ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Аргументы и факты — Челябинск», «Вопросы литературы», «Горький», «Знамя», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Радио Свобода», «Реальное время», «Российская газета», «Русская Idea», «Урал», «Фома», «Colta.ru», «Post(non)fiction»

Дмитрий Бавильский: о суровых уральцах, беспринципных москвичах и пике мира. Кто написал первый в мире роман о соцсетях и почему в Челябинске продукты лучше, чем в Москве? Текст: Марина Артемьева. — «Аргументы и факты — Челябинск», 2017, 14 августа <http://www.chel.aif.ru>.

Говорит Дмитрий Бавильский: «Как любой внутренний эмигрант, я живу на своей планете. Там есть отдельные материки — Москва или Челябинск (или, например, Венеция), но я предпочитаю постоянный транзит между ними».

«Чердачинск существует уже в четырех романах (последний я только закончил и редактирую). Челябинск надо эстетизировать не для кого-то, а в первую очередь для себя. Ну и лишний раз подчеркнуть таким образом свою субъективность. Первый раз Чердачинск появился в „Едоках картофеля”, и мне приходилось объяснять переводчикам, что „селяба” по-башкирски „яма”. Поэтому, например, у Владимира Курносенко в романе „Евпатий” существует Яминск. Когда я писал „Едоков”, то в споре с Курносенко обозвал свой город Чердачинском, так как он для меня — пик и крыша мира».

«Челябинск не обладает памятью — к сожалению или к счастью. Таково свойство нашего города, в котором любые (не только культурные, но и социальные) инициативы держатся на усилии энтузиастов. Если человек уходит или уезжает, то инициатива его исчезает без следа, будто ее не было. Я не сетую, не огорчаюсь, я констатирую: у Челябинска нет памяти, ему ничего не интересно, за исключением прогноза погоды и телепрограммы».

Дмитрий Бак. Почему я никогда не променяю бумажную книгу на электронную читалку. Беседовал Тихон Сысоев. — «Фома», 2017; на сайте — 2 августа <http://foma.ru>.

«<...> Оказывается отмененным уникальный статус каждого бумажного издания — именно издания в целом, всего тиража, а не конкретного экземпляра. Ведь что такое книга, вышедшая тиражом десять тысяч экземпляров? Это объект, подлежащий библиографическому описанию. Если в описании сказано, что в такой-то книге на страницах, скажем, с 218-й по 305-ю помещены комментарии к роману Тургенева „Рудин”, то во всех десяти тысячах экземплярах этой книги (где бы они ни находились — в библиотеках, в частном владении, да хоть на Луне) на указанных страницах мы найдем именно эти примечания, у которых есть конкретный автор. А в целом у тома есть составитель, редактор, есть специалист, который отвечает за подготовку текста и т. д. Можно возразить, что речь идет о научном издании, а в большинстве случаев тот же роман „Рудин” издается без всяких примечаний! Но в том-то и дело, что в бумажной полиграфии всегда можно было почувствовать разницу между авторитетным изданием и обыденным, научно выверенным и — случайным. И, между прочим, даже на самом заурядном издании в старое время полагалось на контртитуле (а о нем в электронных версиях и речи нет!) указывать, по тексту какого издания печатаются произведения данной книги. Сформулирую еще раз: за исключением микроскопического количества серьезных порталов, на которых размещаются издания с сохранением всех реквизитов (например: feb-web.ru), в сети мы имеем дело с каким-то абстрактным текстом Тургенева или Тютчева, вне его связи с комментариями, редактированием, текстологией и т. д.».

Полина Барскова. Ost-ранение. — «Post(non)fiction», 2017, [без даты] <http://postnonfiction.org>.

«Иди во двор к Ахматовой. Иди во двор к Берггольц. Во дворе Фонтанного Дома, где первые блокадные недели как—то еще выдержала Ахматова, находились щели. Я читала про эти щели в дюжине блокадных дневников, но впервые увидела их в тот день, в Музее на фотографии, и мне стало совсем худо: щель представляет собой дверь в землю, живой человек заходит в землю, чтобы переждать Смерть, но и чтобы побыть с нею. Покопав и посетив такие щели, ААА придвинулась еще на шаг ближе к своему ленинградскому ужасу. Щель — своего рода учебная тревога, репетиция».

«В завораживающем дневнике Берггольц для меня одним из самых жутких сюжетов является ее ложная беременность: Берггольц (к тому моменту потерявшая трех детей) показалось, что она беременна от своего блокадного романа с „Матадором” Макогоненко. Как большинство ее идей, то была фикция, но глубоко символическая: Берггольц, охваченная и глубочайшим образом потрясенная блокадой, была не беременна, но больна дистрофией, то есть она была беременна блокадой. Обо всем этом мы узнаем из ее блокадного дневника — одного из самых ярких произведений этого яркого времени. Дневник Берггольц, если читать его вместе с ее предназначенной для публикации поэзией и выступлениями на блокадном радио, являет собой, возможно, самый полный и многое объясняющий про этот вид психологии (какой? Советский, блокадный, выморочный?) корпус письма блокадного подпольного человека, чьи стихи и прочие духоподнимательные тексты чуть ли не ежедневно звучат по радио — миру и городу».

«Брюсов пытался возглавить пролетарское искусство, как когда-то символизм». Михаил Шапошников о жизни и творчестве вождя русского символизма. Текст: Ольга Нечаева. — «Горький», 2017, 29 августа <https://gorky.media>.

Говорит Михаил Шапошников: «Выражаясь современным языком, это чистый пиар-ход. Надо было как-то заявить о себе. Его книга „Русские символисты” создала иллюзию, будто в России процветает новое литературное направление. Некоторые из опубликованных в книге авторов были реальными людьми — Владимир Гиппиус, Николай Нович, еще пара имен, но сегодня они все забыты, кроме него, причем, на мой взгляд, совершенно справедливо. Практически все остальные имена — это псевдонимы Брюсова. Если бы он просто издал книгу под своим именем, то, возможно, никакого резонанса и не было бы. Он был бы как Емельянов-Коханский — поэт-символист, писавший в 1890-е годы, в сборнике его стихов был его портрет в костюме оперного демона, стихи у него были те еще. Брюсов же выбрал отличный пиар-ход. На его книжку вышло около трехсот с лишним рецензий, все отрицательные, но он проснулся знаменитым».

«Только при советской власти Брюсов смог открыть Высший Литературно-Художественный Институт. Идея литературного образования принадлежит ему, а не Горькому. Гумилев потом это продолжил в Петрограде в Цехе поэтов, но у Гумилева, во-первых, не было такого количества учеников, как у Брюсова, а во-вторых, к Гумилеву в основном шли люди его круга, которые уже писали стихи. Брюсов же брался с нуля, к нему даже неграмотные приходили, и, если он видел в них какую-то „искру”, он их пытался образовать».

«В книгах Ильфа и Петрова достигнут библейский уровень». Читательская биография литературоведа Александра Жолковского. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 14 августа <https://gorky.media>.

Говорит Александр Жолковский: «Некоторые культовые книги того времени я не прочел — например, многие люди моего поколения и помоложе очень ценят „Судьбу барабанщика” Гайдара, где действует отрицательный герой, антисоветский шпион, говорящий очень много мудрых слов. Я позднее прочитал ее из литературоведческого любопытства и так и не смог по-настоящему оценить, а для многих это была еще одна книга с афоризмами врага народа, которые можно цитировать. По-моему, с книгами Ильфа и Петрова ее сравнить нельзя — в них достигнут, так сказать, библейский уровень: все жизненные ситуации покрыты, легко найти цитату на каждый случай».

Анна Глазова. Поэзия как обращение к Другому. О границах, пролагаемых речью. — «Colta.ru», 2017, 29 августа <http://www.colta.ru>.

Предварительная версия текста Анны Глазовой была зачитана в качестве доклада на поэтическом фестивале «Слоwwwо», прошедшем в Калининграде 26 — 27 августа 2017 года.

«Момент встречи явно регистрируется и человеком, и животным, они способны вступить в коммуникацию: птицы и звери отвечают взглядом на взгляд, и даже некоторые растения способны, например, свернуть листья от прикосновения. Обмена репликами как такового в такой коммуникации нет, но тем чище сама интенция обращения к собеседнику. Животное как Другой также требует особой этики обращения с ним, и эта проблема сейчас изучается современными мыслителями; в России ей занимается Оксана Тимофеева, специалистка по философии — опять же не случайно — Гегеля. Фигуру животного Мария Степанова использует в поэме „Война зверей и животных”, написанной под влиянием событий русско-украинской войны 2014 — 2015 годов. Название явно отсылает к „Батрахомиомахии” („Войне мышей и лягушек”), но, в отличие от древнегреческой пародии, война зверей и животных у Степановой — не фарс, а фарс наизнанку, в котором абсурдны и смехотворны не лягушки и мыши, а сама война как способ разрешения конфликтов между людьми».

Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 17. Двадцать три закона искусственного интеллекта. — «Урал», Екатеринбург, 2017, № 8 <http://magazines.russ.ru/ural>.

«9 — 15 марта 2016 года в Сеуле в матче с Ли Седолем, корейским профессионалом 9 дана (высшего ранга), AlphaGo победила 4:1. Когда одного из разработчиков программы спросили, как она играет, он ответил: „Я не знаю”. И он действительно не знает, почему она делает тот или иной ход. Он знает только, каким принципам она следовала в процессе обучения. Почему Ли Седол выиграл в одной из партий? Он сделал ход, который в подобной позиции никто никогда не делал. Машина выдала себе что-то вроде „Опаньки, что-то пошло не так”, глубоко задумалась и „ниасилила”, как пишут на Луркморье. Комментаторы назвали этот ход „божественным”, но это эмоции. Видимо, единственный способ конкуренции с ИИ — это творчество радикальное, резкое, рвущее связи и ломающее стереотипы. Причем сегодня в подобной ситуации AlphaGo уже не проиграет — программа знает, как надо действовать, она учится очень быстро — по меркам человека почти мгновенно, — а Ли Седол ее уже научил. Свой последний матч 23 — 27 мая 2017 года в китайском городе Вучжен с сильнейшим китайским игроком в го Кэ Цзе AlphaGo выиграла 3:0. Напоследок разработчики AlphaGo сделали игрокам в го подарок — они выложили 50 партий, которые программа сыграла с собой. AlphaGo ушла из большого спорта и больше не будет играть матчи, теперь она будет занимается медицинской диагностикой».

«Например, вот AlphaGo — она, конечно, играет в го, но вдруг она на досуге еще пароли Пентагона подламывает — ресурсы-то у нее ого-го какие. По мнению авторов Кодекса ИИ, мы можем не знать, как система выигрывает в го, но мы должны быть уверены, что она играет именно в го и ничем посторонним не занимается».

Деньги для Ленина. Текст: Наталья Голицына. — «Радио Свобода», 2017, 5 августа <http://www.svoboda.org>.

В Великобритании опубликована книга «Русская революция. Новая история» (The Russian Revolution. A New History), автор которой, профессор Бард-колледжа Шон Макмикин, доказывает, что Октябрьский переворот 1917 года не мог бы состояться без мощной финансовой помощи большевикам из-за рубежа — из Германии, Швеции, Дании, Швейцарии. «После приезда Ленина в Петроград в апреле 1917 года большевики купили типографию, расположенную на Суворовском проспекте в Петрограде, за 250 тысяч рублей (эквивалент 125 тысяч долларов или 12,5 миллиона долларов на нынешние деньги). Условием покупки было обещание ЦК партии платить персоналу типографии в целом 30 тысяч рублей ежемесячно (современная покупательная способность этой суммы — 1,5 миллиона долларов или 18 миллионов долларов в год). Листовки и пропагандистские материалы полились рекой. Кроме „Правды”, начался выпуск „Солдатской правды” (для петроградского гарнизона), „Окопной правды” (для фронтовых частей), „Голоса правды” (для Балтфлота), не считая памфлетов, тиражи которых исчислялись шестизначными цифрами. Позднее, после провала июльского путча большевиков, контрразведка Временного правительства обнаружила, что в типографии печатались также поддельные удостоверения личности и ночные автомобильные пропуска»

Говорит Шон Макмикин: «Мне удалось в своем расследовании, причем не только в России, но и в Германии, Швеции и Франции, обнаружить много доказательств того, какую роль сыграл в финансировании большевиков шведский банк „Ниа Банкен” и его глава Улоф Ашберг, которого называли „банкиром Ленина”. Ашберг продолжил сотрудничество с большевиками и после Октябрьского переворота. Между 1921 и 1924 годами он реализовал на Западе на 50 миллионов долларов ценностей Гохрана — пять миллиардов долларов в пересчете на нынешние деньги. В 1940 году Ашберга допросила в Париже французская полиция, и он откровенно рассказал о своих связях с большевиками до и после революции. Его показания хранятся в архиве парижской префектуры».

«Из-за чтения книг меня исключили из школы». Читательская биография музыканта Сергея Летова. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2017, 25 августа <https://gorky.media>.

Говорит Сергей Летов: «Философия должна быть доказуема, а у Хайдеггера вместо этого постоянные ссылки на немецкий язык. Он оперирует частностями немецкого языка, которые не всегда применимы к другим. Когда я встречаю множество ссылок на Хайдеггера у Монастырского, то понимаю, почему это происходит: если ты не знаешь ни одного языка и Хайдеггера читаешь в переводе, то его идеи, наверное, могут тебя потрясти. В этом может видеться некая глубина».

«Если говорить о музыкальных книгах, одной из ценнейших является книга Швейцера о Бахе — недосягаемый образец. Что касается музыкальной философии, тут я точно противник Адорно, хотя он и последовательный гегельянец. Я не приемлю социологию музыки в его изводе. Дело в том, что когда музыку пытаются объяснить с внемузыкальных позиций, происходит множество спекуляций. Музыка может иметь политическую подоплеку, но эта подоплека не делает ее хорошей или плохой. Если бы Адорно присмотрелся к своему любимому композитору Антону Веберну, идеологически очень близкому к нацистам и описал бы это, тогда он был бы беспристрастен. Адорно же из его музыки делает какие-то противоположные выводы, все это немного смешно. Точно так же, например, комичны представления Гегеля о химии. Но они комичны для химика, а для историка философии — нет».

«Вячеслав Куприянов — гениальный поэт и переводчик, безусловно заслуживающий большего признания на Родине. Максим Амелин, к стихам и переводам которого я пытаюсь найти музыкальное сопровождение. Остаются некоторые незыблемые ценности, даже и в современности».

«Какая же это критика, это Хемингуэй!» Эссеист Игорь Шайтанов о школе и поиске стиля. Беседу вели Елена Луценко и Сергей Чередниченко. — «НГ Ex libris», 2017, 17 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Игорь Шайтанов: «Я приезжаю, мы вдвоем в кабинете. Лавлинский говорит очень похвально, но вижу, что-то предстоит, отчего-то он чувствует неудобство: „Игорь Олегович, смотрите, вы здесь цитируете Мандельштама…На этой странице опять цитируете Мандельштама. Ведь два раза не будем цитировать Мандельштама”. Времена вегетаринские, и Мандельштама, которого издали в „Библиотеке поэта”, процитировать не возбраняется, но… не нужно и преувеличивать. Вот такой флажок, как бы и не вовсе красный, а напомнить о нем — не лишнее. Сопротивлялся ли я в таких случаях? Если это не меняло сути того, что я хотел сказать, но противоречило их правилам игры, то нет. Во мне никогда не было интеллигентского протестного драйва, и я всегда пытался различать (важное различие, как много лет спустя мне объяснял Исайя Берлин) компромисс и конформизм. Второго избегал, к первому был склонен».

Игорь Клех. Самочка-куртизанка. О любви как аксессуаре и сочувствии мошеннику и публичной девке. — «НГ Ex libris», 2017, 3 августа.

«Открытый Прево неоднозначный женский тип волновал и озадачивал множество крупнейших писателей, пытавшихся с мужским инструментарием проникнуть во внутренний мир женщины. Кармен Мериме и уездная леди Макбет Лескова, героини позднего Толстого и Чехова (самого трезвого и милосердного из всех, автора гениальной „Душечки”, „Дуэли”, пьес), женолюбивого певца „легкого дыхания” и „темных аллей” Бунина и безжалостного ловца бабочек и искусного шахматиста Набокова (в „Весне в Фиальте”, „Приглашении на казнь”, „Лолите”). По-настоящему войти в „поток” женского сознания, кажется, сумел только Джойс в „Улиссе”. Нечто важное нашарили в нем и выловили пансексуалист Фрейд и суицидальный женоненавистник Вейнингер, но это был бы уже отход от темы».

«Мысли на этот счет самого Прево на удивление несложны. В самом тексте романа, предисловиях к нему и защитительной апологии он много рассуждает о добродетели, благоразумии и назидании (слова, давно девальвированные педантами и почти вышедшие из оборота) и беду своих героев видит не в склонности к пороку, а в легкомыслии и слабоволии (что вообще-то верно: когда еще ходить по путям своим, глупить и совершать ошибки, как не в юности, это ее законное право — невозможно очнуться, не вкусив плодов зла, — нишкните, педанты!). Называя де Грие „злосчастным рабом любви”, Прево прибегает к аргументу влиятельных в то время янсенистов: человек не способен самостоятельно противостоять губительным страстям без помощи небесных сил».

«Манон по крайней мере естественна, а весь французский XVIII век двигался в этом направлении (революция и есть восстание Природы против Цивилизации — такая болезненная коррекция). Она и врет как дышит. А вот Грие завирается со все большей страстью по мере того, как любимая ускользает от него, и не остается такой черты, которую он не мог бы переступить ради обладания Манон — желательно безраздельного. Вроде бы он и не стяжатель-собственник, но идолопоклонник и фетишист точно».

См. также: «„Пока доберешься до секса, глаза устанут”. Пушкин, Батай, Апулей и другие писатели, от которых люди узнают о сексе» — «Горький», 2017, 30 августа <https://gorky.media>.

Вл. Козлов. Возможность другого Рейна. — «Вопросы литературы», 2017, № 2 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

«У Рейна много разного рода песенок, стихотворений-мелодий, близких городским романсам. В них на первом плане — сама мелодичность, а образы — стерты, развеществлены, сюжеты — типовые, жанровые, не претендующие на оригинальность. За эти «безделки» поэта можно критиковать, а можно и увидеть, насколько они органичны в его художественном мире, в котором сама мелодия — невыразимая ценность. Вернее, ценность, указывающая на нечто невыразимое. Литературный цех, нужно сказать, довольно скептически относится к таким стихам, но их ни в коем случае нельзя выключать из рассмотрения, если мы хотим что-то понять о Рейне. Это, безусловно, безделки, но они не бессмысленны. Они в самом элементарном и простом виде разыгрывают музыкальное упоение, которому не нужно сложностей. И это — ценность в поэтике Рейна. Мелодия воспевает сюжет — это почему-то перестало ощущаться цехом, но для поэта, по-моему, это очень важно, иначе он не писал бы таких стихов в таком количестве».

«Рейн не является поэтом-символистом, но он развивает несколько поэтических традиций, в которых именно символы оказываются главным конструктивным элементом. Этих символов в его творчестве не так много, но они мощно и разнообразно проработаны, их присутствие мы можем наблюдать даже в самых прозаических — „акмеистических” — вещах».

Дмитрий Кузьмин. «У России нет монополии на русский язык и русскую культуру». Текст: Сергей Сдобнов. — «Colta.ru», 2017, 21 августа <http://www.colta.ru>.

«<...> я уже который год твержу, что при такой густонаселенности и разностильности современной поэзии наиболее рациональный способ продвигать ее к более широкому потребителю — минуя вопрос выбора между именами, через формы и темы, интересные сами по себе, а значит — прежде всего, через антологии. Но такая стратегия требует другого маркетинга, чем тот внутригрупповой, к которому мы на ниве некоммерческого книгоиздания привыкли, и так за это никто у нас никогда и не взялся. Антологии моностиха, впрочем, до сих пор нет не поэтому: просто я собрал гору материала и решил, прежде чем производить окончательный отбор, сперва написать предисловие, а когда дошел в этом предисловии до 70-й страницы, то понял, что что-то делаю не так, и дальше у этого текста началась собственная жизнь, приведшая на 25-м году к появлению энэлошной книги [о моностихе]».

«<...> я берусь только за темы и сюжеты, по которым не написано ничего или почти ничего, т. е. библиография посильно исчерпаема. Про моностих, в частности, в мировой филологической литературе есть два-три десятка статей разной степени подробности и ровно две книги — одна на румынском, вполне приличная, но локальная по материалу, другая — безграмотная чепуха, напечатанная по-русски в Южно-Сахалинске».

«Когда в начале XIX века русские литераторы рассуждали о том, что лучшая русская проза — „Опыт о налогах” Николая Тургенева, они еще были в своем праве, а когда ту же Нобелевскую премию присуждали столетием позже Моммзену за „Историю Рима” — это уже был демонстративный пассеистский жест на тему „выкусите со своим авангардом”. Нынешний жест [с Бобом Диланом]— столь же консервативно-ностальгический по своей природе: куда симпатичнее (хотя и столь же неверно в методологическом плане) было бы награждение, скажем, какого-нибудь классика японской манги. Методологически же — литература не имеет монополии на работу со словом, наоборот, со словом так или иначе работают самые разные виды искусства, потому что человека вообще определяет речевая деятельность. Но литература работает со словом определенным способом, и у этого способа есть своя смысловая и ценностная нагрузка».

Майя Кучерская. Михаил Макеев заново рассказал биографию Николая Некрасова. Книга из серии «Жизнь замечательных людей» написана энергично, компетентно и беспристрастно. — «Ведомости», 2017; на сайте газеты — 30 августа <https://www.vedomosti.ru/rubrics/lifestyle>.

«Перед нами не поправки и уточнения, перед нами совершенно заново рассказанный путь поэта. С твердой уверенностью, какой исследователя могут одарить только глубокие знания, Макеев рушит один биографический миф о поэте за другим. Отец Некрасова Алексей Сергеевич был деспот, картежник и развратник? Но об этом нет никаких свидетельств, кроме поздних некрасовских реконструкций; напротив, поступки говорили о его любви к семье; связи его с крепостными женщинами были известны, но появились они лишь после смерти жены. Мать Елена Андреевна была добрым ангелом? Возможно, но мы знаем об этом только из стихотворений Некрасова, который, кстати, не приехал на ее похороны. Юноша Некрасов обманул отца и не стал поступать в Дворянский полк, потому что мечтал об университете? Однако в год, когда он приехал в Петербург, в Дворянский полк не было набора, и не исключено, что его попытка поступить в университет была вынужденной. Некрасовский журнал „Современник” был коммерчески успешным предприятием? Ничего подобного, журнал был убыточным, и удерживаться на плаву ему, похоже, помогали карточные выигрыши редактора. В основе этой биографии — факт, документ. От его имени и говорит с читателями Михаил Макеев».

Литературные 90-е: имена, поколения, салоны. Участники: Евгения Вежлян, Людмила Вязмитинова, Анна Голубкова, Данила Давыдов, Елена Пахомова, Наталия Черных, Юрий Цветков. — «Лиterraтура», 2017, № 103, 22 августа <http://literratura.org>.

В рамках выставки «Литературная Атлантида» в Государственном литературном музее 23 июня 2017 года состоялась дискуссия вокруг книги Людмилы Вязмитиновой «Тексты в периодике. 1998 — 2015».

«Данила Давыдов: <...> В „Русском журнале” была страница Вячеслава Курицына, очень важная для литературной истории „90-х”. Но вернемся к хронологии. Третий период я бы назвал „кабацким”, а тогда его называли „кафейным”. Это период уже не литературных междусобойчиков, а расположения литературы внутри более или менее публичной культурной жизни — наравне с концертами и выставками. Именно тогда журнал „Афиша” начинает публиковать объявления о литературной жизни. Это уже 2000-е годы — последний период, я бы сказал, объединительного характера, который наслаивается на период разотождествления. Оно было связано не только с изменениями в политической и социальной жизни страны, но и с некоторой, как писал Курицын, начавшейся манией, что все должны определиться, с кем им находиться. Тогда было много заметных событий, начиная с известной статьи Дмитрия Ольшанского „Когда я стал черносотенцем” и заканчивая закрытием критического проекта Курицына — и его уходом, так сказать, во внутреннюю эмиграцию. Однако все мы понимаем, что в „90-е” Курицын был самым авторитетным критиком.

Людмила Вязмитинова: Думаю, что все-таки это был Михаил Айзенберг.

Данила Давыдов: В поэзии — да, а в общем литературном пространстве — Курицын, потому что Михаил Натанович принципиально пишет либо о стихах, либо о близкой ему прозе типа Улитина или Зинника».

Мне кажется, я узнаю себя. Геннадий Каневский о темном печальном одиноком деле и умении слушать скрип времени. Беседу вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2017, 3 августа.

Говорит Геннадий Каневский: «Мне, например, кажется разумной концепция известного воронежского литературоведа Александра Житенева, в очень грубом и приблизительном изложении гласящая, что постмодерн есть лишь частный случай более широкого течения — неомодернизма, своего рода возврата к неумершему и не выработанному до конца литературному и художественному потоку первой половины прошлого века. И реализм в различных его ипостасях тоже никуда не делся, как мы видим, и вполне усвоил модернистские приемы. Да и читатель не закончился — возможно, слегка поредел, но поэзия никогда и не была массовым жанром, и „стадионная эпоха” — это скорее доброкачественная опухоль, чем нормальное развитие тканей».

«Я (в силу упомянутой инфантильности героя, а стало быть, неизбежно и самого автора) хотел бы убрать проявление вот этого самого „я” из стихов и из возможной интерпретации. Что и понятно: вот мир, который я описываю, но который от меня и каких-либо моих усилий, как бы я этого ни хотел, не зависит. В нем я не объект, а субъект, одушевленная зверушка среди других зверушек и предметов. Это позиция страдательная, и избавиться от страдательности можно только одним способом: пассивно противостоя миру, замыкаясь в пассивном противостоянии и настаивая на нем. То есть это позиция инфантильного стоика, как ни парадоксально это звучит. Лирическое, если оно тут и есть, — следствие такой позиции».

См. также поэтическую подборку Геннадия Каневского «Фрост и Лебядкин» в сентябрьском номере «Нового мира» за этот год.

«Не могу читать Мандельштама! „Душа” не принимает — не доходит до нее... А Георгий Иванов — очень нравится...» Фрагменты дневников Ольги Берггольц 1923 — 1929 годов. Публикация и примечания Натальи Стрижковой. — «Colta.ru», 2017, 3 августа <http://www.colta.ru>.

Фрагменты дневников Ольги Берггольц, вошедших в книгу «Ольга Берггольц. Мой дневник. Т. I (1923 — 1929)», это первая книга из четырехтомного издания всех дневников, которое будет выходить в издательстве «Кучково поле».

«24-го января [1924]. Четверг. <...> Право, я начинаю все больше и больше симпатизировать идейным коммунистам; что, в сущности, представляет собою коммунизм? Это учение Христа, т. е. исполнение его заветов, но с отрицанием его самого. И, по-моему, в Р<оссийской> К<оммунистической> П<артии> более правды, чем в монашеской общине. И меня влечет к нему, и я буду коммунисткой! Да! Может быть, я и не запишусь в партию, но в жизни я буду идейной коммунисткой... Вот, как религия? Я на сильном переломе: я разуверилась почти что в Христианах, а Бог? — он так далеко... Если есть Бог, зачем он не поможет мне и другим; да, он наказует. Но ведь он добрый, терпеливый, милостивый, а наказует. Рай? Но ведь это не доказано...»

«24 <февраля> [1926]. <...> Надо почитать нов<ый> № „Нов<ого> мира”. Говорят, что там буржуазная литература чистейшей воды».

«Не нам, родившимся после Сталина, выносить моральные оценки фигурам Серебряного века». Историк литературы Олег Лекманов о «несвятости» поэтов и неприятной актуальности политических стихов Мандельштама. Беседу вела Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2017, 27 августа <https://realnoevremya.ru>.

Говорит Олег Лекманов: «Он [Мандельштам] поставил рядом те слова, которые до него в поэзии не соседствовали, это казалось нелепым, ничего не значащим. Другие поэты работали с готовыми смыслами, по-новому их поворачивая. А Мандельштам создавал новые смыслы. „В сухой реке пустой челнок плывет” — такого до него в русской поэзии просто не было».

«Так бывает, что поэт остается в истории литературы, но назвать его стихи живой поэзией довольно сложно. Например, Валерий Брюсов. Замечательный поэт, много нового сделал. Но сейчас большинство его стихотворений читать уже трудно, потому что они устарели, ученики Брюсова лучшие образцы такого же типа текстов создали. А вот Мандельштам не перекрыт последователями».

«Мандельштам написал: „Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны”. Он описывает ситуацию, когда люди не решаются друг другу сказать правду. Стремясь преодолеть это, он начал читать свои стихи, понимая прекрасно, что это смертельный риск, причем не только для него, но и для слушателей. Тем не менее Мандельштам начинает читать это стихотворение сначала близким знакомым, потом далеким. Вскоре кто-то из этих знакомых (вот вам загадка — мы до сих пор не знаем, кто) доносит в НКВД, его арестовывают. А дальше он довольно быстро начинает сотрудничать со следствием. Он называет имена, не все, но большого количества людей (в том числе Ахматову, Льва Гумилева, имя Пастернака, кстати, Мандельштам не назвал), которым он читал это стихотворение. Я не пытаюсь тут его оправдывать. Он не нуждается в оправдании».

Окаянное счастье. На реформы Петра Россия ответила явлением Пушкина, а на 1917 год — Платонова. Текст: Елена Яковлева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017, № 191, 28 августа.

Говорит Алексей Варламов: «Он [Андрей Платонов], конечно, появился благодаря революции. У него было сложное отношение к советской власти, к социалистической (или псевдосоциалистической) реальности 20 — 30-х годов, но революция, думаю, всегда оставалась для него священной. Он не испытывал привязанности к дореволюционным временам. Для него все, что было до 1917 года, виделось катастрофой, а революция казалась выходом из нее. Кровавым и жестоким — это другой вопрос, но выходом. С надеждой построить иное общество. И даже больше — переменить всё».

«В его художественном мире все время происходит что-то ужасное. Даже в ранних вещах, например, в „Эфирном тракте” — повести, где он рисует утопию ближайшего будущего с победой социализма во всем мире, дорогой ему герой все равно заканчивает свою жизнь катастрофой. И в романе „Счастливая Москва” его возлюбленная героиня Москва Честнова, девушка с блистательной советской судьбой — „сирота революции”, ставшая комсомолкой, воздухоплавательницей, парашютисткой, в какой-то момент ввергается в катастрофу и становится ее жертвой: горящий парашют, отрезанная вагонеткой нога... Без катастрофы для Платонова мир не действителен».

«Ну Сталину, конечно, во-первых, не нравился язык, а во-вторых — и это важнее — идеология. Думаю, он видел в Платонове еретика от социализма. И как правоверный социалист болезненно реагировал на все ереси. Между ними, если хотите, шел острейший „конфессиональный” спор. С Булгаковым у Сталина не могло быть такого спора, потому что они принадлежали к разным „религиям”. А тут одна вера обостряла глубокое чувство ревности к истине. А еще Сталин, я думаю, интуитивно чувствовал, что автор хроники „Впрок” прав. Но не хотел признавать эту правоту. Потому что она ломала картину миру, которую он выстраивал. Сталин не хотел, чтобы про коллективизацию писали так, как Платонов. Про белую гвардию, пожалуйста, пишите, что хотите, а коллективизацию не трогайте. А Платонову как раз было интересно писать про коллективизацию, потому что он был за нее. Он не был противником колхозного строя».

Под гипнозом страха. Ольга Славникова: интернет не делает имен в литературе. Текст: Анастасия Скорондаева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017, № 186, 22 августа; на сайте газеты — 21 августа <https://rg.ru>.

Говорит Ольга Славникова: «В 2016-м „Дебют” взял паузу на переформатирование. Думали о составе номинаций, о премиальном цикле, о многом другом. „Дебют” работал долго, пятнадцать лет, программа требовала апгрейда. Но пока мы думали, кризис усугубился, и мы лишились спонсора. В 2017 году наша проблема исключительно в деньгах. Ищем нового генерального партнера, не оставляем надежды. Новости немедленно объявим».

«По моим прикидкам, премий для молодых авторов должно быть не менее пяти, а не одна и не две. <...> Сужается поле экспертизы. А премии такую экспертизу дают, и деньги молодому автору тоже очень нужны. И ему, по большому счету, все равно, от „Дебюта” он это получил или от кого-то другого. За „Лицеем” я следила с интересом. Имена в большинстве знакомы. Сергей Кубрин, Тим Скоренко, Ия Кива, Дана Курская, Григорий Медведев — все они из наших „длинных листов” разных лет».

«Роман [«2050»], если опять-таки не спойлерить, будет о том, как Россия постепенно выходит из изоляции и какой она к тому времени становится. Боюсь, что обижу многих. Сейчас активисты с оскорбленными чувствами — наш новый Главлит. Но ничего не поделаешь, роман сам себя пишет».

Пространство для вымысла. Почему Махно стал главным героем романа Игоря Малышева. Текст: Клариса Пульсон. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017, № 194, 31 августа; на сайте газеты — 30 августа.

Говорит Игорь Малышев: «Я, может, и романтик, но понимаю, что это утопия. Поэтому все образы будущей, „райской” жизни у моего героя присутствуют только во снах. Тут я дал себе волю, нарисовал „рай по Номаху”. О том, как они отвоевались, создали „свободную крестьянскую республику”, растят хлеб, отмечают праздники, радуются, целуют девок, воспитывают детей. Где-то на другой территории рабочие делают машины, селяне выменивают комбайны на продовольствие. Мне кажется, если бы Номах мог, он бы вообще не просыпался. <...> Я разрывался между тем ужасом, который Номах производил вокруг себя и идеальной пасторальной картиной мира, которая существовала у него в голове, в его снах, мечтах».

См.: Игорь Малышев, «Номах» — «Новый мир», 2017, № 1.

«Пока византиец писал, его вселенная не могла погибнуть». Сергей Иванов о знакомстве с античностью, палимпсестах и византийском сахаре. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 2 августа <https://gorky.media>.

Говорит Сергей Иванов: «Вообще, мы практически ничего не знаем о том, как выглядела повседневная жизнь византийцев. Величайший из ныне живущих византинистов Сирил Манго как-то сказал, что ни за что не согласился бы быть консультантом какого-нибудь художественного фильма про Византию, потому что не смог бы ответить ни на один вопрос, как должно выглядеть что-нибудь — штаны на актере, что герои должны есть и так далее. Большая часть визуального материала — это не реальный, а иллюзорный мир идеала, иконы, туда, конечно, проникает какая-то реальность, но она невероятно опосредованна. Все святые воины — Георгий, Прокопий, Феодор — изображаются в воинских доспехах, но это никогда не доспехи, современные византийцам, которые писали иконы: они всегда с лагом лет в триста, на триста лет более архаичные. Византийцы не любили реализм и все изображали через какую-то призму, поэтому нам очень трудно узнать, как все выглядело на самом деле».

«В Ватикане, одном из самых главных центров хранения византийских рукописей, есть рукопись одного византийского историка XII века. Она создавалась в Константинополе, осажденном турками, в 1453 году, кто-то сидел и переписывал текст трехсотлетней давности. В какой-то момент писец, очевидно, вышел погулять на городские стены и вернувшись домой написал на полях этой рукописи: „Турки подвели пушки под самые стены, наверное, через несколько дней начнется штурм”. Самое потрясающее, что, сделав эту отчаянную запись, он продолжал работу и довел ее до конца (осада длилась два месяца), хотя было понятно, что мир вот-вот обрушится и никто никогда не купит переписанную им книгу. Мы не знаем, он ли вывез рукопись из Константинополя, или кто-то достал ее из его холодных рук, или это уже султан ее кому-то продал, но мы понимаем, что этой работой, рукописью и этим древним, никому в гибнущем городе не нужным историком он защищался от турок. Пока он писал, его вселенная не могла погибнуть. Именно такое самосознание, на мой взгляд, и дало Византии возможность прожить тысячу лет».

Прозаики о положительном герое. Идея опроса и предисловие — Елены Иваницкой. На вопросы отвечают Анатолий Королев, Александр Феденко, Леонид Юзефович, Дмитрий Бавильский, Ирина Лукьянова, Елена Долгопят, Анатолий Курчаткин, Анна Бердичевская, Наталья Ключарева, Лев Усыскин. — «Лиterraтура», 2017, № 102, 2 августа <http://literratura.org>.

Говорит Александр Феденко: «Мои первые литературные герои — Незнайка и Ленин. Незнайка восхищал полнотой жизни, но не был положительным и этим восхищал еще больше. А Ленин в фантазиях Бонч-Бруевича и Ульяновой-Елизаровой — наоборот — был настолько положительным, что мое детское желание „быть как Ленин” упиралось в недостижимость этой космической вершины. Я сделал первый шаг — достал деревянную линейку, сломал и пошел признаваться. Признание и выбранный мной ленинский путь не вызвали восторга мамы, и я решил, что глубоко внутри, исключительно для самого себя, буду как Ленин, а по жизни лучше сойти за Незнайку. Позже добавились Павка Корчагин и мушкетеры. Корчагин мучился и именно этим стоическим мучением вызывал восхищение. Как заманчиво „в случае чего” оказаться таким же, как он... Но доводить до этого не хотелось. Пока Павка и его мир погружались в слепой мрак, мушкетеры пили, дрались, ходили по белошвейкам и постоянно спасали загнивающую монархию. Хотелось быть как они без всякого „в случае чего”, а здесь и сейчас. Меня одолевали видения попавших в беду девушек, как буржуазных, так и социалистических наклонностей, ждущих срочного спасения во имя отечества. Спасение неминуемо настигало их самым неожиданным образом. Потом оказалось, что мушкетеры тоже умирают. И совсем не так, как Корчагин. Думаю, именно в момент тихой смерти Атоса и был сделан решающий выбор, и желание „быть как Корчагин” оставило меня навсегда. Пафос стоического умирания потерял привлекательность».

Говорит Дмитрий Бавильский: «Положительный герой — Иисус, Богоматерь, святые могут существовать только в религии, то есть в заранее заданной авторитетной данности, в буквальном смысле, спускающем оценки сверху. Эти оценки, во-первых, никак не зависят от психологии, потому что чудеса снимают вопрос о причинно-следственных связях (именно поэтому невозможен детектив на „святые темы”, чем однажды остроумно воспользовался Борис Акунин в цикле о монахине Пелагее) и о психологии. Во-вторых, спущенные сверху (навязанные), они уравнивают всех в восприятии, объясняя, как же, собственно, следует относиться к Петру, Павлу или Февронии».

«Роман — это такой мертвый отец. Мы все ходим вокруг этого трупа». Большой разговор с редакторами журнала «Носорог». Текст: Екатерина Писарева. — «Colta.ru», 2017, 16 августа <http://www.colta.ru>.

Говорит Игорь Гулин: «Мне кажется, что культ новизны, новый язык и в еще большей степени аффект, травма (установка на бескомпромиссную искренность, страстность и мучительность) превратились сейчас в инструменты не столько поиска, сколько институционализации и перераспределения власти в литературном пространстве. Такой террор уязвимости. Понятно, что это вечный динамический процесс, но он сейчас очень заметен. И в этом смысле такие уже полупустые фетиши, как новизна или аффективность, ничем не лучше, чем реализм, духовность, классовая, национальная или гендерная ангажированность. Все — отличные вещи до той поры, пока они не начинают работать как инструменты культурного строительства, возведения границ и пьедесталов».

«Да, я считаю, что роман абсолютно себя изжил, но есть авторы, которые работают с самим феноменом умирания или смерти жанра. Тот же Пепперштейн ведь трикстер. Он же не пишет романы, он создает некие объекты, которые используют эту романную форму как чужую вещь».

«Влияние премий имени Белого, Драгомощенко и „Различия”, ‘Воздуха”, „Носорога”, „Транслита” меньше, чем у „Большой книги” с АСТ. Но и те выглядят ничтожно рядом с „Золотым граммофоном”, а принцип один. То есть в любом случае литературные институции перераспределяют капитал, пусть только символический, создают репутации. И, конечно, какое-то удовольствие от занятий литературой, в том числе и от создания журнала, можно получать, только если зажмуриться и притвориться, что ты к этому отношения не имеешь».

«Рыдающую чайку сменяет альбатрос». Константин Азадовский о жизни и творчестве Константина Бальмонта. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2017, 1 августа <https://gorky.media>.

Говорит Константин Азадовский: «Бальмонт-человек был невероятно эгоцентричен, склонен к эпатажным поступкам. Когда ему казалось, что он должен покончить с собой, он, не задумываясь, выбрасывался с четвертого этажа (поэт всю жизнь прихрамывал, что придавало ему сходство то ли с Байроном, то ли с Мефистофелем). Не говоря уже о его эксцессах, склонности к вину, скандальных выходках. Этот отнюдь не притягательный (и отнюдь не мифический, а основанный на реальности) образ сохранился в воспоминаниях многих современников — иногда в смягченном, иногда в утрированном виде. Надо, однако, понимать, что все это — „человеческая” ипостась Бальмонта».

«Бальмонт обладал огромным импровизационным талантом; он писал иногда по нескольку текстов в день. Следует ли стремиться к тому, чтобы издать полное собрание сочинений Бальмонта? Возможно, это имело бы смысл для академической истории русской литературы. Однако для большинства читателей Бальмонт был и останется автором немногих стихотворений, а то и отдельных строк, подкупающих либо своим вдохновенным пафосом („Я на башню всходил, и дрожали ступени…”), либо своей мягкой задушевностью („Есть в русской природе усталая нежность…”). Эти стихи, безусловно, входят в золотой фонд русской поэзии. Бальмонт — неровный поэт, и написанное им во всем объеме может представлять интерес исключительно для специалистов».

Станислав Смагин. Попытка объективного рассуждения относительно объективизма. — «Русская Idea» (Сайт консервативной политической мысли), 2017, 13 июня <http://politconservatism.ru>.

«Базирующаяся в целом на изначальном сюжете книги Памелы Трэверс, кстати, оккультистки и противницы христианства, кинокартина [«Мэри Поппинс, до свидания»] изрядно развивала и дополняла литературное произведение. Чуть ли не впервые перед советским зрителем в качестве очевидно положительного персонажа предстал типичный рэндовский Атлант в юбке — самодовольная хамоватая индивидуалистка до мозга костей, всесильная, ветхозаветно жестокая, формально альтруистка, чем сама Рэнд была бы недовольна, но с непонятным целеполаганием своего альтруизма и совершенно самодурским его распределением „хочу — казню, хочу — милую”. Мэри показательно расправляется с суровой мисс Эндрю, типичным монархом Ancien regime, каким его образ видят либералы и вообще прогрессисты, а семью Бэнкс, типичную низовую ячейку еще во многом традиционного общества, подминает и форматирует под себя. Любопытно, сколь трогательно складываются отношения Поппинс с ее вроде бы полным антиподом, приверженцем леволиберальной жизненной философии и практически хиппи мистером Робертсоном — в этом случае внутривидовая борьба уступает место внутривидовому единству…»

«Сталин здорового человека». Текст: Ярослав Шимов. — «Радио Свобода», 2017, 6 августа <http://www.svoboda.org>.

Говорит историк-архивист Ольга Эдельман: «В западной советологической литературе существует очень устойчивая версия, ее когда-то запустили эмигранты и перебежчики, что, мол, архивы почищены, из них был удален весь компромат, который мог говорить о сотрудничестве Сталина с охранкой. Послушайте, я уже где-то это говорила, но позволю себе повторить: я пытаюсь вообразить такую сцену. Вызывает Сталин к себе в кабинет Берию и говорит: слушай, Лаврентий, а ведь нехорошо получается, я же был агентом охранки, а там бумаги лежат, ты давай, сделай с ними что-нибудь. Вот вы можете себе представить такую сцену? <...> Я не могу вообразить реального механизма, как бы Сталин почистил архивы. <...> Ведь это значит, что он лично какому-то количеству энкавэдэшников дает указание, где лежит компромат на него самого. Это никак невозможно представить — этот десант НКВД, который ищет, и архивистов с пыльными папками, которые интересуются, чту эти товарищи ищут, что им принести. <...> В архивах люди работают долго. Там прямая преемственность людей: вот сейчас наши пожилые сотрудники вполне могут рассказать о том, что происходило в послевоенные годы в архивах. Так вот, архивное предание ни о чем таком не говорит. По состоянию архивов мы видим, что нет никаких следов их чистки. Другой разговор, что, конечно, еще в революционные годы архивы и в Тифлисе, и в Баку хорошо горели. У нас нет сейчас архивов местных жандармских управлений. Но места, где должна была быть зафиксирована фамилия этого агента, сохранились, в картотеках ничего такого нет — и главное, нет в той переписке признаков того, что вокруг этого человека есть такая тень. А это ловится по архивам».

«У меня всегда было чувство боли за отодвинутых в тень литераторов». Научная биография филолога Марии Михайловой. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 22 августа <https://gorky.media>.

Говорит Мария Михайлова: «У меня есть такая теория: если вовремя занять нишу, тогда уже второй не пробьется никогда. Рядом с Беллой Ахмадулиной есть хорошая поэтесса Алла Ахундова. Такая же красивая, не менее, я думаю, талантливая, может быть, менее изломанная, но тоже вполне могла бы сыграть эту роль, они одновременно начинали. Просто Ахмадулина оказалась в окружении молодых, заняла эту нишу. И где теперь Ахундова? Такая же ситуация в Серебряном веке с Бальмонтом, ориентировавшимся на Пшибышевского, который был кумиром. Есть более талантливый польский модернист Тетмайер. Кто знает Тетмайера? Никто не знает. А Пшибышевского знают, упоминают и т. д. Дело в том, что удачный был переводчик, вовремя появились переводы, у Тетмайера же отвратительный переводчик, и ничего не прозвучало, хотя он был в тысячу раз талантливее, чем Пшибышевский. И у меня всегда было чувство боли, обиды, мне хотелось восстановить справедливость».

«Сейчас проблема издания стала практически бессмысленной — упираешься в стенку, тем более когда приходишь с неизвестным именем и тебе говорят: „А кто его у меня купит?”. Я говорю: „Ну понимаете, мы можем дать аннотацию”. — „И что? Кто будет читать вашу аннотацию?” Счастье, что у меня последнее издание было хорошее, Амелин поверил мне, и я издала книгу Нины Петровской. Так-то про нее знали, что она фурия, наркоманка, истеричка, больше интересовались, с кем она спала. А я, благодаря Амелину, сумела показать, что это очень интересный автор, — женщины в литературе Серебряного века во многом были первопроходцами. Например, в эротической теме. Им дали немного возможностей что-то сказать об этом, а они оказывались намного более смелыми, интересными, яркими в эротической сфере, чем писатели-мужчины».

Константин Фрумкин. Трудные проблемы свободы. — «Знамя», 2017, № 7 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«Идея ограничения моей свободы свободой других означает, что свобода несовместима ни с какими амбициями, ибо любой масштабный проект нарушает кантовский запрет на отношение к человеку как к средству. Даже если их участие в твоем проекте добровольно, они все равно для тебя лишь средство реализации твоего проекта: „эффективность свободы требует, чтобы какие-то другие люди оставались несвободны”. Для реализации своего свободного решения всегда нужны ресурсы, но поиск ресурсов неизменно затрагивает других — не говоря уже, что для достаточно масштабного проекта эти другие неизбежно сами становятся ресурсами. Реализация моей свободы выбора всегда предполагает задействование какого-то количества внешних вещей, координацию других людей, получение ресурсов — и диктуемое прагаматикой свободы распространение моего влияния на вещи и другие ресурсы можно считать первым шагом к захвату мира — во всяком случае, движением, которое при его экстраполяции оказывается захватом и поглощением мира».

«Инновационный дух, который сегодня пропагандируется как главная революционная сила капитализма, источник „революционного богатства”, порождение „креативного класса” и т. п., предполагает свободу в выборе средств, но не целей: мир современных капиталистических инноваций опирается на достаточно упрощенную и консервативную модель человеческой природы — инновации нужны либо „потребителю”, мечтающему об увеличении потребительских благ, либо „человеку экономическому”, фиксированному на извлечении финансовых выгод. Современный инновационный дух неизобретателен там, где речь идет о ценностях, инновации „аксиологически консервативны”. Исайя Берлин осторожно замечал, что либералы порой недооценивают разнообразие человеческих потребностей».

Марина Цветаева и современная поэзия. — «Лиterraтура», 2017, № 102, 2 августа <http://literratura.org>.

8 мая 2017 в Музее им. Алексея Толстого состоялся круглый стол «Марина Цветаева и современная поэзия», организованный журналом «Знамя». Участники: Владимир Аристов, Анна Бердичевская, Евгения Вежлян, Евгений Бунимович, Борис Кутенков, Олеся Николаева, Татьяна Риздвенко, Инна Андреева. Ведущие: Сергей Чупринин, Наталья Иванова.

Говорит Владимир Аристов: «Цветаева, в отличие от прочих поэтов первого ряда, не принадлежала ни к каким течениям. Она всегда подчеркивала свою отдельность. Но мало можно назвать женских имен, которые относились бы к каким-то течениям (Ахматова, Елена Гуро). Хотя в антологии Ежова и Шамурина 1925 года в списке поэтов вне определенных групп кроме Цветаевой много женских имен: например, Мария Шкапская, или София Парнок, или Анна Радлова. Эта позиция такого невхождения в группы — очень женская, — и в цветаевской ситуации, о которой говорил Бродский, это скорее не пограничная, а окраинная ситуация, но она обострена здесь. В современной поэзии подобную этическую позицию можно найти у Веры Павловой или Ольги Седаковой, — и хотелось бы понять, насколько в их случае это жест отказа или преемственности? Я не обсуждаю здесь вопросы какого-то эстетического воздействия и дальнейшего влияния, — но, тем не менее, Оксана Васякина и Лида Юсупова — одни из тех поэтесс, которые исповедуют такую крайнюю позицию… как писал Бродский, „кальвинистский дух личной ответственности”, и некое обобщение, которое Цветаевой тоже было свойственно. Но если она писала „мой милый, что тебе я сделала?”, — в нем вопрошание о сострадании, сочувствии, — то в последних текстах этих двух поэтесс звучит другой посыл напряженности: не о сочувствии, а о сознании чувства вины мужчинами за вековое насилие, которое они причинили».

Что такое счастье? Юбилей Александра Вампилова. Текст: Екатерина Писарева. — «Горький», 2017, 21 августа <https://gorky.media>.

Говорит Сергей Федякин: «Всего скорее — дал знать о себе творческий инстинкт. Драматург он [Вампилов] единственный и неповторимый. Прозаиком мог стать значительным, но, вероятнее, „в ряду других”».

«Есть только одна конгениальная постановка Вампилова — фильм Мельникова „Старший сын”. То, что даже такой замечательный режиссер не всегда способен попасть в нужный тон, говорит другой его фильм по „Утиной охоте”. Замечательные актеры, замечательный режиссер — а Вампилов не получился. В пьесе „Утиная охота” множество полутонов: и в характерах, и в сюжетных поворотах, и в сценах. Например, исповедь Зилова перед закрытой дверью — это несколько „этажей смыслов”, а у режиссеров получается один или два. И Мельников, сделавший шедевр „Старший сын”, здесь не сумел дотянуться до подлинника. Сорвалось что-то и у Глеба Панфилова в фильме „Валентина”. А фильм „Прощание в июне”, который появился не так давно, где герой наяривает на электрогитаре, более походит на пародию. За сценарными постановками следить не так просто. Но каждый раз, когда видишь пьесы Вампилова на сцене, возникает какое-то „геометрическое” ощущение: будто многомерное, объемное произведение спроецировали на плоскость и эту плоскость тебе показывают».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Ноябрь

55 лет назад — в № 11 за 1962 год напечатана повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

85 лет назад — в № 11 за 1932 год напечатана «Песнь о гибели казачьего войска» Павла Васильева.