(НЕ)ДОСТОВЕРНОСТЬ МИФА

*

(НЕ)ДОСТОВЕРНОСТЬ МИФА

Алексей Винокуров. Люди Черного дракона. М., «Э», 2017, 288 стр.

Алексей Винокуров — имя в современной русскоязычной литературе сравнительно новое: его первый роман «О карлике бедном» был опубликован в 1997 году^[1], затем последовала небольшая повесть «Друг степей» в журнале «Знамя»^[2], а в 2017 году, после долгого перерыва, вышло сразу два романа: «Люди Черного дракона» и «Ангел пригляда» (Харьков, «Фабула»), в каждом из которых Винокуров обращается к различным мифологическим традициям. Вообще, чтобы написать роман не столько языком художественной литературы, сколько языком эпоса, нужно обладать определенной отвагой — хотя бы потому, что сегодня с мифом работает в основном жанровая литература. В предисловии к журнальной публикации первой части «Людей Черного дракона» Алексей Винокуров даже замечает, что вовсе не собирался заниматься мифотворчеством: «На самом деле, конечно, такой цели <…> я перед собой не ставил. Моя задача куда скромнее — показать жизнь села Бывалого. Люди понимающие скажут, что это невозможно, что это величавый эпос, который не обозреть в короткий срок... <…> И тем не менее даже мимолетный взгляд, брошенный на это удивительное место из нашего уютного и такого обычного далека, способен открыть нам то, что вскорости может случиться с нами, а также то, что не случится с нами никогда»^[3]. Конечно, писатель лукавит — хотя бы потому, что «открытое» им село Бывалое обладает поистине небывалой протяженностью во времени и пространстве и, называясь селом и занимая скромную полоску берега между непроходимой тайгой и водами Амура (по-китайски Хэйлунцзяна, или Черного дракона), вмещает в себя даже не одно, а сразу несколько государств, и существует уже по меньшей мере двести лет, а временной отрезок действия охватывает жизнь нескольких поколений — иными словами, это целый мир, живущий по сложным, а потому не всегда справедливым законам (впрочем, о справедливости применительно к мифу вообще говорить нельзя, внутри мифа действуют иные законы и правила).

О времени в романе нужно сказать отдельно: с одной стороны, это хроника жизни двух поколений (то есть 50-70 лет), с другой — вкрапления в эту хронику историй из выдуманной древности расширяют романное время, делая его как бы безразмерным. Здесь, конечно, вспоминается в первую очередь Маркес с его Макондо; вообще, кажется, влияние латиноамериканцев на русскую прозу оказалось мощнее, чем это можно было предполагать; открыв для себя «мифологический реализм», отечественные авторы раз за разом создают затерянные на наших просторах локусы, где происходит «странное», метафорически отражающее историю страны и ее настоящее: от Чанчжоэ Дмитрия Липскерова до Орлеана Юрия Арабова. Можно долго рассуждать на тему того, почему именно такой способ описания оказался для нас не просто приемлемым, но предпочтительным; здесь скажем только, что село Бывалое вполне встраивается в этот ряд.

Налет экзотики все же присутствует во всех упомянутых текстах (городок в русской глубинке под названием Чанчжоэ тоже вполне экзотичен). Недаром, выстраивая свой авторский миф, Алексей Винокуров обращается к нескольким мифологическим конструктам; к русской, еврейской и китайской традициям: село Бывалое можно рассматривать как метафору мира вообще, но скорее это все-таки метафора России — огромной и потому невероятно разнородной. Однако, невзирая на многочисленные отсылки к русским сказкам и к еврейским легендам, перемежаемые ироническими авторскими рассуждениями о том или ином национальном характере, китайская составляющая романа все-таки преобладает, что закономерно, поскольку сам Алексей Винокуров занимается исследованиями культуры Китая.

Большинство «географических» текстов с элементами магреализма тяготеют, подобно их латиноамериканскому образцу, не столько к целостности, сколько к фрагментарности, причудливо сопрягающимся отдельным новеллам; в данном случае эпизоды связаны скорее территориально, нежели сюжетно: вот бедный ходя Василий, китаец Вай Сыли, что значит Иностранная Агрессия (история о том, откуда у китайского ходи такое диковинное имя, одна из самых забавных и в то же время — самых печальных в романе), оказывается на недружелюбной русской земле и пытается вырастить на ней гаолян, чтобы гнать из него водку маотай и продавать своим соплеменникам, вот несчастный каббалист и исследователь советских газет старый Соломон, мечтая о сыне, пытается слепить из глины голема, и голем его наконец оживает, вот бравый капитан китайских пиратов без памяти влюбляется в дерзкую амазонку, вот приходит в село Бывалое страшная болезнь и заставляет разделенных спорами и ссорами людей объединиться…

Это был неравный бой. Людей было много, а Вариола — одна. В нее палили из ружей, били топорами, тыкали тяпками, рубили косами. Банковский деятель Арончик швырял в нее фальшивыми купюрами. Бабка Волосатиха лила в морду жгучими отварами. Амазонка Елена рубила секачом наотмашь. Китаец Федя верезжал так, что стушевались все бываловские свиньи. Но все равно бой был неравный. Люди со всем своим вооружением не могли достать оспу, а она хлестала своим бичом безостановочно.

Упал, иссеченный хлыстом, сапожник Эфраимсон, кровь сухою краской выступила из его пор. Его место занял было тихий Менахем, но тут же и отлетел в сторону, отброшенный мощной рукою жены своей, толстой Голды, вокруг которой непобедимым отрядом стояли все их семеро детей. Но и они были повержены в короткое время. Хлыст Вариолы поднялся над Менахемом. Менахем, лежа на земле, сквозь бессильные слезы в глазах увидел вдруг светлый силуэт, спустившийся с небес, силуэт, похожий на дочку его, покойную Бейлу...

Любой художественный текст в идеале стремится к мифу, но в полном смысле слова «новый миф» создать пока никому не удалось — скорее всего, просто потому, что само словосочетание «новый миф» является оксюмороном: миф всегда вырастает из прошлого и черпает в нем свою силу, связывая с ним настоящее и утверждая тем самым его, настоящего, право на существование или хотя бы на интерес со стороны читателя. Здесь реальность и мистика соединяются таким образом, что одно и то же событие может быть трактовано как вмешательство необъяснимых сил или же как игра воображения, а чудо может на поверку оказаться стечением вполне прозаических обстоятельств.

На выходе из леса их ждал сюрприз. В огромной луже на опушке шевелилось некое двусмысленное существо — хорек не хорек, то ли, может, лиса, издали не понять. Охотники осторожно подошли поближе и увидели не хорька, и не лису даже, а целого дракона. Драконы, как и карпы лиюй, никогда не водились в наших местах, поэтому разглядывали его с опаской.

Дракон был небольшой, размером с таксу, он глубоко лежал в луже, высунув поверх воды одну только продолговатую голову, и тяжело отдувался. У дракона были розовые кроличьи глазки, вислые казацкие усы и бакенбарды, как у ортодоксального еврея или поэта Пушкина. Влажная зеленоватая чешуя на нем исходила слизью, от которой вода в луже сделалась нечистой. На драконе сидели толстые розовые пиявки, жадно сокращались, сосали кровь, отпадали, надувшись...

Конечно, в дракона поверить никто не решался, хоть он и лежал прямо перед глазами. Хотели думать, что это не дракон, а огромный тритон или саламандра. Но саламандры в наших краях тоже не водились, неужели приходилось признать за верное небылицу?

В результате выясняется, что дракон — не то и не другое; быть может, обыкновенная собака, принятая жителями Бывалого за дракона из-за того, что странствующий даос Лю Бань выбросил в сельский колодец свои запасы опиума. Алексей Винокуров постоянно выворачивает миф наизнанку, сводя его на нет шуткой. Ему блестяще удается стилизация; такой прием, как и в случае с расширением романного времени, позволяет автору облечь свой замысел в художественно убедительную форму.

С другой стороны, использование мифа в качестве художественного инструментария (если не ставить себе задачу создания нового мифа, как, скажем, в случае с «Мэбэтом» Григоренко) влечет за собой необходимость снижения пафоса, и здесь возникает тонкая грань, за которой текст может утратить всякую убедительность и превратиться в чистый абсурд. Если каббалист Соломон создает голема и голем оживает, то вместо того, чтобы служить своему хозяину и замирать в неподвижности, едва с его лба будет стерта магическая надпись, он начинает бегать по селу, задирая девушек, залезать в русские огороды и воровать там кур. И в конце концов выяснится, что это никакой не голем вовсе, а вполне настоящий племянник старого Соломона, из сочувствия к дяде обмазавшийся глиной.

Миф тексту всегда нужен для чего-то (исключая случаи чистой стилизации); в данном случае автор рассказывает о взаимоотношениях людей, принадлежащих к разным культурам, а такой рассказ, очевидно, может быть либо в форме культурологического исследования, либо в форме псевдоисторического анекдота:

Впрочем, ошибки совершали и осторожные евреи. Прослышав из неизвестных источников, что китайцы употребляют крыс, еврейская молодежь во главе с Арончиком изловила одну, побольше и покосматее, и принесла ходе Василию — посмотреть, как он будет есть ее живьем. Делегация вопросительно стояла на ступенях ходиного дома, жертвенная же крыса, вблизи несколько похожая на черта, злобно пищала, поднятая за хвост цепкими руками Арончика, и гнулась во все стороны, желая цапнуть обидчика за палец. Некоторое время ходя Василий смотрел на крысу с непроницаемым лицом, потом перевел взгляд на евреев и теперь глядел уже на них — с тем же примерно выражением.

— Ну что, — спросили его нетерпеливо, — будете кушать?

— Это не та крыса, — отвечал ходя, — ешьте сами.

Обиженные отказом, евреи бросили крысу в Амур, где она, с поднятыми над водой усами, булькая и задыхаясь, поплыла на ту сторону, а сами молча разошлись по домам.

Отсюда и плотность, плотскость текста: событийная условность здесь как бы компенсируется полнокровностью деталей, физиологизмом (тут, возможно, уместно вспомнить и рассказы Юрия Буйды, и тот же «Орлеан»; не говоря уж о латиноамериканском «каноне»).

Неслучайно Ольга Бугославская, говоря о «Людях Черного дракона», замечает: «Насыщенность текста такова, что читателю некогда перевести дух. На каждом шагу дорожка освещается новым изысканным фонарем или волшебной лампой со множеством украшений. Читатель перемещается из обломков одних узнаваемых декораций в другие, где двигаются люди — заводные куколки, обреченные оставаться нелепыми, смешными и несчастными»^[4]. Здесь хотелось бы отчасти возразить: несмотря на подчеркнутую литературность и даже сказочность, персонажи получились у автора вполне самостоятельными и готовыми бросить вызов враждебным демоническим силам, и любовь здесь нередко (хотя и не всегда) побеждает чужую злую волю.

Тем не менее все эти истории, по сути, остаются только историями, путешествием по литературному лесу. Именно что по литературному — при желании можно отыскать отсылки не только к латиноамериканскому магреализму, но к немецкому романтизму или немецкому же экспрессионизму; об отечественных параллелях здесь уже было сказано. Роман, несмотря на большое количество межнациональных противоречий, едва ли можно назвать злободневным — для этого он слишком метафоричен и отвлечен, в отличие от недавнего «Ангела пригляда», в котором автор занимает не отстраненную, а, напротив, весьма активную позицию и действие происходит не в вымышленном селе Бывалом, а на Донбассе, в результате чего, как ни странно, эффект получается обратный: роман уступает «Людям черного дракона» в художественной убедительности, и обнаруживается, что человеческую историю, в общем-то, нельзя объяснить вмешательством сверхъестественных сил.

Если учитывать мощную мифологическую и притчевую составляющую, неудивительно, что так называемый «психологизм» — не самая сильная сторона романа, а мотивации персонажей сводятся к мотивациям архетипов (читатель, фанатеющий от «Ста лет одиночества», впрочем, к этому уже привык). В своей речи на получении премии журнала «Знамя» Алексей Винокуров говорил, что литература должна ответить на вызов действительности, а не «посиживать в башне из слоновой кости и творить чистое искусство»^[5]. Однако, как только мы обращаемся к собственно текстам Винокурова, оказывается, что Люцифер и Саурон в «Ангеле пригляда» лично вмешиваются в политику, а демоны убивают общественных деятелей, чьи имена еще недавно мелькали на передовицах газет и в топах новостей на Яндексе. «Вызов действительности» в данном случае состоит в мифологической возгонке этой действительности, в очищении ее от случайных, будничных помех и напластований, иными словами, литература как бы творит свою собственную действительность, с разной степенью убедительности. Проблема в том, что полностью очищенная от помех и живого теплого шума модель «новой действительности» имеет шанс выродиться в памфлет, в голую идею…

Да, так все эти сдержки, противовесы и рокировочки исправно выполняли свои функции — две башни люто ненавидели друг друга, а между ними блуждало всевидящее крокодилье око и имело от всякого столкновения свой гешефт. Однако война войной, а в главных вещах башни объединялись. Ибо тайны, в которые были они вовлечены, было даже невозможно себе вообразить. Правда была так страшна, что никакой Асанж, никакой Сноуден, да и никто вообще не решился бы ее озвучить. Такие черные пустоты крылись за всем их существованием, что все остальное меркло перед ними. Бездны, бездны открывались всякому, кто имел возможность заглянуть за высокие эти стены. Глядеть в эти бездны было все равно, что в перерезанное горло: ничего не видно, только кровавый туман висит над бескрайним полем, когда-то залитым солнцем, зеленым когда-то... И всякий, кто туда заглянул, переставал уже быть человеком или попросту погибал. Если бы тайны эти вышли на поверхность, власть башен не продержалась бы и суток. И не потому, что возмущенный народ не стерпел — стерпел бы, он все терпел, ему ни до чего не было дела — но ударили бы из всех ракет, изо всех ядерных боеголовок онемевшие от отвращения и ужаса наши западные партнеры. Но никто не знал, и никогда не узнает, тайны хранились свято, хранились насельниками обеих башен^[6].

«Ангел пригляда» опубликован немного раньше, чем «Люди Черного дракона», однако, по всей видимости, написан он был позже. Так или иначе, он демонстрирует, что, сталкиваясь с действительностью, миф теряет убедительность, превращаясь в конспирологию и туманные намеки на некие непостижимые тайны. А будучи убедительным, творя сам себя, миф обнаруживает свою несостоятельность в качестве инструмента полемики и объяснения исторических событий, однако выигрывает в качестве художественного инструмента. Текст самостоятелен и самодостаточен: он нередко умалчивает о том, что автор хотел бы внятно проговорить, и выдает то, о чем автор предпочел бы умолчать: роман «Люди Черного дракона» парадоксальным образом утверждает ценность мифологического подхода, который выводит литературу из «башни слоновой кости», хотя, казалось бы, эта роль должна отводиться «остросовременным» текстам.

Анаит ГРИГОРЯН

^{Санкт-Петербург}