ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«АРТГИД», «Горький», «Дискурс», «Звезда», «Знамя», «Иностранная литература», «Искусство кино», «Коммерсантъ», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Нож», «Православие и мир», «Реальное время», «Русская служба BBC», «СИГМА», «Теории и практики», «Colta.ru»

Кирилл Александров. После отъезда. Николай II и русский генералитет 28 февраля 1917 года. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 7 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

«До сих пор остается без ответа важный вопрос о том, почему перед тем, как покинуть Ставку, царь не переподчинил всю железнодорожную сеть и систему перевозок в империи товарищу министра путей сообщения на театре военных действий Генерального штаба генерал-майору Владимиру Кислякову? С точки зрения здравого смысла в том заключалась неотложная обязанность Верховного Главнокомандующего, покидавшего Ставку: передать остающимся в ней все важнейшие функции управления, особенно по вопросам жизнеобеспечения фронта. Однако государем настолько владела тревога за судьбу семьи, находившейся в Царском Селе, что он забыл отдать ключевое распоряжение, касавшееся переподчинения и организации всей транспортной системы огромной страны. Теперь решением этого вопроса, находившимся за пределами его компетенции и должностных прав, должен был заниматься начальник Штаба Верховного Главнокомандующего. Николай II отправился в опасный путь без связи и практически без охраны...»

Альфред Аппель. Вспоминая Набокова. Перевод с английского Валерия Минушина. — «Иностранная литература», 2017, № 6 <http://magazines.russ.ru/inostran>.

«Место и время действия: облезлая и просторная аудитория Голдуин-Смит-холл, Корнельский университет, май 1954 года, — аудитория, чье прекрасное освещение побуждает студенток злоупотреблять романтическим, но раздражающим слух увлечением в кампусах пятидесятых годов: вязанию на лекциях (носков или шарфа для дружка, спицы пощелкивают: „я тебя люблю”). <...> Профессор Набоков делает паузу, затем, словно в ответ на прикосновение невидимой руки, поднимает голову от конспекта и спрашивает голосом более проникновенным, нежели это свойственно нашему временами строгому лектору-трагику: „Вы слышали? Цикада поет, возможно, в этом помещении. — Профессор Набоков неожиданно привлекает наше внимание, как любой безобидный человек, собирающийся изречь что-то безумное. — Да, цикада. Думаю, она снаружи на том подоконнике, — продолжает он, указывая направо. — Пожалуйста, проверьте, так ли это”, — просит он молодого человека, сидящего, сгорбившись, у окна, и тот с трудом поднимается на ноги в белых мокасинах, словно его пробудили от сна. <…> „Знаете ли вы, каким образом поет цикада и зачем?” — спрашивает профессор Набоков, и, быстро поняв, каков будет коллективный ответ, обходится без поднятия рук и тайного голосования. Он рисует на доске насекомое; затем объясняет рисунок, и его голос звенит и прерывается от возбуждения, когда он, отступая от темы, рассказывает, что известно науке о цикаде и о ее образах в искусстве — на мозаиках Помпеи! — и литературе; сегодня эти сведения включили бы строку 182 из поэмы „Бледный огонь”, где „поет цикада” Джону Шейду на его шестьдесят первый день рождения. Студент слева от меня бешено записывает за профессором. Сосед студента подается к нему и шипит: „Эй, чудик, чего делаешь? Этого не будет на экзамене!” — „Но это так интересно, так интересно”, — отвечает доморощенный стенографист. Набоков заканчивает с цикадой и возвращается к Джойсу».

Иван Ахметьев. «Раньше казалось, что в андеграунде все свои». Текст: Татьяна Сохарева. — «АРТГИД», 2017, 11 июля <http://artguide.com>.

«Для начала нам следует признать, что Холин и Сапгир — великие писатели, и начать обращаться с ними соответственно — то есть как минимум издать их собрания сочинений. Но я не знаю, у кого до этого дойдут руки. Время идет, а к этой цели мы так и не приблизились. Все сборники Сапгира, включая книгу в серии „Библиотека поэта”, неполные. <...> С Холиным примерно та же ситуация. У него, например, до сих пор не опубликован корпус из 200 стихотворений, которые он писал в 1990-е».

«Пожалуй, только Ян Сатуновский более или менее полно представлен — я издал собрание его стихотворений. Почти полное, потому что он еще писал детские стихи, писал в газеты — все это мне показалось довольно маргинальным, да и в книжку уже не вмещалось».

«Есть сапгировские конференции, но нет собраний сочинений и нет рецепции. 1990-е прошли в надежде, что широкая публика сможет прочесть и усвоить эту поэзию. Теперь вообще непонятно, выживет ли традиция подробного чтения и изучения выдающихся авторов. Сейчас она продолжается, но, в основном, ограничивается Серебряным веком — академическая индустрия, как правило, застревает в первых десятилетиях XX века. <...> Барачные стихи Холина должны были публиковаться в 1950-е, тогда бы история пошла иным чередом. Эти стихи можно сравнить с лучшими книгами в русской поэзии».

«Никто из лианозовцев не вошел в хрестоматии. Скажем, антологии фронтовой поэзии регулярно издаются, но их составители ухитряются обходить стороной Сатуновского, Холина и Оболдуева, хотя все трое были участниками войны, но писали о ней по-своему».

«Блок-революционер был воспитан правоконсервативно». Аркадий Блюмбаум о революционности, антисемитизме и мистицизме автора «Двенадцати». Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2017, 12 июля <https://gorky.media>.

Говорит автор книги «Musica mundana и русская общественность. Цикл статей о творчестве Александра Блока» Аркадий Блюмбаум: «Я занимаюсь интеллектуальной историей. Мой материал — литература, но я не могу сказать, что я зациклен на этом предмете. Современная литература за редкими исключениями, вроде Зебальда, меня не очень занимает, и вообще мне давно кажется, что литература сильно переоценена».

«Это эффект 1917 года, который в каком-то смысле закрывает от нас события, значимые для людей 1900-х годов. События 1904—1907-го — то, что коренным образом изменило все, и мироощущение людей в том числе. С одной стороны, это чудовищное поражение русской армии, оказавшееся триггером для революции; затем — опыт самой революции и революционного насилия. Что касается Блока, то он никогда не разочаровывался в революции, он разочаровался в большевиках. С середины 1919 года никаких иллюзий у него уже не было. Блок одновременно говорит о рабовладельце Ленине и рабовладельце Милюкове, то есть его не устраивают большевики, но он не желает победы и их противникам. Он разочаровался в большевиках прежде всего потому, что они начали строить государство. Люди того поколения, к которому принадлежал Блок, пережили страшное разочарование в государстве (хотя и не только) из-за Первой мировой войны».

«Да, он человек расового мышления, и еврейство воплощает для него начало максимально нетворческое, как оно и представлено у Дрюмона, Вагнера, Чемберлена и т. д. Эта проблематика оказывается для Блока очень существенной. Он проговаривает совершенно обыденные на тот момент общие места, которые воспроизводил и Белый, и кто угодно. И это необходимо описывать. Попытки стыдливо отвести глаза от антисемитской проблематики непродуктивны, потому что без этого нельзя понять ни XIX, ни ХХ век, вот в чем дело. У нас есть ошибочное представление о том, что это неприятная вещь, которую мы в состоянии обойти. В своей книге я пытаюсь показать, что для Блока — это одна из самых важных вещей. Расовая проблематика была импортирована в Россию из Германии, Англии и Франции. К концу XIX века это становится или могло стать частью интеллектуального багажа образованного русского человека. Появление еврейства на европейской интеллектуальной и политической сцене и одновременно расового дискурса — главный вопрос рубежа веков. <...> И если мы действительно хотим понимать этих людей, мы должны описывать их антисемитизм».

«„Большая русская нация” осталась в безвозвратном прошлом». Андрей Тесля беседует с Сергеем Сергеевым, автором книги «Русская нация». — «Colta.ru», 2017, 18 июля <http://www.colta.ru>.

Говорит Сергей Сергеев: «Русская левая изначально, в лице Герцена и Бакунина, была вполне националистична, но уже следующее поколение, поколение Чернышевского и Добролюбова, практически полностью отказалось от националистической оптики и дискурса, поставив во главу угла социальный вопрос. Это же присуще и народничеству, и народовольчеству. Конечно, борьба за социальные права русских низов объективно совпадает с какой-то частью националистической повестки. Но, с другой стороны, глубинный архаизм народничества, его радикальный антикапитализм и общинобесие (и здесь левые парадоксальным образом смыкались с крайне правыми) противоречили модернистской сути этой повестки».

«Русские создавались Российским государством как служилый народ, на плечах которого должна держаться великая империя, никаких прав ему не было положено. Между тем многие национальные окраины входили в эту империю как раз с официальным признанием своих особых прав. Так было и с Украиной, и с Польшей, и с Финляндией. Да, позднее эти права либо отнимались, либо ущемлялись, но искоренить эту традицию совсем было невозможно, репрессии только укрепляли приверженность к ней. Действительно, вряд ли желая этого, империя Романовых стала инкубатором для целого ряда национальных государств. Большевики таким „инкубаторством” занимались уже вполне сознательно, при том что русская национальная самоорганизация подавлялась на корню жесточайшими мерами. А нынешнее устройство РФ, разумеется, совершенно имперское в российском понимании этого слова, т. е. когда у „колоний” есть политические права, а у „метрополии” их нет. В РФ де-факто и де-юре существуют политические нации и национальные государства большинства нерусских народов, только у русских нет внятного политического статуса. Русские — это народ, который должен быть „раствором”, скрепляющим единство российской многонационалии, поэтому быть нацией ему не положено — эдакий народ-„скрепка”».

См. также: Сергей Костырко, «Книги» — «Новый мир», 2017, № 7.

Дмитрий Бутрин. Человек из пантеона. Умер Даниил Гранин. — «Коммерсантъ», 2017, № 120, 6 июля <https://www.kommersant.ru>.

«Сложно сказать, когда именно скончавшийся на девяносто девятом году жизни Даниил Гранин осознал, что уже перестал в глазах окружающих быть просто человеком выдающимся и стал членом культурного пантеона, каноническим текстом о самом себе, на память известным культурному человеку. Представляется, что это произошло достаточно давно».

«Я не думаю, что оскорблю память Даниила Гранина, напомнив, как много людей его страстно не любили. Не меньшее число людей видели в нем обычного советского человека, возможно, банальное племенное божество советских интеллигентов. Все это не отрицает фантастической преданности Гранину как символу интеллигентности большинства тех, кто в России считает, что такие символы имеют высшую необходимость».

«И лишь сейчас хочется сделать то, что уже невозможно сделать, а раньше было бессмысленно, — узнать, как чувствует себя человек, при жизни помещенный в пантеон и не ставший от этого отказываться».

«В либеральном контексте феминизм попадает в ловушку». Социолог Елена Гапова о гендере, классах и национальном строительстве. Беседу вела Мария Нестеренко. — «Горький», 2017, 19 июля <https://gorky.media>.

Говорит автор книги «Классы наций: феминистская критика нациостроительства» Елена Гапова: «По сути, феминистская публицистика — это способ донести до множества людей некоторые идеи, убедить их, что неравенство существует, а это не так-то просто. Здесь мы сталкиваемся с тем, что феминизм нуждается в некоем „оправдании”. Когда зарождалось феминистское движение второй волны на западе, неравенство было настолько очевидно, что сверхусилия не требовалось. Например, женщин не принимали в некоторые университеты, они должны были увольняться с работы, если выходили замуж. Когда начинают говорить о неравенстве на постсоветском пространстве, то происходит некоторое замешательство. Для того, чтобы объяснить американским студентам — в тех случаях, когда я читаю соответствующий курс, — как было устроено советское общество, я даю им почитать повесть Натальи Баранской „Неделя как неделя”: 1967 год, женщины работают в научно-исследовательском институте, там почти целиком женский отдел, у них высшее техническое образование. Студенты удивлены. В то же время эти женщины несут двойную нагрузку, и для работающих матерей начинают вводиться „льготы”. Дополнительные отпуска и так далее — ведь обществу нужно воспроизводство. Все это работало при социализме, а при рынке „льготы” могут функционировать против тех, кому они предназначены. Так вот, в постсоветских условиях неравенство нужно „доказать”, потому что формально существует множество льгот. Они связаны с женской репродуктивной ролью, а потому рынок таких работников стремится „отвергнуть”. Некоторые феминистки (не все) даже выступают против „льгот”, они рассматривают их как дискриминацию женщин».

Алексей Вдовин. Поэт, предприниматель и Протей. Алексей Вдовин о новой биографии Николая Некрасова. — «Colta.ru», 2017, 7 июля <http://www.colta.ru>.

«Некрасов предстает в книге Макеева не как расколотый надвое поэт народного горя и предприниматель-„капиталист”, но как цельная личность, в восприятии которой не существовало конфликта между законным зарабатыванием денег и воспеванием тягот простонародья. На раздувании этого противоречия строилась вся дореволюционная рецепция Некрасова, да и в советском литературоведении оно подспудно существовало, но было табуировано. Хотя Макеев специально не разъясняет, каким образом снимается этот конфликт (можно было бы это сделать для вящей прозрачности и усваиваемости), вся канва повествования ткется и вышивается для того, чтобы его снять».

«Макеев предполагает, что основной доход Некрасова с конца 1850-х и до начала 1870-х годов составляли карточные выигрыши от коммерческих игр (типа преферанса), однако детальной реконструкции этой интереснейшей стороны жизни Некрасова в книге, увы, почти нет, хотя автор бегло набрасывает картину богемной жизни Некрасова в петербургском Английском клубе, где партнерами поэта по карточной игре были министр императорского двора Александр Адлерберг, камергер Александр Абаза и другие яркие экземпляры аристократической и властной элиты тогдашней империи. Более того, разбросанные по книге детали позволяют порассуждать об изменении типа и структуры доходов Некрасова на протяжении 30 лет: если в молодости он и правда составил небольшой стартовый капитал благодаря издательским предприятиям (на „Петербургском сборнике” он заработал 2000 рублей чистыми) и вложил его в издание „Современника” в надежде на большой и стабильный доход, то с конца 1850-х лишь карточные выигрыши приносили большие суммы, так как журнал при большом обороте, но часто при отсутствии наличных денег в кассе такого профита не давал».

О книге: Михаил Макеев, «Николай Некрасов» (М., 2017, серия «Жизнь замечательных людей»).

Томас Венцлова. «Я пытаюсь пересмотреть некоторые литовские мифы». Поэт, публицист, переводчик, советский диссидент представил в Москве книгу стихов и воспоминаний Metelinga. Текст: Александра Подольская. — «Новая газета», 2017, № 73, 10 12 июля <https://www.novayagazeta.ru>.

«Бродский был такой человек: если он не принимал кого-то, то сразу, если принимал, то надолго и был очень верен. Мы знали друг друга 30 лет, и для меня это одно из главных событий жизни. Кстати, я провел с Бродским его последний, точнее, предпоследний день в Советском Союзе. Гуляли по Питеру, плавали по Неве на кораблике, разговаривали обо всем на свете. Он тогда говорил: я, может быть, на Западе напишу „Божественную комедию”, но поскольку я еврей, то напишу ее справа налево — начну с эмпирея, а кончу адом».

Юрий Виноградов. Должна ли музыка быть красивой? — «СИГМА», 2017, 3 июля <http://syg.ma>.

«Требование к музыке „быть красивой” — ветвь священного сумрачного древа, этой и тысячью других ветвей обвивающих и удушающих жизнь частную и общественную, одновременно обеспечивая порядок и условия для ее относительного благополучия и устойчивости. Одно из имен этого древа — нормализация. Музыка должна быть красивой, человек приятным, жизнь производительной, экономика эффективной. „Красивая музыка” — своеобразный наркотик, дарующий грезы и приятно щекочущий нервы; ресурс, поставляемый публике в превосходящем потребности количестве традиционными музыкальными институциями, тесно сплетенными с коммерческой музыкальной индустрией».

«Современная музыка, проблематизирующая саму себя и композиторские техники, находится в постоянной погоне за „магией” вовлеченности в акт музыкального восприятия. Она ставит под вопрос окончательную оформленность и очерченность самого слушателя; того, кто не определен, находится в движении и поиске, крайне трудно приспособить к делу в качестве ресурса и производительной силы. Современная музыка способна возвращать нас раз за разом к человечности, к тому, что „быть человеком” значит „быть неопределенным”, „быть в становлении”, „быть разным”».

«Отсутствие разрекламированного товарного качества и ожидаемых свойств — одна из форм возможной свободы в рамках нынешней культурной ситуации».

Юрий Виноградов — музыкант, композитор, философ и историк философии. См.: vk.com/ellektracyclone

Вопрос на T&P: почему из-за соцсетей все стали писателями и плохо ли это? [Anne Dokuchaeva] — «Теории и практики», 2017, 18 июля <https://theoryandpractice.ru/posts>.

Говорит Кирилл Мартынов: «Мы по традиции считаем, что быть писателем — значит писать книги, но на самом деле пора как минимум ввести еще один термин — everyday writer, повседневный писатель».

Борис Гройс: советский проект был уникальным. Беседу вел Александр Кан. — «Русская служба BBC», 2017, 7 июля <http://www.bbc.com/russian>.

Говорит Борис Гройс: «Мы имеем два миллиарда зарегистрированных на „Фейсбуке”, но эти два миллиарда не представляют собой единого информационного поля. Они разбиты на группы, на небольшие сегменты. В каждом из этих сегментов человек замкнут, он не получает никакой информации из других сегментов. Таким образом, с одной стороны, „Фейсбук” кажется местом распространения информации, с другой, — им совершенно не является. „Фейсбук”, как и остальные формы социальных медиа, приводит к абсолютной фрагментации, распаду информационного пространства. Это практически возвращение к большой семье, к дружескому кругу, где люди обмениваются информацией по интересам или по социальной или любой другой близости. То есть, без всякого участия государства или спецслужб интернет распадается, потому что никому свободная циркуляция информации не нужна».

«Я смотрю на своих студентов, особенно в Америке, никто из них никого не слушает их профессоров. Если им реально нужно что-то выяснить, они обращаются к интернету. А профессора нужны только для того, чтобы написать рекомендательные письма, помочь советом, как получить работу и так далее. Но никаких знаний от них не ожидают, потому что знания дает Google».

«Если вы спрашиваете про дерево, вам отвечают про дерево, если про рыбу, то отвечают про рыбу. Каким образом они связаны между собой, в каких они находятся между собой отношениях — этого вы из Google не узнаете. Был такой период в истории человечества — Средние века, когда, в отличие от античности, не писались книги, а люди руководствовались словарями, где, как в Google, можно было выяснить про растения или драгоценные камни. И снова это изменилось только в эпоху Возрождения, когда люди снова стали писать книги. Мы сейчас какое-то время поживем в Средних веках, я думаю, так тысячи полторы лет, а потом будет видно».

Илья Данишевский. Над поколением тридцатилетних висит злой рок. Книга стихов Кирилла Корчагина «Все вещи мира» (НЛО, 2017): возможен ли интерес к тексту вне судьбы его автора. — «Новая газета», 2017, на сайте — 12 июля <https://www.novayagazeta.ru>.

«Стратегия, по которой написаны эти стихи, и стратегия, которую можно разглядеть в самом Корчагине (премия Андрея Белого, правильная академическая карьера и открытое притязание на роль главного поэта поколения), кажутся до болезненности похожими. Холодная ритмичная отстраненность, буржуазная страсть к безоценочному перечислению, добровольная роль хроникера больших исторических процессов, а точнее — исключительно дотошное изучение репрессивного механизма, стоящего за всеми процессами. Эти стихи обнуляют значимость эмоционального опыта перед лицом истории».

«Есть интересный исторический поворот, в котором прямой разговор о гетеросексуальных (или в подавляющем большинстве гетеросексуальных) чувствах и чувственности присвоен пропагандой, и слова, способные говорить напрямую, оказались размыты, а единственной стратегией поэта может являться исключительное описание волокон, в адекватном времени (адекватной политической ситуации) служащих для соединения этих слов — например, в любовную речь. Здесь, сейчас остаются только эти мутные дороги, нарушающие ландшафт, тщательно избегающие любого из присвоенных враждебных поэту дискурсов слов. В этом избегании, отстаивании новой системы взаимоотношений предметов и их отражений, аффектов, вызванных вторжением внешним во внутреннее, и холодного выскальзывания из протокольного описания аффектов, может сформироваться тот новый протестный язык, об отсутствии которого часто сокрушаются политологи, — язык, отказывающийся от реконкисты, но осваивающий и одомашнивающий то, что осталось».

«2017» — не прогноз, а попытка предотвратить. Ольга Славникова — о революции, уральском мифе и своих новых романах. Текст: Иван Шипнигов. — «Нож», 2017, 11 июля <https://knife.media>.

Говорит Ольга Славникова: «Писать его [роман «2017»], по крайней мере в голове, я начала еще в начале 2000-х. Уже тогда я думала, как стране пережить эту годовщину максимально благополучно. И я хотела сделать „заговор”, как бы заколдовать эту революцию, чтобы ничего не пошло снова по кругу, как часто случалось в нашей истории. Ведь художественный текст — это тоже реальность, и то, что произошло в романе, уже не должно случиться в жизни. Я надеялась, как говорили раньше, „отворить кровь” — отвести эту плохую энергию из жизни на бумагу. Но, как мы видим сейчас, это не очень-то получилось».

«Екатеринбург остается для меня лучшим городом мира. Когда я впервые побывала в Нью-Йорке, мне там страшно понравилось. И я скоро поняла, почему: Нью-Йорк — это идеальный Екатеринбург, каким он мог бы стать, если бы не Октябрьский переворот и другие потрясения. На тонком уровне эти два города очень похожи. Энергетика улиц, железные скелеты небоскребов, индустриальная красота — это моя стихия. В Москве этого нет».

Деспот в своем мире. Интервью [Набокова] Дитеру Циммеру. Перевод с немецкого Дарьи Андреевой. — «Иностранная литература», 2017, № 6.

Die Zeit, 1966. Говорит Владимир Набоков: «Я живу в Европе по семейным обстоятельствам. А Швейцарию выбрал, потому что есть в ней особое очарование и прелесть: здесь романтика прошлого перерождается в уют настоящего. В горах водятся изумительные бабочки. <...> Америка — моя настоящая родина, и через год-другой я туда вернусь. Не знаю, буду ли преподавать, возможно, физически мне это будет уже тяжело, но, вероятно, я предпочту жить неподалеку от университетской библиотеки».

«Не следует забывать, что практически все русские писатели, если правительство не чинило им препятствий, часто и много путешествовали за границей — в первую очередь, по Швейцарии, Германии, Франции и Италии. Туманная голубизна озера, которой я нынче любуюсь из окна, радовала глаз Жуковского, Карамзина, Тютчева, Гоголя, Толстого и многих других. Если бы не грянула революция, я бы наверняка вел праздную помещичью жизнь, возможно, больше времени посвящал бы энтомологическим изысканиям, занимался бы ими энергичнее и ездил бы в длительные экспедиции по Азии и Африке. Основал бы частный музей и большую, удобную библиотеку.

— А какие вы бы писали книги, если бы имели возможность вести устроенную, сытую жизнь в мирной России?

— Я почти уверен, что мои книги не нравились бы тем же самым людям, которых они раздражают сейчас, и не могу представить себе русское правительство, которому они пришлись бы по вкусу».

Денис Драгунский — о первом отечественном блогере Розанове и о том, как бы вели себя русские классики в Фейсбуке. Текст: Иван Шипнигов. — «Нож», 2017, 3 июля <https://knife.media>.

«Я, конечно, не так популярен в Фейсбуке, как названные выше уважаемые блогеры; у меня пять тысяч френдов и 48 тысяч подписчиков. Но если я сейчас вывешу фото какой-нибудь тетрадки и объявлю, что это неизвестные ранее, недавно обнаруженные дневники Бродского, и начну их выкладывать, то это будут читать и обсуждать действительно как дневники Бродского. Там может быть что угодно: „Сегодня утром встал, покормил кота; на Манхэттене дождь” — все равно будут читать и обсуждать».

«Например, у меня есть очень печальный, даже трагический рассказ „Голод” о старой, нищей, одинокой пенсионерке, которая решает покончить с собой, но перед этим устроить пир на последние две тысячи рублей. В рассказе описано, что она покупает, как готовит, накрывает на стол… я это запостил, а дальше пошли комменты: „Ой, а мы вчера тоже себе такое приготовили, вырезку пожарили, с овощами, значит, это самое — красота!” Огромный тред, посвященный радостям еды. Я остолбенел, потом стал думать, почему так. Наверное, большинство все-таки реагирует на ключевые слова, выхватывает какие-то тэги. Мне даже хочется устроить эксперимент: написать страшный, кровавый рассказ о гражданской войне, где вешают, жгут, живьем закапывают в землю, а в маленьком эпизоде женщина кормит ребенка грудью, — и я уверен, что будет много комментариев на тему грудного вскармливания. „Я до трех лет кормила, яжемать”, „мой часто срыгивает”, „а мы в слинге ходим”».

Александр Иванов. «Какое нам дело до идеологии… Литература — это язык» Беседу ведет Даниил Адамов. — «Искусство кино», 2017, № 3 <http://kinoart.ru>.

«Например, та литературная карта, которая сложилась, носит во многом экономический характер. То есть мы знаем прекрасного турецкого писателя Орхана Памука или каких-то интересных писателей из Африки. Но если брать экономику культуры, то все эти фигуры появляются и легитимируются на развитых рынках первого мира».

«Моя версия современности связана с тем, что в ценностном смысле глобализация утрачивает свои позиции. Мы ею пользуемся, но она перестала быть ценностью, разделяемой всеми. То есть глобализация, теряя в валоризации, параллельно наращивает свое реальное влияние в мире. А в ценностном отношении побеждают различные виды локализации».

«У нас был такой писатель Михаил Гиголашвили, мы в Ad Marginem издали его роман „Чертово колесо”. Роман про эпоху перестройки в Грузии: наркоманы, менты и так далее. Остросоциальная, напряженная драматическая проза. К автору пришла слава, его стали приглашать на разные фестивали. И, в частности, его пригласили наши друзья из Перми, когда там в рамках проекта Марата Гельмана была накрыта литературная „поляна”. А Гиголашвили уже больше двадцати лет жил в Германии, в провинции, сам он грузин, пишущий по-русски и практически не говорящий по-грузински. И вот я с ним беседую, и он говорит примерно следующее: „Слушай, а правда ведь, что в литературе и искусстве только мужчины занимают какие-то позиции. Женщин вообще нет, ни писателей серьезных, ни художников”. А я ему отвечаю: „Миш, так ведь ты тоже ‘женщина‘. Смотри, ты грузин, живущий в Германии, пишущий по-русски и издающийся только в России. У тебя позиция тройной маргинальности. Неужели ты не осознаешь ее как позицию, близкую к той, что ты называешь женской?” Он был шокирован».

«Здесь еще что интересно: наша читательская аудитория удивительно не заинтересована в традиционном левом эмоциональном поле, основанном на вскрытии социальных язв. Причем не обязательно местных. Российские читатели боятся описания бедности, например острых конфликтов, потому что магически полагают, что то, о чем они читают, может произойти с ними».

Интеллигенция перед лицом политизации. Почему «моральная чистота» вредна? Что хорошего можно разглядеть в поддержке Сталина? И как интеллигенция выстроила себе комфортное гетто? — «Colta.ru», 2017, 31 июля <http://www.colta.ru>.

4 июля «Международный Мемориал», Московская высшая школа социальных и экономических наук («Шанинка») и COLTA.RU провели дискуссию, в которой принимали участие публицист Андрей Архангельский, философ Иван Болдырев, активист и публицист Илья Будрайтскис и социолог Григорий Юдин, вела дискуссию от лица «Мемориала» Александра Лозинская.

Говорит Илья Будрайтскис: «Вся история со Сталиным делается для 15 процентов, для меньшинства, чтобы, с одной стороны, навязать ему, как совершенно верно было сказано, ложную повестку, а с другой, чтобы цементировать это меньшинство, которое собирает себя через задачу борьбы с призраком Сталина. Потому что, если мы углубимся в вопрос о том, что представляет собой российская интеллигенция не с точки зрения приверженности моральному императиву, а с точки зрения социальной, мы увидим, что это группа достаточно рыхлая, что она не собирается ни во что целое».

«Я очень люблю читать Ленина, я больше, чем мои коллеги, общался и со сталинистами, и с разными странными людьми в разных конкретных инициативах, и мне это безумно нравится временами, а временами устаешь как-то. Но я могу сказать главное об этой практике: она позволяет значительно более объемно воспринимать окружающее общество, чем те цифры, которые нам предоставляют сомнительные социологические опросы, выстраивающие действительно абстрактные и ложные линии разделения, над преодолением которых мы, в общем, и работаем».

«<...> Морализаторство связано с противопоставлением нравственного чувства обстоятельствам социальной реальности. И в этом смысле уместно вспомнить знаменитую реплику из Брехта, где добрый человек из Сезуана говорит, что, даже не соблюдая все заповеди, еле удается свести концы с концами, а если их соблюдать, то вообще умрешь от голода. Мы живем не в тех обстоятельствах, где морализаторство может быть объединяющей политической идеей».

«Книги съедают меня целиком». Читательская биография филолога Дмитрия Бака. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2017, 11 июля <https://gorky.media>.

Говорит Дмитрий Бак: «Важно, что я вырос [в Черновцах] на этом среднеевропейском перекрестке, то ли турецко-австро-венгерском, то ли молотов-риббентроповском. На улице можно было услышать польский и украинский, румынский и немецкий, идиш и мадьярский. Русского довольно мало было. Поэтому я говорю не лукавя, что украинский — мой второй родной язык, в университете я вообще мало говорил по-русски, только на занятиях по русской литературе и языку. По-польски я читал все доступные газеты, потому что это было окно в мир — вплоть до „Трибуны Люду”, газеты польского ЦК. <...> Еще я жил в нескольких сотнях метров от дома, где родился великий Пауль Целан, тогда еще черновицкий мальчик Пауль Анчел. Это тоже крепко встряхнуло мою голову: пускай это были европейские задворки, но все-таки Европа! Это была живая Австро-Венгрия, призрак Кафки выглядывал из-за каждого угла. У меня были прекрасные товарищи по университету и преподаватели, замешанные на местной украинско-румынско-немецкой высокой культуре».

«„Онегина” я заново открыл года три назад, мне было за пятьдесят уже!»

Кирилл Кобрин. Карамзин в Лейпциге: естественный, европейский порядок вещей. — «Неприкосновенный запас», 2017, № 2 (112) <http://magazines.russ.ru/nz>.

«Да, Карамзин странным образом вводит в русскую общественную мысль столь неуловимое общественное понятие, как „счастье”. И оно, по большому счету, остается в этой мысли очень надолго, до своей полной исчерпанности. После Карамзина о „счастье” — причем индивидуальном — говорит Чаадаев, о нем же — Достоевский и Толстой, сколь несчастливыми ни казались писания первого и сколь жестокими, нигилистичными — взгляды второго. Почти через двести лет после „Писем русского путешественника” представление о счастье как о необходимой, важнейшей составляющей устройства человеческого общества воплотилось, уже анекдотически, в позднесоветской агитпоп-музыке:

„Будет людям счастье,

Счастье на века;

У Советской власти

Сила велика!”

Впрочем, до этого еще очень далеко — как и до более раннего мощного утопического культа всеобщего счастья времен революции, гражданской войны и 1920-х, до Хлебникова и платоновской „Счастливой Москвы”. Собственно, и сам подход иной: Карамзин видит возможность общественного благоденствия, предполагающего наличие счастья, здесь и сейчас — вот оно, достаточно пересечь границу Российской империи в районе Курляндии, потом доехать до Кенигсберга, потом до Берлина, оттуда — до Дрездена и, наконец, в Лейпциг. Все на месте, все можно пощупать руками, попробовать на вкус. Проблема заключается в том, что это „там”, в Германии, а не „тут”, в России».

Владимир Мирзоев. Табу и эрзацы. О цензуре и системе политических имитаций. — «Искусство кино», 2017, № 3.

«Культ и культура — две ветви цветущего древа цивилизации, с тех пор как они разминулись (окончательно в эпоху Просвещения), функции у них разные, плоды на вкус тоже. Я бы сказал, культ и культура стали отличной диалектической парой. Им бы любоваться друг другом, а они вечно враждуют, ревнуют и исходят злобой. Культ создает систему устойчивых табу, провоцируя в обывателе невроз и духовную (мифопоэтическую) экзальтацию, культура эти табу терпеливо расколдовывает, снимая напряжение, рационализируя любую проблему и возвращая субъекту свободу выбора. По-моему, для развития вида homo sapiens в равной степени важно и то и другое. Живая церковь, совершая путешествие во времени и в вечности одновременно, не может не осознавать этой дихотомии».

«Мат на сцене я считал (и считаю) носителем грубых, огненных энергий — они мгновенно сжигают тонкую атмосферу спектакля, которую очень трудно создать и еще труднее сохранить. Мат на экране не такая горячая материя, в кино существует „эстетическая подушка” (термин Александра Сокурова), охлаждающая эту плазму. Иными словами, ничто не предвещало, что этот запрет выведет меня из равновесия, из нейтрального состояния. Внезапно русский мат внутри художественного текста приобрел совершенно иную семантику — это теперь не про интимные места, а про то, что я не признаю за госчиновником права разыгрывать роль строгого родителя».

«Почему люди ходят в театр, а русское кино не смотрят? Наверное, потому, что отечественный театр нельзя свести к одному направлению и причесать под одну тематическую гребенку. Он разнообразен, в нем есть спектакли на любой вкус: сложные для восприятия, простые, злободневные, развлекательные, с роскошной сценографией или „на коврике”. Что существенно, это букет не только режиссерских индивидуальностей (художественных языков), но и драматургии — в диапазоне от Шекспира до Ярославы Пулинович. <...> Еще одна интересная деталь. Отечественному театру — как виду искусства — не приходится конкурировать с западной продукцией».

Александр Мурашов. Habeas corpus: общественный садомазохистский договор. — «Дискурс», 2017, 7 июля <https://discours.io>.

«Репрессивная культура современности обладает широким инструментарием практик, осуществляющих „узаконенное” насилие над человеческим телом и отрицающих, в своей легитимности и в своем применении, право человека на собственное тело как на абсолютно неотчуждаемую и неприкосновенную собственность. Это практики — религиозные, юридические, пенитенциарные (принудительный труд), моральные, семейные, хирургические и вообще клинические, и, словом, их такое множество, что разобраться непросто. Хорошим ориентиром был бы римский вопрос „Qui prodest?”, „Кому выгодно?” — но тут ответ на него затруднителен в виду того, что пользующихся выгодой от этих практик много, и не всегда узаконивающие их институты — в числе непосредственно извлекающих выгоду».

«Я не готов к правовому диспуту о насильственных практиках, я попытаюсь описать некоторые из них с точки зрения моего личного этического убеждения, что человек обладает абсолютным правом неотчуждаемой собственности на свое тело. Абсолютность этого права зиждется попросту на том, что человек и есть собственное тело, признаем ли мы или не признаем, что он есть не только собственное тело. Это, так сказать, онтологическое, а не юридическое право, в юриспруденции мы лишь разделяем субъект как владельца и тело как собственность».

«Я думаю, что сама садомазохистская игра, основанная на трансгрессии Habeas corpus, подражанием разыгрывает то состояние культуры, в котором очень велик уровень морального, политического, религиозного прессинга. Эта игра обнажает изнанку всякого подобного прессинга — с одной стороны, отрицание неотчуждаемости и неприкосновенности тела, т. е. отрицание онтологического права абсолютной собственности человека на самого себя; а с другой стороны, ситуацию, в которой посягательство на тело может возбуждать признание и удовольствие обеих сторон. Если агрессия и хищность в „природе” человека, то вожделение подлежать телесной агрессии и закрепление некоторых чужих прав на свое тело за другим — это уже „рефлекс” социокультурной „природы”».

См. также: Александр Мурашов, «Филология насилия: поэзия и контекст» — «Новый мир», 2017, № 9.

Лев Оборин. «Насилие, неравенство, сменяемость власти — все это снова интересно поэзии». Поэт и критик Лев Оборин о затухании пророческой функции литературы и одновременном росте ее злободневности. Беседу вела Наталия Федорова. — «Реальное время», Казань, 2017, 23 июля <https://realnoevremya.ru>.

«Сейчас мы в той ситуации, когда действуют три, а то и четыре поколения авторов. Мы по-прежнему, к счастью, читаем новые стихи людей, которые вошли в поэзию еще в 1950 — 60-е. Есть поколение авторов, которых сейчас называют мэтрами, они начинали в 1970 — 80-е. Вполне активно первое постсоветское поколение. И набирают силу и организуют собственные фестивали, институции, журналы и издательства люди, которым от 20 до 30 лет. Поскольку сформировались эти поколения в разное время, векторы, задаваемые в их поэзии, различаются. Мне интересно видеть, как старшие авторы ощущают влияние молодых, хотя считается, что должно быть наоборот. Например, различные виды свободного стиха начинают захватывать даже тех, кто раньше писал только силлаботонику».

См. также: Лев Оборин, «„Рэперы претендуют на место, традиционно отводившееся поэтам”. Поэт и критик о влиянии интернета на поэтический процесс, неправильном преподавании литературы и правильной литературной критике» — «Реальное время», Казань, 2017, 29 июля.

Михаил Павловец. «Отношение к литературе стало более спокойным». Беседу вел Олег Демидов. — «Лиterraтура», 2017, № 101, 18 июля <http://literratura.org>.

«<...> Он [Всеволод Некрасов] один из тех поэтов, которыми я обычно „пробиваю” броню стереотипов о том, что поэзия — это только то, что даже Ахматова называла пренебрежительно „кубиками”: силлабо-тонические четверостишия с перекрестной рифмовкой. От Некрасова открывается множество путей — и к искусству минимализма, и к верлибру, и к концептуализму, и самый дорогой для меня путь — к поэтической интонации, постижении ее роли при интерпретировании стиха. Но все эти истории с тем, как вы посвящаете своих подопечных в имажинизм или куртуазный маньеризм, а я своих — в заумь или лианозовскую школу, все это, по моему опыту, частные — и крайне редкие случаи в современной школе. Это здорово, что у них, у наших лицеистов, есть мы, но за пределами даже не лицея — наших классов почти и некому рассказывать о том, что важно для нас. И лично я не вижу в этом большой трагедии — собственно, судьба моему классу подарила меня, Вашему — Вас, мы честно делаем свое дело, трезво понимая, что нельзя объять необъятное. Если дети выйдут со вкусом к стихам — мои потом прочтут и сами оценят Рыжего, а Ваши — к примеру, Сатуновского, поделятся друг с другом (благо социальные сети для этого придуманы), но в целом их все равно будет куда меньше, чем тех, кто вовсе ничего не узнает о поэзии последних 50 лет…»

«Простое умственное любопытство». Из переписки Омри Ронена с Ю. К. Щегловым. Публикация, вступительная заметка и примечания Ирены Ронен. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 7.

«22 авг<уста> 1986 Дорогой Юрий Константинович! <...> Почему Мандельштам, например, зачаровывает еще до того, как читатель начинает понимать глубинное содержание его стихов. Есть, как видно, достаточно уровней коммуникации в большой герметической поэзии — или в поэзии, ставшей таковой из-за исторической утраты ее кода (отчасти так вышло с Шекспиром, который перекладывается на любой код рецепции, кроме, похоже, толстовского, но не укладывается ни в один), овладевающих читательским сознанием помимо и интертекста, и подтекста, и загадок, и реалий, и даже словарного смысла. В „Детях подземелья” украинские мужики завороженно слушают декламацию цицероновских речей Тыбурцием Драбом — по латыни. Недаром Мандельштам писал, что в начале XX века вся поэзия прошлого стала восприниматься новым поэтическим сознанием как заумь. Ходасевич в рецензии на „Tristia” единственным поэтом, „доказавшим, что заумная поэзия имеет право на существование”, назвал Мандельштама. Видите, как далеко откачнулся маятник за 60 лет. Тогда Брик говорил: это узор, а не надпись <...>».

«Расцвет культурного национализма в России оказался отложенным». Нациестроительство, изобретение традиции, архаизм и русский модернизм. Беседу вел Иван Мартов. — «Горький», 2017, 4 июля <https://gorky.media>.

Недавно в издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга Ирины Шевеленко «Модернизм как архаизм: национализм и поиски модернистской эстетики в России».

Говорит Ирина Шевеленко: «С конца 1900-х годов мы видим, как множатся очень разные опыты, связанные с освоением народной традиции, языка фольклора и т. д. Я не останавливаюсь на них в книге подробно, потому что они уже не порождают принципиально нового языка эстетический рефлексии, каким был в середине 1900-х годов язык, предложенный Ивановым и растиражированный критикой. Но само разнообразие этих опытов и тенденций и есть знак успеха общей идеи, идеи формирования современных эстетических языков через включение в них архаической традиции, фольклора. Идет что-то вроде цепной реакции по разным литературным флангам, ибо „теперь так пишут”».

«Скажем, появляется Есенин, который позиционирует себя как тот самый „народ”, который пришел создавать новую высокую культуру и который утверждает свое право на „этот” (народный) язык по рождению. Одновременно, точнее еще до Есенина, Андрей Белый выступает с неонароднической лирикой: „Пепел” и „Урна” выглядят не как реинкарнация, но как продолжение некрасовской линии. Причем у каждого автора мы можем увидеть — помимо того, что они так пишут, потому что теперь так принято — индивидуальные причины для экспериментирования с архаическими стилистическими традициями. У Белого, скажем, это жест разрыва с элитистским языком раннего символизма. А Цветаева в 1916 году резко меняет свою поэтическую стилистику, фольклоризирует ее, чтобы достичь расподобления биографического и лирического „я”, чтобы перестать писать «дневниковую поэзию»».

См. также: «И Ремизов, и Хлебников, и Стравинский, и ранний Прокофьев — это, главным образом, про национализм» (Сергей Глебов поговорил с Ириной Шевеленко, автором книги «Модернизм как архаизм») — «Colta.ru», 2017, 15 июня <http://www.colta.ru>.

Страх настоящего. Русская литература сегодня. Кирилл Кобрин и Марк Липовецкий: переписка из двух углов. — «Colta.ru», 2017, 12 июля <http://www.colta.ru>.

Среди прочего Кирилл Кобрин говорит: «Поп-музыка в ее современном виде появилась в пятидесятые годы, прежде всего так называемая рок-музыка, что бы за этим названием ни стояло. Оттого аддикция поп-культуры по поводу прошлого обречена оставаться в довольно узких хронологических рамках; грубо говоря, все, что было до Второй мировой, может быть использовано для заимствования или даже пастиша (свинг, кабаре Веймарской республики, fin de siиcle и проч.), но не для самоидентификации. Для последней требуется прошлое недавнее».

Среди прочего Марк Липовецкий говорит: «Забегая вперед, скажу, что современностью очень настойчиво и целеустремленно занимаются сегодняшние поэзия и драма. Когда-нибудь стихи Марии Степановой, Елены Фанайловой, Станислава Львовского, Полины Барсковой, Галины Рымбу, Андрея Родионова, Романа Осминкина, Павла Арсеньева и других сегодняшних поэтов будут читать так, как мы сейчас читаем поэзию Серебряного века, — как кардиограмму масштабнейшего и, скорее всего, трагического процесса трансформаций России и русской культуры — процесса, исход которого нам еще неизвестен. А пьесы Ивана Вырыпаева, Павла Пряжко, Михаила Дурненкова, Ярославы Пулинович — это та самая социальная диагностика текущего момента, которой всегда ждали от прозы, — ею нынче занимается театр, одновременно пытающийся и подняться над „социологией” (что не всегда удается), и развернуть этот анализ в сторону политического акционизма».

Тем легче опознать маньяка. Николай Байтов о поэте в лесу шаблонов, языке болотных испарений и бесскелетности. Беседу вела Елена Семенова.— «НГ Ex libris», 2017, 20 июля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Николай Байтов: «Да, в 1990-х годах было ощущение карнавала, то есть такого специфического праздника, который все переворачивает с ног на голову. Высокое принижает, низкое возносит, бранью и хулой обновляет и возрождает. Карнавальный праздник — это тень, следующая по пятам за своим серьезным, угрюмо-пафосным двойником (в данном случае за русской „Литературой Андревной”). Но карнавал не может быть тотальным. Во-первых, он вместе с двойником служит для структурирования времени по типу „день—ночь”, а потому имеет четкие временные границы. А во-вторых, в отсутствие двойника, высмеиваемого и тем возрождаемого, он вовсе теряет смысл: его веселье соотносится с пустотой и в итоге начинает производить тоскливое и гнетущее впечатление (как и случилось у нас к концу 90-х). То же, я думаю, произошло с другими, традиционными карнавалами: в отсутствие своего предмета — католической системы ценностей — они бессмысленны и карнавалами уже не являются, то есть не обновляют самочувствие человека. Бразильского, правда, я не видал, а от венецианского осталось именно такое чувство: выхолощенности и скуки…»

Андрей Тесля. Мы без причины пугаемся слова «русский». Беседу вели Наталия Демина, Виктор Аромштам. — «Православие и мир», 2017, 26 июля <http://www.pravmir.ru>.

«Мне в свое время казалось, что Достоевский — это такая социальная фантастика, что описываемых людей и ситуаций не бывает, что люди так не говорят и не взаимодействуют. И затем уже, сильно позже пришло и другое видение, и другое отношение к Достоевскому».

«Это было довольно смешно, когда на одном из кафедральных семинаров или на небольшой конференции (то ли при окончании университета, то ли в начале обучения в аспирантуре) при обсуждении вдруг разгорелись споры по поводу того, можно ли говорить „история русской философии”, или „история российской философии”, или „история философии в России”. И я помню свое изумление, когда оказалось, что это болезненный вопрос, потому что до этого времени слова „русская философия” я воспринимал как совершенно нейтральное высказывание».

«У Хабаровска есть туристический потенциал, и не только потенциал, а реальность, потому что Хабаровск оказывается регулярным местом посещения китайских туристов. В какой логике? Потому что Хабаровск — это самый близкий, доступный для китайских, отчасти корейских или вьетнамских туристов, ближайший к ним европейский город. <...> В этом плане я подчеркну, что для большинства китайских коллег движение в Хабаровск — это тоже движение на восток, северо-восток, вообще-то, если по компасу. Двигаясь на восток, они попадают в европейский город, в европейское пространство».

Ксения Туркова. Общение в сети: что случилось с пунктуацией? Запятая в уме, наглое тире и бесправное двоеточие — Ксения Туркова о том, что происходит со знаками препинания в сетевой переписке. — «Православие и мир», 2017, 13 июля <http://www.pravmir.ru>.

«Запятая в уме. Возникает (точнее, пропадает) она там, где в знаках препинания невозможно ошибиться — их постановка однозначна. <...> Автор поста или сообщения как будто говорит адресатам: „Вы же прекрасно знаете, я в курсе, что тут нужны запятые, зачем я на них буду время тратить?” Адресат же, в свою очередь, включается в игру и мысленно отвечает: „Да-да, я вижу, что ты не ошибся, это так задумано”. „Невидимые” запятые чаще всего появляются рядом с вводными словами: по-моему, конечно, к счастью, к сожалению. Пишущие держат их в уме, но не ставят — в результате начинает действовать негласная договоренность о принятии этих правил. Участники сетевой переписки словно надевают специальные очки, позволяющие видеть „тайные” знаки и, соответственно, не иметь претензий к тем, кто не сделал их явными».

«Под натиском нахрапистого тире, которое буквально расталкивает части предложения локтями, скромное двоеточие теряется, прячется, отходит даже не на второй — на десятый план (вот видите, опять тире, хотя именно тут оно как раз уместно). Двоеточие — умный, размышляющий знак: обычно оно предшествует объяснению, аргументу».

«Впрочем, многоточию везет не больше. Казалось бы, грех жаловаться — многоточий в соцсетях пруд пруди. Но в том-то все и дело: многоточие (которое, к тому же, многие норовят неправильно назвать троеточием) обесценивается. Знак раздумья и паузы превращается в нервное стаккато, эффект создания глубокомысленности не срабатывает».

«Да, знаки препинания в соцсетях во многом перестали выполнять свою изначальную функцию: сообщать о том, как устроено предложение и как его прочитать так, чтобы не осталось неясностей. Зато теперь знаки могут сообщать нам о настроении (как точка), о страхе ошибиться (как запятая про запас), о пунктуационном высокомерии (как запятая в уме), о желании воспринимать готовое, без объяснений (как почти забытое двоеточие)».

Анна Фрумкина. Москвичка в Сибири. 1956. Вступление Ирины Роднянской. — «Знамя», 2017, № 6 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

«Пришли к председателю (домой). Большая изба. Из сеней вышли в просторную комнату вроде мастерской, жилая часть, видимо, дальше. За какую-то рейку в левой стене зацеплена керосиновая лампа. По другой висят дуги, ободья, железки, лежат рядами струганые какие-то колышки. Посреди помещения стоит огромный мужик с черным с проседью волосом и такой же бородой. Рукава засучены. И гнет дугу. Я не знаю, что это и как это называется, но похоже на виденный где-то лубок — дореволюционную народную картинку — стоит медведь на задних лапах и гнет дугу. Шерсть торчит. Мышцы буграми. Председатель представился, и мы представились. Он сразу же послал Антона за каким-то Михеичем, чтобы передал ему запрячь коня в подводу и ехать ему с Полиной и Антоном выручать Николая, бабку и груз. Пока они прибыли к председателю, мы ждали их в теплой избе, и председатель разговорился с нами. Откуда да какими судьбами. Видно, бывалый мужик. Москва его не задела за живое. А Полина рассказала, что раньше в поселке на Оби (в низовьях) клубом заведовала. „Бывал я на Оби. Несколько лет ходил по ней на пароходах”».

«Почта оказалась устроена как библиотека, только поменьше: впереди — казенная часть, а дальше, за стеной, — жилье для почтаря. Я сказала старому почтарю, что я приезжая из района и что мне хотелось бы отправить телеграмму. Почтарь объяснил, что из Андреева нет сухопутной дороги в город и другие населенные пункты. Только по реке. По воде, а зимой — по льду. Сейчас постоянной почтовой связи нет. Река вот-вот замерзнет. Никакие почтовые отправления доставить нельзя. Если что срочное — можно попробовать позвонить по местному телефону куда-то — я забыла — какому-то директору или соседнему председателю, у него есть современная связь — и попросить его передать. Но здесь, на почте, плохая связь, и это не всегда удается. Вот в углу телефон. Я оглянулась. За моей спиной висел какой-то огромный неуклюжий аппарат. Кажется, я видела такой в фильме „Чапаев”».

«Я никогда так не смеялся над Гоголем, как в пять лет». Читательская биография историка литературы Александра Долинина. Текст: Мария Нестеренко. — «Горький», 2017, 7 июля <https://gorky.media>.

Говорит Александр Долинин: «Комплекты, конечно, были неполные, основные издания — „Вестник Европы”, „Отечественные записки”, „Библиотека для чтения”, „Русская мысль”, „Русский архив”, „Русская старина”. В годы гражданской войны мой дед как-то раз на петроградской улице увидел два воза с горой журналов, которые куда-то везли. Он спросил об их дальнейшей судьбе. Выяснилось, что все это богатство везли на свалку. Дедушка дал денег, и эти два воза оказались у него дома, чему бабушка была не очень рада. Потом, когда я подрос, часто брал с полки журнал наугад и так узнал много интересного. Среди этих изданий были и самые последние номера, вышедшие в 1918 году, со статьями об октябрьском перевороте, с ожесточенной критикой Ленина и большевиков. Так что все это я прочитал еще в детстве. Потом, спустя годы, я через знакомых передал эти номера Солженицыну, когда узнал, что он собирает материалы для своего „Красного колеса”. Я подумал, что эти номера малодоступны, находятся в спецхранах, и отправил ему в Москву».

«Меня тянуло к книгам, которых не было у нас дома, но которыми зачитывались мои ровесники: библиотека военных приключений, романы о шпионах, научная фантастика. В общем, всякая белиберда для юношества».

«Я помню, как я на первом году пришел в [американскую] аудиторию преподавать „Анну Каренину”. И говорю: „Анна Каренина, которая, как вы знаете, бросилась под поезд…” Все заревели „у-у-у-у”: оказалось, что никто этого не знал, а я своим спойлером испортил им удовольствие».

Михаил Ямпольский. Мутабор. О риторике новой поэзии в связи с книгой Полины Барсковой «Воздушная тревога». — «Colta.ru», 2017, 5 июля <http://www.colta.ru>.

«Давно замечено, что в современной поэзии „лирическое Я” подверглось непоправимой коррозии. Его место заступили безличные или гибридные конструкции, а речь часто передается мертвым или „цитатным” голосам. Есть искушение связать этот сдвиг с разрастающейся функцией памяти. Риторику такого типа можно сравнить с конфигурацией истерического симптома, о котором Фрейд писал, что он — „мнемонический символ некоторых действующих (травматических) впечатлений и опытов”. Истерический симптом, как и современный стих, оказывается компромиссным ассамбляжем, в котором соединяются желания и их подавление. В статье 1908 года „Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности” Фрейд, например, приводил пример пациентки, которая одной рукой прижимала свое платье к телу (как женщина), а другой пыталась его сорвать (как мужчина). Такого рода риторические конструкции отражают усложняющийся репертуар экзистенциального опыта, которому пытается открыться поэзия, но они же вводят в поэтическую ткань цепочки метаморфоз, отмеченных подчеркнутой неустойчивостью. С этой точки зрения интересно взглянуть на прекрасную новую книгу Полины Барсковой „Воздушная тревога”».

См. также: Александр Марков, «Драматургия катастрофического обожения. О новой книге Полины Барсковой „Воздушная тревога”» — «Colta.ru», 2017, 2 мая <http://www.colta.ru>.

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Октябрь

25 лет назад — в №№ 10, 11, 12 за 1992 год напечатана первая книга романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты».

80 лет назад — в № 10 за 1937 год напечатан роман Ал. Малышкина «Люди из захолустья».