ЛИНИЯ РАЗРЫВА

*

ЛИНИЯ РАЗРЫВА

Александр Кабанов. На языке врага. Стихи о войне и мире. Харьков. «Фолио», 2017, 282 стр.

Здесь, конечно, надо начинать с названия. Вообще, названия книг — отдельная тема (и такие исследования есть), и Кабанов здесь способен предоставить уйму материала. Скажем, название одной из первых его книжек — «Айловьюга»^[1] — может дать ключ к авторскому набору приемов: словесный синтез, опирающийся на звуковое подобие, производство лингвистических химер (если есть химерная проза, почему бы не быть химерной поэзии), избыточность, звукопись, барочность и даже некоторая манерность. Откроем наугад ту же «Айловьюгу»:

Детский стоматолог дядя Бормаше

вам просверлит дивную дырочку в душе.

Был сосед — юристом, стал — вуайеристом:

все потемки ваши — на карандаше!

Видно у бессмертия вострые края,

я теперь — клишенец твой, милая моя!

Пусть висят настенные простыни в крови,

как второстепенные признаки любви!

Бурлеск, фактурность, барочная избыточность вкупе с уже упомянутой «химерностью» присущи скорее украинской литературе, нежели русской. В этом смысле стихи Кабанова — тоже своего рода химера, поскольку русский язык здесь сочетается с вполне украинскими родовыми признаками.

Тут мы подходим к очень щекотливому и, с моей точки зрения, нерешаемому вопросу о национальной принадлежности того или иного автора, того или иного литературного явления. Может ли поэт, пишущий по-русски, родившийся в Херсоне и живущий в Киеве, считаться русским поэтом? Да, может (он, кстати, лауреат «Русской премии», которой награждаются зарубежные русскоязычные авторы). Может ли он считаться украинским поэтом? Да, может. Он печатается в украинских антологиях и выпускает двуязычный журнал «ШО».

Такая ситуация двойственности была бы вполне приемлема, не воспринимайся литература как национальное достояние, предмет национальной гордости (примерно как спорт, где вопрос национальной принадлежности тоже смутен и конфликтен). В каких-то ситуациях вопрос (само)идентификации может заслонить все остальное; в частности, на постимперском пространстве; когда язык метрополии, язык империи, служивший в свое время «языком межнационального общения» воспринимается отделившейся провинцией как инструмент подавления. Нациестроительство предполагает в том числе (возможно, в первую очередь) создание собственного корпуса литературы на базе национального языка — литература возводится в условие существования нации. И, конечно, ситуация обостряется и осложняется в случае возобновления имперских притязаний, когда маркировка «свой — чужой» сущностно важна. Общее историческое прошлое и общее культурное пространство делают этот процесс (само)идентификации особенно болезненным, особенно драматичным. К тому же такое общее культурное пространство всегда ассиметрично и анизотропно. Имперская культура повсюду представлена мощно и полно, тогда как национальной позволено существовать только в собственных границах, выплескиваясь за их рамки лишь как образец «народного» и «комического».

Новый поэтический сборник Александра Кабанова называется «На языке врага» — это мем, получивший распространение в медийном пространстве Украины после «Русской весны» 2014 года и связанных с этим военных действий на востоке Украины.

Аццкий аффтар, вещий Баян, не много ль

мерзлых букв и мраморной крошки в твоих мечтах?

Посреди зимы проклюнется редкий Гоголь,

очарованный утконосый птах.

Снегопад, и ты живьем замурован в сказку,

где на всех — для плача и смеха — одна стена,

и слепой художник вгоняет эпоху в краску,

а его бросают — любовница и жена.

В этом, опять же наугад взятом фрагменте стихотворения из новой книги можно найти те же фирменные кабановские приемы. Сетевой слэнг (т. н. «олбанский») — один из сборников Кабанова назывался «Аблака под землей». Образы, опирающиеся сразу на несколько отсылок к культурному ряду («Гоголь» — «утка» — редкая птица, долетающая до середины Днепра, — если вы птица, то небесная — очарованный странник...). Остранение привычного, затертого словосочетания путем помещения его в непривычный контекст (не «стена плача», но «стена смеха и плача»). Игра смыслами, отчего фразоиды воспринимаются двояко или даже трояко — здесь «вгонять в краску» означает в том числе «отражать эпоху посредством живописи». Брутальный эротизм — в приведенном фрагменте смягченный, но вспомним самые, пожалуй, известные стихотворения Кабанова «Говорят, что смерть — боится щекотки…» и «Ты обнимешь меня облепиховыми руками…» Актуальность, даже, пожалуй, фельетонность («Наш президент распят на шоколадном кресте: / 82% какао, спирт, ванилин, орехи…»)…

Все это вполне можно было бы счесть родовыми признаками «сетевой поэзии», именно там любят каламбуры, фельетонность и «дерзкую эротику» (недаром когда-то Кабанов выкладывал тексты на «Стихире»), если бы не вот эта избыточность, плотность текста да вдобавок некоторая экзотичность для русского уха («Нас кто-то отловил и запер, / прошла мечта, осталась мрія, / и этот плотник нынче — снайпер, / и с ним жена его — Мария»), и неожиданный, фирменный кабановский выверт в конце текста. Кабанов — поэт, прячущий проницательность за брутальностью и несколько демонстративной тягой к низовому, чтобы выскочить в конце концов из-за угла с неким умственным парадоксом, как с дубинкой, и оглушить доверчивого читателя, ожидающего, что вот ему расскажут смешное (как я уже сказала, в «доминирующей» культуре смешное как бы делегируется национальному, это все, что национальное может себе позволить, кроме разве что народных танцев и песен с зачином «Ой…»).

Приведенное здесь стихотворение заканчивается так:

Что Москва? Не зря Долгорукий в пьяном

пароксизме взялся за этот труд:

дальновиден был — потому, что даже славянам

на погосте нужен свой Голливуд,

точка сборки, дворцовый ответ Бараку,

вот и едем мы сквозь заснеженную страну —

расстрелять поэта, отправить на Марс собаку,

по большому счету выиграть войну.

Стихотворение датировано 2009-м годом, когда потребность в отделении национального от наднационального (когда-то это наднациональное называлось «единая историческая общность „советский народ”») не стояла так остро, но, безусловно, существовала, хотя резать порой приходилось по живому и весьма причудливыми зигзагами.

Москва здесь — декорация, заблаговременно, с дальним прицелом возведенная на погосте национального ради, как теперь говорят, «имиджа», иллюзии — иллюзии великой империи, «дворцовый ответ Бараку» (Кабанов и тут не удержался от обыгрывания двусмысленного «барак»), и целостность этого расслаивающегося, распадающегося культурного пространства обеспечивается сугубо сакральными символическими действиями и жертвами. Примерно как в «Омоне Ра» Пелевина (Кабанов, кстати, любит и знает фантастику) существование СССР на некоем мистическом уровне обеспечивается имитацией космической программы, причем жертвы этому молоху приносятся совсем не игрушечные.

Но последняя строка с ее клаузулой-вздохом вновь переворачивает ракурс. «По большому счету выиграть войну» — это выиграть ее с чудовищными потерями, учитывая историческую судьбу стран-победителей, да и людей-победителей, но выиграть же. То есть устроить бессмысленную показуху (на Марс — собаку) и одновременно утвердить себя в истории реальными победами.

Похоже, Кабанов занимается тем, что прощупывает границы национального и имперского, за время общей истории в это национальное проросшего. Это как идти по культурному минному полю.

Частичным подтверждением того, что Кабанов, как тот сапер, работает чисто, служит то, что тексты его порой предваряют события. Так, мрачное стихотворение «Исход москвичей», где «Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант, / у него в одной руке белеет раскаленный гидрант», вполне можно счесть написанным по горячим следам аномальной московской жары 2010 года, но датировано-то оно тоже 2009-м. Впрочем, ключевые строчки здесь, конечно, не эти, а вот эти:

Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон —

золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:

«Кто прописан в будущем, тот спасен,

забирайте детей своих и уходите…»

В том-то и проблема, что претензии последних лет на возрождение империи подкрепляются по эту сторону границы не визией будущего, а наспех намалеванным, гремящим плохо подогнанными частями декоративным задником с витеватой надписью «Великое прошлое». На всякий случай для тех, кто спросит, причем тут иврит, замечу, что это язык Завета, язык общения с Богом (сравните у Геннадия Каневского «Бог говорит со мной на языке иврит, / но я не знаю этого языка»).

Если мы ждем от Кабанова гражданской лирики, то это и есть гражданская лирика. В каком-то смысле любые хорошие стихи — гражданская лирика (это как солдатская песня «Горные вершины спят во тьме ночной» из повести Гайдара; раз хорошая, значит — солдатская).

Позиция поэта по отношению к доминирующей парадигме всегда маргинальна; есть, однако, опасность избрать роль стороннего наблюдателя, стоящего над схваткой, считающего обе стороны равно виноватыми. Или равно правыми, все равно.

Высоты, конечно, в тактико-стратегическом смысле эффективны. Но хорошо простреливаются. Причем со всех сторон.

Мария ГАЛИНА