СТАРЛЕЙ КОЛОБАНОВ

Тяжев Михаил Павлович родился в 1974 году в г. Горьком. Прозаик. Учился в Литературном институте им. Горького, мастерская С. Н. Есина. Учится в магистратуре ВГИКа, курс Ю. Н. Арабова. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и других. Живет в Москве.

Михаил Тяжев

*

СТАРЛЕЙ КОЛОБАНОВ

Рассказы

САНЯ

Саня Рябов выругался и закрыл за собой дверь. Сын не хотел ехать в деревню, играл в компьютере, убивал каких-то зомбаков. А Сане было важно, чтобы его сын поехал вместе с ним.

Деревня — это было место, где родился и вырос Саня Рябов. Там умер его дед, умер год назад, а Саня так и не заехал проститься с ним.

Жена у Сани тоже не любила его деревню, ей не нравилось бывать там: далеко ехать, больше двух часов, да и на мосту через Волгу часто пробка, к тому же у них была дача недалеко от города.

Саня сел в машину, чувствовал он себя скверно: почему больше года никак не мог съездить туда?

Дед воспитал его, был ему заместо отца и матери, и Саня чувствовал некое предательство по отношению к его памяти. Он гнал свой внедорожник и намечал план: сходить на кладбище, забрать кое-какие вещи и продать дом местному богатею по прозвищу Карась.

Мещеру — место, где перед мостом всегда пробки, он проскочил, выехал за город, дальше через Решетиху, Линду и свернул в сторону ПГТ Воскресенское. Кругом заброшенные коровники и еще советской постройки элеваторы и поля, поросшие крепким березняком.

Саня Рябов остановился у магазина, купил воды и сладкую булку, сидел и смотрел на все это и вдруг вспомнил, как давно, когда его отец вез сюда в деревню, они так же остановились у магазина и отец пил воду из колонки, а Саня играл в экскаваторщика. Рука с ладонью была ковшом. И теперь Саня так же вытянул руку и представил, что она — ковш экскаватора.

Потом отец и мать погибли — они врезались на машине в экскаватор, стоявший у обочины, и Саня Рябов остался круглым сиротой. Он помнил тот день, в деревне хоронили родителей, дед и еще несколько мужиков выпивали в огороде, и какая-то женщина пристыдила их: «Потерпели бы хоть до обеда!»

— А чего тянуть? — сказал дед Рябова и шикнул на нее.

— Это тебе наказание! — сказала она, вспомнив ему всю его уголовную молодость.

Дед ничего не ответил на это. А Саня убежал. Он не мог плакать, так как не мог поверить, что родителей нет и никогда уже не будет. Он думал, что слез нет, потому что он не любил ни отца, ни мать. И тогда, чтобы обмануть всех, он муслякал глаза, тер их и силился плакать. И тут подошла эта женщина и отвела его в комнату, где стояли два гроба, и Саня вновь убежал от нее: не хотел видеть тех, кто лежал там, и только после этого, осознав несправедливость и обман, он ревел и не мог остановиться. И даже когда дед вытянул его из кустов, прижал к себе и сказал: «Ничего, пацан, будем жить!», он все равно плакал.

Теперь Рябов работал генеральным директором строительной компании и звали его не Саня, а Александр Иваныч. Он мотался по стране, часто отлучался за границу, был обеспечен и мог бы спокойно отказаться от деревни. Но что-то тайное звало его, это было похоже на ощущение, когда ты ныряешь под воду и ищешь там утонувший город.

Наконец показались красные крыши домов — это была деревня Сани Рябова. Он въехал в горку и увидел на дороге Бочкиных, отца и сына. Старший сидел в тележке и был без ног, а его сын, развалившись, лежал на обочине и жевал соломинку. Завидев внедорожник Рябова, они оживились.

— Леня, — позвал сына Бочкин-старший, — ты у него лаврушку бери сразу, нечего тянуть.

— Ладно, — потянулся вяло Ленька и, раскидывая в сторону ноги, пошел к внедорожнику. Ленька был обут в шлепки, которые гуляли на его ступне. Подойдя к машине, он оценил ее, пожал Сане руку и сходу спросил «лавэ».

— Какое лавэ?

— Мы за домом твоим смотрели и деда твоего хоронили. А ты на похороны даже не приехал.

Рябов смутился: одно дело, когда ты себе напоминаешь об этом, и другое, когда тебе напоминает об этом чужой человек.

— Я не мог! — сказал Саня.

— Ну не мог, так не мог, — улыбнулся презрительно Ленька.

Рябов вынул портмоне.

— Сколько?

— Так это?.. Не знаю я. — Ленька оглянулся на своего отца.

Тогда Саня сунул ему красненькую пятитысячную.

— А с разменом никак? — чуть ли не задыхался от дармовых денег Ленька.

Саня выдал ему пять листов по тысяче. Бочкин свернул три тысячи и сунул в карман.

— Это вам за дом. А на похороны я присылал, — сказал Саня и добавил: — Батя твой где ноги потерял? Год назад они вроде еще были?

— Это он из-за часов.

— Каких часов?

— Да Карась в колодец часы золотые бросил. Роликсы — настоящие, и сказал, кто достанет, того и будут. Мужики полезли, искали, не нашли. Мой батя тоже полез искать. Нырял. Я его за веревку держал. Снег повалил. Отец не унимается, с утра до вечера ищет. Так и отморозил ноги.

— И что, так часы и лежат там?

— А то как же!

— А ты не полезешь?

— Чего, у меня ноги лишние?.. Ты это, Сань, батя если будет спрашивать, сколько ты дал мне денег, скажи, два куска.

— А чего так?

— Да ну его. Он себе затырит. А куда ему? А мне костюм «Адидас» купить надо. Батя жадный.

Рябов сказал «ладно», закрыл дверь и поехал с горки.

Ленька Бочкин сунул отцу две тысячи, тот убрал деньги и недоверчиво глянул на сына, как будто знал, что тот отдал не все. Ленька заартачился:

— Че, пап?! Две штуки он только дал. Ты же не сказал, сколько надо.

— А чего ты нервничаешь? — Безногий сверлил сына глазами.

Ленька взялся за тележку и повез отца.

— Достал ты, батя, своими подозрениями, — обижался Ленька, толкая тележку перед собой.

— Я все равно спрошу у него, сколько ты взял.

— Не доверяешь?! Мне, своему сыну! Ну, ты и сука, батя! — Ленька театрально возмущался и краснел. Он ускорялся, гора шла круто вниз, безногий покачивался в тележке, как болванчик. — Иго-го-го! — кричал Ленька и подпрыгивал.

— Полегче, дура! Полегче, шалава ты непутевая! — ругался безногий, крепко вцепившись в алюминиевые борта тележки.

В низине на лужайке Ленька остановился, улегся на траву и, отдышавшись, начал кричать:

— Облака плывут! Облака плывут!

Его отец открыл жестяную банку, в которой лежали окурки, вынул, растер несколько желтыми пальцами и свернул самокрутку из куска газеты.

— Карась окрутит его, — сказал он многозначительно.

— Карась всех окрутит. На то он и Карась! — подхватил Ленька.

— Кабы были у меня ноги, — продолжал Бочкин-старший, — я бы ему рожу набил. Часы заставил искать.

— Ты сам их, бать, искал.

— А он зачем их тогда бросил? — расходился и нервничал Бочкин-старший.

— Бать, чего ты!.. Успокойся!.. Никто же тебя не просил искать их.

— Ты меня не успокаивай, нашелся мне тут успокоитель. Я из-за его часов ног лишился! Еще лебезишь перед ним.

— Он блатной, бать!

— Какой он блатной! Вот у Сани Рябова — дед, этот да, блатной был. Настоящий. Вор в законе. Рябой… Но после той аварии, где родители Санины погибли, он отошел от дел. Мне, говорит, внучком надо заняться. Карась Рябого боялся и ненавидел.

— А я не знал.

— Потому что ты дура глупая!

— Чего ты меня все время дурой называешь?

— Потому что дура, как баба! Делаешь все, что он скажет.

Бочкин-старший молчал — никотин успокаивал его нервы. Ленька же думал, что купит себе костюм «Адидас» и в нем будет выглядеть солидно.

Саня Рябов загнал машину в огород, обошел дом, поправил съехавший с окна синий облезлый наличник. Камни, лежащие у крыльца, их когда-то притаранил дед с Авдеева ручья, теперь были мохнатые, зеленого болотистого цвета. Несколько яблонек, их тоже посадил заместо старых дед, стали как будто бы выше. Саня сорвал яблоко, ополоснул водой и надкусил. Затем зашел в дом и попробовал включить свет — лампочек не было, их вывернул Ленька. Тогда Саня раскрыл окна и сел на табурет, сколоченный когда-то дедом, вытянул руку и начал воображать, что она — экскаваторный ковш. Он так увлекся, что не заметил, как за окном промелькнула темная фигура и Карась вошел в дом.

Он был в черной рясе и с черной окладистой бородой, ровной, подстриженной, вид его был весь какой-то благообразный.

Карась был старше Рябова на десять-двенадцать лет.

За время последней сидки он проштудировал от корки до корки Евангелие и теперь знал, что это покруче уголовного кодекса. Карась искренне верил, что Слово Божие изменит человека к лучшему, и даже, когда освободился, ушел в монастырь, работал трудником во Фроловой пустыни. Через полгода стал бригадиром. Прошло еще месяца три, в монастырь все шли и шли — спасались от трудной жизни люди, Карась видел, как все они духовно «слабы». И тогда он задался вопросом: человек слаб, почему не станет сильным? К тому же, наблюдая, он утверждался в мысли, что мало кто из них так любит Бога, как любит его он, и тогда Карась начал ненавидеть людей. Он ушел из монастыря, но подрясник носить так и не перестал.

Когда Карась вернулся домой, то застал «скорую помощь», отъезжавшую от дома, — это увозили его взрослую дочь, которая находилась при смерти. Карась увидел в этом месть Бога себе. Тогда он решил доказать Ему и начал молиться за здоровье дочери. Уходил в лес и читал там самые лучшие молитвы, какие знал, читал проникновенно, с какой-то неистовой страстью и гневом. Карась верил, что Бог услышит его. Дочь умерла. Карась начал ненавидеть Бога. Он ненавидел Его от отчаяния и все хотел доказать свою любовь и преданность Богу.

— Забавляешься? — сказал он хитро, когда вошел в дом.

Рябов кивнул ему. Карась ступал по полу, тихо, неслышно, хотя на ногах его были тяжелые ботинки. Он деловито заглядывал во все углы, осматривался, приценивался. Сделав круг, остановился перед Рябовым:

— Давно ждал тебя.

— А чего ждать? Вот он я, приехал.

— Как город?

— Ничего?

— Бизнес как?

— Да чего ему будет.

— Ну, мало ли. Чиновник, может, какой зажимает. Или бандиты наседают.

— Сейчас другое время, — сказал Рябов и стал смотреть на паутину на окне, в нитках которой дергалась муха.

— Это да, — сказал Карась, как будто сожалея. — Время сейчас другое. Закрутили гайки. Идет судно плавненько, однако воды нет-нет, да и зачерпнет. — Карась подмигнул Сане и продолжил: — А почто не позвонил?

Саня заметил, что он говорит как-то странно, напирая на «о». Да и не говорил он как будто, рта его не было видно из-за бороды.

— Так почто не позвонил? — повторил Карась.

— Не знаю. Не успел, наверное.

— Славный у тебя дом. Славненький.

— Нормальный, — сказал Рябов. — Ты, чай, его уже видел? Был в нем.

— Не был, — сказал Карась, — зачем мне быть?

Рябов был отчего-то очень удивлен, что Карась в его отсутствие не заходил в дом.

— Так ты же покупаешь его?!

— Покупаю, да. Может, скинешь цену?

— Так и так уж мало.

— Я ведь для богоугодного дела.

— Что тебе теперь — за так отдать?

— Смешной ты, Саня! — засмеялся вдруг Карась. — Ей богу, смешной.

Тут на крыльце затопали чьи-то ноги, и в дом ввалился Ленька. Он поставил на стол две бутылки водки, на этикетке которых было написано «Святая Русь». Затем вынул из сумки через плечо консервы, сыр и хлеб. Оглядел всех, подмигнул Рябову и убежал за дверь. Там на улице подхватил своего легкого безногого отца и вошел с ним, как с подарком, на руках, усадил куколем на лавку.

— Помянем твоего деда, — сказал уже нормально, не напирая на «о», Карась.

Ленька резал хлеб, открыл банку со шпротами. Лучи солнца падали на половицы, пыль струилась своей отдельной жизнью, и Сане стало тошно, что он не был на похоронах деда.

Когда Саня думал о деде, он всегда ощущал себя маленьким. Он часто вспоминал о нем, дед был для него всем. Он сделал Саню таким, каким когда-то мечтал видеть себя, и внушил, что нужно идти по дорожке закона и не нарушать его, а все это: блатные, воровская романтика — временно и недолговечно. Поэтому дед добился того, что Рябов поступил в строительный университет и закончил его с красным дипломом.

Ленька разлил водку по стаканам.

— Хлопнем и совершим купчую! — сказал Карась.

— Я не буду пить.

— Деда своего помянуть не хочешь?

— Хочу.

— Вот и помянем. А то не по-христиански. Ты даже на похоронах не был.

— Не надо мне напоминать, — сказал Саня, — на чьих похоронах я был, а на чьих не был! — взял стакан и выпил. Водка обожгла его нутро.

— Огурец дай ему, дура, — ткнул пальцем сына Бочкин-старший.

Ленька сунул Рябову огурец, на хлеб положил шпротину.

— Хорошая у тебя водка, Карась, — сказал Ленька.

— У меня как в Кане Галилейской… — промолвил почти нараспев Карась. Он скатывал из мягкого хлеба маленькие кругляши и закладывал их толстыми пальцами в бороду.

В Сане нарастало недовольство, ему не нравилось, что Карась корчит из себя душку и праведника.

— Почему у тебя водка «Святая Русь»? — спросил Саня.

— А что ты против Руси имеешь?

— Ничего. Так просто спросил.

— У него и тушенка «Святая Русь», и колбаса, и хлеб, все овеяно святостью, — промямлил, сузив глаза, Бочкин-старший. — Товар идет шибко.

— Нынче Русь хорошо продается, — сказал Карась, открывая консервную банку ножом.

— Я сбавлю тебе цену, только ты скажи, зачем тебе мой дом? — сказал Саня.

— Мне не дом твой нужен. А земля под ним.

— Он тут свинарник откроет. Те земли из окна, видишь, все он скупил. Твой дом последним остался, — сказал Бочкин-старший.

— Еще Алексей Михалыч часовенку построил на родниках, — сказал Ленька, — богоугодное дело сделал. — Ленька не стал ждать команды, а налил себе и махнул водки.

— Родниках?! — переспросил Саня.

— Да. Там, где Авдеев родник.

— Да, земли мало не бывает, — улыбнулся Карась. — Так что?

Рябов внимательно посмотрел на Карася и подумал, что, наверное, зря он на него прет — нормальный мужик: много пережил и много страдал, и надо бы, действительно, снизить для него цену, если вообще не подарить.

А Карась, почувствовав, что дело идет на лад, расслабился:

— Мясокомбинатец тут будет, и колбаска, с жирком, «Святая Русь» хлынет с конвейера…

Саня почувствовал, что его сейчас стошнит.

— Это дом моего деда, — сказал он.

— И что?

— Здесь столько всего было…

— Ты даже на его похоронах не был, а все: «дом моего деда», «дом моего деда»! — расходился Карась.

Рябов смотрел на все происходящее как на какой-то сон и не верил, что он здесь сидит и так запросто пьет с этими людьми водку.

Саня хмелел.

Ленька протянул ему стакан, и Рябов увидел его длинные, узловатые, закрученные ковшом пальцы и подумал, что тот, наверное, издевается, намекая ему на экскаватор.

Рябов выбил стакан из его рук. Ленька опешил, вскочил и схватил со стола нож.

— Че ты, падла! Двадцать копеек хочешь, двадцать копеек?! — орал Ленька.

Саня попятился от него и грохнулся с табуретки.

Бочкин-старший засмеялся.

— Ну вот, хоть праздник будет, а то сидим как на похоронах.

Карась спокойно наблюдал за их перебранкой, и, казалось, ему было все равно. Он как ни чем не бывало ломал свежий хлеб, скатывал из него катышек и закидывал себе в рот. Его руки с татуировками были по-мертвецки темными.

— Окститесь вы оба! — сказал он. И спокойно, Леньке: — Положи нож, — и дальше Рябову: — Не хочешь дом продавать, не надо. Каждый должен делать то, что ему предначертано. Тебя дед воспитал, был как отец. А ты даже на похороны его не приехал. Предал ты деда.

— Валите отсюда! — закричал Саня. Он не знал, как с ними разговаривать. — Лечит он меня тут! Праведник нашелся…

Саню душила ненависть.

Ленька скинул в пакет остатки еды, забрал бутылки, закинул отца на плечо и вышел на улицу. Карась пошел за ним, у двери остановился.

— Зря ты так, Саня! Мы же тебе добра желаем. Кто теперь за твоим домом будет смотреть? Тут всякое бывает — горят дома, и ничего не остается. Пепел и тлен…

— Слушай, Карась, — сказал Саня, — скажи, зачем ты бросил золотые часы в колодец?

— Я их не бросал туда, — сверкнул глазами Карась. — Что я, дурак, золотыми часами разбрасываться?

— А Бочкин нырял.

— И пусть ныряет. Часы вот они… — Карась вытянул руку и показал золотой браслет.

На улице Бочкин-старший сидел в тележке у колодца и смотрел на свое отражение на дне.

— Может, обвяжешь меня.

— Бать, нет их там.

— Есть.

— Если бы были, ты бы их нашел.

— Они в щелку запали.

Бочкин хотел верить, что часы там, на дне колодца. Ленька же теперь часто огрызался на отца, хотя раньше этого за ним не водилось. Он все больше убеждался, что никакого Бога нет на земле, а есть действие, которое ты совершаешь. И только ты знаешь, что делать. Это знание придавало Леньке силу, и он все чаще задумывался, что было бы хорошо перебраться в город.

Через двадцать минут Саня Рябов топал по кладбищу, искал тропинку к деду. Нашел. Посидел немного, успокоился. И твердо решил не продавать дом. Сгниет, ну и пусть, только не продавать.

После кладбища он свернул в еловый лес и там, по гатям и горбылю, торопился к Авдееву ручью. Там должен был быть древний колодец.

Трава в роднике колыхалась еле-еле и сверкала на солнце. Навстречу ему шли женщины в платках, их дети скакали впереди них. Чуть правее, в простреле между деревьями, Саня увидел озеро. Это было то озеро, в котором, по легенде, утонул древний город. Саня вспомнил, что еще пацаном он нырял туда, чтобы увидеть этот город.

Над колодцем, куда когда-то, ухватив Саню за руки, опускал его дед, стояла шатровая часовенка. На двери ее висел замок.

Потоптавшись у часовенки, Саня повернул обратно.

Еще издали он заметил, что над деревней идет клубами дым. Мимо него проскочила пожарная машина. Кто-то его встретил и крикнул: «Твой дом горит!» — Саня не понял сразу, а когда подошел, то увидел, что и дом его, и внедорожник сгорели полностью. В стороне стоял Карась, Саня ринулся к нему.

В этот же день вечером Саня Рябов сидел в кабинете своего бывшего школьного товарища Артамонова, розыскника Воскресенского ОВД. Он мало походил на того слабенького парнишку, который вместе с Рябовым нырял на дно озера в надежде увидеть древний город. Артамонов был толст, но очень резв для своей комплекции, на плечах его красовалась одинокая звезда майора.

— Саня, — обрадовался он Рябову, когда стремительно вошел в кабинет. — Сколько лет, сколько зим? Ты надолго к нам?

— Теперь вот не знаю... Что там у Карася? Сильно я его?

— Нормально. Маляву он на тебя накатал. Вроде как пьяный ты был. По большому счету — ты молодец, давно бы надо было ему набить морду. Надоел, честно!

Артамонов сел напротив Сани, вытащил из стола бутылку водки «Святая Русь».

— Так дал бы, — сказал Рябов, не сводя глаз с майора.

— Нельзя. Он крупный жертвователь. Этот… как его, меценат, что ли?

Артамонов разлил водку по стаканам, достал кусок какой-то жесткой колбасы, порезал ее канцелярским ножом.

— Но ты не парься, мы это дело уладим, — поднял он стакан. — Ну, давай, что ли! — приглашал он Рябова выпить.

— Ты же знаешь, что это он поджег? — Рябов не брал стакан.

— Знаю, да. — Артамонов поставил стакан. Он был недоволен. — А как докажешь? Карась, он здесь как святой, что ли.

Артамонов стоял, заложив руки за спину, и смотрел в окно.

— Ты видел часовенку на роднике? Он поставил. Раньше там грязь была.

— Там не было грязи. А был колодец, который рубил мой дед!

— Когда это было! — взорвался Артамонов. — Чего ты до него докопался? Карась, если хочешь знать, больше делает. Люди прежней верой только спасаются, а как ты спасешься, когда только все на словах и в сердце? А тут реально. Предметно. Вот оно. Он машины нам подарил, ноутбуки, в больницу лекарства… Люди его уважают. Да он вроде как не без греха, но ведь все такие. Твой дед, он тоже был вор. Авторитет. Законник. Даже менты его уважали. Ты говоришь, дал бы ему в морду, как? К Карасю не придерешься. Вон наш батюшка Савелий, из Троицкой церкви, анафемой ему грозил. Так потом его церковь горела, вроде как молния попала. Отец Савелий жаловался, заявления писал, и никто, понимаешь, никто не может помочь, все понимают, а помочь не могут. А Карась ему доски на дворе свалил, за так! На, мол, бери, батюшка Савелий, я зла не держу! Кирпича КамАЗ привез, таджиков-каменщиков нанял… Отец Савелий и сдулся. Теперь он полностью на стороне Карася.

— Я заявление встречное хочу написать.

— Зачем, Сань? — Артамонов выпил из своего стакана, убрал бутылку, колбасу сунул в холодильник. — Забавный ты, Рябов.

— Чем?

— Сам подумай. Ты уедешь, а мне еще подполковника получать.

На следующий день Саня Рябов возвращался домой на рейсовом автобусе. На улице было жарко, палило солнце, какой-то мальчик давил мошек на стекле. Его мамаша говорила другой, что Бог дал теплый август, что скоро Успение…

Саня улыбался. Хорошо было Сане.

СТАРЛЕЙ КОЛОБАНОВ

Генка Колобанов — старлей из линейного отдела — вышел на улицу покурить. Было морозно, седьмое января.

— С Рождеством, Ген! — сказал ему Уткин.

— Ага, — ответил Колобанов и поежился. Он вышел без шапки и куртки.

— Морозит.

— Да, морозит, — сказал Колобанов. У него болела голова после вчерашнего.

— Как отпуск? Как жена? — подмигнул Уткин.

Колобанову не хотелось разговаривать, коченели руки, ноги, спина, голова, и только вкус горячего дыма обогревал, поэтому хотелось курить и «курилось» с каким-то наслаждением.

Тут были все. Старлей Уткин. Летехи, сержанты, прапорщик и майор Дымов. У него сегодня был день рождения, и вечером все были приглашены в соседнее железнодорожное кафе угощаться сосисками и водкой. Все, конечно, за бесплатно.

Майор Дымов, расставив ноги, стоял так же без бушлата и шапки, и пузо его, круглое, как у беременной женщины, оттягивало китель, под которым оголялась рубашка.

Майор громко смеялся.

За фигурной решеткой по перрону к поезду шли люди. Они были укутаны в вязаные шапки и шарфы, они везли чемоданы, которые стучали колесиками о брусчатку. Изо рта людей валил пар.

Старлей Колобанов смотрел на людей. Он любил их, они ему нравились, особенно по-другому на людей он стал смотреть после того, как месяц назад женился на Марине. Познакомился он с ней так же: она стучала чемоданом и так же было морозно и ветрено. Затем она обратилась в отдел: у нее украли кошелек с деньгами. Оперативники переполошились, но дамочка нашла деньги и уехала. А вечером она позвонила ему. Так завязался разговор, переписка, а потом и встретились. В декабре Колобанов оформил отпуск и съездил с Мариной в Сочи, и вот два дня назад вернулся.

Колобанов заметил, как на платформе шныряет Густик. Сосед по лестничной площадке. Паренек лет двадцати шести. Вечный мальчик, отец двух детей. Колобанов слушал Уткина, как тот рассказывал про одного малого, перевозчика наркотиков, что товар перевозил в гипсе.

— Бриллиантовая рука! — рассказывал Уткин. — Я ему ударил по руке, а он вроде как ему больно. Я ему: закрытый перелом? Он: нет, открытый. Ну, я достал «болгарку», перед его лицом включил, она жужжит, он отпрянул и побелел. Да так мне все и выложил — кто, где, когда…

Колобанов не слушал Уткина, наблюдал за Густиком, увидел, как тот покрутился возле женщин, вещи которых стояли на лавке, а сами женщины болтали без умолку, обнимались, и видно было, что они еще не отошли от Нового года и Рождества, сунул женскую сумку себе за пазуху и пошел.

Колобанов бросился за ним:

— Ты куда?

Уткин и майор Дымов среагировали верно, они увидели человека, который прибавлял шаг, затем спрыгнул с платформы, никто из пассажиров не обратил на него внимания, женщины все так же болтали, и только Колобанов торопился за ним.

Он бежал за воришкой по платформе, сшибся с кем-то плечами, затем сшиб девушку с лыжами, и лыжи выпали у нее из рук, и Колобанов услышал, как она за его спиной недовольно высказалась.

Колобанов спрыгнул с платформы в снег. Густик увидел, что за ним бегут.

Майор Дымов и Уткин тоже бежали. Майор скомандовал, чтобы тот шел наперерез. Майор Дымов примерно прикинул, куда может выйти воришка. Он послал туда Уткина, а сам побежал за Колобановым. Сержант кинул майору Дымову куртку с теплым воротником.

Колобанов бежал за Густиком. Тот оборачивался. Блестели рельсы от утреннего солнца.

Снег выбелил стены депо. По громкоговорителю сообщали, что «по шестому пути проследует грузовой поезд, будьте внимательны и осторожны».

Густик споткнулся и выронил сумку, схватил ее, Колобанов преследовал его. Майор Дымов бежал за Колобановым, их разделил товарный поезд, прогудевший майору, чтобы тот ушел. Майор отпрянул, мимо него побежали нефтяные черные цистерны.

Колобанов нагнал Густика у калитки и повалил его. Тот бросил сумку и закричал.

— На-на!.. Я нашел ее.

Колобанов поднял Густика и встряхнул его за грудки.

— Что же ты делаешь, дура, — сказал он.

Колобанов всегда называл мужиков, которые истерят, дурами.

— А ты скажи моим детям, скажи им, они есть хотят.

— Чего ты мне гонишь! — остановил его «базар» Колобанов. — Пить надо меньше.

— Я не пью. Уже давно. В завязке.

Колобанов смотрел на его лицо. Он знал Густика с самого детства — истеричный мужик, один раз сидел за квартирную кражу. Паровозом, как говорится, за всех. А еще раньше, в детстве, Колобанов дружил с Густиком. Но, после того как тот украл у него дома пробки, в которые тогда играли все дети, между ними как будто что-то произошло, и они престали общаться.

— Что же, веди меня, — сказал серьезно Густик и спрятал руки за спину, как будто был готов последовать в тюрьму.

— Короче, я тебя не догнал, ясно?

— Не понял? — сказал Густик. — Отпускаешь, что ли?

— Иди. Больше чтобы я тебя не видел.

Густик засмеялся.

— Новогодний подарок?

— Рождественский. — Колобанов поднял со снега сумку. — Иди, пока я не передумал.

Густик нырнул в щель.

Колобанов вернулся на платформу. Женщины стояли все так же возле чемоданов, одна из них обнаружила пропажу, в сумке были документы, деньги. Колобанов вернул сумку.

Майор Дымов спросил, где воришка.

— Ушел, — ответил Колобанов.

— Как ушел?

— Так. Скинул сумку и ушел.

— А чего не догнал?

— Куда я?.. Там город. Где его искать, столько дворов. — Колобанов закашлялся.

Женщина благодарила его. В сумке было несколько тысяч.

— А вы смотрите за сумками, — сказал он ей недовольно, как будто она была виновата в том, что ее оставленные без присмотра вещи привлекли воришку.

Колобанов ушел в Отдел. Майор Дымов расспрашивал потерпевшую, станет ли она писать заявление. Ему не хотелось, чтобы было заявление. Воришки нет — ищи его.

Колобанов зашел в кабинет, поставил греться электрочайник. Пластиковые окна на стыках заиндевели, Колобанов увидел, как Уткин ведет Густика.

Колобанов спустился вниз. Густик был сильно избит.

Уткин толкал его перед собой.

— Падает на асфальт и все. Я ему: ты чего падаешь? А он падает и, главное, бьется головой. Снег приложи.

Густик прикладывал к носу снег и кровавил его.

Уткин встретился глазами с Колобановым.

Майор Дымов был доволен. Тут же послали за женщиной на вокзал. Сержант помогал ей поменять билет.

Колобанов ушел к себе. Как раз вскипел чайник.

— Ты что? — вошел к нему в кабинет Уткин.

— Чай будешь?

— Нет. Ты его отпустил.

— Я не догнал его.

— Не надо: не догнал! Он мне все сказал.

— А что он помог Трампу выиграть выборы, не сказал?

— Чего ты хочешь?

— Слушай, тут только зеленый чай. У тебя нет черного?

— На фига ты его отпустил?

— Да потому что у этого придурка две дочери маленькие, и что ты хочешь, чтобы он сел, а они остались без отца? Я сам рос без отца, я знаю всю эту фигню.

— Ты его отпустил, ты понимаешь это или нет?

— Иди, скажи Дымову, что я отпустил его.

— Он твой сосед. А это уже говорит о сговоре.

— Слушай, мне наплевать, что ты говоришь. У меня болит голова. Вчера родственники допоздна сидели. Таблетка есть от головы?

— Цитрамон будешь?

— Давай цитрамон.

Уткин ушел за цитрамоном. Колобанов налил в чашку, которая украшена была эмблемой МВД и надписью «Вор должен сидеть в тюрьме».

Колобанов снова узнавал свою работу, от которой отвык за этот месяц, и он уловил тяжелое чувство охватившей разом его суеты и заботы, что вроде бы он что-то не успел и не сделал.

Вернулся Уткин. Принес таблетку. Колобанов положил ее в рот и запил кипятком. Голова разболелась сильнее.

— Скажи мне, зачем ты его отпустил? — сел на край стола Уткин. — Скажи мне, Дымов ничего не знает.

— Ты не поймешь.

— Конечно, куда мне. Он сдал тебя. Ты его отпустил, а он сдал тебя.

— Я не знаю.

— Я с тобой, Ген, десять лет работаю. Мы столько выпили, я ранен был. Помнишь, ты меня вез в больничку? И никогда не понимал тебя.

— Чего ты хочешь?

— Ты мне только скажи, почему ты его отпустил?

Колобанов пожал плечами.

Густик взял на себя еще несколько нераскрытых краж. Густик сидел в камере, вид его был жалок. К нему пришла жена. Она просила Колобанова помочь мужу. Колобанов кашлял. Жена Густика смотрела на него и твердила только одно: «Как же я теперь без мужа? Он же дурак. Денег должен. Они пришли и угрожали».

Колобанов держал в руках бумагу и всем своим видом показывал, что очень занят. И только когда жена Густика вышла из кабинета, он заметил, что держал бумагу вверх ногами.

Майор Дымов вечером пригласил всех к Казбеку в кафе.

— Казбек, вот ты видел хоть раз гору Казбек?

Казбек мотал головой, что не видел, и улыбался, выражая крайнюю приязнь этому пузатому человеку, на плечах которого красовалась одинокая звезда майора.

— И я не видел, — сказал майор Дымов, — зато я видел Эльбрус. У Эльбруса две головы. Та, что… — Майор Дымов показывал Эльбрус руками, складывая их горкой, — поменьше, наоборот, больше. А та, что кажется больше, — меньше.

— Как так? — недоумевал Казбек.

— А вот так. Ты думаешь, я кто?

— Мой друг, — сказал Казбек, и гости Дымова рассмеялись.

— Нет, я не об этом. Тихо вы, все. Я — майор?

— Да, — утвердительно сказал Казбек.

— Нет. Я генерал. Видишь звездочку?

Казбек так же утвердительно мотнул головой.

— Так что обслужи меня по-генеральски.

Казбек выложил на стол сосиски, пиво, водку, принес свежих огурцов и помидоров. Мужики сидели шумно, пили и смеялись. Колобанов кашлял.

— Ты бы шел домой, Геннадий, — сказал Дымов. — А то всех заразишь. Кто будет тогда ловить преступников?

— Это я покурил без куртки.

— Это ты бежал без куртки, — сказал Уткин.

— Наверное, — согласился с ним Колобанов и начал одеваться. Натянул шапку, поднял воротник и вышел из стеклянного ларька.

Он шел по улице и укрывал лицо в воротник. Колобанова догнал Уткин.

Они шли рядом. Снег скрипел под ногами. По небу носились мелкие снежинки. Дорога гудела машинами. К перрону подходил пассажирский поезд, он скрипел резиной, как будто пережевывал ее.

— Так все же, — спросил Уткин, — почему ты его отпустил?

— Потому что Рождество, — соврал Колобанов.

— Да. — Уткина устроил ответ и даже понравился ему. Он рассмеялся. — А, в принципе, почему бы и нет. Только, конечно, не отвертеться ему сейчас. А вообще да. Рождество.

Уткин завел свою машину прогреваться.

— Тебя довезти? — спросил он.

— Дойду как-нибудь.

Через двадцать минут Колобанов был дома. В зале горел телевизор. Колобанов снял ботинки и сильно закашлял. Марина, укутанная в шаль, выглянула из зала.

— Что как долго?

— День рождения справляли.

— Чай на плите. Горячий. Соседка приходила. Жена Густика. Мед принесла. Говорит, ты сильно дохаешь.

— Больше ничего не сказала?

— Нет. А что-то должна была?