ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Арион», «Вечерний Санкт-Петербург», «Волга», «Вопросы литературы», «Гефтер», «Горький», «Звезда», «Знамя», «Иерусалимский журнал», «Инде», «Иностранная литература», «Литературная газета», «Лиterraтура», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Новое литературное обозрение», «Огонек», «Октябрь», «Православие и мир», «Радио Свобода», «Российская газета», «Сеанс», «СИГМА», «Урал», «Учительская газета», «Эхо Москвы», «Arzamas», «Colta.ru», «Rara Avis», «Wonder»

Кирилл Александров. Русский генералитет и отречение императора Николая II от престола: 1—2 марта 1917 года. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 12 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

«Отречению в пользу наследника престола существовала единственная альтернатива („иное решение”) — кровавый штурм Петрограда и подавление революции в России силами Действующей армии. Однако сам Николай II не хотел такого развития событий. В период 28 февраля — 2 марта он вел себя совершенно пассивно, не желая предпринимать какие-либо усилия для спасения трона и противодействия Родзянко, не говоря уже о Рузском. <...> Очевидно, безболезненная передача престола наследнику в глазах не только думцев, но и генералов, выглядела менее рискованным политическим мероприятием по сравнению с перспективами гражданской войны в России. Поэтому утром 2 марта, по оценке Генерального штаба полковника Бориса Сергеевского, Алексеев ставил „задачей воцарение наследника цесаревича Алексея Николаевича для сохранения династии и монархии”. Здесь необходимо учитывать, что чины Русской Императорской армии были связаны присягой не только императору, но и наследнику».

Алексей Алёхин. Точка опоры. — «Иерусалимский журнал», 2017, № 57 <http://magazines.russ.ru/ier>.

«Думаю, что для поэзии второй половины ХХ века Борис Слуцкий сделал примерно то же, что Некрасов веком раньше. Я имею в виду не тему, разумеется (у меня есть некоторый скепсис в отношении педалированного народолюбия классика), а поэтику. В сироп эпигонской „гармонической точности” тот впустил прозы, за которой шевелилась жизнь. Стихи Слуцкого и вовсе балансируют на грани неуклюжей прозы. И от них разит жизнью. Которую он за волосы втащил в поэзию».

В этом же номере «Иерусалимского журнала» — среди многих материалов о поэте: Борис Слуцкий, «Стихи из тетрадей» (расшифровка и публикация Андрея Крамаренко).

См. также: Борис Слуцкий, «Прочерк» (подготовка текста и предисловие Андрея Крамаренко) — «Новый мир», 2017, № 11.

Антология XXI века: слепок эпохи или поле эксперимента? Опрос провела Юлия Подлубнова. — «Лиterraтура», 2017, № 110, 28 декабря <http://literratura.org>.

В опросе участвуют Ульяна Верина, Марина Волкова, Кирилл Анкудинов, Наталия Санникова, Андрей Пермяков, Алексей Конаков, Евгения Риц, Константин Комаров, Ольга Балла-Гертман.

Говорит Кирилл Анкудинов: «Антология — собрание стихов, представляющих „реперные точки” культуры. И потому слова „антология” и „современность” плохо ладят между собой. Современная культура — словно разбегающаяся галактика — охватить всю ее по „реперным точкам” почти невозможно. Антологическому подходу неплохо поддается современная поэзия „до Гандлевского и Седаковой”. Как-то поддается — поэзия „до Дениса Новикова и Бориса Рыжего”. Поэзию последующих поколений в адекватном охвате не по силам даже помыслить, не то что отразить в антологии».

«Так вот: составитель антологии современной поэзии обязан смотреть не только „вверх”, но и „вниз”. Он должен включить в свою антологию, например, Веру Полозкову. Не потому, что она лучшая поэтесса современности, не потому, что она нравится лично мне (я считаю ее поэтессой неплохой, но не самой любимой). А потому, что у нее так много поклонников и, значит, она представляет собой „реперную точку” современной культуры».

Говорит Алексей Конаков: «Основное преимущество антологии <...> видится мне в том, что она (по крайней мере, тот тип антологий, который мне ближе всего), как правило, замечательно следует известному императиву Ф. Джеймисона: „Всегда историзировать!” Если, к примеру, сравнить два способа рассмотрения поэзии — энциклопедию и антологию — то первая дает скорее синхронический срез, тогда как вторая — скорее диахронический. При всем уважении и любви к формализму, я все же полагаю, что понять любые тексты возможно лишь поместив их в исторический контекст (будь то история литературы, общества или государства)».

«Что касается личных пристрастий (третий вопрос), то, учитывая ограниченность и не слишком высокую разрешающую способность любых антологий, мне более всего нравятся те, которые умеют совмещать (обязательную) информативность и (необязательную) артистичность, становясь, по сути, особым видом художественного произведения. Безусловное лидерство в этом жанре до сих пор удерживает знаменитая антология „У Голубой Лагуны” К. Кузьминского и Г. Ковалева».

Александра Борисенко. История «Питера Пэна». — «Arzamas», 2017, 9 ноября <http://arzamas.academy/mag>.

«Когда Джеймсу [Барри] было шесть лет, погиб его брат Дэвид: катаясь на коньках, он упал и ударился головой. Чтобы утешить мать, Джеймс стал носить одежду брата, подражать его свисту и повадкам. Позже в романе о матери „Маргарет Огилви” он описывал душераздирающую сцену: он входит в комнату, и мать спрашивает с надеждой: „Это ты?”, а он отвечает: „Нет, мама, это я”. Некоторые исследователи считают, что в образе Питера Пэна выведен Дэвид, который так и не вырос, потому что умер. Однако в большей степени это сам Барри. Он не вырос в буквальном, физическом смысле — его рост был 161 сантиметр — и всегда вспоминал детство с необычайной ностальгией».

«В пьесе Крюк гибнет со словами: „Floreat Etona” (в переводе с латыни „Да здравствует Итон!”), а в одном из вариантов преследует Питера Пэна в Кенсингтонских садах, притворяясь школьным учителем».

«В 1927 году в Итоне Барри произнес речь, которая была целиком посвящена Капитану Крюку. Директор предложил ему тему: „Капитан Крюк был великим итонцем, но не был хорошим итонцем”. Барри несколько переиначил ее — по его версии, Крюк не был великим итонцем, но был хорошим итонцем. Сюжет таков: Крюк под покровом ночи пробирается в Итон, чтобы уничтожить там все следы своего пребывания — все самые дорогие воспоминания его жизни, — чтобы только не компрометировать любимую школу».

«В самой попытке перевода старой китайской поэзии заложена ловушка». Синолог Илья Смирнов о китайской классике, каноне и русских переводах. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 30 ноября <https://gorky.media>.

Говорит Илья Смирнов: «Средневековый творец совсем по-другому смотрит на свое творчество: поэт Нового времени, независимо от того, романтик он или символист, идет вперед и в отношении формы, и в отношении содержания, а средневековый говорит: все уже было, я просто поворачиваюсь вспять и пытаюсь актуализировать то, что забыто или плохо прочитано. Поэтому когда начинаешь переводить поэта с таким отношением к творчеству, попадаешь в тупик, ведь он-то встроен в этот ряд, живет в поэтически длящейся традиции, а ты его из нее вырываешь и переводишь на язык, в котором такой длительной традиции нет».

«Появилось даже такое выражение, как „таящееся накопление”: имелось в виду, что за то время, за которое поэтическое высказывание (а цитирование было очень распространено) переходило от одного поэта к другому, смысл копился в нем, обрастал множеством ассоциаций, расширялся. Такое высказывание вовсе не обязательно должно быть каким-то замысловатым, заведомо сложным: внешне китайская поэзия довольно проста — и на это, кстати говоря, покупаются многие читатели и переводчики. Потому что если мы соберем сто любителей китайской поэзии и спросим их, о чем она, я думаю, большинство скажет, что это поэзия пейзажа, лунной ночи, лодки, озера, реки, звона колокола и так далее. Именно это мы и переводим, это и читают на русском уже со второй половины XIX века в лучших или худших переводах».

«И никакие комментарии не спасают дело. Пробовал и я сам в книге „Яшмовые ступени” 1989 года сопровождать переводы некоторым количеством стихотворений других поэтов, расширявших понятийное поле исходного стихотворения. Только вряд ли кому-то под силу соперничать с памятью средневекового китайца, знавшего десятки тысяч стихотворных строк».

Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 18. Стивен Хокинг и свобода воли. — «Урал», Екатеринбург, 2017, № 11 <http://magazines.russ.ru/ural>.

«Я рискну высказать следующую гипотезу. Существует пирамида сложности, где математика лежит в основе мироздания как хранилище главных законов природы и познания, и это уже не математический платонизм, а прямо физический. Математический мир предельно детерминирован. А физический мир в основных своих чертах воспроизводит математический, и потому математика здесь эффективна, но физический мир уже не является полностью дедуктивным и детерминированным, потому что он более сложен. Биологический мир еще сложнее, и дальше — филологический, социальный и т.д. Чем сложнее „мир”, тем выше неопределенность, тем ниже детерминированность, и тем существеннее влияет на процессы бытия и познания свобода воли. На самом верху этой пирамиды находится „трудная проблема сознания” и размышление сознания о сознании. А само сознание является единственным способом познания детерминированного математического мира, а возможно, и до некоторой степени конструирования этого мира».

«Нет, мы не живем в Матрице, то есть в модели вычислительного детерминизма. Нет, мы не живем в мире Лапласа или даже Дирака, то есть в той или иной модели физического детерминизма. Человек в той картине мира, которую мы наблюдаем, в той модели (или более точно — в тех моделях), которые я здесь упоминал и описывал, — свободен».

Лев Данилкин. На место критика должен прийти человек с идеями. Беседу вел Борис Кутенков. — «Учительская газета», 2017, № 51, 19 декабря <http://ug.ru>.

«Это вот в „Что делать?” есть пассаж про то, как Рахметов себе книги для чтения выбирал: ему не нравились „нормальные” книжки — несамобытно, зато нравилось то, что для всех остальных было то же самое, что есть песок или опилки. Но ему, пишет Чернышевский, „было вкусно”. Вот это абсолютно так. Поэтому я „для себя” читаю всякие странные книги — от Проханова до Фоменко — и езжу в Сирию, Колумбию, Эфиопию, Кашмир и так далее. Я знаю, что именно мне там искать, вообще я путешествую обычно „для дела”, хотя бы и выдуманного, что-то увидеть, что мне понадобится в книжке будущей. И уж никак не в качестве литкритика».

«Простейший пример — 1993 год, общепринятой и точной научной истории которого не существует, а вот литература, которая восприняла этот период как психотравму и пыталась как-то проговорить, пережить ее, отработала эпоху здорово, именно литературе пришлось преодолевать невроз, который остался в коллективном сознании из-за событий октября. Проханов, Маканин, Иличевский, Пепперштейн, Кунгурцева, Пелевин, Чижов — само количество писателей, которые отправили своих героев к Белому дому в октябре 1993-го, поразительно, об этом редко пишут, но там ведь фантомный съезд литературных героев состоялся, без преувеличения. Да, еще ж Юзефович! Про 1993 год ничего лучше „Журавлей и карликов” не написано».

Георгий Дерлугьян. Советская революция 1905 — 1945: тезисы к первому столетию. — «Неприкосновенный запас», 2017, № 5 <http://magazines.russ.ru/nz>.

Среди прочего: «Тот же Иммануил Валлерстайн до самого конца отказывался верить в окончательный выход национальных республик из СССР, считая это блефом. Конечной задачей горбачевской перестройки он считал возвращение в капиталистическую Европу на равных ради формирования крупного блока государств по оси Париж — Берлин — Москва, способного выступать самостоятельно в мировой экономике и политике. Это был бы вполне консервативный исход для революционного государства, возникшего в 1917 году. Однако „скучный” размен сверхдержавной геополитической позиции, достигнутой такой громадной ценой в 1945 году, на комфортную коммерческую интеграцию с Европой, наверняка, одобрил бы и сам Ленин. Этот выдающийся политик, сегодня оказавшийся в тени Сталина, был силен как раз своим умением находить нетривиальные варианты на резких виражах истории и быстро переключать скорости».

Галина Доброницкая. Тарковский и Цветаева. История отношений. — «Знамя», 2017, № 12 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«Все, из-за чего она [Цветаева] стремилась в Чистополь и ради чего хлопотала, закончилось благополучно. 26 августа состоялось заседание эвакуационного Совета Литфонда, где было вынесено решение о переезде Цветаевой в г. Чистополь. Состоялась предварительная договоренность с представителем горсовета Тверяковой о прописке. В этот же день Цветаева оставляет заявление о работе посудомойки в столовую Литфонда. И какие бы издевательские реплики ни расточали впоследствии горделивые современники, — дескать, тогда Ахматову в поломойки, а Блока в истопники, — бесспорно, что это была очень удачная работа во время войны. Это была гарантия питания ее и сына, и я думаю, что Цветаева это понимала. Принимая заявление, член эвакуационного Совета Смирнова Вера Васильевна сказала Марине Ивановне, что заявлений на эту работу много, но „сделаем все возможное, чтобы Вы эту работу получили”. Так и произошло, только работа ей уже не понадобилась. Значит, на момент 31 августа все житейские невзгоды были разрешены. Оставалось перевезти вещи и сына в Чистополь, где Марина благодаря Л. К. Чуковской обрела добрых друзей, готовых ласково приветить, обогреть и оказать посильную помощь. Но весь этот обретенный позитив, все эти желаемые Мариной перемены вдруг померкли и обесценились <...>».

Довольно и мерси. Беседа любителей русского слова о Тургеневе. Беседу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2017, 19 ноября <http://www.svoboda.org>.

Говорит Борис Парамонов: «Или вот „Клару Милич” у Тургенева помнят, но рассказ „Стук, стук, стук” забыли — а там такая же игра с потусторонним. Или великолепный „Бригадир”, в котором преобразован Бунин — вместе с упадком дворянских гнезд и роковой любовью. К тому же отсюда можно и папашу Карамазова вывести, правда, отнюдь не в демоническом обличье, это опять же инвариантный у Тургенева сексуальный простак, а обожаемую им женщину зовут Аграфена — чем не Грушенька карамазовская? Или „История лейтенанта Ергунова”, из которой потом Чехов свою „Тину” сделал (рассказ, который тот же Бунин очень высоко ценил); такая постоянная у него тема о простаке, попавшем в эротические сети».

«Совершенно великолепный у него рассказ „Петушков”, давший импульс аж в советское время: зощенковская „Коза” из него вышла. И опять же сексуальный простак, завороженный грубой бабой. А кто, интересно, помнит новеллу „Два приятеля”, из которой потом Достоевский „Подростка” сделал, тему Версилова извлек: слабый человек забыл свою простую родную любовь — и погиб в растленной Европе. Еще: из водевиля Тургенева „Провинциалка” Достоевский сделал „Дядюшкин сон”. Доходило до мелочей смешных: я в „Войне и мире” обнаружил фразу из „Рудина” — о светской даме, которая за салонным разговором оживилась, как полковая лошадь, услышавшая звук трубы. Ну и наконец опять о Достоевском: в его „Бесах” есть сцены, которые кажутся перенесенными из тургеневского „Дыма”, из той линии, где описывается некий вождь радикалов Губарев и его компания».

«Нынешний читатель не может не видеть, что в пресловутых женских образах, в этих провербиальных тургеневских девушках автор проецирует на поле повествования — себя, свои, как мы теперь говорим, комплексы. Это сам Тургенев — единственная подлинная и неоспоримая тургеневская девушка».

Дом с привидениями. Разговор с Марией Степановой. Беседует Любовь Аркус. — «Сеанс», 2017, 20 декабря <http://seance.ru>.

Говорит Мария Степанова — о своей новой книге «Памяти памяти»: «Я, как умная собака, которая дотащила наконец пакет до места назначения — но не я этот пакет упаковывала, да? И на пути было множество мучительных для меня порогов и порожков, которые было почти невозможно переступить. Вот я публикую письмо моей восемнадцатилетней бабушки к будущему мужу, где она обсуждает, отдаваться ему или нет. Не буквально этими словами, но понятно, о чем идет речь. Он просит, она понимает, как это для него важно, но у нее есть свои резоны. А я в этот момент чувствую себя то ли то ли библейским Хамом, заголяющим наготу своих близких, то ли вуайером, который смотрит сам и показывает другим. Но цитирование писем было единственным способом предоставить им голос, дать им заговорить самим — без посредника, без меня».

См. также: Ирина Шевеленко, «„Памяти памяти”: Романс воспитания» — «Сеанс», 2017, 8 декабря.

Михаил Дурненков. Неназываемое. О том, как оценивать современную драматургию. — «Colta.ru», 2017, 22 декабря <http://www.colta.ru>.

«Один мой знакомый драматург N, живой классик нашего дела, так и объяснял свой тотальный уход из театра — „Я не понимаю, какой должна быть сегодня пьеса, я это не чувствую. Поэтому мне интереснее сейчас работать в кино и для телевидения, я знаю эти правила и знаю, как их нарушать”».

«Как правило, самые известные пьесы этим самым хорошим чтением являются. Но, как мне кажется, дело здесь не в наличии постановочного потенциала, которым, на мой взгляд, пьеса должна обладать, а в простом, можно сказать, дарвиновском принципе — хорошей литературе легче обратить на себя наше внимание, чем сложной текстовой инсталляции, которая полемизирует не с литературной формой, а с контекстом современного театра, способом существования актера, режиссерскими приемами и т. д.».

«Постановочный потенциал пьесы — практически мифическая вещь, потому что она существует только в определенной системе координат».

«Эффект наблюдателя, описанный в квантовой физике, точно так же работает и в драматургии. Когда мы знаем, что такое неназываемое, и называем его, мы тем самым лишаем его свойств неназываемости. Постановочный потенциал — конечно же, не термин, это, скорее, облако, и говорить о нем мы можем позволить себе в тех же категориях, в каких описываем облака. Мне кажется, это облако похоже на рояль. Впрочем, не отрицаю, что этот рояль вижу только я».

«Есть киберпанки, а есть киберфеминистки, это же очевидно». Читательская биография философа Аллы Митрофановой. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2017, 20 ноября <https://gorky.media>.

Говорит «философ, культуролог и киберфеминистка» Алла Митрофанова: «Самостоятельное чтение началось во втором классе, первый концептуальный удар — „Хижина дяди Тома”. Я рыдала, причем довольно сильно, закрывшись в ванной комнате. Мама периодически стучала и спрашивала, как я там. Параллельно в книге было много споров об аболиционистах, это вдруг стало для меня существенным. Я решила, что нужно заглянуть в философский словарь, так меня захватил сюжет. Дети очень рано обращаются к рефлексии, и если их не блокировать, то все они настоящие философы».

Максим Жук. Плейбой, турист, идеальный работник и любимый начальник. Пять мифов о Франце Кафке с последующим разоблачением. — «Горький», 2017, 5 декабря <https://gorky.media>.

«Действительно, служебную карьеру писатель начал скромным служащим, но закончил ее в солидной должности старшего секретаря. Под его начальством было 70 человек, и все они его обожали. И хотя Кафка постоянно говорит о ненависти к своей работе и служебным обязанностям, он станет выдающимся специалистом по страхованию. Его будут любить подчиненные, ценить начальники за добросовестность и профессионализм. Когда у Кафки откроется туберкулез, его не отправят на пенсию, как того требовал трудовой кодекс, а продержат на службе целых 5 лет, постоянно продлевая отпуск для лечения».

«В 1914 году Франц Кафка решил отправиться добровольцем на фронт и даже купил для этого сапоги. Он был признан полностью годным к военной службе и зачислен в запасной пехотный полк. Но ходатайство руководства „Агентства по страхованию рабочих от несчастных случаев”, которое не хотело терять опытного сотрудника, перечеркнуло его планы. Кафка оказался в категории особо ценных работников, не подлежащих призыву, так как он был „необходим и незаменим” на работе».

Сергей Зенкин. «Хорошая книга сопротивляется краткому пересказу». Текст: Лена Чеснокова. — «Инде», 2017, 21 декабря <http://inde.io>.

«Когда я читаю лекции по теории литературы студентам младших курсов и говорю им, что та или иная проблема сложна и имеет разные подходы и решения, меня обязательно кто-нибудь спрашивает: „а какое решение правильное?” (не „истинное”, не „самое доказательное”, не „самое эффективное”, а „то, которое надо отвечать на зачете”). Так вот, по мне, минимально образованный читатель — тот, кто научился не задавать такие вопросы».

«Я определяю классику через процесс преподавания. Классика для меня — то, что преподается и комментируется, а не чаще всего читается и издается (например под действием моды). Система образования обращена в прошлое и мало работает с современной продукцией, но это только одна часть проблемы. „Современная классика” может быть сформирована только искусственно и обычно не выдерживает проверку временем. Яркий пример — попытка сформировать новый классический канон в советские годы: в итоге почти все новоназначенные „классики” канули в забвение, неловко даже вспоминать их имена... Зато в современной культуре есть феномен, который не покрывается ни понятием классики, ни понятием моды, — это так называемая культовая литература».

Игры разума. Владимир Микушевич разгадывает на «Россия Культура» парадоксы литературы. Текст: Наталья Соколова. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017, № 257, 14 ноября; на сайте газеты — 13 ноября <https://rg.ru>.

Говорит Владимир Микушевич: «Павел Антокольский говорил, что через десять лет требуется новый перевод любого произведения. Со временем удавшийся перевод становится литературным произведением и остается в истории. Существуют в истории нашей литературы сонеты Шекспира в переводе Маршака как литературное произведение. Я бы так и печатал — Самуил Маршак. „Сонеты Шекспира”. Но как переводы они не функционируют. Это не упрек, это неизбежность».

Михаил Калужский: «Я на стороне жертв… Я не хочу становиться над схваткой». «Ситуация непроработанной травмы»: театральная драматургия против средств социальной инженерии. Беседовал Михаил Немцев. — «Гефтер», 2017, 6 декабря <http://gefter.ru>.

Пьеса Михаила Калужского «Восстание», посвященная Чаинскому восстанию 1931 года, впервые показана в Томске в рамках музейного проекта о крестьянах Западной Сибири, депортированных на Север во время сплошной коллективизации в начале 1930-х годов.

Говорит Михаил Калужский: «Работая над спектаклем „Восстание”, я читал доставшиеся мне благодаря томскому историку В. П. Бойко протоколы допросов участников Чаинского восстания. Понятно, что эти голоса искажены. Эти протоколы записывал какой-то сотрудник ОГПУ. Что на самом деле говорили во время допросов повстанцы, мы не знаем и не узнаем. Это всегда надо иметь в виду. Но, опять-таки, поскольку мы не пишем историческое исследование, а работаем с исторической памятью, надо выходить за рамки собственно документа и решать эту проблему через театральные инструменты. Они позволяют это делать. Другой важный ход — сталкивать разные документы. Их широкий спектр дает возможность понять, что можно воспринять на веру, что не верифицируемо, а что относится исключительно к официальному дискурсу. Мне кажется, что здесь проблема не только с сибирскими спецпереселенцами».

«Одним из важных результатов томского спектакля было то, что на первых обсуждениях я видел, как люди из зала стали говорить: как хорошо, что благодаря этому проекту а) мы заговорили о крестьянах, о которых очень мало упоминают при разговоре о сталинских репрессиях; б) мы раздвинули временную рамку этого разговора сильно за пределы Большого террора к 1931-му, фактически к 1930 году — к коллективизации и борьбе с кулачеством как с классом».

Анна Кознова. Все тесней кольцо облавы: дело 1959 года на Бориса Пастернака. — «Знамя», 2017, № 11.

«Статьи Брауна и еще два десятка газетных сообщений о Пастернаке войдут в 86-страничное дело под заголовком „Представление Генерального Прокурора СССР в ЦК КПСС по делу Пастернака и материалы к нему”. Сейчас дело находится в Государственном архиве Российской Федерации. Помимо вышеупомянутых статей оно содержит копии отчетов А. Н. Шелепина для ЦК и рукописный протокол допроса Б. Л. Пастернака генеральным прокурором Р. А. Руденко. До ноября 2016 года дело было недоступно исследователям».

«Совершенно секретно

12 февраля 1959 года

ЦК КПСС

Докладываю, что 11 февраля с. г. в английской газете „Дейли Мейл” опубликовано стихотворение ПАСТЕРНАКА „Нобелевская премия”, в котором автор с враждебных позиций изображает свое положение после присуждения Нобелевской премии. <...>

Секретным подслушиванием, проводимым в отношении сожительницы ПАСТЕРНАКА — ИВИНСКОЙ О. В. установлено, что она прочитала художнику ЗДАНЕВИЧУ К. М. письмо, якобы написанное ПАСТЕРНАКОМ в отдел культуры ЦК КПСС, содержащее злобные выпады. Со слов Ивинской также известно, что ПАСТЕРНАК колеблется, направлять ли указанное письмо адресату.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

ШЕЛЕПИН».

Леваки vs Шекспир. «Западный канон» Гарольда Блума: за и против. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 24 ноября <https://gorky.media>.

Говорит Мария Нестеренко (против): «Трудно представить более несвоевременную книгу, ведь время яростных споров о каноне давно прошло. Поэтому без вступительной статьи, объясняющей место opus magnum Гарольда Блума в литературной теории последней четверти ХХ века, „Западный канон” в русском контексте провисает». «<...> выход на русском книги Гарольда Блума сейчас проходит скорее по разряду „филологических памятников”».

Говорит Иван Мартов (за): «Блум, несмотря на всю консервативность своих взглядов, прав, когда говорит о вневременной ценности западной классики (а русская классика — при всех оговорках — является ее неотъемлемой частью), но дело, конечно, не только в героизме ключевых авторов канона, стяжавших силу и славу и тем самым облегчивших нелегкое существование своих признательных читателей. Шекспир и Сервантес достигли эстетического совершенства и независимости от предшественников, обобщили и представили с помощью художественных средств множество ключевых для нашей культуры тем, но в то же время их творчество вобрало в себя идеи, интенции и столь нелюбимые Блумом „социальные энергии” их эпохи. Не понимая, как и чем жили крупнейшие художники прошлого, мы ограничиваем понимание настоящего — не только из-за близкой дистанции и необходимости в опосредовании другим культурным опытом, но и по причине лавины информационного мусора, в которой мы вынуждены с недавнего времени существовать. Чтобы останавливать бесконечные потоки бессмысленного шума, эмблематичным выражением которого является фейсбук, нужны надежные ориентиры, за века доказавшие свою состоятельность, и лучше Западного канона для этого пока ничего не придумано».

Олег Лекманов, Михаил Свердлов. Венедикт Ерофеев: Орехово-Зуево — Владимир. Глава из биографической книги об авторе «Москвы — Петушков». — «Волга», Саратов, 2017, № 11-12 <http://magazines.russ.ru/volga>.

«„Я ушел тихонько, без всяких эффектов”, — вспоминал Ерофеев в интервью с Л. Прудовским свое расставание с филологическим факультетом МГУ. На самом деле уйти совсем „тихонько” не получилось. Под разнообразными предлогами Венедикт, сколько мог, не выселялся из университетского общежития, ведь жить ему в Москве было решительно негде. Наконец, администрации это надоело, и 8 февраля 1957 года Ерофеева со скандалом выдворили со Стромынки. С этого выселения начался долгий период его бродяжничества и ночлегов у друзей, подруг, знакомых и родственников, в общежитиях педагогических институтов и рабочих контор, в съемных комнатах, на дачах, в экспедиционных палатках, а то и просто под открытым небом»

См. также: Олег Лекманов, Михаил Свердлов, «Венедикт Ерофеев: „Неутешное горе”» — «Новый мир», 2018, № 1.

Лингвист + литератор = переводчик. С главным редактором журнала «Иностранная литература» Александром Ливергантом беседует Петр Плютто. — «Иностранная литература», 2017, № 12 <http://magazines.russ.ru/inostran>.

Говорит Александр Ливергант: «Будучи литературным переводчиком, вы играете в некую игру — игру абсурдную, в сущности. Вы делаете вид, как будто бы Гете писал по-русски, Бальзак писал по-русски, Диккенс писал по-русски... Но таких русских писателей не было! Вы измышляете нечто, чего на деле не существует. Вы надеваете некую маску — это чистый артистизм, в сущности, — и изображаете дело таким образом, как будто бы „Крошку Доррит” Диккенс написал по-русски или „Шагреневую кожу” Бальзак написал по-русски...»

«Ну, скажем, тот же Гилберт Кийт Честертон гораздо лучше читается в оригинале, даже когда его переводит Наталья Трауберг, или Марк Твен, или О. Генри. Иногда переводчики добиваются высокого искусства, и тогда, скажем, Диккенс читается по-русски прекрасно, так сказать, адекватно оригиналу, Шекспир же, или Пруст, или Фолкнер далеко не всегда читаются в переводе так же хорошо, как в оригинале».

«Я, например, считаю, что перевод Николая Чуковского „Острова сокровищ” лучше, чем оригинал. Я не могу оценить на сто процентов стилистику английского текста, потому что это все-таки чужой язык, но мне кажется, что по-русски получилось более искусно, я бы даже сказал, более увлекательно».

«Массового читателя больше нет». Подводим итоги книжного года вместе с участниками ярмарки Non/fiction в ЦДХ. Текст: Ян Шенкман. — «Новая газета», 2017, № 135, 4 декабря <https://www.novayagazeta.ru>.

Говорит Александр Гаврилов: «<...> сектор массовой литературы просел: развлекательное чтение уступило место развлекательному смотрению. Видео по запросу отожрало ту аудиторию, которая развлекала себя дешевыми детективами. Скачать кино и смотреть его на смартфоне проще, чем купить даже дешевую книжку. Массового читателя этих книг больше нет, есть зритель, которому все дают бесплатно. И в итоге Улицкая, Устинова и „50 оттенков серого” стали сопоставимы с точки зрения книготорговли. Так что странно говорить о подъеме интеллектуальной литературы. Это не интеллектуальная поднялась, это массовая просела».

Говорит Борис Куприянов: «<...> „Жизнь Клима Самгина” гораздо интереснее сегодня, чем любые заявления политологов. Книга дает тебе миллионы оттенков. Она говорит, что мир сложен, а жизнь не черно-белый процесс».

Светлана Михеева. В стране запредельных смыслов. К 110-летию со дня рождения Астрид Линдгрен. — «Лиterraтура», 2017, № 109, 3 декабря <http://literratura.org>.

«Книги Линдгрен полны существами, провоцирующими игру. Эти существа не в полной мере дети — если представлены детьми, и не в полной мере взрослые — если поданы в образе взрослых. Они трикстеры, которые создают уравновешивающий механизм между миром детей и миром взрослых».

«Карлсон, чья „мамочка мумия, а отец — гном”, не только выдуманный друг, он еще и воображаемый взрослый — Малышу он представляется как „мужчина в самом расцвете сил”. У Карлсона есть свой собственный дом и свои дела, он может гулять по крыше, если ему вздумается. Вместе с тем он совершенный профан в бытовых вопросах и полагает, что младенцев кормят колбасой и картошкой. Карлсону приписаны черты, которые Линдгрен находит у самых симпатичных взрослых: взрослые, сохранившие детский взгляд, не способные справиться с бытом, рассеянные чудаки».

«Неподчинение Пеппи правилам превращается в открытое и порой возмутительно неразумное противостояние. Для чего Линдгрен педалирует непослушание, граничащее с агрессией, как будто бы превращая его в образец положительного? Но это — как будто бы: поступки и слова на грани фола всецело отданы героям-трикстерам. Обычные дети ничего такого не совершают. Даже если они сбегают из дому, уплывают на лодке, преследуют преступников, они остаются в пределах разумного, способны к самоконтролю и ограничены правилами, которые не являются для них чем-то неприемлемым».

Литературный критик Анна Наринская о любимых книгах. Интервью: Алиса Таежная. — «Wonder», 2017, 20 ноября <http://www.wonderzine.com>.

«Понимание друг друга с полуцитаты, совместные воспоминания о том, как и что читалось, да и просто набор сигналов для распознавания своих/чужих, который дает литература, — все это было для меня незаменимо. С годами это очарование угасло, проявилась его обманчивость. Человек, любящий все то же, что и я (даже Мандельштама! Даже Дэшила Хэммета! Даже „Рукопись, найденную в Сарагосе” мою любимую!), может оказаться совершенно чужим. Да и мне самой, возможно, чем браться за очередную книгу, лучше просто полежать, уставясь в потолок. Особенно если хочется».

«Анненский — совершенно недооцененный поэт. Даже те, кто его знают, говорят, что он „предтеча”, и быстро переходят к тем, чьим предтечей он вроде бы был: Ахматовой, Гумилеву, Мандельштаму. И очень много теряют».

«Русского Диккенса, переведенного динозаврами нашей переводческой школы — Ланном, Кривцовой, Калашниковой, — принято ругать за буквализм, они переводят „sweetheart” как „моя сладкая”. Виктор Голышев как-то сказал мне, что это они переводили по завету запрещенного у нас тогда Набокова, который рекомендовал переводить слово в слово, а, мол, уж умный читатель догадается, что там написано. Но как бы то ни было, эти переводы стали частью нашей культуры, есть такое явление — „русский Диккенс”. И когда я Диккенса читаю по-английски, то по русскому варианту даже скучаю».

«Насколько я люблю Фолкнера, настолько терпеть не могу Сэлинджера». Читательская биография слависта Гуидо Карпи. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 26 декабря <https://gorky.media>.

Говорит Гуидо Карпи: «Помню, что в средних классах в школе была такая книжная полка, где располагались рекомендованные к чтению книги. Следовало брать их, читать, а потом рассказывать о впечатлениях. Там стояли назидательные романы о партизанах времен Второй мировой войны, о демократических традициях итальянского народа — тогда школа была очень левацкая. „Чипполино”, кто-то из русских (может быть, „Железный поток” на итальянском языке), „Христос остановился в Эболи” Карло Леви, „Человек ли это?” Примо Леви, „Дневник Анны Франк” — одним словом, культурное левацкое достояние. Я над этим не иронизирую, это все, наверное, подсознательно на меня повлияло, и левые идеалы я по-прежнему разделяю. Но если говорить о вещах, которые меня впечатлили в том возрасте, то нет».

«В школе нам давали читать мишуру XIX века типа „Обрученных” Алессандро Мандзони, но никто никогда не воспринимал это всерьез. Нам уже тогда было ясно, что с XVIII века итальянская литература стала откровенно вторичной, там нельзя найти ничего интересного. В XX веке кое-что яркое, конечно, есть».

«Не думаю, что исследователи древнерусской литературы поделились на православных и атеистов». Андрей Ранчин о Борисе и Глебе, Дмитрии Лихачеве и религиозном литературоведении. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 13 ноября <https://gorky.media>.

Говорит Андрей Ранчин: «Благодаря ему [Лихачеву] были изданы многие древнерусские памятники, он автор ряда публикаций „Слова о полку Игореве”, в том числе с объяснительными переводами, комментариями для детей. В значительной степени благодаря ему широкие круги узнали, что такое древнерусская литература. Не менее важны некоторые его собственно научные работы, прежде всего „Поэтика древнерусской литературы”, главная его книга, последнее издание с изменениями в 1979 году было, а первое в 1960-е годы. Лихачев обратил внимание на те категории древнерусских произведений, те особенности, которые прежде внимания почти не привлекали — это поэтика времени и пространства в древнерусской литературе (и не только в ней). <...> И в этом отношении значение его весьма велико. Другое дело, что когда его концепции становились господствующими, иные точки зрения с трудом пробивали путь в науку — критика работ Лихачева при его жизни была не то что запрещена, но отчасти считалась некоторым научным неприличием. Это не очень хорошо, хотя в какой степени он сам ответственен за это, совершенно другой вопрос».

Один. Ведущий: Дмитрий Быков. — «Эхо Москвы», 2017, 24 ноября <https://echo.msk.ru/programs/odin>.

Говорит Дмитрий Быков: «У Тургенева надо очень осторожно, очень точно отслеживать нюансы авторской интонации. Потому что ведь „Отцы и дети” — роман вовсе не про конфликт поколений (ну, если угодно, косвенно про него), а главная-то тема романа в том, что эти трещины между поколениями, которые в России возникают априорно, они должны быть замазываемы гуманизмом, нежностью, пониманием, эмпатией (любимое слово), состраданием, ну, как делает Николай Петрович… Кто главный бенефициар романа? Кто главный благополучатель романа? Николай Петрович Кирсанов, конечно. Ни Павел Петрович, ни Аркадий, ни Базаров не получили желаемого, а вот он получил, все досталось ему — и Фенечка, и Митенька. И невзирая на полную дезорганизацию, работает у него все домашнее хозяйство. Трещины в поколениях надо замазывать любовью. И Тургенев очень ненавязчиво, аккуратно, я бы сказал, нежно подводит читателя к этому выводу».

«Он писал на языке людей, убивших его мать». Записала Женя Янкина. — «Rara Avis», 2017, 17 ноября <http://rara-rara.ru>.

Говорит исследователь еврейской мистики профессор Моше Идель: «По свидетельству друга детства Пауля Целана, все еврейские дети Черновцов, даже из нерелигиозных семей, изучали хасидизм. Зачем это было нужно — непонятно, но факт остается фактом. Невозможно было представить себе человека, который жил в Буковине в ту эпоху, владел ивритом и идишем и никак не соприкасался бы с хасидизмом».

«Пауль Целан был знаком с каббалой и различными идеями еврейской мистики, но переворачивал их, превращая в нечто прямо противоположное. Самое интересное, что Целан совершает с каббалистическими текстами — он делает их полыми, опустошает их, под влиянием Шоа и других причин».

Владимир Панкратов. «Памяти памяти» Марии Степановой. — «СИГМА», 2017, 29 декабря <http://syg.ma>.

«Здесь следовало бы сказать, что это мы, в отдалении от рассматриваемых событий, трактуем все документы как посылки нам, будущему. Мы стираем разницу между ними, все они для нас — исторические памятники. Тогда как создавались они для разных целей, совсем не всегда чтобы рассказать что-то потомкам (как те же письма Ледика). Об этом в книге [«Памяти памяти»] как бы не говорится, иногда автор сетует про себя на такую странную бессодержательность некоторых оставленных документов. И часто остается читать не между строк, а как есть, без всяких вторых смыслов. Для этого автор приводит несколько неглав, где просто, почти без комментариев цитирует письма из большой семейной корреспонденции разных лет. Или описывает, от слова опись, лежащие перед ней фотографии: как на приеме у доктора, сухо отвечая на вопрос „Что вы здесь видите?” Статичный документ (письмо, фотография), как ни досадно, порой рассказывает больше, чем комментарий к нему».

«Получилась полуигра-полусоревнование». Олег Лекманов, комментатор «Приключений капитана Врунгеля», рассказал Rara Avis о работе над книгой. Беседовала Мария Мельникова. — «Rara Avis», 2017, 20 декабря <http://rara-rara.ru>.

Говорит Олег Лекманов: «Кстати, „Кондуит” и „Швамбрания” (Кассиль сначала две отдельные повести написал) с моим послесловием в Издательском проекте „А и Б” тоже вышли. Илья Бернштейн делает замечательное дело — берет хорошие книги и делает их понятными современному читателю. И я в детстве с наслаждением прочел бы книгу такого типа — с комментариями, с пояснениями. Я ведь жил не в 30-е и не в 40-е, и многие реалии мне были уже недоступны — что за Коминтерн, почему Врунгеля называют агентом Москвы, почему полицейских называют „фараонами”? Да и морские шутки про зенит и надир тоже казались непонятными».

«Как имя, как персонаж Врунгель останется надолго, но книга о нем все-таки сильно привязана к своему времени. Может быть, она запомнится как экзотическая повесть из истории советской детской литературы. Однако она интересна и занятна хотя бы потому, что Некрасов создал ее в 37-м году. Вокруг люди тысячами исчезают, а он пишет такую вот веселую ерунду...»

«Врунгель ведь скрывает не только свое капитанство — в нем все время ненавязчиво проступают приметы дореволюционного прошлого. Он носит пенсе, говорит „да-с”. И вот он, человек с явно богатым дореволюционным опытом, рассказывает про себя как про этакого стопроцентного советского патриота. То есть Некрасов описывает здесь типовую советскую ситуацию. Но мне кажется, это не сознательный ход, не „фига в кармане” — так получилось. Так бывает».

См. также рецензию Марка Липовецкого в настоящем номере «Нового мира».

Поэты и критики об Афанасии Фете. — «Лиterraтура», 2017, № 108, 18 ноября <http://literratura.org>.

Говорит Олег Дозморов: «А в 20 веке — снова невезение — не нашлось поэта, который бы в полной мере воскресил его для читателя (как, впрочем, и Батюшкова, Полонского, Случевского, да много кого, притом что в 19 веке у нас совсем немноголюдно). Из более или менее последовательных могу припомнить лишь попытку Кушнера. И тут еще одна неприятность приключилась — гениальная формулировка Мандельштама припечатала его намертво и опять в комическом контексте: так он и остался у нас поэтом с одышкой, да с жирным карандашом (и где-то рядом — через эпитет — „его толстые пальцы, как черви, жирны” сами знаете про кого). А если вспомнить „задыхания” и „выпрямительный вдох”, то становится понятной суть претензии, если тут можно говорить о претензии: по Мандельштаму, тяжелый Фет лишен этого важного свойства, „дуговой растяжки”, иными словами, его стихи не летят. Он поэт задыхания, а не вдоха. Поэтому стрекозой награжден куда более подвижный и непосредственный Тютчев. Могу ошибаться, но, по-моему, Фет, хотя и перечислен в чудесном ряду, становится здесь жертвой мгновенного впечатления Мандельштама».

Говорит Кирилл Анкудинов: «Вся пейзажная лирика, в которой пейзаж не объективизирован, а слит с авторским „я”, находится „под знаком Фета”. Владимир Соколов был прямым наследником Фета, в чем открыто признавался. Он отталкивался во взаимодополнении с Анатолием Жигулиным, который наследовал объективизирующей пейзажной лирике Бунина. Почему-то „ученики Фета” ходят парами со своими друзьями-антагонистами. Самый очевидный и безусловный „фетовец” в современной поэзии — Бахыт Кенжеев; и он дополняется своим другом — наследником объективизирующей поэзии Набокова Сергеем Гандлевским. Интересно, что самому Афанасию Фету такой пары не находится. Ни Тютчев, ни Некрасов по разным причинам не подходят в пару; возможно, подойдут Майков и Полонский (вместе взятые)».

Говорит Ирина Роднянская: «Я непозволительно поздно прониклась чувством, что Афанасий Фет — величайший русский лирик».

На вопросы также отвечали Марина Кудимова, Александр Кушнер, Алексей Пурин, Илья Фаликов, Валерий Шубинский.

«Сама концепция пути ошибочна». Профессор НИУ ВШЭ Симон Кордонский — о необходимости нестандартных подходов к изучению России. Беседовала Ольга Филина. — «Огонек», 2017, № 47, 27 ноября <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.

Говорит Симон Кордонский: «Исследование начинается с описания реальности, нужно просто понять, с чем мы имеем дело. Можно, например, вдохновиться опытом офицеров генштаба имперской армии, которые ездили и по стране, и в другие страны, как правило, под прикрытием, и писали отчеты: Козлов, Пржевальский, Семенов-Тян-Шанский и другие. Результаты их исследований непосредственно применялись, были понятны руководству империи. Нормальный человек с незашоренным взглядом уже в рамках описаний фиксирует основные характеристики социума. Сама традиция эта (вместе с ее носителями — краеведами) была ликвидирована в стране в 1930-е годы. И сейчас даже посмотреть на страну незашоренным глазом многим сложно. А применение количественных социологических методов в такой неописанной реальности — просто большая афера. Все понятия плавают, базовые характеристики не определены».

«Разговор про сословную структуру стал вроде бы общепринятым, хотя в традиционной социологии она не изучается и даже не упоминается последние полста лет. А наша реальность описывается только через сословия. Потому что сословия, в отличие от классов, этносов, просто социальных групп — это группы, созданные государством. У нас ведь все общество — сверху донизу — целиком сконструировано государством».

Александр Секацкий. «Дар ты заслужить не можешь…» Беседу вел Сергей Князев. — «Вечерний Санкт-Петербург», 2017, № 106, 1 ноября <https://vecherka-spb.ru>.

«Все шло по нарастающей вплоть до появления романтического мифа, где фигурируют музы, пегасы, вдохновение и, в конце концов, рифма „Бог — Ван Гог”. „С добрым утром, Бах, — говорит Бог”. Это, конечно, оптимальный режим существования европейского искусства, который не изменился даже в период модерна. Модерн предполагал сакральное ощущение искусства. Вспомним Велимира Хлебникова, который говорил, что „управлять людьми — неблагодарная и скучная задача. Как минимум нужно быть Председателем земного шара, а еще лучше созвездиями распоряжаться”. И все эти музеи, мемориалы, паломничества в Байрейт к Вагнеру или в Ясную Поляну к Толстому… Все эти элементы неоязычества и жертвенность христианства на протяжении нескольких веков искусство в себе соединяло. И вот на наших глазах произошла, буквально за пару десятилетий, стремительная десакрализация искусства, когда остались только турнирные таблицы, рейтинги на ровном месте, осталась художественная политика».

Анна Сергеева-Клятис. Русские поэты в 1917 году. — «Арион», 2017, № 4 <http://magazines.russ.ru/arion>.

«Отметим в скобках, что самые кровавые события первых дней восстания с брошенными на улицах изуродованными трупами городовых и офицеров, отказавшихся сдать оружие „революционным солдатам”, Блок все-таки пропустил. 20 марта он писал матери: „Все происшедшее меня радует. Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала”. И через три дня снова: „Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершающихся ежедневно... Необыкновенно величественна вольность, военные автомобили с красными флагами, солдатские шинели с красными бантами, Зимний дворец с красным флагом на крыше... Ходишь по городу, как во сне... Картина переворота для меня более или менее ясна: нечто сверхъестественное, восхитительное”».

«Стихотворение [Пастернака] „Весенний дождь” — едва ли не одно из самых известных. В нем речь идет о торжественной встрече у Большого театра военно-морского министра А. Ф. Керенского, который прибыл в Москву 26 мая 1917 года и весь день провел в непрерывных выступлениях. В Большом театре был назначен и проходил грандиозный митинг-концерт, на который с сильным опозданием приехал Керенский и держал со сцены двухчасовую речь. Стихотворение рассказывает об ощущениях собравшейся возле театра толпы, счастливой, ликующей и страстно — до слез — влюбленной в революционного министра. Общее эмоциональное состояние, к которому, конечно, всецело присоединяется находящийся в толпе поэт, — нерассуждающая вера в будущее, в завоеванную свободу, в исполнение всех обетований».

Мария Скаф. Поттериана: десять лет спустя. О границах между фанфикшн и авторским текстом. — «Октябрь», 2017, № 11 <http://magazines.russ.ru/october>.

«При всей противоречивости читательских оценок, при всем возмущении читателей сюжетными решениями следует понимать, что в случае „Проклятого дитя” художественные достоинства и недостатки текста не так уж важны (то есть, поскольку книга не шедевр даже в сравнении с основным корпусом, обсуждать ее с точки зрения художественного высказывания — затея весьма сомнительная). Реакция фандома на выход восьмой части Поттерианы гораздо важнее. Известно, что мир Гарри Поттера породил самый крупный и до сих пор самый активный фандом в истории фанфикшн: англоязычная библиотека фанфиков на fanfiction.net насчитывает больше 763 000 текстов, написанных фанатами. При этом текстовая составляющая — лишь одна из сторон этого колоссального явления, поскольку фандом также включает в себя фанарт, видеоарт, ролевые игры, косплей, создания тематических энциклопедий и сообществ в социальных сетях, изготовление тематических товаров, организацию квестов по книгам и многое другое».

«Но даже бесконечная сюжетная вторичность „Проклятого дитя” не так важна, как тот факт, что, будучи классическим фанфиком, текст пьесы не выполняет возложенных на фанфикшн функций».

Ирина Сурат. «Я говорю за всех…» К истории антисталинской инвективы Осипа Мандельштама. — «Знамя», 2017, № 11.

«Приведенные свидетельства относятся к периоду до второго ареста [Бориса] Кузина, до антисталинских стихов Мандельштама. Но и после стихов их спор продолжался, об этом читаем у Надежды Яковлевны: „Кузин считал, что О. М. не имел права их писать, потому что О. М. в общем положительно относился к революции. Он обвинял О. М. в непоследовательности: принял революцию, так получай своего вождя и не жалуйся… В этом есть своя дубовая логика. Но я не понимаю, как Кузин, любивший и наизусть знавший стихи и прозу <…>, не заметил раздвоенности и вечных метаний О. М.”. Кузин заметил и рассказал об этом, благодаря его воспоминаниям нам известно, что фоном возникновения антисталинской инвективы были не только аресты, публичные процессы, расстрелы, раскулачивание, не только реальность, которой не мог не видеть Мандельштам („и казнями там имениты дни” — из уничтоженного стихотворения), но также постоянные их с Кузиным разговоры на гражданские темы и, в частности, обсуждение личности Сталина, с которым Мандельштам до поры не связывал все происходящее, а иначе как объяснить, что, например, в „Четвертой прозе” он воссоздает атмосферу насилия и страха и одновременно воздает хвалу Сталину, пусть и по филологической части: „Кто же, братишки, по-вашему, больший филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, — или Митька Благой с веревкой? По-моему — Сталин. По-моему — Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык”. Этот фрагмент сохранился в одном из списков „Четвертой прозы”, из других он был изъят, по всей видимости, волею Надежды Яковлевны, как изъята и уничтожена ею вся первая главка, но по причине совершенно противоположной: ее содержание могло стоить Мандельштаму жизни. Следуя своим различным ощущениям, он вступал с самим собой в противоречие, Кузин же, судя по всему, был однозначно радикален в отношении к власти».

Дмитрий Сухарев. Долгий путь к подлинному Слуцкому. — «Иерусалимский журнал», 2017, № 57.

«Едем дальше: молва. Она тоже искажает Слуцкого. <...> Я не специалист и поначалу ограничусь малым: назову бытующие в литературе тезисы, которые кажутся мне недоказанными.

(1) Слуцкого мучило, что он „выступил против Пастернака”.

(2) Слуцкий в муках избавлялся от идеалов, которым был предан в молодости.

(3) Слуцкий должен был писать на иврите, а писал на не адекватном себе русском языке.

(4) Для Слуцкого важней не смысл стихотворения, а то, как оно написано.

Проиллюстрирую каждый из тезисов. Два последних мало кого волнуют и относительно просты. С них и начну...»

Ната Сучкова. Соль вещей. Беседу вела Елена Погорелая. — «Вопросы литературы», 2017, № 4 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

«<...> [книга стихов] „Деревенская проза” — это, конечно, не про деревню совсем, это такие песни окраин, но городских. И что тут ударение не столько на „деревенской”, сколько на „прозе” — то есть я понимала: это не потому слишком, что авангардно, а потому, что не очень, как бы это сказать, поэтично. Там нет того, что рядовой, неподготовленный читатель привык вкладывать в понимание „поэзии”».

Технологии уничтожают навык чтения. Интервью с американским историком Робертом Дарнтоном. Текст: Светлана Яцык. — «Горький», 2017, 14 декабря <https://gorky.media>.

Говорит Роберт Дарнтон: «Когда-то я вступил в конфликт с Google. Тогда я был главой Гарвардской университетской библиотеки, а это самая большая университетская библиотека в мире. Они обратились ко мне с предложением заняться оцифровкой наших книг. Поначалу мне показалось, что это замечательная инициатива, потому что они собираются сделать книги доступными для читателей. Онлайн! Но они собирались оцифровывать не только книги, находящиеся в общественном достоянии, но и те, что защищены авторским правом. Я сказал: нет, мы не будем нарушать авторское право. Google тогда обратился к библиотекам Стэнфорда и к Мичиганского университета. Они согласились и Google начал оцифровывать книги, защищенные авторским правом. На Google немедленно подали за это в суд. Три года они вели секретные переговоры с истцом, пытаясь найти компромисс, и пришли к внесудебному соглашению, я его подробно изучил. Это соглашение превратило поисковый сервис, который Google вначале хотел создать, в коммерческую библиотеку. Google собирался продавать базу созданных таким образом электронных книг библиотекам, то есть нам бы пришлось платить за те книги, которые мы дали Google бесплатно. И цену устанавливал бы Google. Я подумал, что это приведет к созданию новой монополии, монополии на доступ к знанию. Нью-Йоркский суд подтвердил, что Google предложил монополию, и запретил ее создавать. Идея Google book search была похоронена».

«Мы же в это время начали создавать Цифровую публичную библиотеку Америки (DPLA). Идею сделать ее мы утвердили в октябре 2010 года: я пригласил в Гарвард директоров библиотек, глав фондов и IT-специалистов, мы обсудили проект и начали над ним работать. Работа шла быстро — уже в апреле 2013 мы открылись. Мы можем использовать все то, что уже оцифровали другие публичные американские библиотеки, и все это доступно бесплатно. Кроме того, мы взаимодействуем с проектом Europeana. В Латинской Америке тоже в последнее время начали заниматься оцифровкой, и они планируют работать с нами. Я думаю, что лет через 10 у нас будет Мировая Цифровая библиотека. А что же Google? Он не предлагает нам объединиться с его базой. Впрочем, файлы тех книг, которые находятся в общественном достоянии, хранятся в Мичигане в месте, которое называется Hathi Trust. А Hathi trust передает их DPLA. Так что мы можем использовать оцифрованные Google книги, если они находятся в общественном достоянии».

Людмила Улицкая. Первое Евангелие я купила у таможенника за 25 рублей. — «Православие и мир», 2017, 12 декабря <http://www.pravmir.ru>.

«На полке в моем шкафу, который был родительский, стояло не так много книг. Они были совершенно случайным образом собраны. Среди них я нашла томик О.Генри — полюбила его и по сей день люблю. Когда мне говорят, что рассказы — это Чехов, я отвечаю: „Какой Чехов? О.Генри — это для меня рассказы!” Я читала его в течение года каждый день, я знала этот коричневый томик наизусть. У меня никогда не было учителей, я никогда не училась искусству писания чего бы то ни было, но О.Генри сидел глубоко в подкорке. <...> О.Генри в Америке никто не знает — там отлично знают Чехова. А у меня остался на этом месте О.Генри».

Валерий Шубинский. Лито, густобородый гном и сигареты «Космос». Как учили писать стихи в Ленинграде 1980-х. — «Горький», 2017, 22 ноября <https://gorky.media>.

«Галушко уговорила меня показать стихи Александру Кушнеру. Кушнер и Соснора — полюса разрешенной интеллигентской поэзии в Ленинграде. Соответственно, их лито — это были конкурирующие школы. Соснора символизировал „авангард”, а Кушнер „неоклассицизм”. Но Соснора от своих учеников не требовал в обязательном порядке эстетической „левизны” (хотя радовался, если замечал ее), Кушнер же — как я понимаю — пытался воспроизводить собственную поэтику».

«Мне он [Кушнер] говорил то же, что и всем: что писать надо просто и конкретно, с бытовыми деталями. „Опишите для начала свою комнату”. Дальше была фраза, которая меня потрясла — своей странной логикой:

— Абстрактные стихи можно было писать в прошлом веке. А сейчас, когда в любую минуту могут все отнять, посадить нас всех в теплушки и отправить куда Макар телят не гонял, эти вещи так дороги…

По-моему, было ровно наоборот (что ж так любить то, что в любую минуту могут отнять?), но я не стал возражать. А про теплушки и спору не было. Я сейчас вспоминаю и не верю: благополучнейший советский писатель в год, когда уже Горбачев был у власти, ощущал, что эти теплушки — рядом и что за ним могут прийти? Значит — да, ощущал, и это казалось само собой разумеющимся. Все предвидели большой поворот в жизни и очень боялись: никто не знал, куда повернет; ждать хорошего не привыкли».

Михаил Эпштейн. Бессилие добра и другие парадоксы этики. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 11.

«Золушке помогает добрая фея, ее крестная, а Василисе — людоедка Баба-Яга: „ела людей, как цыплят”, „забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами; вместо дверей у ворот — ноги человечьи…”. Василисе тоже грозит смерть, но поскольку она безропотно выполняет все повеления Бабы-Яги, та неохотно ее отпускает из своей избы. И даже дает на дорогу зловещий подарок — череп с горящими глазами, ведь мачеха и посылала падчерицу к Бабе-Яге „за огоньком”, чтобы осветить дом. „Внесли череп в горницу; а глаза из черепа так и глядят на мачеху и ее дочерей, так и жгут! Те было прятаться, но куда ни бросятся — глаза всюду за ними так и следят; к утру совсем сожгло их в уголь; одной Василисы не тронуло”. Так сиротка избавилась от домашнего гнета».

Олег Юрьев. Поэт вспоминания (немного о Евгении Рейне и его стихотворении «В Павловском парке»). — «Новое литературное обозрение», 2017, № 6 (№ 148) <http://nlobooks.ru>.

«Потом он [Бродский] вытащил себя „за рыжее из ржавого”, как я когда-то сказал и не отказываюсь, не без участия того же Рейна, „напевшего” ему всю советскую и не входящую в школьную программу „досоветскую” поэзию, и после нескольких десятилетий величия просто-напросто потерял интерес к русскому (да, собственно, и ко всякому другому) стиху — баловался иногда стишками (чисто формальным образом, вроде как для тренировки, чтоб совсем не разучиться), что статистически порождало, конечно же, некоторые подъемы. ему, с его точки зрения, не с кем было соревноваться, он всех в поэзии на русском языке победил (что, собственно, даже и высказывал изредка — никому, дескать, из молодых не завидую и т. д.; для соревновательного человека 1960-х годов, каким был Бродский, сочинение без соревнования с современниками было недостаточно зажигательным занятием). Соревнование с англосаксами-современниками, которые ему с судорожным усилием лояльности нравились, было, по сути, также невозможно».

«Вернемся лучше к Рейну, боровшемуся, в отличие от Бродского, не за место в идеальной первой шеренге, а за реальное место в советской, реальной, нисколько не „неофициальной”, а именно что самой что ни на есть „официальной” литературе — за книгу, пролежавшую в издательстве „Советский писатель” семнадцать годков, за членство в союзе этих самых советских писателей, за путевку на Пицунду в сезон, за-за-за... — ну, и победившему, конечно... но уже кого? и уже когда? ах, ну если его это веселило и наполняло — Евтушенки все эти, Межировы и прочие Юрии Кузнецовы, какие уж у них там были „соперники”, — ну так и слава богу!»

«Есть поэты, о которых бессмысленно говорить как о людях — достаточно стихов, а все остальное „личность и неприличность” и заработок для авторов жэзээловских поделок. О стихах Рейна нельзя говорить, не говоря о Рейне самом, — но о Рейне самом говорить нельзя, потому что разговор о Рейне-человеке немедленно превращается не в сплетню даже, но в басню. Поэтому и о стихах Рейна говорить (почти) невозможно».

«Я эту книгу писала всю жизнь». Поэт Мария Степанова — об отличиях истории и памяти. Беседовал Андрей Архангельский. — «Огонек», 2017, № 47, 27 ноября.

Говорит Мария Степанова: «Совсем не хотелось, чтобы это звучало сколько-нибудь драматически, но я эту книжку [«Памяти памяти»] писала всю жизнь — по крайней мере, думала о ней с довольно раннего детства. У меня сохранилась тетрадка, начатая в десять или одиннадцать лет и заполненная едва ли на пять-шесть страниц: история семьи или, вернее, обещание ее написать».

«Это скорее не баланс, а трещина, источник боли, и я не знаю, что с этой болью поделать: „выхода нет”, как писали в моем детстве на дверях московского метро. Мне кажется, что базовая проблема несколько шире и сводится вот к чему примерно: мы, люди, давно уже существуем с вживленным в плоть чувством справедливости и простая справедливость требует вечной памяти для всех, для каждого из нас. Это как первые советские декреты с их неоспоримой логикой: мир — народам, земля — крестьянам, память — всем, мертвым и живым. Неоспоримой и неисполнимой, потому что так же естественно для человеческого существа думать иерархически — выбирать интересное, красивое, лучшее. И забывать, уступать небытию, остальное. Между этими двумя потребностями проходит вольтова дуга памяти».

См. также: Анна Наринская, «Как говорить о мертвых» — «Новая газета», 2017, № 135, 4 декабря <https://www.novayagazeta.ru>.

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ НОВОГО МИРА

Март

45 лет назад – в №№ 3, 4, 5 за 1973 год напечатан роман Юрия Трифонова «Нетерпение».

90 лет назад – в № 3 за 1928 год напечатана пьеса Леонида Леонова «Унтиловск».