СЕСТРА

Гуреев Максим Александрович родился в 1966 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ и семинар прозы А. Битова в Литинституте. Прозаик. Автор книг «Быстрое движение глаза во время сна» (М., 2011), «Покоритель орнамента» (М., 2015), «Альберт Эйнштейн. Теория Всего» (М., 2016), «Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей» (М., 2017), «Иосиф Бродский. Жить между двумя островами» (М., 2017).

Печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Знамя», «Искусство кино», «Литературная учеба», «Вестник Европы». Финалист премии «НОС» (2014). Живет в Москве.

Максим Гуреев

_*

СЕСТРА

Рассказ

Как-то, несколько лет назад, во время одной из своих пеших прогулок в пойму реки Жиздры я встретил совершенно высохшее, слабо дышащее существо в ситцевой косынке. Это и была сестра сторожа Никодима — «Никодимова сестра за водой на речку шла». Поддавшись искушению брезгливого любопытства, я последовал за копошащимися шагами костлявых ног. Так мы и спустились в высохшую пойму, где когда-то стояла водосвятная часовня. Теперь часовни не было, от нее остался только обрубленный по краям каменный пол и разрушенная колонка, из которой стекала струйка ледяной воды.

Так вот, подойдя к роднику достаточно близко, я укрылся за деревьями и стал пристально наблюдать за происходящим. Сестра сторожа Никодима, кряхтя от нестерпимой, адской боли, ведь она тогда уже почти не ходила, наполнила свой бидон со скрипучей, сооруженной из перекрученной проволоки ручкой, после чего стала раздеваться, громко молясь при этом, предоставляя прозрачной воде части своего страшного, сморщенного, как чернослив, тела.

Дряблые мышцы, потрясенные внезапным пронзительным холодом, коченели, они заставляли старуху громко стонать и отвратительно повизгивать.

Боже мой, это было так странно наблюдать и слышать.

Впрочем, такое состояние довольно часто посещало меня и раньше.

Например, я мог идти по асфальтовой дороге и вдруг увидеть бесформенный, визуально мягкий предмет, лежащий поперек. Я прекрасно понимал, что тут вполне могла быть убитая кошка или раздавленный в совершеннейший пух старый голубь, но при этом я продолжал настойчиво идти вперед.

Оцепенение, тревога любопытство — что это было? Трудно ответить…

Синяя кожа старухи бурела и покрывалась испариной, обретая красный цвет общего залепленного фона.

Наконец, разоблачившись целиком, за исключением разве что косынки, сестра Никодима осталась в ней до конца, и, омочившись полностью, она оглянулась вокруг себя.

А ситец и прилип к голове.

Став невольным свидетелем столь откровенной сцены, я онемел и полностью лишился дара речи, бросив без надлежащего контроля ход собственных мыслей. Я никак, конечно, не думал, что столь невинная забава преследования может зайти так далеко, ведь созерцание таинственного, и это я хорошо помнил еще с раннего детства, вызывало во мне внезапное остывание в животе, приступы рвоты, шум в ушах и нерасторопность зрения. Все происходившее обретало какие-то невнятные формы мертвых фигур из пластилина.

Воска.

Мокрое тело, стоявшее на каменном полу, как на сцене в анатомическом театре, посреди высохшей поймы реки Жиздры, зашевелилось. Сестра сторожа Никодима заметила своего наблюдателя, что таился за чахлыми деревьями, и поманила к себе.

То есть меня и поманила к себе!

Я наполнил крышку бидона ледяной влагой и вылил ее на голову и затылок старухи. И всего-то! Стоило ли так бояться?

Она, сестра сторожа Никодима Булатова, жила одна в своей тесной комнате и пила молоко.

Молоко ей приносила соседка Эля Андреевна, муж которой, Тихон Соловьев, работал в котельной на ж/д станции Козельск.

В душевую при этой котельной, когда она еще была молодая, приходила мыться сестра сторожа Никодима.

Тихон Соловьев любил говорить: «В моей котелке есть все, чего надо!» А что именно «надо» и зачем «надо», он и сам не знал. Бывало, что после работы он мог тут и остаться, особенно когда приходили путевые обходчики, выпивали, конечно, спорили о футболе, а потом он ложился на кучу угля и засыпал.

Эля Андреевна подолгу ждала мужа, а когда понимала, что он не придет сегодня ночевать, шла к сестре Никодима, жаловалась на него, потом плакала, сидя на краю панцирной кровати, что скрипела.

Сестра Никодима никогда не успокаивала ее, потому что знала, что это абсолютно бесполезно.

Потом все это как-то само собой прекращалось, и они ложились спать.

Сестра Никодима гладила Элю Андреевну по голове.

Кровать была слишком узка, а старая продавленная сетка сваливала их в кучу.

Да и руки некуда было деть!

На стене висел портрет грозного старика с косматыми бровями, имени которого, конечно, никто не помнил, а также мужа сестры сторожа Никодима — Василия Александровича. Этот муж погиб лет десять назад, попал под поезд Сухиничи — Белев.

Эля Андреевна сопела во сне.

Наутро приходил Тихон Соловьев, муж Эли Андреевны. Бледный, с горящими глазами, весь перемазанный в угле. Он проходил по коридору к себе, садился на табурет посреди комнаты. Его все еще тошнило, он громко и старательно икал, потирая колени.

Сестра Никодима будила Элю, а сама шла к рукомойнику. Вода гремела по дну бурой железной раковины и убегала в нору водопроводного стока.

— Поди ж ты, и ее уже нет, как и не было, — говорила сама себе.

Эля Андреевна, найдя свои стоптанные туфли, подходила к зеркалу, откуда на нее смотрела лохматая, опухшая, зареванная тетка.

— Чего уставилась, дура?

— Да сама ты дура!

Она еще добавляла — «скотина» и, приглаживая волосы, шла в свою квартиру, где на табурете тихо умирал ее муж, отдавал Богу Всемилостивому душу.

Он всегда умирал так по утрам, когда не ночевал дома, Тихон Платонович Соловьев, но никак не мог умереть до конца.

Сестра сторожа Никодима заглядывала в приоткрытую дверь и спрашивала полушепотом: «Не надо ли чего?»

Тихон едва слышно отвечал — «нет», утвердительно роняя вниз свою тяжелую, как чугунный шар, голову. И Эля Андреевна опять начинала плакать, размазывая слезы по лицу. Ей было так жалко себя, она подходила к окну, за которым временно жила осень.

Она дышала на стекло, чтобы не видеть ни домов, ни мокрого асфальта, ни здания ж/д вокзала, где ветер гулял по бетонной платформе, выдувая лужи из ее многочисленных неровностей.

Лоб трогал голодный глянец рамы окна.

За окном временно жила осень.

А Тихон Соловьев, муж Эли Андреевны, меж тем продолжал икать, при этом он невнятно повторял, бормотал, точнее: «Ну ладно, ты это, таво, значится, Эль, а…»

Может быть, он молился таким странным образом?

Едва ли, едва ли…

Сестра Никодима плотно прикрывала дверь и спешила к рукомойнику, потому что забыла выключить воду.

Василий Александрович погиб лет десять назад.

Все как-то по-дурацки тогда произошло — садился на ходу в поезд, поскользнулся, вывернул рот, даже не успел закричать что-то типа: «Кирзачи-то, слава Богу, на морозе дубеют — чистый лед!»

И все… прямо под колеса.

Эля тогда еще была молодая, а теперь она лохматая тетка.

Сестра сторожа Никодима жила одна в своей тесной комнате, а ее соседями по коммуналке были Эля и Тихон Соловьевы.

Думала: вот у Эли есть Тихон, какой-никакой, а все же есть, а вот у нее нет никого.

В серванте лежали различные таблетки, образки, несколько книг. Тут, в глубине, пахло сыростью и пыльным потолком.

А еще она думала о том, что давно не ходила в церковь, просто потому что вообще не выходила из дома. До самой своей смерти. Разве что один раз выбралась в пойму к источнику. А молоко и хлеб ей приносила соседка Эля Андреевна Соловьева, муж которой, Тихон Платонович, работал в котельной. Ну, пил, конечно…

За стеной, на которой висели фотографии и обои уже были дурного песочного цвета — выгорели, еще разносились всхлипывания. Тихон дремал, сидя на табуретке, кажется, его почти не тошнило.

Эля Андреевна шла на кухню, она зло говорила — «пьяная скотина», она шла готовить обед из остатков мяса и кривых скользких мослов.

Сестра Никодима сидела на своей панцирной сетке одна.

Тихон Платонович почти умер. Тонкая угольная пыль покрывала его лицо. Но опять же умер не до конца. Он был похож на шахтера, он бормотал: «Эль, а Эль, ну ты, это, не сердись…»

А ведь он мог быть почти идеален, ведь Тихон любил выстругивать ровные планки, а руки его пахли соляркой после котельной. Он любил гордо говорить: «Я — рабочий человек».

И все они жили тут, вместе, в одной коммунальной квартире, как в ковчеге.

Наконец сестра сторожа Никодима стала протирать пыль на серванте. Лакировка, как старый январский лед, потрескалась, но не оттаивала, и коричневый цвет, слава Богу, уже не имел того дурного, тошнотворного оттенка — воск впалых щек.

Закрыла книгу, неловко опрокинула медный бидон, стоявший в давно забытой глубине.

Бидон загремел.

У бидона была сооруженная из перекрученной проволоки ручка.

Эля Андреевна поставила воду на огонь.

За окном шел мелкий осенний дождь, он назойливо стучал по жести карниза. Между оконными рамами томились яблоки, которые когда-то откуда-то привез Тихон Соловьев.

Яблоки лежали плотно, как ядра у стен арсенала в Московском Кремле, и еще не гнили. Просто их время еще не пришло. Тихон возложил их со словами: «Вот плоды земные!»

— Ладно, иди умойся!

Тихон послушно подставлял себя под тонкую, вихляющую струю воды. Вода капала на каменный, как в церкви, пол. Тихон водил своим заросшим затылком под самым обрезом трубы крана, плевался, пытался оттереть присохший мазут.

Опять бидон загремел.

— Чего это он там все время гремит? А?

— Это, Тиша, у тебя в башке гремит. Понял?!

Конечно, понял, потому что сейчас слаб и неразумен.

Сестра Никодима, ныне покойная, сразу же вспомнила о бидоне, вспомнила, как ходила за святой водой в высохшую пойму. Там когда-то стояла водосвятная часовня. Она, эта сестра безо всякого имени, вспомнила, как повязывала голову ситцевой косынкой, вытертой, застиранной, в красных цветах-разводах.

«Есть ли силы оттолкнуть от себя любодеяние и лицемерие? Нет, Господи, таких сил! Есть ли сатана в сердце твоем? Да, говорю, есть сатана в сердце моем, сила лютая и лукавая, сатанинством нареченная!»

— Куда же задевалась книга, ведь только что в руках ее держала…

Наконец Тихон Платонович вышел в коридор. Все это время он пытался вспомнить, как же это с ним так все гадко вышло.

Только ведро из-под мазута, какие-то трубы и лампочка в миске под потолком.

Тихон посмотрел вверх — тот же потолок, та же лампочка, нет, ничего ровным счетом не помнит. Вот на обоях возле телефона какие-то полустертые номера — 124-38-36-авг-вз-ве.

— Вы не туда попали!

— А куда я попал?

— А куда вам надо?

— Я все время не туда попадаю, втыкаю пальцы в пластмассовый диск, кручу-кручу…

— Ты их лучше знаешь, куда вотки и там крути, идиот!

— Все это глупости, глупости. — Тихон опустился на пол.

Осел на пол.

Эля Андреевна знала его, когда он был совсем не таким. Когда он выстругивал ровные планки заточенным обрезком пилы, был молодцеват, подтянут, гладко выбрит.

Вечером все смотрели телевизор или слушали радио. Потом на кухне пили чай, звали сестру сторожа Никодима, когда, разумеется, она была еще жива, но она не шла, говорила, что не хочется. Может быть, стеснялась? Вообще-то она была такая…

Она все время сидела на своей продавленной панцирной сетке одна, и можно было подумать, что она кого-то дожидалась.

Или чего-то дожидалась? Смерти? А она все не приходила и не приходила.

— Чайку? — Тогда Тихон Соловьев еще не работал в своей дурацкой котельной.

— Спасибо, что-то не хочется, — отвечала сестра, она никогда не пила чай перед сном, боялась за почки, и даже молоко не пила, то самое, что ей приносила Эля Андреевна.

Сейчас Эля была на кухне и готовила обед.

«Как же ее, однако, звали? Сестра Никодима? Никодимова сестра? Сестра сторожа Никодима Карповича? Просто сестра? А может быть, у нее вообще не было имени? Нет, так не бывает. Почему же не бывает, очень даже и бывает. Например, забыли при рождении дать имя, и все! Или не захотели? Нет, нет, было у нее все-таки имя! Конечно, было…»

Вполне возможно, что и так, да вот только Тихон не помнил его, сколько ни ломал голову, да и сестра была всегда такая тихая, такая незаметная, такая безымянная.

На стене висело изображение святого старца — Дионисия Коряжемского, преподобного началоположника и первого игумена Коряжемского Николаево-Мирликийского монастыря в Архангельской губернии, блаженно отошедшего ко Господу в 1540 году, а в 1557 году его нетленные мироточивые мощи обрели православные христиане и возложили их в серебряную раку, укрытую под сению.

А это уже фотография мужа сестры Никодима. Он погиб лет десять тому назад.

Их лица — Дионисия и мужа — тускло проглядывали сквозь толстые, покрытые пылью стекла багета.

О них теперь редко кто вспоминал. Ведь они лежали где-то слишком далеко, но их одиночество, честно говоря, мало чем отличалось от одиночества сестры Никодима, или одиночества Тихона Соловьева — он сидел теперь на полу в коридоре возле телефона, или одинокой глиняной осени, которая в перевернутом виде отразилась в глазах Эли Андреевны.

Она смотрела в окно, дождь усилился и восходил от земли к небу.

«К вам, погрязшим в помоях и испражнениях, к вам, пускающим слюни на подруг ваших омерзительных и на недоразвитое потомство ваше, к вам, детям века и страстей, приду Я. Но долог будет путь Мой!» — было написано в книге, которая куда-то запропастилась.

— Да, слишком долог! Иные так и ушли, не дождавшись.

— Кажется, что время остановилось. — Эля смотрит на часы.

А вот и книга, она просто упала за сервант.

Сестра сторожа Никодима застегнула пальто — в зеркале заблестел ряд перламутровых пуговиц. Соединив ряд светящихся точек одной прямой — повинуясь движению пальца, пыль на зеркале расступилась, не заметая освобожденный след, — она, эта убогая сестра в ситцевой косынке, пересекла прямую другой прямой, продлив горизонталь, заданную засаленным корешком найденной, так удачно найденной книги, которая теперь лежала на серванте.

Крест получился.

Панцирная сетка кровати, что скрипела…

Книга на серванте, что лежала…

Сестра сторожа Никодима, что жила тут…

Пустая, бессмысленная жизнь, что прошла вот так…

Крест получился.

Когда она умерла, Эля Андреевна долго плакала на кухне, где готовила обед, причем даже и не знала, почему так горько плачет, ведь не особенно она так уж эту сестру и любила.

Тихон Соловьев курил в парадном, на улице только что выпал снег.

Значит, и осень умерла.

— Ладно, Эль, не плачь, может, нам еще ее комната достанется.

— Ой, дурак ты, Тиша, дурак.

— Да сама ты — дура!

В комнате нашли какой-то бидон с водой. Туда и воткнули цветы — четное число. Они потом еще долго стояли в этой воде, пока их не выкинул, а воду не вылил въехавший в комнату новый жилец по фамилии Дерягин.

Вот такая история, вполне возможно, и не заслуживающая особого о себе упоминания, потому как в ней нет ничего особенного, произошла.

Отвернулся.

Закрыл глаза.

Выдохнул.

Открыл глаза.

Уходил прочь, не оглядываясь, тем более что дождь усилился, да и было это несколько лет назад. Во время одной из моих пеших прогулок в район высохшей поймы реки Жиздры. Туда, где когда-то стояла часовня.

Там теперь уже ничего нет.

Пусто.