БЛЕЙК

Андрей Тавров родился в 1948 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Автор тринадцати поэтических книг, продолжающих и углубляющих поэтику метареализма, двух романов, повести «Паче шума вод многих» («Новый мир», 2017, № 10), эссеистических «Писем о поэзии» (М., 2011) и нескольких сказок для детей. Работает на «Радио России». Живет в Москве.

Андрей Тавров

_*

БЛЕЙК

Щель

Горящий человек заходит в сад,

он в языках огня, и крик как сад,

он видит, как в саду стоит олень,

и видит щель меж рёбер, словно свет.

Он смотрит в щель, а там стоит олень,

такой же, только больше и точней,

и, как из-под двери, горит в нём свет,

и кто-то тихо говорит за ней.

Горящий человек глядит сквозь щель

и видит там оленя из слюды

и звёзд, и вышел он на мировую мель,

и там стоит среди живой воды.

И щель горит в ребре, а там, за ней

стоит олень, и мирозданье всё

кружит в хрусталике на дне зрачка,

и щель горит в его боку, за ней

стоит горящий человек, весь в языках,

и щель в его боку полна огня,

и шепчет рот её: нет, ты не прах,

ты — это свет, что сотворил меня.

Блейк и младенец

Уильям Блейк парит в дирижабле, а дирижабль в другом

парит дирижабле, а тот в Уильяме Блейке,

странная, если вглядеться, фигура, как снежный ком,

вывернуть в капли из садовой лейки

и поместить в сферу неба, откуда берется дождь.

Блейк идет в сторону Оксфорд-стрит, его спина в пламени,

замечает подкидыша на пороге,

берет его на руки, видит драконьи крылья,

но не отбрасывает, а что-то шепчет в ухо.

Уильям — тертый калач! Сатана, говорит Уильям,

это неправильное слово, правильное — Force, Сила,

и несет дитя в приют мимо:

трактиров, набережных, инвалидов,

мимо луж, телег, хлопающих калиток,

мимо служанок, клерков, грузчиков, открытых окон,

Уильям идет, как разорванный кокон,

ставший бабочкой в воздухе достоверном,

мимо матросов, баров, мимо таверны

с государственным флагом, славься и правь морями,

бабочка с выгоревшими бровями.

Первая сфера Англии — ангел по имени Сандальфон,

снег на него сыплется со всех сторон.

Совесть — это форма пространства и речи.

У Блейка на спине зажгли все свечи.

Любовь это то, что формирует формы, гнёт брег и губы,

но щадит тростник и рыбацкие шлюпы.

Младенец умирает, совсем синий, но Блейк донесёт младенца,

он донесёт младенца,

завернув в свое сердце бум-бум, в свое сердце бум-бум —

одно и то же сердце для лошади, рыбы и бабочки.

Наших форм не видят ангелы, все это бред собачий

про нежных ангелочков,

язык смерти — все, что мы тут важно делаем и вещаем, —

им неведом, и сами мы им неведомы.

Ангелы видят сердце Блейка — что-то вроде безрукого

и безногого инвалида, в лучах плывущий обрубок,

что-то вроде пустой байдарки на зелёной реке —

звезда Престолов.

Блейк. Эпизод 1. Воробей

Мы поднимались с Ангелом по лестнице,

за пазухой у меня был воробей.

На Земле, — сказал Ангел, —

для воробья одно слово

(я произнес это слово: sparrow, old stager,

я увидел его) —

на Луне — другое, и он промолвил его,

и воробей изменился, а я почувствовал,

как сдвинулся мой череп.

И когда мы поднялись до Юпитера

и я произнес «воробей»,

я понял смысл звёзд и речи

Серафимов и Престолов,

и почему есть смерть и боль,

хотя здесь их и не было,

и почему написаны книги, а любовь

не умирает и каждого сверчка ведут

через мрак Архангелы.

А выше еще, в Первосвете, не стало слов,

каждый звук вмещал все смыслы,

всех людей, ветви, кораллы, зверей и звёзды.

Вы на Земле слышите только

дно слова, можно сказать, его пятку, —

произнес Ангел, — но в пятке живет всё тело.

Ступайте!

Я иду по Лондону к мистеру Флаксману,

Я слышу львов сердца, гарпий ума,

у меня на плече сидит воробей,

он в снегу до бровей и в словах до бровей,

говорит глаголы, сжимает существительные,

существительные птиц, домов и людей

имена существительные — в имена существующие:

в матросов, в гравюры мистера Флаксмана, в снегирей,

положим, его никто не видит после вознесения

к Источнику, но я-то его вижу, в отличие, скажем,

от мистера Суинберна.

Лети, снежок, как свет,

другой дороги нет,

как та, в которой ты

из имени стал свет.

И снегу из-под туч

свети, свети, окно,

чтоб Боттичелли луч

сжимал двоих в одно.

И тащит нас туда

вотще и напролом

словесная пята

с неистовым крылом.

Из песен невинности

Поднимался в воздух человек

всей разжатой стаей рук и век,

состоящих вновь из человека,

и, как ласточки вне лета и зимы,

сразу в Африке и возле Костромы,

он летел и гнёзда вил из снега.

Мы бессмертья — лики, не творцы.

Если б только мы прочесть умели

след улитки, серебро ручья,

волка Библию и иероглиф мели,

мы бы лгать и дальше не посмели.

Мы ушли бы к корню бытия.

Пусть крутилась прежняя б пластинка

и серебряная скалилась блондинка

на экран в метро или в такси,

но уже, не ведая себя,

восставали бы убитые и дети,

если б в час, когда рыбак полощет сети,

словно первый стих из Книги Бытия,

всю себя прочла бы в первом свете,

вещая, как камень и змея.

Блейк. Эпизод 2

У стены кирпичного завода мисс Мэри

задрала юбки, словно прыгнула со спутником в воду,

распластав их по воде, и пытается плыть, согнувшись,

но тот прыгнул солдатиком и держит ее за бедра сзади.

Чертополох и собаки на пустоши, бешеные псы

гонятся за красной антилопой — за сердцем мистера Блейка

в обрубках сосудов, пульсациях, брызгах, радуге.

Мечется антилопа, легкими скачками, уклоняясь от псов.

Это природа, каждый делает свое дело,

никто не уйдет от себя.

Сердце Блейка бежит мимо цветущих груш,

вздымает брызги из луж,

из синей черешни пьёт, длинную песнь поёт,

огибает драку мальчишек, дракона,

с зелёными, как у ангела, крыльями, бежит вдоль слова

дракон, мускулистого и живого на медной доске,

толщиной в 4 мм. Дракон во внезапном броске

пожирает псов и взмывает в воздух,

оставив на вереске неряшливые лужи крови.

Мисс Мэри выбирается из воды, юбки снова где надо.

Память о белых бедрах стоит в стакане, как ландыш.

Мисс Мэри, как ландыш в стакан, уходит вовнутрь себя,

там тоже пытается плыть, пустырь серебря

ногами из хрусталя,

уходит в третью себя, и в четвертую, и дальше, все дальше…

Человек — это бездна, куда можно уйти собой,

не споткнувшись, вместе с красной стеной,

с антилопой, со спутником за спиной,

человек — конструкция с Солнцем, Луной,

в кругах себя разошедшегося облеплен своей глубиной,

но назад приходишь все тот же, а не иной.

Сердце Блейка стучит и скачет,

Блейк с красной дырой в груди

сидит в мастерской и плачет.

Я видел, как в утреннем тумане красный зверь с белым зубом прошел вдоль фонарей, обнюхивая углы, а потом запищал, как мышь, и дальше стал петь арию из оперы мистера Георга Генделя, но словно бы в другой тональности, и все, кто был на улице, пошли за ним. Женщины, дети, крысы, собаки и какие-то существа, которых я никогда прежде не видел в Лондоне. Все они ушли в туман за этой арией из «Галатеи» и этим зверем. Они шли все рядом, словно внутри стеклянного аквариума на колесах, и исчезли где-то у реки. Но, думаю, они вернутся, и вот тогда-то тут возникнут проблемы.

Человек — это клык, крик,

человек — это сон, стон,

не калека, а луч, лик,

колокольный удар, звон!

Человек — это мор, дар,

это в сердце — дитя, тигр,

это песня из нор, с нар,

это вес, что ушел в вихрь.

Это легких сирот рот

в серебре и глуби губ,

человек — это ал грот,

напоенный огнем труп.

И кружат в нём снега — в снег,

и рыдает в нём плач — в плащ,

и ложится в нём смерть — в смех,

и летит над плечом грач.

Ньютон

Воображение есть форма красоты,

и караван идет в воображенье,

и им рожден — бескрайний караван

из голых Ньютонов идет в пустыне,

и снег летит на камни и песок,

на двойников, бредущих к горизонту

с лиловой и смиренною звездой,

и на полип, который, словно мозг

иль мускул, заживо прилип к плите

и движет землю, камни и людей;

и тварь, которой мозг принадлежит,

вопит от нестерпимости усилья,

и сокрушает ось земную

удар Левиафана.

Порхать, как бабочка над солнечным ковром!

Ты расскажи мне, маленькая фея,

крошечным ртом о звездах и гигантах, —

бормочет Блейк, и лоб его блестит.