ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Афиша Daily», «Вопросы литературы», «Гефтер», «Горький», «Звезда», «Знамя», «Литературная газета», «Лиterraтура», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Новая Юность», «Радио Свобода», «Реальное время», «СИГМА», «УМ+», «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», «ЭКСМО», «Colta.ru», «Deutsche Welle», «Meduza», «Prosоdia», «Rara Avis», «Wonder»

Василий Авченко. Империалист, эколог, мистик и лирик. Арсеньев, которого мы не знаем. — «Горький», 2017, 11 сентября <https://gorky.media>.

«Есть Арсеньев хрестоматийный: „По Уссурийскому краю”, „Дерсу Узала”. Есть малоизвестный: „Китайцы в Уссурийском крае”, „Краткий военно-географический и военно-статистический очерк Уссурийского края”. Есть совсем неизвестный: письма, дневники, многие из которых не разобраны доселе. Только в XXI веке владивостокский „Рубеж” начал издание первого полного собрания сочинений Арсеньева. Вышли три тома, ожидаются еще как минимум три, до публикации которых написание новой биографии Арсеньева, видимо, преждевременно. А она очень нужна. Ведь важны не только тексты Арсеньева, но и сама его жизнь — нечастый пример блестящей самореализации путем не покорения, а оставления столицы».

«Царский подполковник Арсеньев принял новую власть. В 1924-м был снят с учета в ОГПУ — но в том же году помог бывшим белым офицерам, в числе которых был поэт Арсений Несмелов, нелегально уйти в Китай. <...> Ушел в 1930-м своей смертью — от воспаления легких, полученного в последнем походе на нижний Амур. <...> Через несколько лет вдову Арсеньева арестовали за принадлежность к шпионской организации, которую якобы возглавлял ее покойный муж, и расстреляли».

Кирилл Александров. Император Николай II и русский генералитет в дни Февральской революции: 1 марта 1917 года. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 9 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

«Вечером 27 февраля в Могилеве Николай II отдал единственный приказ Алексееву — о направлении фронтовых частей в столичный район, и этот приказ выполнялся. Чуть позже члены Совета министров во главе с князем Голицыным из Петрограда обратились к государю с просьбой назначить нового премьера и предоставить Думе право формировать правительство, а затем заявили о своей отставке. Тем самым Совет министров высказался за ликвидацию самодержавия в России и фактически самораспустился. <...> Но вплоть до ночи 1 марта царь так и не назначил новый кабинет, оставив Российскую империю и центральные ведомства без управления. Кроме того, с ночи 28 февраля император отсутствовал в Могилеве и не реагировал на политические события. При этом неоднократное оставление Верховным Главнокомандующим Ставки по личным причинам производило неприятное впечатление на высший генералитет. Вместе с тем в военное время огромная империя не могла существовать без правительства, и тот факт, что Государственная Дума — легитимный институт — взяла в свои руки временное управление, объяснялся недееспособностью и исчезновением Совета министров Голицына».

См. также: Кирилл Александров, «После отъезда. Николай II и русский генералитет 28 февраля 1917 года» — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 7.

Юрий Буйда. «Писатель пользуется вседозволенностью». Интервью с лауреатом премии «Большая книга». — «ЭКСМО», 2017, 7 сентября <https://eksmo.ru/interview>.

«Удивительно, что в девяностые годы или на материале девяностых годов никто не написал плутовской роман — эпоха была самой подходящей. Но, если честно, когда я взялся за эту книгу [«Стален»], мне и в голову не приходило, что из нее вырастет. Предполагал, что это будет история провинциала, мечтающего о завоевании если не мира, то Москвы. В этом смысле — но только в этом — главный герой мне близок. Но в силу характера и обстоятельств он не стал пронырой, плутом, хищником, трикстером, так что назвать Сталена Игруева классическим героем плутовского романа попросту невозможно, он скорее герой „плутовского времени”, „эпохи перевертышей”».

В Берлине обсуждают биополитику бессмертия. Текст: Ефим Шуман. — «Deutsche Welle», 2017, 31 августа <http://www.dw.com/ru>.

Говорит один из организаторов берлинской конференции, посвященной русскому космизму, профессор Борис Гройс: «Практически он [русский космизм] радикализирует марксизм тем, что хочет построить рай на Земле, но не только для будущих поколений, а и для всех прошлых тоже. В общем, проект был: воскресить все прошлые поколения и поместить их в новое коммунистическое будущее как в музей. Философ Николай Федоров, работы которого дали первый импульс возникновению космизма, изучал музеи и именно в музее он нашел единственный вид технологии, которая была направлена на сохранение прошлого, а не на его уничтожение. В музее прошлое сохраняется, произведения искусства реставрируются, их сохранность обеспечивается. Нельзя ли распространить это и на людей? Тут очень важно, что для Федорова, который на самом деле был радикальным материалистом, люди были тоже вещи».

«Возможно, это прозвучит не очень политкорректно теперь, но я участвовал несколько лет назад в проекте „Рандеву”, организованном очень известным бельгийским куратором. Он решил провести выставку любимых вещей жителей города Гента и предложил, чтобы в музей были перенесено то, что им дорого. Жители города принесли в музей разные вещи. А некоторые привели туда своих жен, предложив поместить их в музей. Куратор отказался, сказав, что человек не есть вещь. А я тогда уже читал Федорова, а по Федорову человек как раз есть вещь. И поэтому нужно заботиться о человеке, о том, чтобы он жил вечно — в музейных условиях».

«В юности я понял, что читать художественную литературу не нужно». Читательская биография философа Олега Аронсона. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 13 сентября <https://gorky.media>.

Говорит Олег Аронсон: «Как читать Аристотеля, который писал больше двух тысяч лет назад, который неизвестно, как переведен, который многократно проинтерпретирован и эти интерпретации конфликтны? То есть само чтение здесь не может быть непосредственным. Это уже не чтение, а работа с текстом. Непонятно даже, как читать русскую религиозную философию, которой в восьмидесятые-девяностые многие увлекались, там тоже есть много разных моделей чтения. И я должен либо предлагать свою модель чтения, либо быть рабом интерпретаций. Но и в том, и в другом случае, если быть честным, надо признать: второисточник важнее первоисточника. Даже если я не читал каких-то важных текстов, но видел полемику вокруг них, то они уже для меня являются действующими. То есть я постулировал для себя важность второисточника, с которой живу до сих пор».

«Иногда мне даже кажется, что стоит запретить студентам читать первоисточники. Они только убивают желание понимать и разбираться с проблемами. Когда студенту приходится прочесть от начала до конца, допустим, Лейбница или Спинозу, то этот опыт может быть даже травматичным».

Иван Волков. «Защита Лужина» глазами шахматиста. Эссе. — «Новая Юность», 2017, № 4 <http://magazines.russ.ru/nov_yun>.

«Практически не имеет смысла вопрос, насколько сильно играл сам Набоков, хотя он и утверждал, что лет до пятидесяти был очень сильным игроком. Нельзя ничего сказать о силе игрока, никогда не участвовавшего в соревнованиях».

«Его [Набокова] сведения о современном ему шахматном мире и состоянии шахматного искусства — очень приблизительные и неточные. Он нигде не называет ни одного реального шахматиста, а единственная конкретная партия, которую он упоминает в своем творчестве, была сыграна в 1851 году. Набоков не владел шахматной терминологией, не знал современной шахматной литературы (недаром Лужин ничего не писал) и плохо представлял себе „живого шахматиста”».

«Возможно, у кого-то сложится впечатление, что я пытаюсь разоблачить или принизить автора „Защиты Лужина”. Но Набоков — не только объективно один из крупнейших русских писателей ХХ века, но и — субъективно — один из моих любимых писателей, и мои наблюдения предназначены отнюдь не злопыхателю».

Анастасия Гачева. Идея всемирного человечества. — «Литературная газета», 2017, № 38, 27 сентября <http://www.lgz.ru>.

«Сухово-Кобылина можно назвать одним из первых русских футурологов — причем с особым — оптимистическим, светлым склонением. Литература и философия любят в качестве образа будущего рисовать „страшилки”, вроде всяких космических и земных катастроф, рукотворного апокалипсиса, устраиваемого то ли самим человечеством, то ли могущественными „пришельцами”, которые хоть и называются братьями по разуму, но на деле не являются таковыми, ибо разум этот — злой, инфернальный, нетворческий. Сухово-Кобылин вдохновляется иным, созидательным разумом, направляющим „поступание” человечества от первобытного, стадного состояния через ступени взросления к вселенской „божественной общине”, „Царствию Божию”, Civitas Dei».

«В своем „Учении Всемира” он представил теорию трех стадий развития человечества: земной (теллурической), солнечной (солярной) и сидерической (звездной). Знаменитой гегелевской триаде „тезис—антитезис—синтез” придал футурологический смысл. Описывал, как, выйдя за пределы Земли, род людской освоит Солнечную систему, заселит другие планеты, создаст многие цивилизации, а затем расширится в дальний космос, проникнув в глубины Вселенной, одухотворив ее мыслью и чувством».

Иван Давыдов. Против течения. «Он ни с кем»: Иван Давыдов к двухсотлетию Алексея Константиновича Толстого. — «Горький», 2017, 5 сентября <https://gorky.media>.

«Немного сноб, одиночка, которому тесно в России — с консерваторами тесно и с либералами тесно. Чтобы от этой тесноты убежать, он придумал себе собственную Древнюю Русь. В которой деспотам-царям с татарскими ухватками противостоят благородные рыцари-аристократы. Не было, конечно, никогда такой России — но трудно не вздрогнуть, читая, как Василий Шибанов, верный раб своего господина, вольнодумца Курбского, дерзит грозному Ивану, понимая, что смерть неизбежна и будет страшна. Дерзит, не обращая внимания на то, что грозный Иван давно уже пробил ему ногу посохом».

Александр Жолковский. «Вменить в бракосочетание». — «Знамя», 2017, № 8 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«Из дневника Корнея Чуковского (29 марта 1926 г.): „Был у [А.Ф.] Кони — он рассказал несколько анекдотов, которых я раньше не знал: о Николае I и его резолюциях. Один анекдот такой. Какой-то русский офицер сошелся с француженкой. Она захотела, чтобы он женился на ней, он повел ее в церковь, там произошло венчание, невесте поднесли букеты — все как следует. А через два года оказалось, что это было не венчание — но молебен. Офицер обманул француженку и привел ее на молебен, уверив, что это свадьба. А у француженки дети — незаконные. Она — в суд. Суд не имел права ни узаконить детей, ни заставить офицера жениться. Дело дошло до царя. Он написал ‘вменить молебен в бракосочетание’”. Тут что характерно: в полном соответствии с Остином [John Austin, 1911—1960] (и вообще, лингвистической прагматикой, занятой взаимодействием языка и власти) важно, чтобы кем надо, где надо и когда надо были произнесены какие надо слова. Француженка думала, что так оно и было, но ее подвел „дефект речи” — незнание русского языка. В суде ее поняли, однако права на произнесение нужных слов у них не было. Зато император, — как известно, большой ценитель словесности и личный цензор Пушкина, — располагал достаточной властью не только над подданными, но и над словами, и отлил свое решение в щегольскую метаперформативную формулу».

Александр Жолковский. «Все это — проявления, бесспорно, единой страсти». Беседу вела Ольга Балла-Гертман. — «Лиterraтура», 2017, № 105, 20 сентября <http://literratura.org>.

«Этим летом я в трех местах выступил с новой, еще не написанной, работой о „Визитных карточках” Бунина. Я десять лет любил этот рассказ (раньше я его не читал, прочел только в том возрасте, в котором Бунин его написал) — и десять лет не мог понять, чем же так замечательна в нем одна фраза. Там возникает роман между героиней и героем, и вот она уже начинает раздеваться („стоптала с себя платье” — великолепная бунинская фраза)и шепотом, как девочка, спрашивает: „— Все снять? — Все, все, — сказал он, мрачнея все более”. Четыре „все”. Я волновался десять лет — не понимал: что такое это „все”? Почему так хорошо „все снять”? И только месяц назад более-менее понял и стал этот рассказ разбирать, а по мере разбирания узнал что-то еще — и сделал доклад, а во время доклада понял даже еще больше».

«Недавно моя жена и коллега, Лада Панова, опубликовала целую книгу „Мнимое сиротство”, где один из героев — Хлебников, якобы Великий Маг Смыслов, Чисел, Времени и т. д., пишущий с якобы чистого листа. Но с чистого листа, как мы знаем, ничего не бывает. Вся нумерология, оказывается, взята им у Случевского и символистов. То есть, разрыв между жизнетворческими претензиями Хлебникова и его реальными текстами огромен. И вот это и есть то, что надо исследовать: несолидарно, зато адекватно читать поэзию, поставленную на непомерно огромный жизнетворческий пьедестал. Этот пьедестал представляет собой мощный прагматический пиар, — главное достижение такого творчества. Ведь стихов Хлебникова наизусть почти никто не помнит. Как сказал по другому поводу Д. А. Пригов, „а вот бы стихи я его уничтожил, ведь образ они принижают его”».

Игорь Кириенков. Что не так с «Июнем» Дмитрия Быкова. − «Афиша Daily», 2017, 21 сентября <https://daily.afisha.ru>.

«В лучшие моменты он [роман] напоминает „Дом на набережной” — имеется тут даже аналог трифоновской разрядки (столь же, впрочем, навязчивый), — но в целом апеллирует скорее к „Доктору Живаго” с его невыносимой патетикой. „Я могу тебе рассказать, и ты даже поймешь. Но будет ли тебе хорошо от этого?” — это пастернаковская Лара или быковская Лия, которых ранняя сексуальная инициация превратила в велеречивых кассандр?»

«Книга для меня изначально существо женско-материнского рода». Японист Александр Мещеряков о книгах в своей жизни. — «Горький», 2017, 12 сентября <https://gorky.media>.

Говорит Александр Мещеряков: «Мои первые книжки звучат нежным голосом с привкусом материнского млека. Голосовые связки истираются о время не так безжалостно, как кожа, у мамы голос всегда оставался молодым, и как-то не верилось, что человек с таким звонким голосом может когда-нибудь умереть. В общем, книга для меня изначально существо женско-материнского рода, я отношусь к ней с нежностью и любовью, как и подобает относиться к женщине».

Кирилл Кобрин. Доктор едет, едет сквозь снежную равнину. Игры в бессмысленность: шах и мат. — «Гефтер», 2017, 22 сентября <http://gefter.ru>.

«Это рассказ Чехова „По делам службы” (1899), который обычно не упоминается в связи с сорокинской „Метелью”. Формально сюжет там несколько иной. Метель присутствует, однако перемещение сквозь нее двух из трех главных героев не описано, в рассказе даны лишь разные пункты остановки. Тем не менее, многие ходы, детали и особенно рассуждения — которые не касаются собственно процесса передвижения сквозь ветер и снег на санях, запряженных лошадьми, — Сорокин переписал отсюда».

«Отметим лишь, что современную „Метель” вполне можно было бы переименовать в „По делам службы”: смысл повести Сорокина от этого не сильно изменится. Служба, долг versus стихия — таков главный конфликт обоих сочинений».

«Наконец, было бы несправедливым не указать на еще один источник „Метели” — песню группы „Ноль” „Человек и кошка” (1991 год, альбом „Песня о безответной любви к Родине”)».

Кирилл Кобрин. Меланхолия и сознание европейца эпохи модерна. — «Неприкосновенный запас», 2017, № 3 <http://magazines.russ.ru/nz>.

«Но главное было в другом, в том, что это совсем иной процесс — писать от руки, давно забытый. Дело не только в физическом усилии иного рода, дело в том, что когда пишешь на компьютере, то параллельно редактируешь, вычищаешь, переставляешь слова, делаешь copy-paste. Каждое слово, набранное на экране, мимолетно и может мгновенно исчезнуть, будучи заменено другим. Или ничем не заменено. В выведении же букв на листе бумаги происходит иное: здесь слова если и не окончательны, то пишутся обдуманно, так как вычеркивать и вписывать другие, особенно в маленькой записной книжечке, неудобно, мало места, да и попросту лень. Так что остается то, что пишешь сразу. Мысль получается более отжатой, более веской, но текст — не столь „чистым”, формулировки могут страдать, повторы происходить. То есть получается другой текст, нежели на компьютере, — похожий, но другой».

«В Европе меланхолия и ностальгия, в Китае — тоска. Нигде меня не накрывало такой тоской от фронтальной, прямой, plain бессмысленности человеческой жизни, как в Чэнду в первые дни. Спокойная, уверенная, колоссальная тяга к выживанию и продолжению жизни — вот с чем здесь сталкиваешься в первую очередь. И именно она делает все столь бессмысленным. Ок, вот вы выжили и продолжаете жизнь, молодцы, — но зачем? Для чего? А вот для того. И все? И все! В этой точке и начинается тоска. Тоскливо не стремление выжить само по себе, тоскливо то, что это делается сообща, всеми полутора миллиардами, что „жизнь”, которая воспроизводится, бывает только общей, роевой, собственно таковой, о какой мечтал высокомерный нигилист и циник Толстой. Поддерживается и продолжается жизнь не индивида, даже не семьи (и это при всем культе предков и родителей в Китае), а сам порядок вещей — именно он должен существовать и воспроизводиться. Весь трюк конфуцианства и конфуцианского капитализма именно в этом, это дух предпринимательства, но своего — такого, где предпринимается только то, что уже предпринималось другими».

Владимир Козлов. «Караул в головах» «районного скальда». Эволюция поэзии Дениса Новикова. — «Prosodia», 2017, № 7 <http://magazines.russ.ru/prosodia>.

«В 2017 году Денису Новикову исполнилось бы пятьдесят. <...> Новиков — фигура безусловно трагическая. Потому что не будет большим преувеличением сказать, что он рано ушел в результате творчества. По большому счету, он больше ничем и не занимался. Он успел войти в русскую поэзию в самые последние годы существования в ней такой социальной роли, как поэт. Эта роль досталась ему в наследство от эпохи, которая как раз завершалась. А как быть поэтом в новую, никто не знал».

«Читая его избранное с начала до конца, задним числом невольно реконструируешь эту траекторию постепенного исчезания. Эволюцию от самоуверенного, феноменально одаренного „поэта в роли поэта” до суммы несводимых воедино вспышек поэтического сознания, сходящих постепенно на нет. Действительно, возможно, что этот сюжет стал общим местом эпохи. Но символом этого сюжета, фигурой, которая преломила его с максимальным драматизмом и максимальным же результатом для самой поэзии, я бы считал именно Дениса Новикова. Пусть это не воспринимается вульгарно: мы любим поэтов все же не за уровень жизненной драмы, но за готовность — осознанно или нет — не сопротивляться тому экзистенциальному эксперименту, который неизменно присущ настоящей поэзии и достоин не просто уважения, а благодарности тому, кто пошел до конца, интуитивно наверняка понимая, что в этом самом конце возможен тупик».

См. тут же: Денис Новиков, «Второрожденье. De profundis» (Статьи из архива).

Владимир Козлов. Негуманный поэтический космизм. — «Prosodia», 2017, № 7 <http://magazines.russ.ru/prosodia>.

О двухтомнике «Русская поэтическая речь — 2016» (Челябинск, Издательство Марины Волковой). Том первый: «Антология анонимных текстов»; том второй: «Аналитика: тестирование вслепую».

«Замысел уральцев сделать антологию анонимной поэзии и обсудить ее результаты мог бы быть однозначно воспринят как свежая и продуктивная идея, если бы от проекта не веяло легким безумием».

«Автор предисловия не забывает сказать и о том, что приглашение принять участие в антологии анонимных текстов было своеобразной „фильтрацией уровней художественного сознания поэтов” (Т. 1, с. 6). Видимо, нам предстоит ожидать фундаментального исследования с точной оценкой соответствующего уровня у каждого из подопытных. Пока же основной вывод такой: „Согласие на анонимное участие в написании поэтического сверх-текста (коим и является первый том — антология) — это выбор человека, который обладает пластичным мышлением художника, понимающего, что персонификация любого художественного жеста и создание на этом фоне репутационной и социальной иерархии — вещь интеллектуально неубедительная, хотя и до неприличия привычная” (Т. 1, с. 6). Автор не приглашает нас к эксперименту, он не утруждает себя аргументами произносимой дичи — он просто походя постулирует порочность связи между поступком и личностью, которая его совершает. А затем оказывается, что „искомый результат” проекта — „создание новой гуманитарной идеологии”, об иных основах которой, кроме очевидной анонимности, из этого предисловия ничего узнать не получится. Мне кажется, было бы трудно написать предисловие, которое бы наносило больший ущерб этому проекту. Оно свидетельствует о том, что читатель попал в лапы безумца, который не понимает, что делает, и который заботиться о читателе не желает».

См. также: Юлия Подлубнова, «Гении и гегемоны» — «Лиterraтура», 2017, № 105, 20 сентября <http://literratura.org>.

См. также: Анна Голубкова, «О чем пишут современные поэты»; Татьяна Бонч-Осмоловская, «Поэзия как бездна или поэзия как пыль» — «Новый мир», 2017, № 9.

Алексей Колобродов. Быков: обратный билет в «Июнь». Литературный критик Алексей Колобродов об автобиографических мотивах нового романа Дмитрия Быкова «Июнь», исторических параллелях и рае 1930 годов. — «Rara Avis», 2017, 15 сентября <http://rara-rara.ru>.

«Поэтический принцип „Июня” — в превышенной прозаической скорости, редуцировании привычных речевых конструкций. (Так, психологические характеристики умещаются не в абзац даже, а в полторы фразы. Диалоги, особенно в первой части, сыплются со скоростью плевка, и напоминают не то панч-лайны рэпперов, не то словесные обрубки, выпавшие из сериальных сценариев. Мастерски сделано, надо сказать). Это вовсе не „мышление опущенными звеньями” (Мандельштам), это возгонка, ускоренная перемотка, позволяющая смешать и подать на едином градусе небогатые сюжетные движения и обильные историософские рассуждения (впрочем, тоже редуцированные). Работает; и сдается мне, вполне соответствует авторскому замыслу — дать реактивный гул первых тактов Армагеддона. Конечно, поэма».

«Не удержусь, однако, от замечания о том, что у Аркадия Гайдара в „Судьбе барабанщика”, да и в „Тимуре” это предгрозовое сгущение, плотность скорых крупнооптовых смертей и близость звезд на небе, погонах, обелисках, передана точнее, вещественнее, без формальной алхимии. Впрочем, он был внутри ситуации и заплатил сполна».

Анатолий Королев. «Книга должна вернуть себе статус рукописи». Беседу вела Елена Иваницкая. — «Лиterraтура», 2017, № 104, 6 сентября <http://literratura.org>.

«В идеале толстый журнал должен строиться как журнал для пчеловодов, где каждый заслуженный пчеловод имеет право предложить новую конструкцию улья на своей личной страничке, а сам журнал принадлежит исключительно только пчеловодам».

«Что они [студенты Литературного института] получают от меня? Похвалу! Русская ментальность тяжела для детства и юности, у нас не умеют, не любят и не хотят хвалить даже собственных детей. Просто катастрофа. Хвалят шепотом на ухо, ругают при всех. У меня в каждой мастерской созвездие золотых медалистов и при этом они живут с комплексом неполноценности, это калеки — их никогда не хвалили правильным образом. Первый курс у меня — это курс тайной психотерапии, я исправляю вывихи самолюбия, врачую ушибы заниженной самооценки, залечиваю душевные травмы. От публичной похвалы они буквально расцветают. Я сам прошел в советской школе через ежедневную порку обструкции: двоечник! Лодырь! — и знаю, о чем говорю».

Кирилл Корчагин. «Стихи — это фабрика по производству Я…» Поэтика «всемирного движения»: опыты врастания в мир. Беседу вела Екатерина Писарева. — «Гефтер», 2017, 11 сентября <http://gefter.ru>.

«Мне не кажется, что нужно ставить задачу обновления языка: он меняется сам, когда мы сталкиваемся с меняющейся чувственностью, с тем, что старые слова перестают отражать наши состояния, а новых слов пока еще нет».

«Мне никогда не хотелось писать стихи, которые могли похвастаться только этим — принадлежностью к европейской традиции, и в то же время для меня важно иметь ее в виду как тот язык, что при всех оговорках наиболее понятен. Но я бы широко понимал европейскую традицию — это и марксизм, и каббала, и — что наверное может удивить больше всего — ислам».

«Мир без границ — страшный мир, и может ли подготовить к нему поэзия, не знаю».

Физик Лоуренс Краусс. «Человечество — это просто небольшое космическое загрязнение». − «Афиша Daily», 2017, 14 сентября <https://daily.afisha.ru>.

«В целом мне казалось, что природа реальности и тайны Вселенной — это самые сексуальные темы».

«Вселенной плевать, что нам нравится и что имеет для нас смысл. Если что-то нам кажется разумным, но Вселенная ведет себя по-другому, то это говорит лишь о том, что картина, нарисованная нашим разумом, неверна».

«Мы просто космические наблюдатели, созданные из материи, которая не имеет особого значения для остальной Вселенной. Одно из косвенных доказательств отсутствия замысла — это то, что Вселенная крайне враждебна по отношению к нам, она хочет убить нас каждую секунду. Жизнь зародилась только благодаря случаю, Вселенная в целом здесь не при делах. Все, что мы наблюдаем во Вселенной, не было создано для нас. В космическом смысле мы не имеем значения, что делает нашу жизнь только увлекательней, ведь мы можем обозначить замысел сами для себя».

Виктор Куллэ. Иван Жданов. Приглашение к пониманию. — «Prosodia», 2017, № 7 <http://magazines.russ.ru/prosodia>.

«Попытки вглядеться в стихи Ивана Жданова именно с этой точки зрения — авторского месседжа — я, если честно, не припомню. О нем написано чрезвычайно много: и статей, и диссертаций — но, насколько я в состоянии судить, речь идет преимущественно о вещах формальных (лингвистических, интертекстуальных, компаративистских)».

«Стихи Жданова поразительным образом лишены вездесущей иронии, которая на протяжении десятилетий считается едва ли не признаком хорошего тона для вменяемого стихотворца. Лишены даже неизбежной самоиронии (не суть: целительной либо кокетливой)».

«Сказанное им ждет не филологического, а скорее философского комментария. Цель данных заметок именно в том, чтобы, сменив оптику, пригласить читателя в мир, на протяжении почти полувека созидаемый Иваном Ждановым».

Дмитрий Курляндский. Зачем искусство. Композитор Дмитрий Курляндский об искусстве и другом. — «СИГМА», 2017, 15 сентября <http://syg.ma>.

«Встреча с другим — почти всегда стресс. Искусство готовит человека к встрече с другим. Территория искусства — безопасный полигон тренировки души».

«Новое искусство к любому заявлению ставит знак вопроса, подвергает сомнению. Человек же чаще ищет подтверждения себя в повторении опыта — в повторении, в подтверждении живет иллюзия стабильности».

«Путь познания себя через принятие другого есть путь множащегося одиночества, путь к осознанию себя, как множества, сообщества: я-множество, я-сообщество. Но если есть только я, я-множество — то вся та мерзость, с которой я сталкиваюсь в жизни, которой бегу — тоже я?»

«Я мерзость настолько, насколько позволяю себе думать о другом, что он мерзость. Любая оценочная конструкция автореферентна».

Герт Ловинк. «Платформы типа Facebook — это трагический момент». Знаменитый теоретик соцсетей — о гибельной централизации платформ и о том, как нам искать спасение в локализме, замедлении и «цифровой тени». Текст: Митя Лебедев. — «Colta.ru», 2017, 6 сентября <http://www.colta.ru>.

«<...> в такой ситуации я как бы обязан знать об урагане „Харви” в Хьюстоне. А что, если я хочу жить в мире, где я вообще не узнаю о таких вещах? <...> Нам нужно уменьшить масштаб (scale back), создать информационную экологию, которая была бы более управляемой».

Лев Манович. «Инстаграм занят тем же, чем раньше музыка: созданием субкультур». Классик медиатеории о мирах Инстаграма, потоках и архивах в сети — и о том, почему борьба за тотальное равенство может приводить к тотальному террору. Текст: Митя Лебедев. — «Colta.ru», 2017, 8 сентября <http://www.colta.ru>.

«Например, Борис Гройс, выпустивший книгу „In the Flow”, где он смотрит на интернет как на текучий, постоянно меняющийся феномен. Но мне кажется, что идея постоянного изменения в цифровой культуре неточна. Это стереотип, которым пользуются те, кто плохо понимает, как работают интернет и социальные медиа. Потому что вся информация, в первую очередь, архивируется. Идея потока имеет смысл внутри социальных сетей с их лентами, когда через пару мгновений новый пост уже спускается вниз. С другой стороны, на том же Facebook есть контрпримеры — прошлые посты, которые сам Facebook каждый день вам показывает. Их можно просмотреть и заново запостить. Или вы можете найти старые твиты, посмотреть видео на YouTube, залитое 10 лет назад. В цифровой культуре как бы соревнуются два мотива: реального времени и архива. За всеми рассуждениями о текучести скрываются довольно строгие структуры, базы данных с невероятным уровнем детализации, который раньше был невозможен».

Александр Марков. Ностальгия по литературоцентризму. «Отсталость русской литературы»: новый подход. — «Гефтер», 2017, 22 сентября <http://gefter.ru>.

Доклад на конференции «Мосты Европы» (Польша, Лодзь, 14 сентября 2017 года).

«Риторические успехи советской литературы обязаны не действительным правилам риторического построения, а обратному влиянию на литературу адаптаций — от кинематографических до очеркистских. Скажем, стихи Евтушенко были риторически продуманными, но в силу того, что событие представлялось экранно захватывающим, с привычным набором кинематографических ходов, от крупного плана до ретардации. Такая риторика не аналитическая, а эмпатическая, позволяла читателю как бы почувствовать себя по ту сторону экрана, при этом в безопасности».

Борис Межуев. Как демоны глухонемые… — «УМ+», 2017, 24 сентября <https://um.plus>.

«Православие в стране стремительно становилось все более и более консервативным, в том смысле, что закрывалось не только от ответов, но и от самих вопросов, поставленных философией XX века».

«С точки зрения постмодернизма, культура — это в первую очередь удовлетворение извращенных вкусов, если бы мы все были просто нормальными семейными гетеросексуалами, нам была бы не нужна культура. Каждый из потребителей культуры в каком-то смысле „человек лунного света”, и если ему не хочется идти в бордель, он идет в театр, который на самом деле представляет собой просто социально приемлемый заменитель борделя. Это, конечно, никогда так откровенно не формулируется, но смысл постмодернизма именно в этом и ни в чем другом. Когда из культуры вынимается религиозный стержень, исключается стремление к высшей истине, культура превращается в такой „виртуальный бордель”, „Черный вигвам” по Линчу, чем она в значительной мере сегодня и является».

«Конфликт вокруг „Матильды” обнажил ту бездну, которая таилась под этим странным мирным сосуществованием Сретенского монастыря и Гоголь-центра в рамках одного города. <...> Думаю, в конечном итоге мы станем свидетелями возникновения в церковной среде такого низового пуританизма, который рано или поздно покончит с „виртуальным борделем”, но вместе с ним — и с культурой как таковой. Торжество черносотенного пуританизма безусловно, окажется несовместимо ни с каким научным и технологическим подъемом, и России придется расписаться в том, что из списка великих держав она выпала окончательно. Впрочем, уверен, точно та же перспектива светит нам и в том случае, если в обществе установится диктатура „борделя”, то есть ‘воля к истине” будет по заветам Мишеля Фуко окончательно вытеснена „волей к удовольствию”».

Вадим Михайлин, Галина Беляева. Ромео, сын Джульетты: трансформация представлений о публичном и приватном в фильме «Вам и не снилось». — «Неприкосновенный запас», 2017, № 3.

«Фильм, снятый Ильей Фрэзом на излете „застоя”, сплошь пронизан отсылками не только и не столько к классической истории Ромео и Джульетты (и к ее более современным адаптациям вроде „Вестсайдской истории”), сколько к предыдущему советскому воплощению шекспировского сюжета — к картине Юлия Райзмана „А если это любовь?” (1961), созданной ровно за двадцать лет до этого и, помимо всего прочего, давшей начало самому жанру позднесоветского школьного кино. Таким образом, „высказывание” Фрэза с неизбежностью превращается в полемическое по отношению к фильму Райзмана — чего сам режиссер никоим образом и не скрывает».

«По большому счету, Илья Фрэз рассказывает не только историю о Ромео и Джульетте. Он рассказывает одновременно несколько таких историй: одну „полноценную”, со всеми положенными перипетиями и трагическим финалом, а все остальные — усеченные, свернутые до второстепенного персонажа, до „случайной” ситуации, до детали, порой совершенно незаметной для зрителя; этакие обломки былых, столь же возвышенных и масштабных любовных сюжетов, которые как раз и формируют ту критическую массу социального давления, что не позволяет реализоваться сюжету центральному. Подавляющее большинство последних, „аранжирующих”, сюжетов сосредоточено во вполне конкретной возрастной страте персонажей Фрэза, которую можно условно обозначить как „родителей”».

«Это люди, которым в 1961 году как раз и должно было быть лет по пятнадцать и которые свои — конгруэнтные — сюжеты проживали именно тогда, во дворах райзмановских пятиэтажек и в райзмановских заброшенных церквях. А теперь гонимые, в силу неизбежной социальной логики, превращаются в гонителей, в скромных советских Монтекки и Капулетти, тем самым предоставляя режиссеру уникальную возможность вести свою полемику с Райзманом не только „на материале” двух поколений, но и сталкивая между собой две знаковые в истории СССР эпохи: ибо в 1981 году советские люди уже год как должны были жить при том самом коммунизме, который был обещан Никитой Хрущевым в 1961 году на ХХII съезде КПСС и который служил финальным raison d'etre скрытого, сугубо мобилизационного „учебного плана” в „А если это любовь?”».

Анна Наринская. Пелевин и нежность. Роман «iPhuck 10» как повод для признания.— «Новая газета», 2017, № 109, 2 октября; на сайте газеты — 30 сентября <https://www.novayagazeta.ru>.

«Ценность искусства нашего времени (речь идет именно об артефактах конца десятых годов двадцать первого века), говорит искусствовед Маруха, в референции к возможности свежести. Это ксерокопия света. Не наблюдение самого света, а фиксация того факта, что свет когда-то был. Это невероятно консервативное, грустное и верное высказывание. Верное не только в стариковско-пессимистической части: ах, скоро ничего уже почти не остается, только „ксерокопии ксерокопий, отблески отблесков”, но и в понимании, что пока мы можем хотя бы „фиксировать факт, что свет был” — искусство живо. Этот роман с его дурацким названием — именно такая фиксация. Требуется большая самоирония для того, чтоб с позиции скрывающегося, как бы „не присутствующего в теле” автора написать роман от лица бестелесного компьютерного кода „обученного литературе”. Есть большая тонкость в том, чтобы сделать этот компьютерный алгоритм несчастным, мнительным, обидчивым, грустным. Пронзительно грустным. Так что ж удивляться тому, что мы этого автора любим? Ничего удивительного тут нет».

См. также: Игорь Кириенков, «„iPhuck 10” Виктора Пелевина: вы не гаджет» − «Афиша Daily», 2017, 26 сентября <https://daily.afisha.ru>.

Он читал Фромма, а я читал Франкла. Социолог Виктор Вахштайн о фантастике, текстоцентризме и академическом аде. Текст: Кирилл Мартынов. — «Горький», 2017, 28 сентября <https://gorky.media>.

Говорит Виктор Вахштайн: «Это чудовищный российский литературоцентризм — мы пытаемся атрибутировать книге, которую прочитали в детстве, какое-то событие в своей жизни. Я не знаю людей, которые говорят: „Да, я всегда хотел быть похожим на Жана-Батиста Гренуя и поэтому стал серийным убийцей” — это было бы странно. Но зато огромное количество людей, публичных интеллектуалов, которые называют себя „читающим классом”, такая помесь снобизма и идиотизма, говорят: в детстве мне попалась такая-то книга и открыла мне глаза… всем лучшим в себе я обязан этому великому, возвышающему произведению. На самом деле книги не формируют биографии, они лишь дают язык, чтобы понять, почему события вашей биографии связались именно таким образом».

«Культ книги, кажущийся мне отвратительным, — это культ отношения к чтению как к культурному присвоению, культ отношения к книгам как к маркеру особого интеллигентского классового статуса. Мой отец рассказывал, как сидел на набережной Невы, рядом с „Репинкой”, где тогда учился, и, опустив ноги в холодную реку, читал самиздатовское „Собачье сердце”, отпечатанное на машинке. Он думал, что если сейчас кто-то из агентов ГБ положит руку ему на плечо (а он, кажется, уже ходил под следствием), то успеет бросить листы в реку. И сам драйв, что ты читаешь запрещенную литературу, отпечатанную на машинке, заслоняет то, что в книге сказано. Скорее, это было не чтение, а присвоение, усвоение и маркирование».

«<...> социология никогда не была про реальность. Социология — это язык, как и философия. Изучая социологию, ты изучаешь не общество, а язык, который делает что-то представимым в качестве общества».

Борис Парамонов. Аристократический бунтарь. — «Радио Свобода», 2017, 4 сентября <http://www.svoboda.org>.

«Алексей Константинович Толстой — одно из самых светлых явлений русской жизни и литературы».

«Стихи А. К. Толстого именно что романсы, они написаны уже на излете пушкинской традиции с ее ямбической гладкописью. Эта традиция изживала себя, происходил определенный упадок поэзии. И это чувствовал Толстой. Вот почему в его стихах столь част народный склад и лад, идущий хоть от Кольцова, хоть из народных былин выводимый. С одной стороны „Средь шумного бала...”, а с другой — „Уж ты мать-тоска, горе-гореваньице…”, „Уж ты нива моя, нивушка…”, „Ой, честь ли то молодцу лен прясти?”, „Ты неведомое, незнамое…” — и десятки других стихотворений такого плана, такого склада. Толстой явно чувствовал изжитость традиционного литературного стихосложения, отсюда эти отклонения. Но он сделал нечто еще более интересное: этот народный лад и склад из формального плана перенес в содержательный, и вот отсюда пошли его знаменитые былины и баллады, бывшие очень заметной частью тогдашнего литературного процесса: „Василий Шибанов” хрестоматийный, „Поток-богатырь”, „Змей Тугарин”, „Три побоища”, „Песня о походе Владимира на Корсунь”, „Садко” и многие другие. И как раз в этих былинах А. К. Толстой наиболее заметно выражал свое, если хотите, мировоззрение — вот этот самый вольнолюбивый дух старой допетровской, доимператорской Руси. Славянофилы, как известно, считали допетровскую Московскую Русь идеалом национального устройства, но Толстой с этим резко не соглашался, такой идеализированной и стилизованной эпохой у него стала Русь Киевская».

Полина Проскурина-Янович. По следам «Незамеченного поколения». История потери и обнаружения. — «СИГМА», 2017, 6 сентября <http://syg.ma>.

«Все они родились в России в конце 19 — начале 20 века. Их ранняя молодость пришлась на две революции, Первую мировую и Гражданскую войны и построение Советской России, а зрелость набиралась уже в вынужденной эмиграции, в бедных кварталах Риги, Праги, Берлина, Парижа и других европейских столиц. Именно здесь они сформировались как литераторы и выкристаллизовались в цельное явление».

«Сегодня часть имен уже на слуху. Буквально пара из них известны каждому. Но большинство фамилий по-прежнему ничего не говорят многим из нас: М. Агеев, Владимир Андреев, Нина Берберова, Иван Болдырев, Раиса Блох, Вера Булич, Борис Вильде, Александр Гингер, Роман Гуль, Карл Гершельман, И. Голенищев-Кутузов, Николай Гронский, Гайто Газданов, Михаил Горлин, Владимир Диксон, Ирина Кнорринг, Наталья Кодрянская, Довид Кнут, Юрий Мандельштам, Лариса Райсфельд, Владимир Набоков, Борис Новосадов, Ирина Одоевцева, Николай Оцуп, Юрий Одарченко, Борис Поплавский, Борис Сосинский, Андрей Седых, Перикл Ставров, Иван Савин, Юрий Терапиано, Юрий Фельзен, Игорь Чиннов, Лидия Червинская, Сергей Шаршун, Анатолий Штейгер, Василий Яновский и многие другие».

…Римляне и греки, сочинившие тома для библиотеки… О древнеримской части корпуса латинской литературы Льву Усыскину рассказывает доцент кафедры классической филологии СПбГУ, преподаватель древних языков петербургской гимназии № 610 Всеволод Зельченко. — «Гефтер», 2017, 18 сентября <http://gefter.ru>.

Говорит Всеволод Зельченко: «Уже в I веке до н. э., во времена Вергилия и Овидия, литературный процесс в Древнем Риме был гораздо более похож на современный, чем может показаться. Закончив рукопись, популярный писатель передавал ее издателям, которые с помощью штата писцов изготавливали копии и продавали их через книжные лавки. Из переписки Цицерона с его другом и издателем Помпонием Аттиком (распространявшим сочинения „своих” авторов не только в Риме, но и в Афинах) видно, что существовала даже редактура: они пересылают друг другу правку, советуются, как лучше назвать книгу и т. п. Существовали и публичные библиотеки с латинским и греческим отделами (самую знаменитую устроил Август в храме Аполлона на Палатине), и домашние собрания книгочеев. Впрочем, заполучить хорошее издание редкого сочинения зачастую означало изготовить его самому — разыскать по одному доступные экземпляры, сверить их текст, выправить ошибки и переписать заново».

«Например, римляне гораздо чаще, чем мы, читали литературные тексты вслух или пользовались услугами рабов-чтецов — тут сказывалась как привычка к декламации, к наслаждению звучащим словом, так и то, что свиток нужно держать двумя руками, а это мешает делать выписки при чтении. В популярной литературе до сих пор тиражируется эффектное утверждение, что античные люди вовсе не умели читать про себя (мы всегда готовы развесить уши, когда нам рассказывают, что древние были совсем-совсем другими, „не то что нынешнее племя”). Однако это заблуждение, для преодоления которого много сделал петербургский филолог-классик А. К. Гаврилов, собравший и проанализировавший десятки свидетельств о „молчаливом” чтении».

«Я не устаю сожалеть, что в России так и не привилась традиция прозаических переводов стихотворных текстов — не „подстрочников”, как это у нас пренебрежительно именуется, а именно полноценных литературных переводов, выполненных знатоками, но при этом не только точных и научно ответственных, но и стилистически выверенных. Весь мир читает античных поэтов в изданиях-билингвах с такими переводами: есть англо-американская двуязычная серия Loeb Classical Library, в которой за сто лет издали чуть не всех древних авторов, а большинство в нескольких версиях, есть итальянская серия BUR и многие другие. У нас за такие переводы ратовал М. Л. Гаспаров, для примера переложивший прозой первую книгу Силия Италика, но пока что это плохо приживается — если говорить о латинских поэтах, то с ходу на ум приходят только Проперций Алексея Любжина и горацианская „Ars poetica” Михаила Позднева».

Александр Снегирёв. «Я смеюсь, потому что люблю...» Беседу вела А. Жучкова. — «Вопросы литературы», 2017, № 3 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

«Чтения вслух, которыми я активно занимаюсь, — это очень первобытная вещь: фактически ты стоишь на площади, на рыночной, кстати, площади, и пытаешься привлечь внимание неким повествованием. В прошлом году на Даниловском рынке был устроен книжный фестиваль. В пустых местах между продуктовыми рядами и гурманскими лавками поставили стенды с книгами. Все происходило в обычном режиме: стоят стулья, микрофон работает, а вокруг торговцы ходят, люди выбирают еду. И у меня был час для импровизации. Ситуация просто патовая. Помню ощущение — капля пота стекает по лбу. И начинаю рассказывать первое, что на ум пришло, вспоминаю вслух, как однажды на этом рынке моя мама купила маринованный арбуз. Удивительно, но под конец почти все стулья был заняты. Один из продавцов, кавказец в белом фартуке, постоял, постоял — и тоже присел послушать. Это очень подлинно. Парадокс нашего времени в том, что, войдя в ультрацифровую эпоху, когда все сделалось предельно неосязаемым, мы вдруг стали нуждаться в вещественных предметах: вот писатель, вот он рассказывает историю, а мы сидим слушаем».

Поэт Мария Степанова о любимых книгах. 10 книг, которые украсят любую библиотеку. Интервью: Алиса Таежная. — «Wonder», 2017, 25 сентября <http://www.wonderzine.com>,

«Документ оказывается интереснее, чем любая вымышленная история, не говоря уже о том, что слегка унизительным кажется покупаться на то, что кажется разводкой, — на сострадание придуманному котику с его голубой ленточкой. Но все же интерес к чужой судьбе — то, что вживлено нам в плоть: инстинкт сострадания и сопереживания умрет разве что вместе с человечеством. Нам хочется, чтобы было интересно, — не очень понятно, как пристроить этот интерес к жизни малоубедительного персонажа, что с каждым десятилетием становится все картонней. То, что с ним конкурирует — живая реальность, где объектов для сочувствия, неизученных зон, невероятных историй даже слишком много — только выбирай. Перед читателем сейчас как никогда остро стоит вопрос о выборе: куда инвестировать свое внимание, доверие, эмпатию. Сочувствие делает невидимые вещи зримыми: мы направляем его на объект, как луч карманного фонарика, и он выступает из темноты. И выбор чтения в этом случае похож на систему краудфандинга — ты даешь книге шанс существовать; так человек выбирает, кому перечислить свободные триста рублей — больному, независимому медиа, киношному стартапу».

«„Игра престолов” или новый „Твин Пикс” никого ничему не учит, он не пытается менять мир к лучшему. Это самовоспроизводящаяся машина, единственная задача которой — сохранить эффект неожиданности. Утверждение, что сериал стал новым романом, само уже стало общим местом — но вместо букеровского романа мы с радостью ныряем в последний сезон „Фарго”, и это даже становится предметом гордости: мы хвастаемся друзьям, как накануне не спали до четырех утра и смотрели новые серии чего-то захватывающего. За этим стоит логика потлача: это праздник потерянного времени, мы безрассудно и неразумно тратим время на вещи, в классической ценностной иерархии не значащие ничего или почти ничего».

«Тяга к сильной России идет во многом от комплекса неполноценности». Историк литературы Олег Лекманов о популярности Есенина, токсичности российского телевидения и акции «Антисталин». Беседу вела Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2017, 10 сентября <https://realnoevremya.ru>.

Говорит Олег Лекманов: «В случае с Есениным очевидно еще то, что он самый популярный русский поэт ХХ века. Даже те, кто не прочел ни одного стихотворения (есть ли такие?), подпевают за столом „Отговорила роща золотая” и знают про „златоглавого пьяницу Сережу”. С другой стороны, так сложилось, что почти все, писавшие о Есенине до нас с Михаилом Свердловым, смотрели на него как на некоторое божество, стоя на коленях (среди исключений — Константин Маркович Азадовский и Сергей Иванович Субботин, которые все же больше занимались Николаем Клюевым). Им казалось, что нужно Есенина от кого-то защищать. Это, я полагаю, неправильная точка зрения. Потому что Есенин большой поэт, и он сам за себя своими стихами ответит».

«Кроме того, Есенин к этому моменту [Октябрьской революции] был не то чтобы в поэтическом кризисе, но его образ, который он разрабатывал в течение первых лет своей поэтической карьеры, отчасти уже потускнел. Роль пастушка, Леля, кроткого мальчика. И он был в тени других поэтов, прежде всего Николая Клюева. И в революции он увидел, помимо прочего, возможность освободиться и занять место, к которому он всегда стремился — стать первым русским поэтом. Поэтому революция как стихийное проявление, конечно, для него, как стихийного поэта, была благом».

«Отношения Есенина с советской властью можно уподобить отношениям строгого отца и озорника сына. Озорник пытается вырваться из-под власти, а отец снисходительно реагирует на это. Сын даже может в отчаянии подумать, что убежит из дома, но он так или иначе возвращается. Я думаю, что это наиболее точная метафора того, как Есенин относился к власти, и как власть относилась к Есенину»

Первую часть беседы см.: «Не нам, родившимся после Сталина, выносить моральные оценки фигурам Серебряного века» (беседу вела Наталия Федорова) — «Реальное время», Казань, 2017, 27 августа <https://realnoevremya.ru>.

Саша Филипенко. «Все влюбленности мои случались в библиотеке». Беседовала Клариса Пульсон. — «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2017, № 8-9, август-сентябрь <http://chitaem-vmeste.ru>.

«Он [Набоков] — моя полная противоположность в том, как занимается этот человек языком. Для меня это, с одной стороны, травма, потому что я не понимаю, зачем заниматься такими фокусами с языком сейчас. С другой стороны, когда Набоков пишет „воздух бледнел”, и мы понимаем, что наступает рассвет, то в этот момент все, я сдаюсь. Это как у Бродского: „зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места”, ни один из присутствующих никогда не написал бы эти строки, потому что Бродский пишет против человеческой логики, мы не можем помыслить предложение „за меня ни с места”, потому что нарушает хронотоп. А он пишет, и я понимаю и сдаюсь, я б так не смог».

«У меня, кстати, одно из главных школьных потрясений даже, наверное, не „Альпийская баллада” [Василя] Быкова, а его рассказ „Желтый песочек” — заключенных везут на расстрел, ломается машина, и заключенные выходят и начинают толкать машину, изможденные, обреченные люди из последних сил напрягаются, чтобы помочь довезти себя до расстрела. Это был первый момент, когда мы задумались о каких-то очень сложных неоднозначных вещах. Тогда на меня, четырнадцатилетнего, он произвел сильнейшее впечатление. Нам же всегда рассказывают про войну как про „спорт” — постреляли, повоевали, и вот — победа, и как хорошо, теперь все довольны и счастливы! Сейчас мы видим наклейки на машинах „1941 — 1945. Можем повторить”, люди как будто о соревнованиях говорят, будто собираются повторить победу в чемпионате мира по футболу».

Что такое российский комикс? Беседовала Алена Бондарева. Создатель исследовательского проекта «Наука о комиксах» Алексей Павловский рассказал Rara Avis о том, кто и зачем сегодня в России изучает комиксы.— «Rara Avis», 2017, 26 сентября <http://rara-rara.ru>.

Говорит Алексей Павловский: «Что касается художников... Если мы будем делать ставку на отдельных авторов, то российского комикса никогда не будет. Это не значит, что у нас плохие художники. Они даже слишком хорошие, уж поверьте — в Bubble часто рисуют лучше, чем в Marvel. Проблема российского комикса — в дефиците нормальных рассказчиков. Великие комиксисты — это сверхлюди, потому что должны быть не только хорошим художником и писателем, но и кем-то третьим, кто синтезирует в себе владение разными техниками рисования и письма. Такие люди появляются редко не только в России, но и во всем мире, поэтому хороший художник — это тот, кто сотрудничает с хорошим писателем».

«У меня риторический вопрос к российским комиксистам: почему до сих пор не написан ни один графический роман о блокаде Ленинграда? Почему все еще нет современного комикса о том, что происходило в ГУЛАГе? Если вы жили и взрослели в 1990-е, то почему об этом опыте внятно написали только Лаврентьева в „ШУВе”, Терлецкий в „Продуктах 24” и Никитина в „Полуночной земле”? Если вы публикуете комиксы про ЛГБТ, то почему это бездарный фансервис в „Клубе” от Bubble Visions, а не графический роман про Цветаеву и Парнок? Если вы любите современность, то почему у вас ее практически нет?... То, о чем я говорю, касается не только сценаристов, но и маркетологов. Хороший маркетолог, чтобы продвигать свой продукт, только и делает, что ищет инфоповоды. Поэтому глупо считать, что хороший графический роман, созданный на основе „Блокадной книги” Гранина и Адамовича, не взорвал бы информационное поле России».

«Серьезный графический роман у нас появится тогда, когда комиксисты обратят внимание на современность. Тогда в обществе поймут, что можно рисовать не только про эльфов, но еще и про инвалидов».

Школьный литературный канон XIX века: что читали русские гимназисты? Историк литературы Алексей Вдовин об учебной программе в дореволюционной России. — «ЭКСМО», 2017, сентябрь <https://eksmo.ru>.

«В 1843-м молодой преподаватель словесности и критик Алексей Дмитриевич Галахов по образцу французских пособий составил уникальную хрестоматию. Она отличалась от своих предшественниц тем, что около 30% ее авторов были современниками, а некоторые едва делали первые шаги в литературе, будучи еще студентами (например, молодые поэты Афанасий Фет и Яков Полонский). На эти же 30% Галахов сократил число текстов XVIII века. Логика была проста: Галахов справедливо полагал, что русскому гимназисту нужен не стремительно устаревающий язык предыдущего столетия, а язык Пушкина и пушкинского периода отечественной литературы. Соответственно, изучать современную, живую литературу нужно не по произведениям покойников, а по текстам живых авторов, даже если они еще не признаны классиками. Всего Галахов включил около 400 текстов новых писателей и поэтов, среди которых каждое второе имя известно сегодня и современному школьнику: Н. Гоголь, Д. Давыдов, П. Ершов, В. Клюшников, А. Кольцов, И. Красов, И. Лажечников, М. Лермонтов, А. Майков, Н. Огарев, В. Одоевский, И. Панаев, И. Подолинский, А. Полежаев, А. Пушкин, Ф. Соллогуб, А. Струговщиков, А. Фет, А. Хомяков, Н. Языков».

«Вторая „революция” также проходила с участием вездесущего Галахова. В 1852 году по заданию военного Генерального штаба он вместе с профессором Московского университета Федором Ивановичем Буслаевым разработал „Конспект русского языка и словесности для руководства в военно-учебных заведениях”, который к концу 1850-х годов был рекомендован Министерством народного просвещения в качестве программы для всех учебных заведений. Именно в этом методическом пособии впервые в русской педагогической практике учащимся предлагался не только перечень образцовых авторов, но и список их текстов, распределенных по годам обучения в соответствии с уровнем сложности. Это была первая единая российская программа по литературе. Общий каркас и принципы, ею заданные, действовали до 1917 года».

Галина Юзефович. «iPhuck 10»: лучший роман Виктора Пелевина за десять лет. — «Meduza», 2017, 26 сентября <https://meduza.io>.

«Но будем честны: несмотря на формальное наличие линейного, почти детективного сюжета, „iPhuck 10” — самый, пожалуй, несюжетный роман Виктора Пелевина. Если в „Generation П” философские этюды были не более, чем интерлюдиями посреди бодрого романного экшна, то в „iPhuck 10” дело обстоит ровно наоборот: небольшие событийные эпизоды (Порфирий Петрович едет в убере, запугивает незадачливого коллекционера „гипса” или посещает с Марой клуб виртуальных пикаперов) служат скрепками, соединяющими пространные концептуальные эссе. Текст, маскирующийся под роман, на практике оказывается интимно-интеллектуальным дневником самого писателя, из которого мы можем узнать, что же волновало Пелевина на протяжении прошлого года».

«Тем удивительнее, что в самом конце, в тот момент, когда читателю уже кажется, что он все понял и способен самостоятельно домыслить финал, пелевинский текст взмывает куда-то ввысь — из сухого, схематичного и четкого внезапно становится невыразимо живым, влажным и трогательным».

См. также: Лев Оборин, «О чем новая книга Виктора Пелевина „iPhuck 10”. Роман описывает сам себя и позволяет доайфачиться до вечных вопросов» — «Ведомости», 2017, 2 октября <https://www.vedomosti.ru/rubrics/lifestyle>.

«Я шла в овощной магазин за молоком, неся с собой том Диккенса». Читательская биография искусствоведа Екатерины Андреевой. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2017, 28 сентября <https://gorky.media>.

Говорит Екатерины Андреевой: «Если говорить о детских книгах, которые на меня повлияли, это был „Муми-тролль и комета” (я прочитала ее уже школьницей, и она произвела на меня сильное впечатление своей загадочностью, а еще именно там я впервые встретила героиню, на которую мне хотелось походить — фрекен Снорк: меня очень волновало выражение изменчивости ее натуры, то, как она меняет цвет в зависимости от своего эмоционального состояния)».

«Сейчас я как раз заканчиваю читать недавно опубликованный полностью дневник Сомова 1917 — 1923 годов. Он детально фиксирует быт времен Гражданской войны и военного коммунизма. У меня возникла неожиданная ассоциация с „Историей государства инков”, в котором все было так же жестко распланировано и регламентировано. Например, если ты слепой — ты должен шелушить початки кукурузы, поскольку все должны работать. Если ты болел и вообще ничего не мог делать, ты должен в конце дня сдать полый стебель тростника, забитый вшами, снятыми с себя. Потому что человек должен быть занят делом, а не праздно валяться. Сомов пишет, что на рынках Петрограда в Гражданскую продавали за 100 рублей (символическую цену) коробочки с 10 заразными вшами. Молодой человек мог купить ее, чтобы заразиться и уклониться от призыва в Красную армию. Понятно, что жизнь, в которой вши начинают играть большую роль, становятся товаром и средством символического обмена, вывихнута настолько, что нет надежды, что она встанет обратно».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ИСТОРИИ «НОВОГО МИРА»

Январь

30 лет назад — в № 1, 2, 3, 4 за 1988 год напечатан роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

40 лет назад — в № 1 за 1978 год напечатана «Малая земля» Л. И. Брежнева.

55 лет назад — в № 1 за 1963 год напечатаны рассказы А. Солженицына «Случай на станции Кречетовка» и «Матренин двор».

80 лет назад — в № 1, 2 за 1938 год напечатана повесть Алексея Толстого «Хлеб».