ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Арион», «Афиша Daily», «Воздух», «Гефтер», «Дружба народов», «Звезда», «КУ.ЛИЧ», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Нева», «Новое литературное обозрение», «ПАРАФРАЗ», «Православие и мир», «Прочтение», «УМ+», «Урал», «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», «ШО», «Colta.ru», «Lenta.ru», «Meduza», «Rara Avis»

Евгений Абдуллаев. Производственный роман. — «Дружба народов», 2017, № 6 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

«И все же в нынешнем запросе на производственный роман слышится не только ностальгическая нота, а нормальное стремление к разнообразию. В силу которого, скажем, литература пушкинской эпохи, писавшаяся дворянами в дворянских усадьбах и для дворян, то и дело „сворачивала” на крестьян и разночинцев».

«Литература, кроме того, дает услышать голос Другого, других социальных слоев — которые не имеют доступа к худлиту сами, не пишут о себе (а если пишут, то на уровне любительства). Тем самым выполняя довольно важную социально-психотерапевтическую функцию — снимая отчуждение между разными частями общества. В случае производственной прозы — между теми, кто потребляет, и теми, кто производит».

«Тут, правда, сразу возникает вопрос опыта. Не писательского (этот должен быть само собой) — а производственного. Такого, который был бы переплавлен при этом в опыт экзистенциальный. Иначе не выйдет ничего, каким бы сильным ни был читательский запрос».

См. также: Анна Михеева, «Страдающий Левиафан. Постсоветский производственный роман» — «Новый мир», 2017, № 6.

См. в этом же номере «Дружбы народов» (2017, № 6): Евгений Ермолин, «Распутье: русскоязычный прозаик в начале третьего тысячелетия. Заметки о современном кросскультурном литературном опыте».

Михаил Айзенберг. Перевернув страницу. Стихи при запрете на поэзию. — «Lenta.ru», 2017, 18 июня <https://lenta.ru>.

«Все помнят крайне резкое утверждение Теодора Адорно о невозможности „стихов после Освенцима”. <...> Эту позицию, собственно, никто не отменял. Время перевернуло страницу, но и прежняя все еще очень хорошо читалась. Даже уйдя в подсознание поэзии, запрет продолжал существовать. Но ситуация „стихи под запретом” не означает, что их не надо писать».

«То есть внутри русской поэзии можно различить две поэзии: ту, что выросла из запрета на „стихи”, и ту, что его не заметила. Это разделение присутствует и сейчас, только не так очевидно. Есть авторы, умеющие писать стихи и искренне не понимающие, отчего бы этим умением не воспользоваться. И есть те, кто ничего заранее не умеет, а только ждут: вдруг что-то сдвинется в мире, и тогда можно дунуть в образовавшуюся трещину и послушать, что получится, какой именно звук».

«Новая русская поэзия возникала в формах очевидно непривычных, таких как конкретизм Холина и Некрасова, концептуализм Пригова и Рубинштейна, минимализм Ахметьева. „Пишет стихи из отдельных букв”, — вот первое, что я услышал о Всеволоде Некрасове. Поразительно, что это дикое определение и было самым точным, причем не только для Некрасова. При распадении прежних связей и язык распался даже не на слова, а словно бы на буквы. Потому и собирался заново почти по буквам — с трудом, с сильнейшим сопротивлением, и это „сопротивление материала” деформировало высказывание».

Максим Артемьев. Солженицын пришел бы в ужас. Ленин для хипстеров. Полный курс. — «НГ Ex libris», 2017, 22 июня <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

«Не будет преувеличением сказать, что рассматриваемая книга [Льва Данилкина] — самое ценное из написанного (на русском) об Ильиче после „Ленина в Цюрихе”. Но Солженицын, думается, пришел бы в ужас от языка автора, равно как от его выводов».

«Автор повторяет старые революционные штампы — „царское правительство расстреляло на Ленских приисках рабочих”, хотя приказ о стрельбе отдал жандармский ротмистр Трещенков. „Интеллигенция запугана угрозами физической расправы от черносотенцев”, а власть организует погромы — 100 раз опровергнутый навет. Данилкин пишет про „царский ГУЛАГ”, словно не понимая, что это звучит издевательски смешно, при обилии побегов оттуда. Красный террор приходится „рационализировать”, говоря политкорректным жаргоном, представляя его как объективную и закономерную реакцию».

«Для документального повествования объемом в 770 страниц в нем удивительно мало фактических ошибок. Гоц назван „меньшевиком” (он являлся эсером); говорится, что „автоматический револьвер оказался главным оружием декабря 1905 года” (этот вид оружия был крайне редок вообще); Дарвин исследует „зябликов”, а не вьюрков…»

Главы из книги Льва Данилкина о Ленине см. в «Новом мире»: 2016, № 8; 2017, № 3.

См. также: Константин Фрумкин, «Ленин как менеджер. Размышления над деловой перепиской предсовнаркома» — «Нева», Санкт-Петербург, 2016, № 7 <http://magazines.russ.ru/neva>.

Дмитрий Воденников. «Истерия — это театр для самого себя». Беседу вела Регина Глинщикова. — «ПАРАФРАЗ», 2017, 30 июня <https://www.parafraz.org>.

«Да, мне перестала нравиться надрывность, в какой-то момент я понял, что мне совершенно неинтересна Настасья Филипповна, ни в каком плане, потому что нет ничего хуже истерички в мужском или женском варианте».

«Вы понимаете, нельзя всю жизнь любить Цветаеву, в юном возрасте да, но в сорок лет любить этот надрыв, эту взвинченность, эту какую-то неспособность разглядеть людей? Она же людей практически не видела, она видела свою эгоистичную, взвихренную, космическую пустоту. Мы не можем ее судить, конечно. Я знаю, что это такое: в тот момент, когда ты гениальный, ничего не имеет значения, в тебе есть только этот гул. Но мы на самом деле не для стихов, мы для жизни».

«Еще очень люблю книгу Тамары Катаевой „Анти-Ахматова”, при том, что там много несправедливости. Но она в этой книге пошла по очень правильному пути, она всего лишь комментирует тексты, очень точно, по-женски зло и справедливо. Препарирует миф о поэте».

Александр Гладков. Дневник. 1975 год. Публикация и комментарии Михаила Михеева. — «Нева», Санкт-Петербург, 2017, № 5, 6 <http://magazines.russ.ru/neva>.

Выписки из фонда РГАЛИ (№ 2590, оп. 1, е. х. 115).

«(15) 18 янв. (…) Залпом прочитал 288 страниц рукописи Катаняна „Не только воспоминания”. Мне это очень интересно. Напечатано это вряд ли будет или с большими купюрами. Из полемических отступлений трудно не согласиться с тем, что говорится о сестре поэта, о РАППе, но наивно и вряд ли верно изображение Агранова и Воловича как светлых личностей, пай-мальчиков и светлых друзей. Тут Катанян сам опровергает себя, рассказывая биографию Воловича (об участии его жены в похищении Кутепова — грязной истории, что ни говори). Очень любопытно описание всех лефовских ссор и склок. О Пастернаке мемуарист пишет сбивчиво, пытаясь быть объективным и сбиваясь на осуждение Б. Л. Конечно изображение Лили как почти святой — вздор, но его трудно за это упрекать, ведь он ее муж. Может быть, главная задача этой рукописи — ее защита. Мемуарист не поднимается до высокого объяснения драмы жизни Маяковского: он пишет пристрастно и сводит счеты, очень страстно и лично, но в этом м. б. и главная ценность мемуаров. И сквозь все проходит тема самоубийства, к которому М. стремился будто бы всю жизнь и даже уже покушался. Написано хорошо, много новых фактов и подробностей, но объяснения загадки смерти Маяковского все же нет».

См. также: Александр Гладков, «Дневник» — «Новый мир», 2014, №№ 1, 2, 3, 10, 11; 2015, № 5.

См. также: Наталия Румянцева, «Возможно, было так. Версия смерти Владимира Маяковского» — «Новый мир», 2009, № 8.

Виолетта Гудкова. Инерция страха и попытки прорыва: Второй съезд советских писателей. — «Новое литературное обозрение», № 145 (2017, № 3) <http://magazines.russ.ru/nlo>.

«Стоит подчеркнуть: печально известное постановление, ставшее законодательным фундаментом последующей травли писателей, как показывают источники, было инициировано „снизу”, самими драматургами, теми из них, кто явно не выдерживал конкуренции с пьесами зарубежных авторов. Помимо неудовлетворенных амбиций и страдающего честолюбия, по-видимому, проявилось и прозаически житейское. „У нас 8 тыс. 600 авторов, работающих для театра, кино, эстрады, клубов и т. д. 93% из них получают 1 тыс. рублей и ниже”, — жаловался руководству Вс. Вишневский».

«К. Симонов, вспоминая встречу писателей со Сталиным 13 мая 1947 года, ознаменовавшую начало кампании по борьбе с „антипатриотизмом” советской интеллигенции, записывал: „Разговор начался с вопроса о гонораре <…> ‘Нам денег не жалко...’ <…> Следующий вопрос касался писательских жилищных дел”. И только обнадежив собеседников перспективами, Сталин перешел к сути дела: „А вот есть такая тема, которая очень важна, которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей… у них недостаточно развито чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед иностранной культурой”».

Другой Лев. Беседу вел Юрий Володарский. — «ШО», Киев, 2017, № 3 — 5 (137 — 139) <http://sho.kiev.ua>.

Говорит Лев Рубинштейн: «Когда мне говорили: „Это интересно, но не стихи”, — я соглашался. Мне все равно, стихи или не стихи, главное, чтобы было интересно. Я принадлежу к той когорте авторов, которые подвергают тотальной ревизии саму природу поэтического творчества. Мне было важно сочинять тексты, которые бы воспринимались как не-стихи. Я выстроил такую систему, которая позволила бы не включать меня в конвенциональные поэтические иерархии».

«В Нью-Йорке был вечер, который на 90 процентов состоял из дружественных людей, но остальные явно не на то пришли. Одна дама особенно возмущалась: „Нет, вы мне объясните, я тут сидела, вам хлопали, но я ничего не поняла. Почему вы это называете поэзией?” — „Да я и не называю”. — „Тогда зачем я сюда пришла?!” — „А разве это ко мне вопрос?” — „По-моему, вы из меня дуру делаете, а я, между прочим, кандидат химических наук!”».

«И Ремизов, и Хлебников, и Стравинский, и ранний Прокофьев — это, главным образом, про национализм». Сергей Глебов поговорил с Ириной Шевеленко, автором книги «Модернизм как архаизм». — «Colta.ru», 2017, 15 июня <http://www.colta.ru>.

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга Ирины Шевеленко, профессора Висконсинского университета в Мэдисоне (США), «Модернизм как архаизм: национализм и поиски модернистской эстетики в России».

Говорит Ирина Шевеленко: «Реконструкция „всеславянского языка” как общего кода идентичности для всех славянских народов превращается, однако, в самоописаниях Хлебникова в поглощение русским языком всех остальных. Какое это воображение: национальное или имперское? Это, скорее, вопрос к теоретикам, чем ко мне».

«Дальше, после рубежа 1905 года, мы не можем не видеть резкого выхода на передний план русского культурного национализма с его обращением к допетровской и народной традиции как строительному материалу новой культуры и как предмету интеллектуальной рефлексии. Этот процесс кажется мне одной из довольно ярких исторических иллюстраций к тезису „изобретения традиции” (хотя Э. Хобсбаум использовал это понятие не для концептуализации собственно эстетических практик). Специфическим тут оказывается то, что эта традиция изобретается как альтернатива двухвековой культурной традиции европеизированной элиты».

«Несомненным кажется одно: и Ремизов со своими сказками и легендами, и Городецкий со своим поэтическим мифотворчеством, и Хлебников со своей программой „первого русского, осмелившегося говорить по-русски”, и Стравинский (вместе с группой дягилевских „Русских сезонов”) со своими ранними балетами, и ранний Прокофьев, и очень многие художники, от Рериха до Гончаровой, а главное, довольно разветвленный и яркий критический дискурс вокруг всех этих эстетических программ и практик — это, главным образом, про национализм, а не про неравномерность имперского пространства».

Кирилл Кобрин. «Власть считает культуру консервами». Интервью с писателем и историком Кириллом Кобриным о журналистике, русской культуре, истории и постсоветском периоде. — «КУ.ЛИЧ», 2017, 13 июня <http://ku-lich.ru/kirillkobrin>.

«Я из Нижнего Новгорода, мы неторопливо, меееедленно говорим. Как говорили у Лескова, или как написаны „Подлипки” Константина Леонтьева. Как так вышло — не знаю, но я очень люблю эту странную особенность и она для меня очень важна. Еще одна главная для меня вещь — рефлексия. Больше всего я люблю читать, гулять и думать, что для меня занятия сходные. А третья вещь — история. Я историк по образованию. Я ко всему подхожу исторически, это для меня принципиально важно».

«<...> Я думаю, что вот это странное ощущение неподлинности и даже несчастливости настоящего есть результат того, что, на самом деле, постсоветский проект завершен, и завершен успешно. Знаете, задачей постсоветского проекта было: а) давайте сделаем так, чтобы как в 1913 году было, б) давайте, чтобы жить, как на Западе. Так все же получилось, верно? Госсистема и внешние признаки, как при царе (так понимался условный „1913-й”), а основа социальной жизни — безудержный консюмеризм (так понимался условный „Запад”). Проект достиг своих целей. Понятно, что это муляж, конечно же. Но внешне все вышло, ура, вот попы и городовые, а вот шоппингмоллы. Только вот не радует».

Марина Кудимова. Вочеловечивание голодных. К 110-летию Варлама Шаламова. — «Лиterraтура», 2017, № 99, 11 июня <http://literratura.org>.

«Когда разоблачители художественного мира Шаламова дотошно перечисляют единицы норм питания заключенного ГУЛАГа, доказывая, что кормили зэков достаточно, они тем самым признаются, что не читали Библии и не осознали экзистенциального ужаса этого обещания: будете есть и не насытитесь».

«Как ни поразительно, ни один из исследователей „Колымских рассказов” не посвятил ни единой статьи их ключевой теме — феномену длительного недоедания и необратимости его последствий. А ведь эта проза написана человеком, прошедшим все стадии недоедания и связанные с ним изменения психики. Получивший квалифицированную медицинскую подготовку Шаламов отдавал себе отчет в том, что голод копится в организме постепенно, и жуткая диалектика этого накапливания — главная составляющая его колымской саги: „Все человеческие чувства — любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность — ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания. В том незначительном мышечном слое, что еще оставался на наших костях… размещалась только злоба — самое долговечное человеческое чувство” („Сухим пайком”)».

Анна Кузнецова. «Развитие литературы вошло в стадию застоя». Беседу вел Владимир Коркунов. — «Лиterraтура», 2017, № 100, 28 июня <http://literratura.org>.

«Во всех без исключения книгах я ищу только одно: как люди, скажем так, сосуществуют с вопросами, не имеющими ответов. Есть вещи, которые невозможно обсуждать в простом общении, и книги, на мой взгляд, пишутся именно поэтому. Причем все, в любом жанре, от публицистического сборника и литературоведческого исследования до романтической сказки. Закрывается ли человек от своей экзистенции, ищет ли ответы, не веря, что их нет, или даже не подозревает о возможности такой рефлексии, — книга проявит уже на уровне формы. Вот это я и вычитываю для себя: на чем книга стоит, каковы отношения автора с непредсказуемостью жизни и неминуемостью смерти — все это всегда проговаривается помимо самих слов, а владение критическим инструментарием позволяет это считывать».

«На мой взгляд, вылазки филологов на территорию современности редко обходятся без диверсий, даже если у лазутчиков не было дурных намерений. Причина одна: научное мышление безоценочно. Ученому все интересно, у него отключен оценочный аппарат, он ко всему относится благожелательно. Попадая туда, где еще не произведен вкусовой отбор, он хватает что попало, что привлекло его любопытный глаз чем-то достойным изучения, а изучения достойно все…»

Илья Кукулин. Двойное «я» в диалоге с историей. Мандельштам в основе историософской мысли новой поэзии. — Журнал поэзии «Воздух», 2016, № 3-4 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2016-3-4>.

«На эстетическом уровне наследниками Мандельштама оказались в целом неподцензурные поэты, начиная с дебютировавших во второй половине 1930-х Александра Ривина, Яна Сатуновского и Вениамина Айзенштадта (впоследствии — Вениамина Блаженного), или Геннадия Гора, писавшего „в стол” радикальные стихи во время Ленинградской блокады, — и продолжая, например, авторами „лианозовской школы”. Неподцензурная поэзия начиналась — много раз — там и тогда, где и когда автор выводил из появления нового субъекта и нового отношения к современности — неизбежность новой эстетики, полемичной и относительно советской поэзии, и относительно „серебряного века”».

См. также: Ян Пробштейн, «О травме Освенцима, ГУЛАГа и лихих 1990-х. „Экзистенциальная честность” и поэтизация страданий» — «Гефтер», 2017, 5 июня <http://gefter.ru>.

Илья Кукулин. Периодика для ИТР: советские научно-популярные журналы и моделирование интересов позднесоветской научно-технической интеллигенции. — «Новое литературное обозрение», № 145 (2017, № 3).

«Задача этой статьи — обсудить социальные и культурные функции советских научно-популярных и научно-технических журналах 1950-х — начала 80-х годов. Это исследование позволяет понять принципиальную трансформацию, которая произошла с самосознанием советских ИТР послесталинского периода. Возможно, ее отложенные результаты сказываются и в современной России».

«Важнейшим элементом редакционной политики позднесоветских научно-популярных журналов стало систематическое соединение технических публикаций, нарративов нью-эйджа и научной фантастики. <...> Фредрик Джеймисон писал, что фантастическая литература — форма радикальной историзации настоящего. Проведенный анализ публикаций журнальной фантастики и их ближайшего контекста позволяет прийти к выводу о том, что в позднесоветской ситуации представления многих групп научно-технической интеллигенции о будущем оказались очень слабо связанными с их представлениями о настоящем — не в последнюю очередь благодаря тому, как это будущее преподносилось в научно-популярных и научно-технических изданиях 1950-х — начала 80-х годов».

Борис Куприянов. «Значение литературы в России сильно преувеличено». Интервью с книгоиздателем, соучредителем книжного магазина «Фаланстер» и основателем проекта «Горький». — «КУ.ЛИЧ», 2017, 2 июня <http://ku-lich.ru/boriskupriyanov>.

«Десять лет назад рецензии писались ради двух вещей. Либо я хочу понять, что внутри книги и нужно ли мне ее читать, либо я должен прочесть рецензию, чтобы в приличном обществе не опростоволоситься, чтобы, к примеру, знать о том, кто такая Янагихара. Сейчас, мне кажется, нужно говорить о книгах несколько по-другому. Это действительно нужно „передумывать”. А как „передумывать” — я Вам сейчас не отвечу. Мы еще не ответили на этот вопрос».

«<...> Я считаю некорректным деление литературы на русскую и не русскую. Евангелие — это не русская литература. И не по-русски написано. И вообще, отдельно говорить о русской литературе — значит себя ограничивать. Если Вы вспомните, к примеру, 10 книг, которые на Вас больше всего повлияли в жизни, вряд ли все они будут русскими. <...> Я понимаю, что важно, как книжка переведена, и что переведенная книга не является аналогом оригинала, но литература не имеет национальности. Автор — да, он имеет национальные и культурные черты».

«Книга, которая сегодня является очень важной и которую нужно читать, это „Человек без свойств” Роберта Музиля. Это книга про нас, про здесь и сейчас. Другая книга, тоже про нас и тоже про здесь и сейчас — „Петербург” Андрея Белого. Они не теряют актуальности, хотя одна была написана, а точнее закончена в 1942, а другая еще раньше».

Марк Липовецкий. Между Приговым и ЛЕФом: перформативная поэтика Романа Осминкина. — «Новое литературное обозрение», № 145 (2017, № 3).

«Интернет не изменил природу литературы. Но он дал ей новый конструктивный принцип. Дело тут не в том, что русский ФБ (как и русский ЖЖ), в отличие, скажем, от американского, гораздо менее прагматически ориентирован и гораздо менее подчинен доминированию одного или нескольких поколений, в нем преобладают мировоззренческие и собственно эстетические высказывания, и его наиболее активные деятели принадлежат буквально ко всем поколениям. Дело как раз в пестроте: в сплетении разнородных фрагментов, множества субъектов речи, документов, фейков, криков души, суперкратких комедий и трагедий, аналитических текстов, саркастических перепалок и т. п. Причем, в отличие от телеэкрана, это все-таки по преимуществу пространство письма. Если угодно, реванш литературоцентризма».

«На мой взгляд, стихи и перформансы Осминкина представляют собой интересный и характерный пример „фейсбучного” конструктивного принципа, разворачивающегося, по крайней мере, в трех измерениях: во-первых, в соотношении с перформативностью, во-вторых, с политическим дискурсом и, в-третьих, с поисками метапозиции».

«Мне трудно об этом судить, но по своей популярности Осминкин явно уступает таким мастерам прямолинейного высказывания, как упомянутый Прилепин, или, наоборот, Виктор Шендерович, или Дмитрий Быков. Неокончательность и противоречивость „залипания” в идеологический дискурс — то, что мне кажется самым привлекательным в текстах Осминкина, — в то же время является непреодолимым препятствием для народной любви к его текстам и перформансам».

Борис Межуев. Банальность тьмы. — «УМ+», 2017, 2 июня <https://um.plus>.

«В свое время, еще до просмотра начала третьего сезона „Твин Пикс”, вышедшего на экраны 21 мая этого года, я уже сделал для себя вывод, что мистика в сериале — это метафора чего-то очень жизненного и простого, что, тем не менее, сложно передать просто в реалистических образах, что требует именно сюрреалистического поворота. Собственно, на этом приеме — мистика как метафора — были построены такие фильмы Линча, как „Шоссе в никуда” и „Малхолланд драйв”, и я полагал, что и „Твин Пикс” также повествует не о мистике как таковой, а об особом повороте в восприятии человеком своего бессознательного, особом отношении к бессознательному».

«Как и очень многое в области фэнтэзи и научной фантастики середины прошлого века, первый „Твин Пикс” был предсказанием наступления новой эры в истории человечества — эры раскодированного бессознательного, эры легкого доступа в обиталище теней Черного Вигвама, эры банальности тьмы. Как и многое другое в литературе и кинематографе, „Твин Пикс” возвещал о наступлении этой эры почти с эсхатологической тревогой — удерживающие барьеры между человеком и его Тенью скоро окажутся сняты, Боб окончательно вырвется на свободу, и тогда Вигвам спокойно переселится в каждый дом, в каждую квартиру, где существует выход во Всемирную Сеть-Паутину. Сериал оставлял открытым вопрос, что в этом случае произойдет с человечеством — деградирует ли оно до состояния Лиланда Палмера, или совершит некий антропологический скачок в своем развитии, или с ним не произойдет ничего особенно интересного».

Александр Мелихов. Романтик выбирает трудное. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 6 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.

«Романтический одиночка, отвергающий то, чем довольствуется толпа, возможен, видимо, только в благополучные эпохи».

Кристофер Меррилл. Поэзия — это исследование. Беседовала Алена Бондарева. — «Rara Avis», 2017, 7 июня <http://rara-rara.ru>.

«Да, Бродский говорил с сильным акцентом. Но он настолько внушительная личность, что сообразить, что он имел в виду, было нетрудно. Например, я посещал тот семинар, где Бродский построчно читал знаменитое стихотворение Одена „1 сентября 1939 года”. Потом он превратил этот разбор в пятидесятистраничное эссе, которое вошло в его знаменитый сборник „Меньше единицы”. Из этого эссе я узнал об английской поэзии больше, чем от всех своих учителей вместе взятых».

«Он говорит какие-то поразительные вещи, которые берутся неизвестно откуда, но они совершенно блестящие, до многого ты сам бы сроду не додумался. И когда ты впервые их слышишь, то восклицаешь: „Боже мой, это же правда! Каким слепцом я был, раз не видел этого раньше”. А потом, когда задумываешься, то произносишь: „Сумасшествие, такого быть не может!” <...> И я до сих пор продолжаю исследовать это эссе и стихотворение вместе, и все новые и новые смыслы проявляются».

«В нашей стране около 350 образовательных программ высшей школы для писателей. И эти программы следуют за человеком повсюду: в школе, институте, аспирантуре, есть программы для пожилых людей и даже для хосписов. Это очень широкое движение».

Кристофер Меррилл — американский поэт, эссеист, переводчик и глава Международной писательской программы США.

Сергей Морозов. Стадо волков. — «Rara Avis», 2017, 19 июня <http://rara-rara.ru>.

«В проповеди стайности („возьмемся за руки, друзья”) есть нечто сомнительное. Сколько ни было групп в русской литературе, остались в ней для читателей не они, а имена. Маяковский, а не футуристы, Блок, а не символисты. Парадокс, но шесть десятилетий советской литературы (если считать от Первого съезда писателей) — это эпоха литературных имен, индивидуальностей».

«Когда стаи нет, ее приходится изобретать. Это и происходит с так называемыми новыми традиционалистами».

«Старые группы, те, что раздавали пощечины общественному вкусу сто лет тому назад, выступали за новую эстетику. То есть работали на созидание, перспективу. Потом такие сложности стали не нужны. Лагеря разделились чисто по политическим мотивам, подверстав под них эстетические представления. Одни с трибун „за высокие идеалы советского искусства”, другие по углам, против Софьи Власьевны. В перестройку стало еще проще. В красном углу ринга — реалист-заединщик, державник и патриот, в голубом — либерал и модернист, разрушитель традиций. Нынче все это уже слишком утомительно. Конец идеологии (политической и эстетической), достаточно одной коммунальности, групповщины. Долой коллектив, спаянный идейностью, да здравствует стая и стадо! Поэтому нет ничего удивительного в том, что „новые традиционалисты” выступают с широко распространенной ныне программой „за все хорошее, против всего плохого”».

Набоков: сорок лет после смерти. Анкета набоковедов. Текст: Максим Д. Шраер. — «Colta.ru», 2017, 30 июня <http://www.colta.ru>.

Говорит Олег Лекманов: «Поскольку о Набокове написаны горы книг и статей (всего не перечитаешь!), я для себя давно решил — буду специалистом только по одному, но зато, на мой взгляд (и, кажется, на взгляд самого Набокова), самому совершенному его произведению — рассказу „Весна в Фиальте”. Написал о нем несколько статей и еще рассчитываю написать».

Говорит Григорий Утгоф (Таллин): «От себя я жду ровно того же, чего и от других: не забывать о том, что все романы В. Сирина и один роман Владимира Набокова сосуществуют в двух разноязычных редакциях. Рассуждать о романе „Lolita”, не прочитав „Лолиту”, или судить о поэтике „Приглашения на казнь”, не изучив вторую редакцию, „Invitation to a Beheading”, значит выказать равнодушие к тексту как таковому, а для филолога это совершенно недопустимо. <...> Мне до сих пор непонятно, как трактовать разночтение во фрагменте, который касается „преступления” Цинцинната: в русском тексте „Приглашения на казнь” он обвинен в „гносеологической гнусности”, а в английском тексте его „гнусность” передана как „гностическая” („gnostical”)».

Говорит Александр Долинин (Санкт-Петербург — Мэдисон, США): «Если б я мог вызвать дух Набокова, то я бы первым делом спросил у него, верна ли моя догадка, что его неоконченный роман „Solus Rex”, начало которого было напечатано в 1940 году в „Современных записках”, должен был впоследствии оказаться вторым томом „Дара”. Хотел бы я узнать и его мнение о моей интерпретации финала „Лолиты”, в котором, по моему мнению, все основные события являются вымышленными, поскольку героиня романа „на самом деле” умерла в больнице города со значимым названием Эльфинстон».

Елена Невзглядова. Сны в русской поэзии. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 6.

«Или вот в стихотворении „Девушка пела в церковном хоре…”, где подробно говорится и о девушке, и о ее песне, а последняя строфа:

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам, — плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Где, собственно, был ребенок? Как высоко? У каких царских врат? Вопросов лучше не задавать. Не важно. Не имеет значения. Важны сами слова: „ребенок”, „высоко”, „Царские Врата”; они не складываются в реальную картину, но присутствуют в сознании как бы в состоянии невесомости».

Отвечаем на риторические восклицания Елены Невзглядовой: «Царские врата — двустворчатые двери напротив Престола (в алтаре), главные врата иконостаса в православном храме. Царские врата ведут в алтарную часть храма и символизируют собой врата Рая» (это, извините, Википедия). Соответственно, ребенок, причастный Тайнам, — это, скорее всего, младенец Иисус на иконе.

Олег Нестеров. «Небесный Стокгольм никогда не заменит Небесный Иерусалим». Беседовал Владимир Гуга. — «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2017, № 6, июнь <http://chitaem-vmeste.ru>.

«Я видел живых космонавтов, легендарных балерин, встречал разных людей, потому знаю представителей довольно редких профессий. Но при этом я не знаю ни одного человека, который бы сочинил хоть один смешной анекдот. Кто автор серии про Штирлица? Кто автор серии про чукчу? Кто придумал Вовочку? Вообще, по какому принципу анекдоты возникают? Почему они живут? Эти вопросы и рождают предположение — у анекдота должен быть автор! Создатель любого успешного проекта рано или поздно находится, проявляется. У него берут интервью. Его имя становится известным. С авторами анекдотов этого не произошло. И я думаю, что не произойдет никогда. Но первое предположение, которое приходит в голову, когда мы пытаемся „нащупать” авторство анекдотов, можно сформулировать так: „Анекдоты создавали специальные люди в специальном отделе могущественной организации”».

«Вот, в этом году отмечается юбилей Геннадия Шпаликова. Надеюсь, что в сентябре в стране скажут хотя бы несколько слов о Шпаликове, что поможет молодому поколению понять и ощутить значение этого режиссера и поэта, почувствовать интерес к его творчеству».

«Знаете, шестидесятые останутся в памяти, а семидесятые растворятся. По крайней мере, наши, советские семидесятые. Это было такое очень вялое время. Со знаком минус. Так и двухтысячные никогда не останутся в истории, а останутся девяностые. Я думаю, десятые имеют шанс влиться в этот важный исторический контекст и станут действительно десятыми, неким временем, когда что-то важное решалось и решилось».

Олег Нестеров — лидер рок-группы «Мегаполис», музыкант, продюсер, автор романа «Небесный Стокгольм».

Александр Переверзин. Имя книги (о названиях поэтических книг начала ХХ и XXI веков). — «Арион», 2017, № 2 <http://magazines.russ.ru/arion>.

«Так тираж первой книги Беллы Ахмадулиной „Струна”, изданной в 1962 году, — 20 000 экземпляров. Почти через полвека, будучи в статусе живого классика, Ахмадулина выпускает книгу „Пуговица в китайской чашке”, которая имеет тираж 1000 экземпляров. И нельзя сказать, что для начала XXI века это мало. Другой пример: тираж книги Виктора Сосноры „Всадники” (1969) — 25 000 экз., а книги „Больше стихов не будет” (2007) — 300 экз. Тираж в 1000 и более экземпляров сегодня можно считать большим, а 300 — 500 экземпляров — средним. Это очень похоже на то, что происходило в Серебряном веке. Блоковские „Стихи о Прекрасной Даме” (1905) вышли тиражом 1200 экземпляров, а „Снежная маска” (1907) — 950, упоминаемая „Urbi et Orbi” Брюсова — 1200 экземпляров. Через восемь лет „вождь русского символизма” выпускает книгу „Цепь” (1911) тиражом 2100 экземпляров. Регулярно большими тиражами в то время издавались только Бальмонт и Северянин. Для сравнения, дебютные книги Мандельштама, Гумилева, Цветаевой, Ахматовой, Георгия Иванова выходили тиражами 300 — 500 экземпляров, а первая книга Пастернака „Близнец в тучах” (1914) — 200. Через три года Пастернак выпустил „Поверх барьеров”, тираж — 500 экземпляров».

«Современная поэтическая книга может быть названа как угодно — заглавием может послужить строка, название стихотворения и даже то, какая у автора книга по счету. Среди нынешних названий есть такие, которые невозможно произнести вслух — „[3099+1*]” (С. Надеев); „шарадные” названия — „СтиXXI” (А. Вознесенский); книги, названные по количеству стихотворений — „17” (Р. Самолюбова) и по времени написания — „Стихи 2003 — 2013 гг.” (В. Ломакин); книги, озаглавленные общепринятыми сокращениями — „Вкл.” (Н. Денисова) и „заумью” — „Ми на ми ра” (Е. Харитонов). Эпоха постпостмодернизма с преодоленным постулатом „все было” не назначает никаких границ. Из нашего времени кажется, что в начале прошлого столетия даже самые радикальные футуристы называли свои книги достаточно просто („Бух лесиный”, „Нагой среди одетых”, „Лира лир”, „Книга великих”, „Лысеющий хвост”, „Затычка”, „Небесные верблюжата”), и даже у пионера русской зауми Крученых названия по сегодняшним меркам довольно обычные: „Голодняк”, „Поросята”, „Учитесь худоги”, „Зудо”, „Вселенская война”, „Старинная любовь”. Хотя это не так. Сто лет назад многие из этих названий воспринимались вызывающе».

Вадим Перельмутер. Записки без комментариев (II). — «Арион», 2017, № 2.

«И, наконец, что заглавия-эпиграфы, дарованные любимыми поэтами, пунктиром прочерчивают катаевскую прозу — от начала тридцатых и до последнего, что было им сочинено. „Время, вперед!” — „Белеет парус одинокий” — „Трава забвения” — „Алмазный мой венец” — „Уже написан Вертер” — „Ветка Палестины” (по настоятельной просьбе редакции „Нового мира” — со ссылкой на „ближневосточную ситуацию” — переименованная автором в „Сухой лиман”). Да, кстати, „Волшебный рог Оберона” тоже не из прозы явился...»

Окончание. Начало см.: «Арион», 2015, №№ 2, 3, 4; 2016, № 2; 2017, № 1.

Михаил Петров. Послевоенное. Школьные годы, Ленинград 1945 — 1953 гг. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2017, № 6.

«Я попал в новую среду обитания, в мир глухих пустырей, булыжных мостовых между мрачноватыми громоздкими доходными домами с богато украшенными лепниной фасадами. По заросшим нежной травкой мостовым безмятежно бродили курицы, которых держали в дровяных сараях и подвальных курятниках некоторые жильцы. Бабушка летом сорок пятого тоже завела двух куриц — рыжую и белую, живших у нас на балконе в грубо сколоченной из горбылей клетке. Для прогулки бабушка просто сбрасывала их с балкона, и те, шумно хлопая крыльями, планировали с нашего четвертого этажа в поросший неухоженными кустами и вытоптанной травкой садик. Эту операцию мой дедушка называл „десантом люфтваффе на Крит”. Не помню, чтобы кто-нибудь из прохожих в садике посягал на наших кур в то довольно голодное время. Не хотелось, наверное, гоняться при всем честном народе за шустрыми птицами под их пронзительное кудахтанье и хлопанье крыльями. Забавно, что, нагулявшись, умные птицы самостоятельно поднимались по лестнице до нашей площадки и цокали в дверь клювами, чтобы их впустили и накормили. Однажды такое десантирование для белой курицы закончилось трагически. При спуске она ударилась грудью о провод уличного освещения и, окровавленная, забилась в агонии на траве. Бабушка быстро спустилась вниз и тут же в садике собственноручно зарезала ее».

Елена Погорелая. Беатриче vs Недотыкомка: приключения иронии в современной поэзии. — «Арион», 2017, № 2.

«Чухонцев, предыдущей книгой „Фифиа” (2003) точно попавший в самый нерв начинающихся двухтысячных, на сей раз значительно опередил свое время; движение его интонации в новой книге [«выходящее из — уходящее за»] развертывается не по направлению к читателю и уж тем более не по направлению к „сообществу”, профессиональному цеху, а — в крайнем случае — по направлению, как мог бы сказать Бродский, к некоему „ангелу русского языка”. Ему адресована легкая ироническая чухонцевская усмешка — как приглашение вместе удивиться „нечаемому”, „юродивому”, „престранному” миру, и он же становится свидетелем драматического, хотя и несколько приглушенного диалога поэта с самим собой».

«Пожалуй, основное отличительное качество чухонцевской иронии — ее невыводимость из общего строя поэтики и — как следствие — невозможность растиражировать этот прием».

См. также: Артем Скворцов, «Приходящее к» — «Новый мир», 2016, № 4.

Поэты об Арсении Тарковском. На вопросы отвечают Евгений Абдуллаев, Валерий Шубинский, Александр Кушнер, Алексей Пурин, Светлана Кекова, Илья Фаликов, Наталия Черных. — «Лиterraтура», 2017, № 100, 28 июня <http://literratura.org>.

Говорит Евгений Абдуллаев (Сухбат Афлатуни): «Одного поколения с ним — Светлов, Твардовский, Берггольц, Тушнова: вполне советские, без всякой „серебряновечности”, поэты. Тарковский же — ближе к акмеистам, а возможно — и к символистам; античный дух Вячеслава Иванова, проросший в почти песенном кларизме пятидесятых. Поэт эту свою связь с символистами и сам чувствовал; отсюда его: „И я дышу, хоть и не надо, / Нельзя дышать твоим стихом” („Поэт начала века”). Как все поздние дети в поэзии, он „донашивал”, „доодевывал” то, что доставалось ему от старших — от этих самых „поэтов начала века”. Пусть досталось много, и носил он это по-своему, по-тарковски, особенно; но нового не открывал, по водам не ходил. Он был классиком — в том же смысле, в каком классичны поздний Пастернак или поздний Заболоцкий, в какой классична вся архитектура, все советское искусство пятидесятых. Римский стиль, подпитанный гордостью победы в нечеловеческой войне; бороться с классицизмом („борьба с архитектурными излишествами”) начали раньше, чем с авангардом. В шестидесятые страна переехала в хрущевки — построенные по рецептам авангардистов 1920-х; их серая угловатость, квадратность, минимализм стали проникать в искусство, вытесняя из него классичность — которая если сохранялась, то в виде мертвой, опустошенной формы. Неоконструктивизм 60-х — 70-х был материальной, повседневной основой расцвета неоавангарда тех же десятилетий. Эстетика хрущевок и эстетика Пригова или Рубинштейна растут из одного корня».

Говорит Валерий Шубинский: «Его смертельно ненавидели многие люди продвинуто-советских вкусов. Для них он был „книжен и подражателен”, тогда как Самойлов с Кушнером — жизненны и самобытны. Раздражала цельность лирического вещества — якобы непервозданная, унаследованная. Хотя те, у кого в мозгу и на устах был мир и словарь советского интеллигента, только и мечтали о том, чтобы получить это наследство — да не выходило. Гораздо интереснее взаимное «незамечание» Тарковского и Бродского, хотя оба были фаворитами Ахматовой и она, уж конечно, просвещала их на счет друг друга. Но нет, они были друг другу не нужны. Мы знаем, почему. Бродскому даже неполезно было ощущать, что есть нестарый человек, в чьей голове доигрывается, и мощно доигрывается, программа предыдущего цикла. Ему нужно было начинать новый, нужно было наводить мост над бездной, ощущая ее именно бездной. Но и нам полвека спустя не стоит сводить Тарковского к дежурной роли „последнего поэта серебряного века”. Это объясняет многое, но не все. Интереснее увидеть в нем, к примеру, русского Уоллеса Стивенса (его белые ямбы дают для этого повод). Или услышать дилан-томасовскую ноту в „Оде”: „Льды, как сорочку, сорвать бы мне с плеч… / Между двумя океанами лечь…”».

Д. А. Пригов как русский Данте: лекция Ирины Прохоровой. − «Афиша Daily», 2017, 2 июня <https://daily.afisha.ru>.

«Мне кажется, его „подпольная” слава, которую ему в конце 1970-х годов принесли первые стихотворные циклы — например, стихи о Милицанере, — сослужила Пригову плохую службу: долгое время поэта воспринимали как ироничного постмодерниста-пересмешника. На самом деле Пригов был глубоким религиозным мыслителем, который нашел уникальный способ описания советского универсума и, говоря шире, трагического существования человека в XX веке».

«<...> на излете брежневской эпохи он вел интенсивную переписку с авангардистами Ры Никоновой (псевдоним Анны Таршис) и Сергеем Сигеем, обсуждая возможные последствия того радикального культурного слома, который произошел в результате революции 1917 года. Пригов писал: „Если подыскать аналогии в истории [событию 1917 года], то подобным моментом может быть варваризация античного мира, когда первые деятели культуры были эллинами, мыслили эллинскими категориями, жили эллинскими страстями, ощущали крах своих эллинских идеалов и были реформаторами на эллинский лад (в нашем случае это Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Хлебников, Малевич и т.д). Затем пришла пора эллинизированных варваров — Тарковский, Самойлов, обэриуты. <…> И вот сейчас настала пора и возможность осознания, что варварская культура созрела до той степени, что может быть выражена не латынью, не кальками с латыни, что варварское содержание и есть достойное содержание искусства этого времени, то есть способ адекватного, а не заимствованного из чужих ментальных структур, его воплощения. К нашему времени достаточно обкатались язык, бытовые, поведенческие и идеологические клише, могущие быть артикулированы искусством. Иными словами, складывается, а не возрождается, не рушится большая культура”».

«Родители обижаются, что мы роняем их авторитет». Беседу вела Ксения Кнорре Дмитриева. — «Православие и мир», 2017, 28 июня <http://www.pravmir.ru>.

Говорит Евгения Пастернак: «Когда мы [с Андреем Жвалевским] писали о наркотиках, нам помогали три нарколога. Когда мы писали последнюю книгу о суицидах, было понятно, что мы без психологов не справимся, потому что тема такая, что очень просто можно навредить. У нас была очень красивая идея, и мы с ней сразу пошли к психологу, и она поставила нам на место мозги, очень сильно скорректировала наш замысел. Он был очень красивый с точки зрения литературы, но очень страшный. И Татьяна Шульц, психолог из автобуса „Бампер”, сказала нам, что так нельзя. Она же объяснила нам, что нельзя делать нашего главного героя-манипулятора сложной фигурой — что он, конечно, злой гений, но при этом спас много народу, — объяснила, что не должно быть этих полутонов, поэтому у нас там совершенно однозначный конец. После того как наша книга о суицидах была написана, ее прочитали три психолога, и только после того, как все трое сказали, что она не навредит, мы сказали: „ОК”, и отослали ее издателю».

Роман Сенчин. «Время, когда писатели стремились в Москву, прошло». Беседу вела Анна Матвеева. — «Урал», Екатеринбург, 2017, № 6 <http://magazines.russ.ru/ural>.

«В Москве я писал в основном на раздражении. Был почти непрерывный зуд от увиденного, от той круговерти, какая круглосуточно царит там, и этот зуд можно было притушить только тем, чтобы сесть за стол и писать. О Москве ли, о сибирской деревне, статью о современной прозе или о Державине — не столь важно. В Екатеринбурге атмосфера куда спокойней. Зуда особого я не ощущаю, но и усыпляющего покоя — тоже. Может быть, в новом городе изменится моя проза, посветлеет ее палитра, которую многие считают беспросветно темной. Не знаю. Усилием воли это сделать нельзя».

Сергей Сергеев. Русские — государевы люди. Автор о собственной книге, вызвавшей широкую дискуссию. — «Литературная газета», 2017, № 25, 28 июня <http://www.lgz.ru>.

«Невольно возникает вопрос: а существовала и существует ли русская нация как таковая? Здесь надо сразу пояснить, что я, как автор этой книги, подразумеваю под словом «нация» не особую этнокультурную общность (каковой русские, несомненно, являлись и являются), а общность этнополитическую — народ, выступающий как политический субъект с юридически зафиксированными правами».

«<...> Русские в течение всей своей истории за исключением краткого периода 1905 — 1917 гг. не являлись политической нацией. Они были и остаются „государевыми людьми”, служилым народом, на плечах которого держались все инкарнации государства Российского — Московское царство, Российская империя, Советский Союз — и держится ныне Российская Федерация. В прошлом и настоящем они обеспечивали внешнеполитические амбиции своих надзаконных правителей и скрепляли за свой счет единство множества разнообразных нерусских народов, входивших в состав одной из величайших империй в мировой истории. Но никаких политических прав этот „государствообразующий” этнос не имел и не имеет — только обязанности. Верховная власть шесть веков подряд делала все возможное для уничтожения у русских даже намека на институты национального самоуправления».

«Мне представляется, что рассказ о русской истории через призму этого отсутствия поможет понять в ней очень важную особенность, не улавливаемую традиционным имперским дискурсом о колонизации бескрайних пространств, блестящих военных победах и грандиозном державном строительстве. Особенность эта состоит в том, что христианский, европейский по культуре своей народ стал главным материальным и человеческим ресурсом для антихристианской, по своей сути, „азиатской” государственности».

Речь идет о книге: Сергей Сергеев, «Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия» (М., «Центрполиграф», 2017, 575 с.).

См. также: Сергей Костырко, «Книги» — «Новый мир», 2017, № 7.

Владимир Сорокин. «Человек жалок». Беседу вела Валентина Серикова. — «ШО», Киев, 2017, № 3 — 5 (137 — 139).

«Интерес к писательству возник у меня очень рано. И стимулировал его, на самом деле, случай нерадостный — удар по голове. В пятилетнем возрасте я получил серьезную травму. <...> Я полез на письменный стол отца, опираясь ногой о батарею, а на трубе торчал штырь без вентиля. Сорвавшись, я практически на нем повис. После этого у меня просто открылся какой-то канал: я стал видеть необыкновенно яркие картины, как будто кино включили в голове».

«Сейчас я работаю за компьютером, хотя когда писал „Голубое сало”, то собственно тексты „клонов” XIX века писал от руки, чтобы аутентично себя чувствовать. Один раз даже при свече, правда, обычной ручкой».

«Япония — яркий пример того, что может сделать американизация с культурой страны. Америка поглотила их на этом уровне. И модный у нас нынче писатель Харуки Мураками характерный пример такого влияния. Кабуки, японская поэзия, ритуалы — все это зарастает асфальтом, все потеснили бейсбол и гольф, самые популярные виды спорта. И дико низкий уровень образования. Студенты иногда не знают, с кем воевала их страна во Вторую мировую войну. <...> Но мне там было легко, потому что у них есть одна черта, которая окупает все остальное. Японцы, можно сказать, вечные дети, очень прилежные. Они на занятиях так хорошо слушают, что это оправдывает все».

Людмила Улицкая. «Я не люблю никакую власть...» Записал Юрий Володарский. — «ШО», Киев, 2017, № 3 — 5 (137 — 139).

«Я не люблю никакую власть. У меня в жизни не было ни минуты, когда я могла бы сказать: „Вот эта власть — моя”. Даже когда почти все мои друзья в 1991-м пошли на баррикады, я не могла оторвать свою задницу, что-то меня останавливало. Признаюсь, останавливала фигура Ельцина, партийного функционера. Я сказала: прежде чем произойдет люстрация, я с вами, ребята, ни на какую площадь не пойду. Как вы знаете, люстрации не произошло».

Татьяна Шишкова. «Представляя советских людей малокультурными»: история постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» в контексте антисоветской кампании в западной прессе. — «Новое литературное обозрение», № 145 (2017, № 3).

«Представление о том, что рассказы Зощенко могут стать источником неблагоприятного образа советского человека, в действительности не было лишено оснований. Именно так, во всяком случае, их восприняли в окружении Гитлера: о том, что чтение вышедшего в 1940 году немецкого сборника Зощенко „Schlaf schneller, Genosse!” было одним из главных развлечений Гитлера на протяжении нескольких месяцев, упоминают и Альфред Розенберг, и Альберт Шпеер, и Йозеф Геббельс. Последний 16 марта 1940 года записал в дневнике: „Русско-советские сатиры Зощенко, в частности — ‘Спи скорее, товарищ!’. Они должны быть смешными, но, на мой вкус, лишь рисуют страшную картину большевистского бескультурья, социальной нищеты и неспособности к организации. Тот факт, что они были опубликованы, лишь доказывает, что у большевиков отвратительность этих описаний не вызывает никаких чувств”. Вероятность, что в 1946 году какое-либо из этих свидетельств было известно советской власти, довольно велика: дневник Геббельса был переправлен в Москву, а дневник Розенберга фигурировал на продолжавшемся в это время Нюрнбергском процессе. Учитывая, какие усилия тратила советская власть на борьбу с распространявшимся нацистской пропагандой образом СССР, выбор Зощенко в качестве главного объекта критики приобретает дополнительный подтекст».

Валерий Шубинский. Легкая жертва. — Журнал поэзии «Воздух», 2016, № 3-4 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2016-3-4>.

«Елена Шварц всегда писала много. Это была не просто „технология” — скорее, способ существования. <...> У Шварц как раз „шлака”, слабых стихов, мало. Зачастую (я был свидетелем) она припоминала какие-то совсем старые, двадцатилетней, тридцатилетней давности, почему-то забракованные или забытые тексты — и они оказывались живыми и яркими. Другое дело, что читательская способность к восприятию типологически близких стихов небеспредельна. В 1970-80-е годы, когда поэтический мир Шварц мощно выстраивался, расширялся, менялся, на глазах обретал плоть, этой проблемы не возникало. В 1990 — 2000-е, когда происходило дополнение уже выстроенного, по-новому аранжировались уже существующие мотивы, эта усталость воспринимающего аппарата даже очень любящих поэзию Шварц людей временами начинала сказываться».

«С другой стороны, ненормальная издательская ситуация советской эпохи имела парадоксальные преимущества: тексты тысячу раз успевали „вылежаться”, прежде чем возникала публикационная оказия (хотя бы в там- или самиздате). В поздний период Шварц находилась в естественном положении большого поэта: журналы постоянно просили ее подборок, издатель каждые два-три года ждал ее новой книги. В этой ситуации очень важна была авторская воля: оставить в столе какие-то, возможно, и неплохие, и удачные, но „лишние” вещи».

Здесь же: Елена Шварц, «День божьих коровок. Неизданные стихи 1990-х годов».

Галина Юзефович. «Я специалист по деревьям, не по лесу». Текст: Полина Бояркина. — «Прочтение», 2017, 15 июня <http://prochtenie.ru>.

«Если я говорю, что роман X — это лучший роман года, то важно понять, какие еще романы стоят в этом ряду: может, год был так себе и я выбираю среднее из плохого, или наоборот — год получился ого-го, и мне надо выбрать шедевр среди блестящих книг. Мне кажется, что в этом смысле — создания поясняющего контекста — моя книга тоже работает. Нет человека, который бы внимательно читал и конспектировал все мои обзоры на „Медузе” — и слава богу. Книга же создает более или менее целостную картину».

«Я с огромным уважением и интересом отношусь к моим коллегам из толстых журналов, но они делают совершенно другую вещь: нормальная критика — это скорее то, чем занимаются они, а не я. Я же, как сказал мой друг и коллега Александр Гаврилов, не столько критикой занимаюсь, сколько создаю позитивный образ читателя. <...> Моя относительная востребованность (мы все понимаем ее степень, она тоже довольно камерная) обусловлена тем, что читатель видит во мне своего полномочного представителя».

«Я очень плохо разбираюсь в поэзии и ничего никогда про нее публично не говорю, чтобы не опозориться».

Галина Юзефович. Мир, который принадлежит Гарри Поттеру. Как серия книг о волшебнике изменила детскую и взрослую литературу. — «Meduza», 2017, 26 июня <https://meduza.io>.

«Если книгу читает полмиллиарда людей по всему свету, уже неважно, насколько она хороша (или даже плоха) с литературной точки зрения — важно, что мы узнаем из нее об окружающем мире».

«Восемь издателей, отвергших рукопись Роулинг, объясняли свой отказ тем, что в книге очень медленно развивается действие, много подробностей и вообще все слишком сложно и длинно для ребенка. А еще они сомневались, что дети станут читать роман, написанный женщиной (собственно говоря, имя „Дж. К. Роулинг”, вынесенное на обложку, призвано было замаскировать гендерную принадлежность автора). Один издатель даже написал вполне вежливое и сочувственное письмо, суть которого сводилась к следующему: он, издатель, очень хотел бы жить в мире, где десятилетки воспринимают литературу такого уровня, но увы — нынешние дети не читают сложных книг, да и вообще почти не читают, поэтому у „Гарри Поттера” нет шансов».

«Я оплакал заранее все ужасы, которые был должен после перенести…» Круглый стол о дневниках Павла Зальцмана. — «Colta.ru», 2017, 23 июня <http://www.colta.ru>.

В московском издательстве «Водолей» вышли в свет дневники художника, писателя и поэта Павла Яковлевича Зальцмана (1912—1985).

Говорит Полина Барскова: «Вещи играют огромную роль в дневнике Зальцмана: в подавляющем большинстве это вещи нищеты и отчаяния, жалкие и важные вещи, предназначенные скупщикам и барахолке. Кофточки, ботинки, часы (именно с них все и начинается в блокаду), открытки и репродукции — все здесь на продажу, на обмен, на дело спасения себя и своей семьи от голода. Причем рынок в эвакуации не оказывается менее „черным”, чем блокадный рынок, здесь та же степень жалкости и отчаяния. Зальцман перечисляет, оглядывает отправляемые на продажу вещи с замечательно брезгливой пристальностью, с присущей ему псевдосерьезностью шекспировского шута. Он очень внимательно, ничего не упуская, выписывает их нищету: прохудившееся платье Розы, продравшиеся валеночки Лотты. У малых голландцев был и такой жанр — изображение быта нищих, и Зальцман отдается этому изображению со злобным упоением. Другие отношения связывают Зальцмана с вещами, когда он ходит в Ленинграде в антикварные магазины в послеблокадное возвращение 1955 года (на его описании заканчиваются дневники). Эти вещи, статуэтки, вазочки, картины есть части его прошлой жизни: возможно, даже не (с)только его дома, но быта его круга. Это тот драгоценный шлак, выброс, который качается на волнах после того, как утонул корабль. При этом на все эти печальные вещи падает взгляд художника-филоновца <...>: до известной степени весь этот дикий, странный мир вещей для него — натюрморт или подготовка к картине из серии „Руины”».

Игорь Яковенко. Интеллектуальное мужество. — «Нева», Санкт-Петербург, 2017, № 5.

«Человек фундаментально не создан для счастливой и спокойной жизни; он, как и все остальные виды млекопитающих, создан для выживания в жесткой и стрессогенной конкурентной среде. А будучи вырванным из этих условий, стремительно деградирует как биологический вид».

«Малые дети пугаются страшного мультипликационного волка, но они испытывают потребность в переживании эмоционально оформленного образа смерти. И это не ограничивается кинематографом XX века. Мир народной сказки и фольклорной песни несет тот же образный строй. В замечательной народной песне „Баю-баюшки-баю, не ложися не краю…” входящий в жизнь ребенок обретает важнейшую истину: прижмись к маме, смерть бродит где-то совсем рядом».

«Гуманизм — это прекрасно, но надо отдавать себе отчет в том, что гуманистическая позиция в пределе предполагает отказ от внутривидовой борьбы, а это — химера. Вид homo sapiens нельзя вывести из пространства общебиологических детерминант».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Сентябрь

25 лет назад — в №№ 9, 11 за 1992 год напечатаны фрагменты книги Дмитрия Галковского «Бесконечный тупик».

60 лет назад — в № 9 за 1957 год напечатано выступление Н. Хрущева «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа».