ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Афиша Daily», «Гефтер», «Горький», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Культура», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Новая газета», «Новое литературное обозрение», «Новый Журнал», «Огонек», «Православие и мир», «Российская газета», Сайт Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта, «СИГМА», «Colta.ru», «Rara Avis», «Textura», «Wonder»

Авраам умер, насыщенный жизнью. Борис Любимов об отце Николае Любимове и его переводах европейской классики, которым более полувека. Беседу вела Анастасия Иванова. — «НГ Ex libris», 2017, 23 ноября <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Борис Любимов: «Все-таки он [Николай Любимов] был единственным переводчиком прозы, который получил Государственную премию СССР. Были награждены все причастные к изданию „Библиотеки всемирной литературы”. <...> Самое смешное, что когда только возникала идея этой серии, отец не понимал, кому это будет нужно. Кто это будет покупать? Он совершенно не представлял, какие потом очереди будут за этими томами. А ему ведь БВЛ принесла не только Госпремию, но и некоторую материальную поддержку. Потому что до некоторой степени это оказалось собранием его сочинений. Ведь какая библиотека всемирной литературы без Рабле, без Сервантеса, без Мольера, без Бомарше, без Мериме, без Мопассана, без Флобера? А специально для БВЛ отец перевел и „Декамерон”».

«У Солженицына есть понятие „языкового расширения”, а вот для отца было важно своеобразное „языковое сохранение”. Было важно показать возможности русского языка через языковую полифонию Рабле или Бомарше. Берясь за перевод, он всегда ставил перед собой ту или иную языковую или стилистическую задачу, уверенный (в отличие от многих других) в том, что русский язык способен справиться и с переводом Боккаччо, и с переводом Пруста».

«Мне кажется, что на самом деле отцу нужно было не Рабле и Сервантеса переводить с французского и испанского, а переводить на французский и испанский Пушкина и Гоголя».

«И если бы Пастернаку можно было бы печатать „Доктора Живаго” в 1949 году, я не уверен, что он засел бы за „Фауста”».

Бабочки среди зимы. Поэт Ян Лянь о лодке литературы, стихотворном марафоне и вдохновении ночного кошмара. Беседу вела Елена Семенова. Перевод Алены Шишаевой. — «НГ Ex libris», 2017, 7 декабря.

Говорит Ян Лянь: «В целом я не считаю, что при восприятии [русской культуры] есть что-то сверхсложное, чего я не понимаю».

«<...> Некоторые русские поэты, можно сказать, заключили сделку с Пушкиным, а я заключил сделку с первым лирическим поэтом Китая Цюй Юанем, который жил более двух тысяч лет назад. Это величайший поэт, у него есть произведение „Вопросы к небу”, в котором он задает 200 вопросов, 200 фундаментальных и очень личных вопросов небу, и все они остаются без ответа».

«Это похоже на крепкий алкоголь, который сразу нельзя понять, можно только медленно осмыслить. Если мы допьем поэзию, как алкоголь, осознаем ее, то мы можем выйти в любую погоду, в любой холод, и мы не замерзнем, она поможет сохранить нам тепло…»

Сергей Беляков. Лев Гумилев как православный материалист. К 105-летию ученого. — «Colta.ru», 2017, 2 октября <http://www.colta.ru>.

«Вопреки распространенному мнению созданная Гумилевым „пассионарная теория этногенеза” совершенно материалистична. Гумилев пытался найти естественнонаучное обоснование интересующим его феноменам мировой истории. Удачно ли — другой вопрос».

«При этом у Гумилева был достаточно богатый мистический опыт, который он сам трактовал сугубо материалистически. Гумилев верил в существование различных демонов — леших, домовых, албасты (это такой тюркский демон), но считал этих существ чем-то вроде бактерий или вирусов. Они невидимы простым глазом, их пока что не могут найти и созданные человеком приборы, но ведь и вирусы с бактериями ученые начали находить и изучать сравнительно недавно. Когда-нибудь и до демонов дело дойдет».

«Гумилев не сомневался в существовании демонов, но для него они были не мистическими существами, а частью биосферы».

Ирина Богатырева. Через фольклор можно принять жестокость этого мира. Беседу вела Алиса Орлова. — «Православие и мир», 2017, 25 октября <http://www.pravmir.ru>.

«Отсутствие корней люди тяжело переживают, когда они их не находят, они уходят в иллюзорную реальность, которая дает чувство опоры. Потому что признать, что у тебя нет твоей культуры, для многих гораздо сложнее, чем ее выдумать».

«Например, неоязычество тоже выглядит совершенно неестественно, оно пришло из головы людей, а не из глубин истории. Скорее я пойму бабку, которая говорит о своей соседке, что она ведьма, чем человека, который устраивает кремацию собственной плаценте, объясняя это древними языческими верованиями».

«В фольклоре много жестокого, там всегда кто-то кого-то обижает, убивает, ест. Жестокость ничем не мотивирована, она просто присутствует, заложена как база. И ты просто понимаешь, что в мире, в котором тебе придется функционировать — вот такие злые, жестокие вещи. Благородство и доброта, которые мы встречаем в сказках — это всегда признак того, что фольклор изрядно переработан».

«Необработанный фольклор — угловатый, часто нелогичный, потому что многие элементы путешествуют в традиции, связь между ними теряется, а сохраняется что-то яркое. Когда сказка попадает обратно в литературу, в авторскую обработку, то приходится восстанавливать эти лакуны. Если ты видишь, что все такое гладенькое, аккуратное, скорее всего, это — литературный вариант».

Болваша вместо Страшилы. Переводчик Ольга Варшавер о своих любимых книгах и о сравнении Волкова с Баумом. Текст: Анастасия Васильченко. — «Горький», 2017, 2 ноября <https://gorky.media>.

Говорит Ольга Варшавер: «В первой половине 90-х, когда остатки железного занавеса рассыпались, идея восстановить справедливость по отношению к Бауму буквально носилась в воздухе. Мы были молоды, честолюбивы и мечтали познакомить мир с истинным автором серии книжек об Изумрудном городе! Кто „мы”? Друзья-переводчики, ученики замечательного наставника Игоря Багрова, которых объединил семинар при журнале „Иностранная литература”».

«Например, мы сразу решили, что с простыми именами останемся верны оригиналу. Если главную героиню в оригинале зовут Дороти — значит, так тому и быть. Зато с говорящими именами пришлось изрядно поработать — во имя логики сюжета и характеров. Порой даже во имя фонетики. С Болвашей (который у Волкова Страшила) мы рассуждали так: этот герой работал пугалом, то есть СТРАШил и пугал, совсем недолго. А вот спутником Дороти он стал для того, чтобы поумнеть. Его очень удручало, что в голове нет мозгов, что он „соломенный болван” во всех смыслах слова. И он отправляется к Чародею за мозгами. Дровосек, конечно, не железный, а жестяной, так в оригинале, да и сами посудите: железного-то никакой лев не поднимет, не говоря уж о крылатых обезьянах. Сам Лев, разумеется, не трус. Потому что трусость — это постоянное свойство, почти диагноз. А у Баума Лев боится, но все равно преодолевает себя и всегда бросается друзьям на выручку. Вот мы и назвали его не Трусливым, а Боязливым. Чувствуете разницу?»

Михаил Бударагин. Один в поле робот. — «Культура», 2017, на сайте газеты — 2 октября <http://portal-kultura.ru/articles/books>.

«Настоящая трагедия состоит в том, что современная русская литература последних лет — тягучее и бессмысленное варево, состоящее из очень простых ингредиентов».

«Что из этого глубже, умнее и тоньше „iPhuck 10”? Ничего. Пелевин играет, конечно, но его стратегия — универсального письма — новая для русской литературы, которая всегда делилась на славянофилов и западников, городскую и деревенскую прозу, сторонников „чистого искусства” и политически ангажированных глашатаев. Если бы его новый роман был дурно написан, плох технически, идеологически мерзок etc, то за это уцепились бы все. Но текст-то — прекрасен, нечеловечески. Он на голову выше, чем все, что можно прочесть».

«Так выглядит тупик. Если идеальный русский роман 2017 года — повествование обо всем и ни о чем, написанное как будто роботом, то как на это может ответить наша словесность? Честно — никак».

Дмитрий Быков. Нах хаос. Дмитрий Быков — памяти Владимира Маканина. — «Новая газета», 2017, № 124, 8 ноября <https://www.novayagazeta.ru>.

«Владимир Маканин умер совершенно маканинской смертью, задолго до нее исчезнув из поля читательского зрения и переехав доживать в село под Ростовом, где был у него свой дом. Маканинские герои вообще не умирали, а исчезали. И самый, вероятно, схожий с ним протагонист — Якушкин из „Предтечи” — так же исчез, утратив дар, и умер в глухой деревне, где собирал свои никому уже не нужные корешки».

«Но Маканин ведь не про социологию, не про диагнозы и прогнозы; он про странные, тянущие боли, про смутные подозрения, про неясную вину и неотступную тревогу, и стиль его занозистый, царапающий, вязкий. Впрочем, генезис этого стиля обнаружить проще всего: Маканин растет из прозы русского Серебряного века, из Белого и Ремизова. Вот почему бессмысленно предъявлять ему упреки в плохом знании реальности — как после „Асана”».

В русле литературного артхауса. Толстые журналы как площадка для «чистого искусства». — «Литературная газета», 2017, № 47, 29 ноября <http://www.lgz.ru>.

Говорит Сергей Чупринин (в канун своего 70-летнего юбилея): «Журнал „Знамя” принципиально либерален в своих основаниях. Сейчас слово „либеральный” не в моде. Оно вызывает подозрения, а часто и усмешки. Так, увы, развивается русский политический словарь последних десятилетий, что сначала было скомпрометировано слово „демократический” — само по себе прекрасное. Словом „демократ” стали ругаться. Теперь ругаются словом „либерал”. Тем важнее, мне кажется, дать возможность проявиться истинному либерализму — не агрессивному, который так же вытаптывает всё вокруг себя, как и любая другая радикальная идеология, но стоящему на позициях терпимости, уважения к иному, чем у тебя, мнению и, конечно же, свободы. Свободы творчества в первую очередь — ведь мы литературный журнал».

«Мы это обсуждали много раз и пришли к выводу, что теперь наша принципиальная задача — в первую очередь печатать произведения, принадлежащие к „высокой литературе”. Это проще объяснить по аналогии. Сейчас в мировом кинопрокате доминирует Голливуд. Остросюжетные, яркие, постановочные, богатые фильмы, рассчитанные на тинейджеров. Но есть, слава богу, и артхаус, кино, которое показывают на фестивалях, — эти фильмы не собирают такую кассу, как голливудские блокбастеры, но они необходимы, чтобы кинематограф оставался искусством, а не просто поставщиком развлечения для миллионов. Такой же артхаус есть и в литературе».

«Воплощение революционных идеалов не меняет природу этого мира». Философ Михаил Рыклин о личной истории террора, Шаламове и двадцатых годах. Текст: Владимир Майков. — «Горький», 2017, 7 ноября <https://gorky.media>.

Говорит Михаил Рыклин: «В начале 1990-х годов я мог найти общий язык и с Деррида, и с Бодрийяром, и с Гваттари благодаря теме Октябрьской революции. Большая часть их учителей поддерживала нашу революцию. Андре Жид был любимым писателем Деррида в подростковые годы, Андре Мальро, Жан Ренуар, Пабло Пикассо, Фернан Леже, сюрреалисты во главе с Бретоном — члены коммунистической партии в начале 1930-х годов. Арагон всю жизнь был коммунистом, а это один из любимых французских писателей и особенно поэтов, национальный, можно сказать, поэт. Отец американского философа Ричарда Рорти был активным сторонником Троцкого. С учителями их объединяла ненависть к капитализму».

«Меня именно французские интеллектуалы (особенно Жан Бодрийяр) научили видеть капитализм их глазами. У меня был тяжелый опыт, семейный и советский, я хорошо знал изнанку того, чем западные левые восхищались. Зато они меня научили видеть изнанку капитализма, то, что скрывается за его ослепительной витриной. Французские философы принципиально осуждали буржуазию, к которой сами принадлежали и которую поэтому прекрасно знали».

Мария Галина. Вернуться и переменить. Альтернативная история России как отражение травматических точек массового сознания постсоветского человека. — «Новое литературное обозрение», № 146 (2017, № 4) <http://www.nlobooks.ru>.

«В частности, в СССР Вениамин Гиршгорн, Иосиф Келлер и Борис Липатов в 1928 году опубликовали „БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН” (так, заглавными буквами, согласно воле авторов), в котором современник авторов Роман Владычин своевременными советами помогает Наполеону избежать разгрома при Ватерлоо, вооружает армию револьверами и минометами, получает титул князя и т. п. На постсоветском пространстве именно это направление станет более чем популярно. Однако в советской фантастике тема протагониста, попавшего в прошлое и радикально меняющего историю своими действиями, практически реализована не будет».

«<...> В дальнейших советских произведениях на эту тему вмешательство в историю приводит лишь к укреплению ее русла. Можно назвать, в частности, впервые опубликованный в 1966 году (в сокращенном виде в журнале „Москва”, № 12) роман Лазаря Лагина „Голубой человек”, где герой, парень из шестидесятых, рабочий на полупроводниковом производстве, попадает в дореволюционную Россию и, зная вектор ее исторического развития, способствует революции. Настоящее рассматривается как единственно возможный вариант событий. Поток истории норовит вернуться в свое русло и в хрестоматийном рассказе Севера Гансовского „Демон истории” (1968) — устранение протагонистом развязавшего Вторую мировую войну диктатора Юргена Астера приводит к власти Гитлера».

Владимир Гандельсман. Два эссе. О стихотворениях «Элегия» Александра Введенского и «К пустой земле невольно припадая…» Осипа Мандельштама. — «Интерпоэзия», 2017, № 3 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>.

«Введенский прост, поскольку нет ничего механистичней ассоциативного мышления, являющегося самоцелью, а не средством (Заболоцкий, будучи фанатичным приверженцем дисциплины и порядка, понял это еще в 1926 году). Единственная премудрость в том, что цепочку ассоциаций Введенский играючи и беспощадно рвет, меняя звенья местами, чтобы воспрепятствовать читателю пройти тем же (простым) путем. И тогда на небосклоне успешно загорается „звезда бессмыслицы”. И если, катясь на хрестоматийной телеге „Элегии”, он видит истинную, а не мнимую цель (благодаря чему и держит форму, данную традицией, не сваливаясь в канаву), то в большинстве других случаев не видит».

«Вообще обэриуты довольно быстро разбили окно стихами (Хармс: „Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется”). Но потом они бросали стихи в уже разбитое окно, и зачастую это было пустым делом. Нечего было разбивать и нечем».

Главное — быть непредсказуемым. Написать книгу о Ленине — почти то же самое, что полететь на Луну. Беседу вела Анастасия. Ермакова. — «Литературная газета», 2017, № 39, 4 октября <http://www.lgz.ru>.

Говорит Лев Данилкин: «Здесь нет прямых „откатов”, здесь вообще деньги не циркулируют, это история про людей, которым нравится считать себя влиятельными, позволять себе писать от „я”. Они все полагают себя не столько литературными критиками, которые объясняют читателям, платить или не платить за книжку, на которой написано „я самая лучшая”, сколько колумнистами, для них литература — скорее повод, чем причина для высказывания. Им нравится светская жизнь, все эти обмены змеиными улыбками, перестрелки невидимыми файерболами влияния, каждое их появление там или сям — неслучайно, это элемент какой-то остроумной комбинации и конфигурации. Это вот именно что литература как институт кураторов — которые как бы корректируют свободный рынок, диктат рейтинга продаж, но на самом деле руководствуются клановыми и идеологическими предпочтениями. Это все — зеленое пастбище для любого сатирика, но кроме смешного, в этом есть и проблема — потому что многие писатели светскую жизнь на дух не переносят, просто по темпераменту, это ж профессия одинокая такая — и оказываются за бортом, вне премиальной игры, их тексты ни во что не конвертируются. Во многом с этим связан „возрастной фашизм” нынешний — когда молодому человеку гораздо легче получить литературную премию, потому что этим кураторам интереснее „делать биографию” молодым, демонстрировать, что они способны „сделать имя” кому-то, отсюда множество великих стариков, которые как бы отключены от „интернета”. Вы знаете кучу „премиальных” имен писателей и писательниц, которым нет сорока, но где премии Владимиру Борисовичу Микушевичу, Евгению Львовичу Войскунскому? А Крапивину кто-нибудь давал Букера или „Большую книгу”? А покойному Юрию Витальевичу Мамлееву? Это ведь чудовищная несправедливость. Но боюсь, это неизбежно — какую „чистку” можно устроить людям, которые вроде как всего лишь улыбаются друг другу?»

Главы из книги Льва Данилкина о Ленине см. в «Новом мире»: 2016, № 8; 2017, № 3.

Поэт Линор Горалик о любимых книгах. 10 книг, которые украсят любую библиотеку. Интервью: Алиса Таежная, Ася Боярская. — «Wonder», 2017, 9 октября <http://www.wonderzine.com>.

«Меня подвели к полке со стихами, и там был Блок. Я до сих пор помню всего того Блока, которого в это лето заучила наизусть: ей-богу, это были не самые сильные его тексты, но это были Иные, не школьные, не бравурные или сюсюкающие тексты советских детских хрестоматий. И да, „Двенадцать” стали для меня совершеннейшим наваждением в это лето: я никогда раньше не видела такой структуры текста (части, написанные разным размером, мерцающая нарративность, ощущение настоящей черной магии)».

«У меня что-то случилось с чтением примерно десять лет назад: я почти потеряла способность читать большую прозу. Это очень обидная идиосинкразия. Проза короткая и проза на грани стиха — это пожалуйста и это очень важно, а совсем „прозаическая” проза — увы».

«Я еще ни разу не оказывалась в ситуации, когда книга ответила бы на поставленные мной вопросы, — но она всегда отвечает на вопросы, которые не приходили мне в голову, на вопросы, о которых я даже не знала, что задаюсь ими».

Алла Горбунова. «Человек — это древоточец». Работа с «исчезновением» больших смыслов и слов? Аскетика «своей» литературы. Текст: Екатерина Писарева. — «Гефтер», 2017, 3 ноября <http://gefter.ru>.

«Я совсем не знаю изнутри, как устроен сегмент современной прозы: я почти не могу ее читать, читаю в основном только поэзию и философию. Я не понимаю, как возможны описания и рассуждения на многие страницы, большие сконструированные сюжеты. Когда-то я это понимала, а потом — как отшибло. Так что, может быть, это я так выгорела, и дело не в каких-то масштабных культурных процессах. А может быть, я — просто зеркало этих масштабных культурных процессов».

«Феноменального „я” нет в физической реальности, там только объекты и процессы, это „глухая” реальность — „глухая”, как глухая стена. Для физической реальности феноменальное „я” — это галлюцинация, как и его свобода. Поэзия — одно из немногих пристанищ свободы для человеческого сознания, поскольку она принадлежит феноменальному „я” (здесь оно у себя дома, в своем царстве), но при этом заворожена „глухой” реальностью. Для феноменального „я” есть часы, зеркала, оно узнает свое отражение, оно измеряет время. В „глухой” реальности нет ни „человеческого” времени, ни узнавания отражения. Вместо них — глухой непроходимый лес, тяжесть праха, смерть».

«Человек — это древоточец, он прокладывает ходы в „глухой” реальности и их обживает: ставит столы и стулья, всякую утварь, но при этом он может слышать голос реальности — голос природы, голос смерти. Поэт, о свободе которого вы спрашивали, — одновременно феноменальное „я”, живущее в туннеле жука-древоточца, и гость с болота, из леса, вестник реальности, тело».

Дмитрий Данилов. Русское дзэнское. Беседовал Александр Чанцев. — «Rara Avis», 2017, 17 октября <http://rara-rara.ru>.

«[Мирослав] Немиров — сильно и несправедливо недооцененная фигура. Отчасти, он сам так задумал — у него была жесткая установка на андеграунд в эпоху, когда само по себе противостояние андеграунда и официоза фактически упразднилось. Но вообще, мне кажется, тут сыграла роль наша российская беда — скудость культурных институций. В России не нашлось институций (журналов, издательств, фестивалей, отдельных культурных деятелей), которые бы ввели Немирова в общекультурный контекст. Это, конечно, только мои предположения, но, мне кажется, поэт, эссеист, культурный деятель такого уровня в США или Франции не вылезал бы с международных фестивалей и культурных ток-шоу на ТВ, его обильно издавали бы небольшие, но очень влиятельные издательства, он получил бы с десяток весомых премий, ну и так далее — думаю, моя мысль понятна. В России, увы, таких институций при жизни Немирова не нашлось».

Олег Демидов. «Чей Бродский?» — «Какой Бродский?» Литературный критик Олег Демидов о рецепции творческого пути Иосифа Бродского. — «Textura», 2017, 27 октября <http://textura.club>.

«Еще один положительный момент — треки группы 25/17. Если раньше Бродский фигурировал в текстах песен, то сейчас его цитаты разлиты по многим композициям. Укажем на основные. Песня „Комната” из нового альбома „Ева едет в Вавилон” — вариация на, пожалуй, самое известное стихотворение поэты — „Не выходи из комнаты, не совершай ошибку” (1970).

Белый шум на мониторе пыльного окна

расскажет нам,

что за стеною в коридоре зацвела война,

а ты не вооружена.

Не выходи, не совершай ошибку,

за дверью ад, жаркий и липкий.

Современная обстановка добавляет новых красок в стихотворение полувековой давности. Пусть Бродский намеренно уходит в Хронос, в Космос, в Вечность, однако это становится возможным исключительно в рамках замкнутого пространства. Если же выйти из него, тебя с головой накроет реальность. И 25/17, понимая это, не стремятся сделать ремейк, где вместо болгарских сигарет „Сълнце” был бы „Парламент”, а вместо „Шипки” — „Ява”, а делают именно вариацию на заданную тему».

Жизнь с Мандельштамом. Олег Лекманов о фамильярной критике, злой Надежде Яковлевне и невежестве Сталина. Беседу вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2017, 9 ноября <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Олег Лекманов: «В частности, я почти уверен, что никакие стихи Мандельштама найдены уже не будут, разве что шуточные».

«Проблем, как водится, много. Это, во-первых, отсутствие академического издания произведений Мандельштама, потому что все собрания, которые выходили до сих пор, полны произвольных решений их составителей (некоторые из которых, похоже, возом нили себя реинкарнацией Осипа Эмильевича). Это, во-вторых, отсутствие нормально составленного и откомментированного тома воспоминаний о Мандельштаме. Это, наконец, необходимость свода имеющихся сведений о нем, первым приближением к которому, надеюсь, станут скоро выходящие из печати материалы к „Мандельштамовской энциклопедии” (подчеркну — только первым приближением)».

«Конечно же, Надежда Яковлевна Мандельштам была злая и несправедливая по отношению ко многим людям женщина. Но она была абсолютно гениальная, ее книги (особенно вторая) — это памфлет на уровне „Бесов” Достоевского просто. И потом — Мандельштам ее любил. И еще (может быть, это главное): не будь Надежды Яковлевны, мы бы не знали большинства стихотворений позднего Мандельштама. Разве этого недостаточно, чтобы Надежду Яковлевну уважать?»

Андрей Зорин. «Толстой и свобода»: доклад Андрея Зорина на открытии семинара по интеллектуальной истории. — «СИГМА», 2017, 10 октября <http://syg.ma>.

«В 1862 году Софья Андреевна Берс дала 34-летнему Толстому прочесть свою повесть „Наташа”, сыгравшую важную роль в развитии их отношений. Толстой был страшно травмирован тем, что его будущая жена отметила в главном герое, прототипом которого был Л. Н., „переменчивость” его мнений. Ну, и еще дурную наружность. Толстой действительно менял свои точки зрения даже по самым фундаментальным вопросам. Менялись его взгляды на любовь и семью, на мир и войну, на народ, патриотизм, на религию, на предназначение человека. Ответы на каждый из этих вопросов подвергались резкому и глубокому пересмотру».

«В романе „Война и мир” есть эпизод встречи Пьера Безухова и Наташи Ростовой, где Пьер с горечью говорит о смерти Элен и вспоминает о тяжелом чувстве, с которым он воспринял это известие. — Пятнадцатью-двадцатью страницами выше написано, как Пьер и одним месяцем жизни раньше ворочался в постели, вспоминал, что жены его уже нет и говорил себе: „Господи, как хорошо!”. Что произошло? Он обманывает Наташу? Конечно, нет. — Он ничего уже не помнит. Он не помнит, что он чувствовал месяц назад, потому что он другой человек. Его собственный жизненный опыт потерял над ним власть. Он стал другим. Это толстовская психология, в которой поступки и мысли человека не определяется его характером и его прошлым. Хочется обратить внимание на связь этой идеи с чувством свободы: Человек не детерминирован даже собой лично. Поразительный факт, связанный с Толстым, это та неизменная радость, с которой он фиксирует ухудшение собственной памяти. Для него это всегда прекрасное, радостное и освобождающее событие».

Юрий Каграманов. Осуждение Фауста, акт 8-й. — «Дружба народов», 2017, № 10 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

«Главную же опасность представляет сегодня сексуальный авангард, оказывающий разрушительное действие на общество и его культуру. Но как сказал Гельдерлин, где есть угроза, там есть и спасительное. Кому-то оно покажется горьким, а кому-то сладким. И если помедлить с этим, в этом качестве рано или поздно выступит суровый шариат, издали грозящий христианскому (или бывшему христианскому) миру, а западных европейцев подстерегающий в их собственных городах, где он уже отвоевал себе целые кварталы».

«Неудачу „советского эксперимента” Леонид Леонов в его позднем романе „Пирамида” объяснил, прежде всего прочего, „недобором опорных точек для бытия”. Этот урок, кажется, усвоен. Мы, то есть большинство российского населения, более или менее представляем теперь, „где Бог” (и в этом радикальное отличие нынешней ситуации от ситуации тридцатых годов), но смутно представляем, „где порог”, иначе говоря, как далеко простираются горизонты культурного строительства, поощряемые православной верой или допускаемые, или хотя бы только терпимые ею. Определить это — задача ныне живущих и следующих за нами поколений. Естественно, что для решения ее не следует прятаться в „русском лесу”, откуда никакие горизонты не просматриваются».

«Православное христианство — мировая религия и производные от него культурные позиции (в основе своей разработанные великими русскими религиозными философами) являются действенными, по крайней мере, в ареале цивилизации, основанной на христианских началах. Главные из них на сегодня: противодействие сексуальной революции и трансгуманизму, в совокупности являющим собою самую радикальную из революций, когда-либо осуществлявшихся и угрожающим самому существованию нашей цивилизации».

См. также: Юрий Каграманов, «Нет у революции начала. О событиях в США» — «Новый мир», 2018, № 1.

«Каких только словечек не прикукобишь». Писатель Саша Соколов рассказал Сергею Шаргунову о своих приоритетах и университетах. — «Огонек», 2017, № 40, 9 октября <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.

Говорит Саша Соколов: «В 1970-е в нашей литературе подвизалась чуть ли не дюжина Соколовых. Из них трое или четверо были моими полными тезками. Сочинив „Школу”, я стал подыскивать псевдоним и выяснил, что в любезной сердцу Югославии и других славянских странах имя Саша нередко используется как полное официальное. Маячил и отечественный образец для подражания: поэт Саша Черный».

«Серьезные тексты — только от руки: рука — уму способница. Почерк у меня нечитабельный, смутный, но он мне дорог и такой. А окончательный рукописный вариант, чистовик, естественно, перепечатываю».

Семен Ласкин. «Гор сказал...» Геннадий Гор в дневниках 1964 — 1982 годов. Публикация, подготовка текста, вступительная статья и примечания Александра Ласкина. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 10 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

«18. 8. 69. Сегодня Гор читал мне свой роман „Изваяние”. Куски. Сказал, как только меня увидел, что прочтет несколько небольших кусочков — то, что Наталье Акимовне показалось наиболее интересным.

Один кусок поразителен. Средний художник пишет гениальную картину — как невыносимо состояние гениальности. И Гоголь, преподающий идиоту, — этот сюжет тоже кое-чего стоит.

Гор говорил еще раньше, что мысль о романе пришла к нему через полотна Водкина, где античная красота и современность сплетены в одно. Водкина он считает гениальным, но холодным художником.

Много говорили о рассказе. Гор считает, что рассказ должен быть открытым, быть фрагментом романа — тут и мысль Битова („В<опросы> л<итературы>”, № 7, 1969). Что такой рассказ открывает широкую перспективу, а в романе, становясь главой, эту перспективу теряет.

Я жаловался, что пошел на компромисс, боюсь очень, что книга не пройдет, — и из-за этого написал худой рассказ. А как хочется сохраниться!

Он о себе сказал так же:

— Я писать начинал любую вещь интересно, но иногда боялся после какой-нибудь проработки, что это не напечатают, и тогда сбивался. Получалась слабая вещь. <...>».

Литература и китообразные. Мария Галина о снобизме в неприятии фантастики и жанровых текстах, дорастающих до притчи. Беседу вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2017, 5 октября.

Говорит Мария Галина: «Останься я биологом, я была бы одной из многих, довольно средним специалистом. К тому же наука сейчас здесь, мягко говоря, не в числе приоритетов, а на Западе по специальности я работать не хотела, сейчас не знаю, было ли это ошибкой. Я не была сильно увлечена наукой. Все-таки я по склонностям больше гуманитарий, но даже на излете советского времени должность научного работника давала такую свободу, которая другим профессиям и не снилась, к тому же перед биологом открывалась возможность путешествий, а я очень люблю ездить. Но иногда я завидую тем, кто до сих пор занимается биологией, например поэту Павлу Гольдину, специалисту по китообразным. Это прекрасная область науки, особенно если твое занятие не связано с опытами, которые приводят к гибели объекта».

«Чисто жанровые тексты никакой другой задачи, кроме как развлечь читателя, вроде бы не имеют, но иногда поднимаются до уровня обобщения, притчи — тогда они занимают свое место в „большой литературе”, хотя в большинстве своем весь жанровый, коммерческий массив вторичен. С другой стороны, почти весь массив „реалистической” литературы тоже новизной не блещет, и Стругацких мы сейчас цитируем (да и исследуем, изучаем) больше, чем, скажем, „Жизнь и судьбу” Гроссмана, как бы это вызывающе ни звучало».

Александр Марков. Что такое произведение? Транскрипт лекции филолога и философа, ведущего научного сотрудника Института мировой культуры МГУ Александра Маркова о том, что составляет произведение искусства и его поэтику с точки зрения формализма и структурализма. — «СИГМА», 2017, 16 октября <http://syg.ma>.

Среди прочего: «Кроме того, заслугой структурализма была постановка целого ряда вопросов. <...> Первый вопрос: заключает ли в себе произведения размышления над природой искусства? Раскрывает ли произведения не только собственное содержание, но и феномен искусства как такового? Большая часть науки 20 века отвечает на этот вопрос положительно. Более того, многие представители искусства 20 века отвечали на этот вопрос положительно: что способность произведения рассказать о собственных способах возникновения не менее важна, чем способность произведения передать какие-то содержания или какое то вдохновение. Как уже только что упомянутый Пастернак говорил в „Охранной грамоте”, что все произведения говорят прежде всего о своем рождении, а потом, подразумевается, уже о тех содержаниях, которые в них заложены».

Борис Межуев. «Вся русская идеалистическая философия начала XX века — это логическое развитие кантианства». — Сайт Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта, Калининград, 2017, 5 октября <https://www.kantiana.ru>.

«Политическая философия — это именно саморефлексия человека Современности в противоположность философии всеединства как саморефлексии имперского человека, которому необходимо доказать относительность свободы. Имперский человек — а это за редчайшим исключением субъект практически всей русской философии предшествующих веков — абсолютно не чувствителен к фундаментализму свободы, отличающему мировоззрение политического философа. Свобода для него — лишь условная, относительная ценность, которой можно поступиться во имя высшего блага — мощи и целостности державы, благ просвещения, приобщения к европейской цивилизации. Свобода для имперского человека — это лишь условие выбора правильных ценностей, но не ценность сама по себе: это утверждение очень легко иллюстрировать на примере философии Вл. Соловьева, вроде бы либеральной, но совершенно не современной. Вл. Соловьев совершенно не понимал, зачем отсталым странам добиваться независимости от просвещенного и цивилизованного Запада, в его ценностном универсуме статус национальной независимости был предельно низок. Поэтому из философии Вл. Соловьева и из соловьевства в широком смысле не могла родиться политическая философия, но могла родиться философия культуры, что и произошло».

Мысль летит впереди паровоза. Николай Звягинцев о роли художественного наброска и обязательствах перед мелодией. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2017, 12 октября.

Говорит Николай Звягинцев: «Сама возможность детского взгляда и отличает поэта от непоэта, мне кажется. А насчет „строчек с кровью” или игры — это же не степень прожарки стейка, в конце концов. Да и самой „кухни” никто не видит, поэтому сказать с точностью про конкретное стихотворение, что оно собой представляет — крик души или мастерское ремесленное произведение, сложно».

«Надеюсь, никто не сочтет „Октябрь” некритичной агиографией». Чайна Мьевиль о своей книге про русскую революцию. Беседу вели Михаил Мальцев и Дмитрий Вяткин. — «Горький», 2017, 25 октября <https://gorky.media>.

Среди прочего Чайна Мьевиль говорит: «Кажется, я никогда не читал Липавского, читал о нем только одну статью. Книги Кржижановского я знаю и очень их люблю, он сейчас весьма популярен в англоязычном мире — я видел ссылки на него и статьи о его произведениях. Мне повезло, что я имел возможность с ними ознакомиться. И да, в моих книгах можно найти некоторые аллюзии: наиболее очевидные на Стругацких, но также на невероятный роман Войскунского и Лукодьянова „Экипаж ‘Меконга’”, на Платонова и др. Но наиболее интересные аллюзии почти всегда те, о которых писатель не догадывается, поэтому надеюсь, что есть и другие, о которых я сам (пока?) не знаю».

Нам — через сто лет. Мария Степанова и Ирина Шевеленко — к 125-летию со дня рождения Марины Цветаевой. — «Colta.ru», 2017, 6 октября <http://www.colta.ru>.

Говорит Мария Степанова: «У этих [цветаевских] текстов (у этого способа соотноситься с окружающим) по-прежнему высокая способность раздражать; никакое „дыр-бул-щыл”, впитавшееся в сухую почву учебника, не вызывает такого отторжения. Что это, по-твоему? Что именно мешает (а для меня это бесспорно так) Цветаевой — хорошо вроде как прочитанной, давно и прочно усвоенной — стать историей литературы, закрытым кейсом в ряду подобных? Здесь есть какая-то своя траектория, непохожая на остальные. На мой осторожный взгляд, в системе актуальной поэзии, что бы мы под этим ни понимали, по-прежнему важен Мандельштам; как никогда работает — наращивает новые валентности — Кузмин; остаются заряженными разного рода дуги: от Хлебникова до Введенского, от Гуро до Сатуновского. Другие же тексты, зачитанные когда-то до дыр, до гласных букв, на глазах выпадают из активного словаря. Цветаева не принадлежит ни к тем, ни к этим. С тем, что от нее осталось, мало кто работает; но и остыть этому корпусу текстов не удается».

Говорит Ирина Шевеленко: «Между тем Цветаева почти единолично (если мы выходим за пределы первых двух десятилетий ХХ века) делает колоссальную культурную работу: дает голос — на русском языке — современному переживанию эротического и дает голос женскому переживанию эротического, вообще женскому чувству. Причем происходит это по ходу какого-то совершенно иного поиска: осмысления, разрешения экзистенциальной дилеммы — между этосом личной свободы и личного выбора и этосом, предписанным традицией/коллективом/верой. То есть она просто проговаривает самые базовые дилеммы современности в том виде, в каком они предстоят каждому».

«Нашей задачей является деконструкция „схемы русской истории”, сохраняющейся со времен Карамзина». Андрей Портнов и Илья Герасимов обсуждают «Новую имперскую историю Северной Евразии». — «Colta.ru», 2017, 5 октября <http://www.colta.ru>.

Говорит Илья Герасимов: «<...> в идеале большие концептуальные проблемы нужно переформулировать в серию конкретных частных „детских вопросов”. Сколько человек в блокадном Ленинграде получало спецпайки с икрой и копченой колбасой (вроде — всего лишь — старшего лейтенанта госбезопасности Федора Боброва)? А как доставляли эту колбасу в 1942 году (и откуда), сколько человек участвовало в распределении спецпродуктов, знало об условиях жизни номенклатуры? Как удалось „забыть” это знание и замолчать его в коллективной памяти? Любой ответ на эти кажущиеся второстепенными и техническими вопросы предполагает реконструкцию определенной модели и логики функционирования советской системы. Натяжками и фантазиями тут не отделаешься: или мы знаем конкретное количество спецпайков разных категорий в Ленинграде весной 1942 года, или не можем ответить на вопрос о характере советской власти. Кто-то уже искал и называл эту цифру? Анализировал по делам НКВД масштабы утечки информации, спекуляции продуктами? Если да — то задача только в том, чтобы разгрести историографический шлак в поисках ценной информации. Если нет — сначала кому-то предстоит провести необходимое исследование».

Елена Невзглядова. Поэзия и философия. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 10.

«Что касается нравственного закона, то он вообще присущ искусству, и нелепые попытки преступить его нелепостью и безобразием только подтверждают его незыб лемость».

«Между прочим, есть великие поэты, у которых философской лирики днем с огнем не найдешь: Некрасов, например, Пастернак, Ахматова, Цветаева... Это не делает их менее содержательными».

См. также: Елена Невзглядова, «Шестое чувство» — «Арион», 2017, № <http://magazines.russ.ru/arion>.

Олеся Николаева. Ева и Лилит. — «Знамя», 2017, № 9 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«Но особенно меня держала ее [Цветаевой] „Попытка ревности”, пожалуй, ключевое и при этом саморазоблачительное стихотворение. Притом — типичное, показательное. Прямой текст женского „я”, вся „история болезни”, обоюдокрутая лестница гордыни и самоуничижений. Такой характер: напроситься в рабыни, чтобы в рабстве — тиранить своего господина».

«Нужно перестать стесняться своего происхождения». Главный редактор издательства «НЛО» Ирина Прохорова — о парадоксах исторической памяти. Беседовал Андрей Архангельский. — «Огонек», 2017, № 43, 30 октября.

Говорит Ирина Прохорова: «Идентификация с воображаемыми, а не с реальными предками мешает нам разобраться в драматических истоках и последствиях рево люции».

«Каюсь, я тоже в молодые годы пыталась найти в своей родословной барскую кровь, но похвастаться было нечем — со всех сторон обнаружилась одна беднота».

«У нас просто нет языка для серьезного разговора о крестьянском культурном наследии».

«Крестьяне в общественном сознании по-прежнему поражены в правах, поэтому презрительное выражение „эх ты, деревня!” до сих пор в обиходе. Впрочем, в 1960 — 1980-е у нас была целая плеяда писателей-„деревенщиков”, которые вынесли на публичное обсуждение тему трагической гибели русского крестьянства. Однако крайне консервативное мировоззрение этих литераторов оттолкнуло от них либеральную часть общества, и объединения интеллектуальных усилий не состоялось. В итоге мы по-прежнему смотрим на себя глазами бравых гусар и прелестных мамзелей».

Сергей Переслегин. Война за Будущее. Революционная проектность в России: годы 1917 — 2017. — «Дружба народов», 2017, № 10.

«<...> Если Советский Союз был страной без настоящего, то Россия оказалась страной без будущего. И чем лучше идет восстановление военной, экономической и политической мощи державы, тем ярче это проявляется. Сегодня Россия имеет два вероятных сценария развития — „Византия” и „Назад в СССР”. Оба они обращены в прошлое — царское или советское. Оба гарантируют ряд тактических успехов, но не имеют стратегической перспективы. И мир, потерявший постоянную рефлексию своего развития через „Красный проект”, начал услужливо воспроизводить паттерны столетней давности. Он тоже не имеет стратегической перспективы, при этом наращивает противоречия на всех уровнях — от межблоковых до коммунальных. Вероятна война. Плохо, что даже она не станет решением этой системы противоречий».

«Пожалуйста, прочитайте мои книги...» Василий Белов: неизвестные страницы. Текст: Дмитрий Шеваров. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017, № 239, 22 октября <https://rg.ru>.

Из неоконченной рукописи Василия Белова (конец 1960-х). «Я не могу назвать себя писателем не только потому, что я не знаю, что такое писатель, но еще и потому, что другие вкладывают в этот термин изрядную долю неприятной, какой-то слащавой почтительности. Почему я не был удостоен этой почтительности, будучи колхозником, солдатом, рабочим? Потому что не был писателем?..»

«Настоящего писателя читающая стихия не рождает и не создает, наоборот, она стремится к его уничтожению».

«Писателями становятся вовсе не от хорошей жизни».

Прозаики об именах литературных героев. На вопросы отвечают Игорь Вишневецкий, Вл. Новиков, Вячеслав Ставецкий, Лев Усыскин, Анатолий Курчаткин, Шамиль Идиатуллин, Анна Бердичевская, Кристина Гептинг, Калле Каспер. Идея опроса, составление и предисловие — Елены Иваницкой. — «Лиterraтура», 2017, № 107, 29 октября <http://literratura.org>.

Говорит Игорь Вишневецкий: «Большим подспорьем служат разные справочники, отечественные и зарубежные, заглядывать в которые я не считаю зазорным (а иначе зачем они издаются?). Так, при написании романа „Неизбирательное сродство”, действие которого происходит в 1835-м году, я сверялся со списком родов, внесенных в „Общий гербовник Российской империи”, и с итальянскими работами по фамилиям Эмилии-Романьи. Приведу только два примера: в романе появляется болонский профессор Гамберини. Работы по этимологии фамилий Эмилии-Романьи указывают Гамберини как одну из самых характерных фамилий региона, причем — тут я не берусь судить, насколько верно — возводят ее к германскому Гамбринусу, что потребовало и соответствующего имени Дионисио (отсылающего к богу виноделия, вдохновения и экстаза). Дионисио Гамберини в моем романе не дурак выпить и все время подливает белого вина „Est! Est! Est!” пришедшему к нему за разъяснениями другому персонажу, молодому русскому — князю Эсперу Лысогорскому. Лысогорский — фамилия возможная в XIX-м столетии, но не княжеская (в романе сказано, что он — самый младший, последний в роду; следовательно, больше никаких князей баснословного Лысогорья не существовало); имя же означает „вечернюю звезду”. Чтобы понять, как сочетаются „вечерняя звезда” и Лысогорье в судьбе героя, следует дочитать „Неизбирательное сродство” до конца. Кстати, о пресекшихся княжеских фамилиях. Если существовали удельные князья Телятевские, хозяева забытого Богом городка в тверской глуши, то почему не быть князьям Лысогорским?».

См. роман Игоря Вишневецкого «Неизбирательное сродство»: «Новый мир», 2017, № 9.

Давид Раскин. Облака уплывающих империй. Киплинг и Мандельштам. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 10.

«Но странно, что никто не обратил внимание на еще один несомненный источник стихотворения „Я пью за военные астры…”. Этот источник — Киплинг. Его стихотворение „The native born”. Стихотворение переводилось на русский язык четыре раза. Вот наиболее подходящий для нашего сравнения и, главное, появившийся почти в то же время, что и стихотворение Мандельштама, перевод Бориса Брика <...>».

См. также: Владимир Аристов, «„Идешь, на меня похожий…”. Цветаева — Мандель штам: „Ода пешему ходу” — „Стихи о неизвестном солдате”» — «Знамя», 2017, № 10.

Наум Резниченко. «…моя жизнь прошла под Вашей звездой…» Арсений Тарковский и Анна Ахматова. — «Знамя», 2017, № 10.

«Наше представление о степени влияния Ахматовой на Тарковского будет неполным, если мы не скажем, что библейски-величественные строки „Реквиема”, мужественные и скорбные стихи цикла „Ветер войны” и другие образцы ее гражданской лирики были особенно дороги Тарковскому еще и потому, что и сам он написал стихи о народной трагедии уже в первые месяцы войны. Стихи эти составили цикл „Чистопольская тетрадь” (октябрь — ноябрь 1941 года) — по названию города тогдашней Татарской АССР, где Тарковский вместе со второй семьей и матерью находился в эвакуации и откуда он добровольцем ушел на фронт в декабре 1941-го года. Подобно „Реквиему”, в полном объеме и в авторской редакции стихи „Чистопольской тетради” были напечатаны только в годы перестройки. В „чистопольском цикле” воссоздан инфернальный „камский топос” (первоначально цикл назывался „Камская тетрадь”), подобный гибельному „ленинградскому” топосу „Реквиема”, где „звезды смерти стояли над нами и безвинная корчилась Русь” <...>».

Суммарный опыт кошки. Василий Бородин о ямбическом трамвае и песнях в подземном переходе. Беседу вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2017, 19 октября.

Говорит Василий Бородин: «<...> мои стихи — для тех, кто не понимает, чего от них хотят природа или социум, чья жизнь проходит по касательной к тому и другому. И для них такие стихи, как мои, — родной язык, а для всех остальных — интересный курьез: „вот тут очень здорово, тут ничего непонятно, тут надо подправить, а вообще — пристрелить, чтоб не мучился”».

«В одном тексте Бориса Мессерера есть воспоминание Ахмадулиной о том, как ее в детстве сажают на какую-то большую каменную лягушку в парке, чтобы сделать веселую фотографию, — и там, на лягушке, ее охватывает, чуть ли не первый раз в жизни, страшная сплошная тоска. Почему-то я уверен, что очень многие поэты рождаются из такой вот очень ранней и никуда всю жизнь не девающейся совершенно безвыходной тоски, зная которую, совершенно по-новому начинаешь ценить и красоту, и радость, и обыкновенный покой».

«Театр становится бездомным». Режиссер Дмитрий Брусникин рассказал Анд рею Архангельскому о состоянии современной драматургии. — «Огонек», 2017, № 42, 23 октября.

Говорит Дмитрий Брусникин: «У драматургии теперь именно что — женское лицо».

«<...> По поводу содержания — это большей частью, конечно, драматургия социально-депрессивного свойства. Это тоже связано с какими-то довольно глубокими проблемами в обществе, требующими анализа. Но, впрочем, наши классическая литература и драматургия всегда обращались к депрессивным состояниям: Чехов, Вампилов и так далее. Однако сейчас эта традиция приобретает более жесткие формы. Огромное количество ненормативной лексики. Я не знаю, что с этим делать, но анализировать это интересно. Потому что некоторые тексты действительно многое теряют, если оттуда убирать ненормативную лексику».

«Проблема с героем тоже есть, конечно. Вообще вся драматургия на самом деле занимается тем, что ищет героя,— это не значит, что он есть, но именно поиск этого героя и есть драматургия. Зилов — это герой или нет?.. А Арбенин — это герой?.. Постановка этого вопроса и является задачей драматургии».

«Театральное сообщество было просто... взбудоражено появлением Данилова с его пьесой „Человек из Подольска”. Тоже достаточно абсурдистская история».

См.: Дмитрий Данилов, «Человек из Подольска» — «Новый мир», 2017, № 2 <http://www.nm1925.ru>; см. также в январском номере «Нового мира» 2018 года его пьесу «Сережа очень тупой».

Марина Цветаева и современная поэзия. — «Знамя», 2017, № 9.

К 125-летию со дня рождения Марины Цветаевой журнал «Знамя» провел «круг лый стол» на тему «Марина Цветаева и современная поэзия», в котором очно и заочно приняли участие современные поэты и критики.

Говорит Евгения Вежлян: «<...> пожалуй, мы в современной поэзии видим разработку двух „цветаевских” линий влияния. Одна из них — назовем ее очень условно „сложной” — ведет к интеллектуалистской, написанной по преимуществу женщинами, поэзии смыслового сдвига, предельно напряженного письма, работающего со всеми стилевыми пластами языка и делающего голос смыслообразующей единицей текста (как пример можно привести ту же Марию Степанову, или — и здесь мы, конечно, рискуем, — в какой-то степени и Полину Барскову)».

«А вторая, которую можно условно назвать „простой” (хотя и она тоже простой не является, просто усваивается несколько более широким кругом), связана не с рационализацией языковой картины мира, а с жизнью (вернее, оживлением) языка эмоций в современной поэзии. И здесь можно назвать имя Дмитрия Воденникова, чья стилевая манера, базирующаяся на „переизобретении” в речи сильного аффекта, почти напрямую на Цветаеву указывает. От нее он берет, однако, не прием, а саму интенцию — говорить „сквозь” слово, проговаривая „переживание в себе”, как бы выговаривая себя. Слово в таком случае становится почти подобием жеста. Оно предельно суггестивно. И отсюда — тот эффект „раскавычивающей” искренности, который и сделал Дмитрия Воденникова родоначальником „новой популярной поэзии” (и в этом он, кстати, также сопоставим с МЦ)».

Говорит Мария Маркова: «Причиной того, что присутствие поэтики Цветаевой не ощущается, может быть и изменение традиционной русской поэтической парадигмы, вслед за которой изменилась и модель поэтической реальности. В этой реальности экстатический язык отказывается звучать и кажется смешным. О чем сейчас так можно говорить? О несвободе? О войне?.. Когда даже обычный комментарий часто балансирует на грани между агрессией и истерикой, от речи поэтической требуется максимальная концентрация и чистота. Ей бы пригодилась точность Цветаевой, но не ее многозначность. А эмоциональность, пусть и выверенная, рассудочная, может казаться неправдоподобной. В хаосе хочется спокойствия и простоты».

Чистота единорога и символ скрытой рыбы. Игорь Сид о кентавричности и напряженных отношениях человека и ландшафта. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2017, 16 ноября.

Говорит Игорь Сид: «Геопоэтическую эссеистику первым стал писать шотландско-французский автор Кеннет Уайт. Я читал его в русской версии от талантливых переводчиков Василия Голованова и Гелы Гринёвой, но поклонником его не стал. Мне интереснее, например, путешественные заметки Юрия Андруховича, Алена де Боттона, Александра Чанцева... Термин „геопоэтика” применяет лишь первый из них, но дело не в термине, а в концентрированности текста».

Шекспир и окрестности: что такое Западный литературный канон. − «Афиша Daily», 2017, 30 октября <https://daily.afisha.ru>.

В «Новом литературном обозрении» вышел «Западный канон» Гарольда Блума. В «круглом столе» участвуют Алексей Вдовин, Анна Козлова, Анна Наринская, Лев Оборин, Дмитрий Харитонов, Игорь Кириенков.

Говорит Анна Наринская: «Мне очень хочется отметить контекст, в котором книга Блума выходит сегодня на русском. Все-таки мы должны понимать, что в Америке он писал против всех, а для российского читателя его рассуждения наверняка покажутся зарифмованными с консервативным мейнстримом».

«Мне кажется важным сказать о трезвости Блума — противоречащей, скажем, тому пассажу из нобелевской лекции Бродского, который у нас все так любят и который мне при этом кажется довольно пошлым. Ну про то, что „для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего”. И вот я даже выписала из Блума: „Чтение самых лучших авторов, скажем, Гомера, Данте, Шекспира, Толстого, не делают нас лучше как граждан”. Тут я с ним совершенно согласна. Не надо надеяться, что если твой сын прочел „Отцы и дети”, он станет лучшим человеком. Это абсолютная шняга. И очень приятно читать человека, который так точно и хорошо это понимает: в литературе нет ничего практического, она не предлагает никакого улучшайзинга, это ни в коем случае не средство селф-хелпа».

«А можно я сошлюсь на мою маму? Она страстная стратфордианка (сторонники авторства Шекспира. — Прим. ред.) и всегда говорит, что то, что „перчаточник”, „ростовщик” смог написать эти пьесы, есть доказательства, во-первых, возможности чуда, а во-вторых, существования Бога. Ну и мы не должны забывать, что пройдет лет 400 и люди тоже будут недоумевать: как же Иосиф Бродский, кончивший 7 классов и не имевший больше никакого образования, мог сочинить эти стихи и все это знать. В этом смысле нападки Блума на тех, кто ставит под сомнение существование Шекспира, вызывают мое сочувствие».

См. также: Анна Наринская, «Как идеология убивает чтение. В России вышел „Западный канон” Гарольда Блума» — «Новая газета», 2017, № 11, 23 октября <https://www.novayagazeta.ru>.

Сергей Шиндин. Из «теневого окружения» Мандельштама: Сергей Маковский. — «Новый Журнал», 2017, № 288 <http://magazines.russ.ru/nj>.

«Возвращаясь к эпизоду о якобы состоявшемся совместном с матерью „визитом” О. М. в редакцию „Аполлона”, представляется допустимым высказать предположение о том, что „версия” Маковского имела вполне конкретный источник. Основой для столь популярной и откровенно вымышленной легенды, возможно, стало реальное событие, происшедшее 17 февраля 1907 года, — празднование дня рождения (30-летия) Изабеллы Венгеровой, на котором состоялось мандельштамовское знакомство с Максимилианом Волошиным. Старший поэт позднее в дневниковой записи от 18 апреля 1932 года так вспоминал об этом факте: „Помню эту встречу — это было у сестры Зинаид[ы] Венгеровой — Изабеллы Афанасьевны (певицы). Там было нечто вроде именинного приема — торты, пироги, люди в жакетах и смокингах. Сопровождая свою мать — толстую немолодую еврейку, там был мальчик с темными, сдвинутыми на переносицу глазами, с надменно откинутой головой, в черной курточке частной гимназии — вроде Поливановской — кажется, Тенишевской. Он держал себя очень независимо. В его независимости чувствовалось много застенчивости. ‘Вот растет будущий Брюсов’, — формулировал я кому-то <...> свое впечатление. Он читал тогда свои стихи”. Вполне вероятно, что рассказ об этом знакомстве, слышанный от одного или обоих его участников или от кого-то из свидетелей, и стал основой для появления „версии”, изложенной в ориентированных на самую благожелательную интонацию воспоминаниях Маковского».

Алексей Шмелев. Возможность сказать «нет» — важная составляющая свободы. Беседу вела Наталия Демина. — «Православие и мир», 2017, 19 октября <http://www.pravmir.ru>.

«А сейчас, например, может создаться иллюзия всеобщей неграмотности, так как в публичном пространстве (социальных сетях и т. д.) мы видим огромное число неграмотных публикаций. Раньше мы их не видели, это могли наблюдать получатели писем, написанных неграмотным человеком. В то время, прежде чем текст появлялся в публичном пространстве, корректор все исправлял. Сейчас это видят все».

Галина Юзефович. Писатель каждого десятилетия. Галина Юзефович — о том, как Владимир Маканин осмыслил несколько эпох. — «Meduza», 2017, 2 ноября <https://meduza.io>.

«Тогда же, в девяностые, и после, уже в нулевые, Маканин первый (и до сих пор единственный) начинает говорить о чеченской войне не как о локальном вооруженном конфликте на окраине империи, но как о войне вообще, переводя ее из сферы персонального опыта и индивидуального переживания в область глобальных и трагических закономерностей русской (и — шире — мировой) истории. Именно этим — абстрактностью, обобщенностью в описании вполне актуальной войны — последний заметный роман Владимира Маканина „Асан” (за него писатель получил в 2008 году премию „Большая книга”) не понравился многим. Маканина — и в общем, надо признать, обоснованно — ругали за неточность в деталях, за абстрактный и немного наивный пацифизм, но главное (в этом вопросе особенно строги были, понятное дело, писатели, сами прошедшие Чечню) за то, что, не видев войны собственными глазами, он осмелился о ней писать. Однако сегодня, по прошествии десяти лет, уже ясно, что при всех своих бесспорных и очевидных неточностях именно „Асан” остается самым ярким и глубоким романом о чеченской войне, в то время как многие книги, написанные, что называется, на живом материале, существенно померкли — и ценность их скорее мемориальная, чем художественная».

«Не растворяясь полностью ни в одной из описанных им эпох, на протяжении всей жизни сохраняя легкую отстраненность от своего предмета, он при всем том оказался одной из самых важных — и без преувеличения самых достойных — фигур в русской литературе новейшего времени».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Февраль

55 лет назад — в № 2 за 1963 год напечатана повесть Константина Воробьева «Убиты под Москвой».

90 лет назад — в № 2 за 1928 год напечатана пьеса И. Бабеля «Закат».