ЭЛЕГИЯ НОМЕР НОЛЬ

Радашкевич Александр Павлович родился в 1950 году в Оренбурге. В 1970-е годы жил и работал в Ленинграде, в СССР не публиковался. Эмигрировал в США в 1978 году. В 1994 году основал при петербургском издательстве «Лики России» литературно-историческую серию «Белый орел». Автор многих книг и публикаций. Живет в Париже.

Александр Радашкевич

*

ЭЛЕГИЯ НОМЕР НОЛЬ

     В катакомбах капуцинов

Большие тёмные подземные комнаты, где в нишах,

подобно восставшим призракам, стоят тела, покинутые

душами, одетые как в день своей кончины…

Ипполито Пиндемонте

В белых носках, без дырочки, бумазейном костюмчике

пыльном, гладкий зачёс, незаметные усики, меж взглядов

оробело-наглых ты, конечно, меня запомнил: от тебя я

не мог оторваться… Тебе, наверное, за двести, а так —

не больше тридцати, и, по всему, был знатным франтом

в своём Палермо боговерном. Теперь же мог бы унести,

как журавля, тебя под мышкой, и между нами только

сетка да отшуршавшие века за прахом

незажмуренного века.

Пускай же там, в небытие недвижном, тебе приснится

мрамор прошлых улиц, упёртых в радужное море иль

в бархат добрых гор, церквей помпезных перезвоны

в полдневный зной иль ангелы фривольные Серпотты

в сугробах стен лепных, а мне — отснится милой яви

зеркальный сон, как наяву, ну а пока я вспомнил брата,

лежавшего, как ты, нескладно в своём

отчалившем челне.

Прости, сухой сицилианец, что разглядел я твой скафандр,

носки и бывшее лицо, и там, где ждут порой нежданной,

меж полым океаном мёртвых и ломким островом живых,

не жди ещё у стёртого порога, не торопи, как брат, меня,

чтоб и моя сицилиана легла в бессмертья

хрупкий круг.

      Потоп

Бьют дожди по крышам вогнутым уж который

жухлый день, явь неслышно отлипает, набухает

впрок тоска на отплывших тротуарах, нет ни

ветра по карманам и ни неба по углам. Сны

срываются по скатам, дни пустое ворошат. Верь

не верь, а в понедельник отменяются билеты

в вожделенные края и стираются навеки паруса

на дне зеркал. Утро смотрится украдкой в поза-

прошлые глаза, где срывается с трапеций

гуттаперчевый тот мальчик из внешкольного

кино… После нас хоть потоп, хоть скрипучие

льды, хоть ползущая берегом лава, и бредут

сквозь слепые дожди наши твари, стираясь

по паре, на отчаливший

в небыль ковчег.

     Финляндский лад

Татьяне Перцевой

Карельская лапландка арктических кровей,

полуденная Сольвейг из ледяных стрекоз,

ты вновь на лунных лыжах пришла в мои снега,

и мы разделим воли зашкаливший накал, и мы

затушим боли сигнальные костры в прощальном

финском солнце, в вине гиперборейском,

в лубочных облаках.

Пустынная свобода, закланная тоска и ртуть

волны озёрной сквозь частокол стволов,

в сиренево-пурпурном безлюбый тает край.

Я вновь в покоях принца вкушаю шалый сон

у печи изразцовой, пригревшей неживых.

Судьба моя, ведунья, обрядит облый бор

в промокшие наряды и донные цвета, где

взмёт замшелых сосен и па-де-де берёз,

ни в чём не виноватых, где гулко долбит

дятел в разлапистых ветвях, предвидя

сотрясенье измотанных мозгов.

Грядут мои бураны над остовом времён из тех

пернатых далей, где ты кому-то нужен,

возможно, понарошку, но явно неспроста,

где ветер разлучений над лавою закатной,

над пеплом всех рассветов несёт по ломкой

кромке в слепые зеркала лапландскую славянку

нордических кровей, полуденную Сольвейг

из ледяных лагун — тропою отрешенья

в стигматах снежных ран.

     Старинным улочкам Парижа

Из тупика воскресных Пожеланий, где обитатели

незнаемого века блюдут седую тишину, проулками

Весны и Капли Золотой, минуя круглый переулок

Вздохов, впадём, как все до нас, из ночи чужеродной

в пустопорожний день, в его февральскую лакуну, в сады

Эола улицей Невы, Зелёною дорогой — в обшарпанный

пассаж Воспоминаний, на Лошадиный луг — бульваром

Дев Голгофы, бульваром Итальянцев — в аллею Лебедей,

по улице Святых Отцов — в нагой тупик Святого

Себастьяна, по Белой улице иль Голубой свернём

на улочку Кота, Который Ловит Рыбу, у Нотр-Дам,

невзрачным переулком Бога — в тупик соседний Сатаны,

присядем мирно во дворике забвенных Медведей или

безвинно Сгоревшего дома, с улицы Взгляда узрим, как

переулочком Желанья, из улиц Одиноких и Невинных,

бредут повинно парижане пепельной улицей Жажды

и сокрытой Мальчиков Плохих прямо к тупику Большой

Бутылки, что, в общем, рядом с улочкой Покоя, подпёршей

стены Пер-Лашез, где каждому в конце концов, из Двух

Дверей иль Четырёх Ветров, Трёх Лиц иль Верного

Спасенья, раскроются они, те Елисейские Поля, что

начинаются от площади Согласья, где отделяют тело

от души, нагулявшейся или заблудшей даже из улиц

Белой Лошади, Весны, Надежды и Отъезда, а в тупике

Младенчика Христа уж не саднит, как встарь, чужбина,

и по набережной Небожителей, над матовой рекою снов,

я проношу воскресный вздох старинным улочкам Парижа.

* *

*

Река времён в своём стремленьи…

Державин

Непослушными сердцами мы перекачиваем

в небыль растерянную быль, и эта подноготная

река наполнила бы праведное море, распятое

в отвесных берегах, и этот гул оглохшего

биенья преследует намаявшихся нас до

сорванных ворот прибрежного негаданного

сада, где мы отхлынем в пламенную быль

по талым тропам невозвратным из небыли

всамделишных миров, где сложим заскорузлые

сердца к пологому подножью, чтоб гулкий пульс

угасших солнц налил вдали цыплячью грудь

и какой-нибудь слепнущий Гендель над рекою

времён и видений заводил сарабанду сердец.

     Элегия номер ноль

Она темна, глухонемая пустыня поздних дней,

когда ты выжил мимо и наоборот в заоблачной

мансарде, следя отлив морей небесных глазами

мудреца, который ничего не понимает, и родина

не хватится тебя, и втихаря свернёт свои ковры

чужбина; ещё в карманах мамины платки, и в ризах

снов путеводительных ты входишь нелюдимо

в города обугленных закатов, твердя лазурные

слова, и руку млечную повинно выпускаешь

из неповерившей руки, как междометие желаний

на лиссабонском кладбище Празереш, то бишь

Удовольствий, где на виду, за ряской пепельного

тюля, нарядные гробы. Вестимо, всяк сюда

входящий отсюда не уходит никуда.

Она светла и своевольна, тропа заблудших

бедуинов в песках судьбы, и, обрастая крыльями

видений, сдувая пыль с залапанных цветов, ты

ловишь зов в недальнем отдаленье и отпускаешь

последние вещи, ты продираешься теснинами

пустот в края безудержного неба, готовя грудь

к оставшимся ударам, взывая слабо de profundis

к рассеянным богам, сникая нощно, денно уповая

сквозь неразмененные слёзы, как сквозь живые

витражи, и счастлив разжевать свой бутерброд

с янтарным сыром и всяким утром триумфальным

в юннатских шортах возлетать над искорёженной

листвой отчалившего лета, провидя петербургский

Ленинград за праной несусветного Парижа.

     Ангелы

В глухом разгаре ночи они являются

за столиком мерцающих кафе, куда

забредают бродяги хлопнуть последний,

лишний стаканчик. Они невозмутимы,

и бледное золото их локонов падает на

боттичелливы выи. Они глядят сквозь

нас и мимо глазами, полными иных небес:

они видят только друг друга, и знают,

что нас нет давно, и не ведают, были ли.

Ни родинки, ни тени, ни морщинки, как

на эмалевых ликах Бронзино. Нетленным

жестом они отстраняют меню, и гарсоны

в заправских фартуках подают им охотно

нектар амброзийный в удлинённых и тонких

сосудах, видя, что пробил ангельский час.

Не слышны их жемчужные речи, они

не едят и не курят и отсутствуют в раме

означенной яви, на сломе гибельного

утра, когда вернутся в свои полотна,

в свой голый мрамор в почивших парках,

в аллеи снов и полых пробуждений,

оставаясь на прежнем, незанятом месте.