный костюм, но теперь он торчал на Ильиче колом. Зато Ленин где-то раздобыл кепку и натянул ее на самые уши. Его маленькая фигурка выглядела бы комично, если бы не разгром, царивший в комнате.
Услышав, что кто-то вошел, Ленин медленно повернулся к Збарскому, и того поразила гримаса звериной свирепости на знакомом лице.
— Збарский! — нестерпимым голосом завопил Ленин. — Вас надо расстрелять как врага революции!
— За что, Владимир Ильич? — только и сумел произнести Збарский. Давний кошмар оборачивался невыносимой явью.
Но Ленин уже мчался мимо него, топоча вывернутыми ступнями. Выскочив в дверь, он куда-то понесся по коридору.
— Держите, держите! — слабо крикнул Збарский, устремляясь за ним.
Здание было большое, с широкими коридорами. Завернув за угол, Збарский едва увидел полу темного пиджака, мелькнувшую на следующем повороте. Там была лестница, ведшая к выходу.
— Охрана! — взвыл Збарский.
Отовсюду бежали солдаты.
— К выходу! — скомандовал Збарский.
Появился Кирюшин, сразу сообразил, что произошло.
— Не беспокойтесь, Борис Ильич, — произнес он. — Двери заперты. Мышь не проскочит.
Збарский посмотрел на него.
— Этот проскочит, — сказал он.
Они пустились было к выходу, как сзади внезапно раздался топот. Повернувшись, они увидели, что прямо на них несется Ильич. Уже не прежней крабьей побежкой — он мчался грудью вперед, прижав локти к бокам, как заправский бегун. За короткое время он успел обежать весь этаж.
— Все враги революции должны быть истреблены! — крикнул он, останавливаясь возле них.
Збарский уже пришел в себя и свыкся с мыслью, что действия снотворного хватило всего на год.
— Совершенно с вами согласен, Владимир Ильич, — произнес он успокоительно.
— Как бешеных собак! — крикнул Ленин. — Как собак! Всех, без исключения!
— Всех, — кивнул Збарский, беря его за локоть. — Конечно, всех.
— Никого не оставлять в живых, — продолжал Ильич уже тише.
— Никого, — согласился Збарский, делая знак Кирюшину и охране. — Всех как бешеных собак.
— Хорошо, — произнес Ленин. — Хорошо. А куда мы?
— Отдохнуть, — сказал Збарский. — Вы утомились, нужен отдых.
— Не время отдыхать, — сказал Ленин, но дал себя повести.
По дороге он то и дело ронял:
— Страна в огне. Змеиное отродье. Массовый террор. Без промедления. Не допуская идиотской волокиты.
Перед дверью в свою комнату он резко остановился и не пошел внутрь.
— Нет, — явственно сказал он. — Нет и нет!
— Владимир Ильич! — настойчиво произнес Збарский.
Ленин повернулся к нему и вопрошающе сказал:
— Революция?
— Революция, революция, — сказал Збарский, теряя терпение. — Но и отдых…
Ленин не дал ему договорить.
— Революция в опасности! — внезапно завопил он и, обращаясь к охранникам: — Солдаты и матросы! Все на защиту революции! Уничтожить врагов без промедления!
И он указал на Збарского желтым пальцем.
— Товарищи, — с улыбкой заговорил Збарский, пытаясь перекричать Ленина, — надеюсь, вы понимаете. Никаких врагов революции здесь нет. Владимир Ильич… хм… болен. Ему нужен отдых.
Но охранники в ответ только молчали и не двигались — а Ленин продолжал кричать и размахивать руками. Хуже того, молчал даже Кирюшин, и Збарского внезапно пробрал страх.
Наконец Кирюшин нарушил паузу.
— Разойтись! — скомандовал он охранникам.
— А как же этот? — беспомощно спросил Збарский.
— Пускай побегает, — бросил Кирюшин, и Збарскому показалось, что на губах у него мелькнула улыбка.
Так начался год ленинского бодрствования.
Для Збарского, да и для всех остальных, кто теперь постоянно жил в доме, это был год непрекращающихся страхов и беспокойств. Никогда не было известно наперед, что выкинет Ильич. Он мог сорваться с места и начать бегать по этажам, выкрикивая пламенные лозунги и кляня контрреволюцию. Мог спрятаться где-нибудь в темном углу, так что его приходилось искать часами. Мог тыкнуть маленьким острым кулачком кого-нибудь в бок и назвать похабным словом. И, конечно, всем, кто находился в здании, уже давно довелось бы быть расстрелянными, если бы Ильич был у власти.
Не прошло и месяца, как он встал всем поперек горла. Кирюшин, жалея о своем решении, начал болеть, похудел и осунулся. Не раз и не два он в частном порядке обращался к Збарскому со слезными просьбами усмирить Ильича какими-нибудь сильнодействующими препаратами. И Збарскому действительно несколько раз удалось заманить Ленина в его комнату под предлогом медицинского осмотра и вкатить лошадиные дозы формальдегида и чего-то еще, что попалось под руку.
Беда в том, что никакие препараты уже не действовали. Ленин был не в состоянии уснуть. Хуже того, химикаты произвели на него какой-то противоествественный обратный эффект, и Ленин стал носиться по зданию с удвоенной энергией.
Однажды он закатился на кухню, где кухарка тетя Катя резала морковку для супа.
— Это что? — завелся он с порога. — Это почему? Расстрелять!
Но тетя Катя не спасовала. Она давно невзлюбила проснувшегося Ленина и за глаза именовала его исключительно хулиганом.
— Да я тебя сейчас сама расстреляю! — напустилась она на него. — Ишь какой! А ну давай отсюда, пока кипятком не ошпарила!
Это неожиданно понравилось Ильичу. Притихнув, он бочком приблизился к плите и заглянул в огромную кастрюлю с бурлящим супом.
— Архиважно! — произнес он, подняв палец.
Тетя Катя одобрительно хмыкнула.
— Конечное дело, — сказала она. — А то — расстрелять, повесить. Небось, на пустое брюхо не настреляисси.
С этого дня Ильич полюбил заходить к тете Кате на кухню.
— Готовый нарком! — любовно восклицал он.
Збарского Ленин не любил и называл оппортунистом, что в его устах звучало страшным ругательством.
— Не соглашусь! — возражал Збарский Ильичу, но тот будто его не слышал и продолжал наскакивать при всякой встрече.
Лишь однажды Збарскому удалось заставить Ленина замолчать. Это было тем более удивительно, что Ленин как раз собирался произносить очередную речь, забравшись на широкий подоконник на втором этаже здания. Хотя окна были заложены кирпичом, Збарский все равно забеспокоился.
— Прошу вас слезть, Владимир Ильич, — попросил он. — Высоковато.
Ленин с высоты презрительно посмотрел на него.
— Владимир Ильич! — вдруг передразнил он. — Вождю революции приказываете? Что?
Збарский ощутил нарастающий гнев.
— Да ничего, — произнес он. — Я ведь тоже Ильич.
Ленин замолчал и кинул на него взгляд сверху вниз — как показалось Збарскому, довольно растерянный.
— Ильич? — спросил он.
— Вот именно!
— Не может быть, — сказал Ленин. — Ильич — это я.
— А вот и неправда, — сказал Збарский. — Я тоже Ильич, и вы поэтому должны меня слушаться.
— Но я — вождь, — произнес Ленин неуверенно. — Революция? Правое дело?
— А я — врач, — перебил Збарский. — И не позволю вам подвергать свое здоровье опаасности. А ну-ка сойдите вниз!
Помедлив, Ленин сполз с подоконника.
— Да вы, батенька... оппортунист, — выпалил он — и побежал прочь по коридору.
Через пару дней к Збарскому подошел Кирюшин.
— Плохо дело, Борис Ильич, — произнес он с запредельной тоской. — Ходоки пришли.
— Что?
Кирюшин молча смотрел на Збарского. Многое читалось в этом взгляде лейтенанта НКВД, но прежде всего досада и страх — не сохранили государственную тайну, дали просочиться в массы и сейчас начнется поиск виновных!
Они вышли из здания и увидели, что у входа собралась небольшая молчаливая толпа. Здесь были в основном кряжистые бородатые старики. Спиной ко входу, полукругом и тоже молча выстроились охранники. Нехорошая тишина повисла в воздухе, словно намечалось какое-то противостояние, и, пытаясь разрядить обстановку, Збарский деловито спросил:
— Что такое, товарищи?
Появление человека в белом халате подействовало успокоительно, и старший в толпе, высокий, кривой на один глаз дед произнес:
— Дак мы это, товарищ доктор… нам бы Ленина повидать.
— Что-то вы поздновато явились, товарищи, — сказал Збарский, стремясь обратить все в шутку. — Ленина Владимира Ильича давно нет с нами.
— А вот и есть, — сказал дед. — Люди-те говорят, что тута он, Владимир-от Ильич, в Тюмени. Проснулся, значит.
Рядом со Збарским шевельнулся Кирюшин.
— Это кто же такое говорит? — мягко осведомился он.
— Народ говорит, — буркнул дед. — Это дело известное.
— Несознательные элементы болтают, — сказал Кирюшин. — А вы поверили.
— Не проснулся бы — не поверили, — отрезал дед. — Видели его тута, вот оно как получается.
— Идет война, товарищи, — произнес Збарский, стараясь говорить уклончиво. — Жизненно важные объекты эвакуированы подальше от линии фронта. Выделены кадры сохранять их, пока война не кончится.
В толпе закивали.
— Оно понятно, подальше от войны, — согласился дед. — Вот мы и хотим с Ильичом, значит, погутарить, пока он тута. Авось поможет с нашей бедой.
— От председателя жизни не стало, — заговорили в толпе. — Последнюю шкуру дереть. Указ вышел о твердых нормах зерна, а он, Мытов-от Федор, все до зернышка гребеть.
— Тут, дорогой товарищ доктор, один Ильич нам подмога, — подытожил дед. — Мы это… мы быстренько, два словечка — утомлять не будем!
Повисло молчание, а потом Кирюшин тихо сказал:
— А ну, разойтись!
Дед крякнул, словно услыхал нечто знакомое и давно ожидавшееся.
— Нельзя, значит? — на всякий случай уточнил он.
— Разойтись! — повторил Кирюшин.
Толпа колхозников стала медленно отступать.
— Смотри, милок, — негромко произнес высокий дед. — Правда, она завсегда выход находить. Сколько Ильич по тюрьмам да по ссылкам сидел, да все на свободу выходил. И сейчас-от выйдеть.
Збарский вздрогнул. С томительным чувством он смотрел, как ходоки неспешно уходят со двора, временами оглядываясь.
А внутри здания ждал Ленин. Сунув руки глубоко в карманы, сгорбившись, он стоял, покачиваясь с пятки на пятку и глядя на них одним глазом — второй опять закатился под веко. Подождав, когда они подойдут поближе, он раскрыл рот и провизжал нечеловеческим голосом:
— Гнать народ от моих дверей? Пустить немедленно!
— Они уже ушли, Владимир Ильич, — произнес Збарский, но Ильич его не слушал.
— Не позволю! Пустить! Сейчас же!
Збарский и Кирюшин снова обменялись взглядами, и в глазах чекиста Збарский неожиданно прочел решимость.
— Так больше нельзя, — зашептал Кирюшин, отведя его в сторону. — Нужно что-то делать, Борис Ильич.
— Но что? Препараты не действуют!
— Препараты! — скривился Кирюшин. — Я знаю простой метод, народный.
— Народный?
— Не беспокойтесь, Борис Ильич. Управимся.
И опять стучали колеса — секретный состав несся сквозь весеннюю метель обратно, в Москву.
Збарский курил, глядя в окно. Три года и девять месяцев пролетели как один миг, и он до сих пор не мог поверить, что все кончилось. «Бессонный сон, который глубже сна», — это же было про любовь? Но как точно это сказано — то ли про него самого, то ли про того, кто едет теперь в том же поезде, в особом вагоне, в тяжелом, обложенном льдом саркофаге.
Народный метод, простой, ясный. Кирюшин улучил момент и, схватив Ленина за рукав, загнал в комнату, где стоял саркофаг. Ильич принялся дико вопить и бегать по комнате. Но Кирюшин вдруг запел тонким, бабьим голосом:
Баю-бай, баю-бай,
Хоть сейчас усыпай,
Неохота усыпать —
Хоть сейчас умирай.
Ленин сладко зевнул, пробормотал:
— Это детская левизна какая-то.
А Кирюшин все пел, монотонно, усыпляюще:
Тебе вытешем гробок
Из осиновых досок,
На погост увезем
И земелькой затресем,
Грядку луку насадим,
Станем перышки щипать
И Володю поминать.
Ноги у Ленина подкосились, и он мешком повалился на пол. Его бережно подняли и уложили в гроб. А Кирюшин все пел и пел, пока последняя складка на ленинском лбу не разгладилась. Ленин уснул и даже не заметил, как Збарский легонько кольнул его иглой, а потом еще раз и еще.
И еще. И еще.
Дорогая мамочка! Как здоровье твое? Как Маняша и Митя? Уже не помню, когда получал от тебя в последний раз письмо. По правде сказать, с памятью моей что-то худо. Ничего не помню, зато Шушенское очень отчетливо. Врачи говорят, мне нужно меньше работать и больше отдыхать. Не понимают, что отдыхать мне никак нельзя — нас душит Германия, на нас наступает Япония, а они — отдыхать! Не представляешь, как много приходится выступать и докладывать, а также — спорить, уговаривать, убеждать. Действовать, одним словом. Устал я, моя дорогая, но бодрюсь и не даю себе унывать. Да и некогда, некогда.
Погода стоит пакостная: то жарко, то холодно. Сейчас вот холодно так, что дышать трудно. А еще недавно было очень жарко, так что я ночами просыпался и не мог уснуть. Иной раз не могу понять, на каком я свете — то ли в России, то ли в Сибири, то ли в Deutschland, не к ночи будь помянута.
Помню, Маняша спрашивала, что я бы желал из-за границы, а Митя попросил стальные часы. Часы у меня, кажется, были, хоть я их, кажется, затерял, а вот будильник был бы кстати (или вы его засылали, а он тоже потерялся?) — не помню! Сплю я здесь непростительно долго, словно хватил лишку. Хотя святенькие мои доктора так не думают и настаивают на отдыхе.
Все крутится в голове какая-то мелодия и слова — твоя ли колыбельная вспомнилась? Удивительная вещь память. Будто хоронят меня. И мелодия простая, но такая заунывная — хоть в гроб ложись. Но уж нет, я живой еще.
Скоро увидимся, дорогая мамочка. Я уже еду домой и жду не дождусь нашей встречи.
Недавно выступал с броневика!
Целую тебя крепко.
Твой В. У.