ВО ДНИ НАСИЛЬЯ И БЕССИЛЬЯ

ВО ДНИ НАСИЛЬЯ И БЕССИЛЬЯ

Маргарита Хемлин. Искальщик. М., «АСТ: CORPUS», 2017, 288 стр.

Это четвертый роман Маргариты Хемлин, посвященный одному и тому же топосу — городку Остер на Черниговщине. Вообще-то перед нами, как уже понятно, явление уникальное — Маргарита Хемлин пишет (буду говорить о ней в настоящем времени, иначе как-то просто не получается) то, что я бы обозначила как эпос топоса; с фактурными, материальными реалиями, со своим особым языком — полнокровной смесью русского и украинского (суржик) и советской мертвой канцелярщины. Отличие этого романа от предыдущих — во времени, к которому отнесено действие; здесь перед нами не только-что-послевоенное, со своей незалеченной травмой («Клоцвог», «Крайний», «Дознаватель»), а постреволюционное, о котором мы, как ни странно, знаем и понимаем больше. Военная и поствоенная травма населения настолько глубока, что проговаривается неохотно, рефлексия ее, в том числе и художественная, за редкими исключениями, началась лишь сейчас^[1] — даже «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, щадя нас, кое о чем умалчивала (о Лидии Гинзбург разговор отдельный), тогда как революционные и постреволюционные события подвергались самым разнообразным формам рефлексии — романтизировались, мифологизировались, деконструировались, демифологизировались, деромантизировались, опять романтизировались и т. п.

В этом смысле «Искальщик» Маргариты Хемлин отличается от всего массива текстов «революционной» тематики — уже хотя бы тем, что по смыслу и мессиджу он скорее примыкает к поствоенным романам. Травма жителей Остра и Чернигова, захваченных истребительными налетами струковцев и петлюровцев и постреволюционной неразберихой, мутной водой, где каждый ловит свою рыбу, ничем, в сущности, не отличается от послевоенной. Гибель безвинных и слабых, утверждение сильных, подступающее безумие и скелеты в шкафу, двоящиеся личности-личины… Большая история не повторяется, но история каждого отдельного человека как бы воспроизводит себя внутри большой истории, поскольку, как говаривала незабвенная мисс Марпл, «человеческая натура везде одинакова». Другое дело, что все герои Хемлин находятся на грани нормы — или за гранью, я уже писала как-то, что у нее большая часть персонажей не слишком цепко держится за жизнь, но очень легко сходит с ума и умирает «просто так», ни с того ни с сего^[2] — за некоторым, вполне определенным исключением.

Тут естественно перейти на протагониста и повествователя «Искальщика» — Лазаря Гойхмана, сначала ребенка, а потом взрослого (ну, почти взрослого) человека. Тот, кто читал предыдущие романы Хемлин, прозорливо подозревает, что нарратор окажется ненадежным. Хотя поначалу вроде ничто не предвещает подвоха (а подвох здесь будет, и не один, в том числе подмена одного мотива, скрытого, другим). Опять же, поначалу, герою — маленькому жителю местечка Остер Лазарю Гойхману — мы, не удержавшись, доверчиво симпатизируем — еще бы, ведь на его долю выпадает столько несчастий. К тому же занят он, можно сказать, каноническим для приключенческой литературы предприятием — ищет со своим другом Мариком клад со всеми сопутствующими мистическими прибамбасами (клад передвигается под землей, надо только вызвать его соответствующим тарабарским заклинанием, и он сам придет, и Лазарь вырывает страничку из Торы, чтобы подманить клад, — и с этого начинается вся история). Вот он, чтобы оправдаться за испорченную Книгу, сам отправляется ночью на поиски клада и ранит ногу на шатком мостике, что спасает его от налета струковцев, зарубивших его мать и деда. Вот он странствует по Черниговщине с доктором Рувимом, работает санитаром в госпитале, запойно читает книжки, и, пожалуй, единственное сомнение в его душевном устройстве вызывает то, что он, по словам того же Рувима, видимо, искренне к нему привязавшегося, из всего прочитанного корпуса поэзии способен выбирать и запоминать только редкую дрянь… Ну так с кем не бывает.

На самом деле, как мы постепенно понимаем, перед нами та же «сухая как маца» дамочка Клоцвог, только в мужском варианте, вдобавок с манией — да, да, тот самый клад, который Лазарь будет разыскивать до последних страниц романа; и найдет-таки, и заберет «свое», по крайней мере то, что он считает своим, — еще бы, ведь он так много претерпел, разыскивая это.

К тому же он, так сказать, стихийный ницшеанец. Резонерствующий.

«Я — хозяин всего на свете, так как я есть хозяин себя. Всего, что только существует во мне. И мыслей. Не говоря про действия.

Я — хозяин всего, что именно внутри меня. До тех пор, пока оно не выйдет наружу.

А выпускать же ж надо! Такова потребность человека и любого члена живого мира природы. То есть и мысли выпускаются. В виде слов, например. И я им уже не хозяин, получается?

И я поклялся, что буду хозяином даже после того, как каждую свою мысль, чаяние или надежду, тем более, в виде слов, так или иначе выпущу.

А кто такой хозяин? Это который выпустить выпустил вроде наружу, но посчитал наперед — какая польза будет. И какой вред.

<…>

Никому я не верю. Никому. Только себе верю, потому что я ж знаю, где я брешу, а где нет. А за других отвечать не могу. И хочу, может, — а не могу.

Путем долгих размышлений я пришел к выводу, что брехня имеет большую созидательную силу.

Человечеству вбили в голову — нету дыма без огня. А именно что есть. И как раз если брехать совсем на пустом месте — то ожог получится особенно сильно.

Потому что человек не готов всей своей историей поколений — чтоб на пустом месте. И поверит в такую умную брехню с утроенной силой своего разума»^[3]

Последний пассаж вполне исчерпывающе описывает приемы современной пропаганды, однако и не очень современный Лазарь интуитивно, но эффективно пользуется этим безотказным средством, разрушая практически каждую судьбу, каждую жизнь, с которой соприкасается (другу Марику, кажется, в виде исключения повезло, и то непонятно, до каких пор). Такая универсальная истребительная (и до самозабвения любящая себя, любующаяся собой) машина.

Терри Пратчетт в последних своих романах о Плоском мире, делавшихся все серьезней и печальней, нешуточно интересовался природой чистого, беспримесного зла: все эти маньяки, совершающие преступления просто так, скуки или смеха ради, ради самого процесса, и, главное, толкающие в сторону зла других, готовых подчиниться просто потому, что стоять за спиной психа и провокатора безопасней, чем перед ним. Хемлин, похоже, всерьез интересуется психологией социопата — что в романе «Клоцвог», что в «Искальщике». Несомненный злодей следователь Цупкой из «Дознавателя» и то имеет какие-то человеческие черты — скажем, любовь к детям, все равно своим или чужим, да и преступление свое совершил на почве любви к женщине; здесь перед нами человек, абсолютно лишенный эмоций, и тем самым получающий преимущество перед другими, скованными привязанностями и страстями людьми. Единственная эмоция — иррациональная тяга к вещам, неслучаен эпизод с ботинками-«бульдогами», которые герой купил и, не отважившись носить прилюдно (слишком дорогие, слишком понтовые, разрушающие образ трудолюбивого идейного пролетарского хлопца), ставил на стол в съемной хате, так, чтобы видеть их во время любовных игр. Но эта эмоция, позднее толкающая героя на грубое физиологическое — оправданное с его точки зрения — унижение для получения чаемого клада, слишком механистична, слишком проста, чтобы быть человеческой. Добавлю сюда то почти неотразимое обаяние, которым Хемлин наделяет своих социопатов, — что, вероятно, близко к истине. Надеть личину, которую остальные готовы принять за истинное лицо, конечно, легче тому, кто воспринимает остальных только как инструменты для достижения цели, а не как полноценных субъектов коммуникации. Успешность социопатов тоже не вызывает сомнения, другое дело, что человек, лишенный эмпатии, скорее всего, даже сверх удовлетворив свои социальные амбиции, будет испытывать вечный неутолимый экзистенциальный, что ли, голод, наподобие, ну, скажем, вампира — тот же Питер Уоттс недаром проводит эту параллель в своей «Ложной слепоте»^[4]. Тем не менее именно это свойство способствует выживанию в кризисные периоды — надо полагать, процент социопатов среди уцелевших будет заметно больше, чем в целом по обществу в мирные, довоенные, дореволюционные времена. Временная подруга героя — Роза, Розалия Семеновна Голуб, красавица и циник, «сытая женщина», если вспомнить определение одного классика ХХ века (именно ее кормленность, полнотелость герой все время подчеркивает как основной сексуальный триггер), тоже успешный социопат, до поры до времени, пока рок в лице событий романа не нащупывает ее уязвимое место.

Впрочем, как и в «Дознавателе», антагонистом героя — и скрытым демиургом сюжета — оказывается не рок, а другой человек; женщина, в силу именно обычных человеческих и человечных инстинктов и потребностей проявляющая исключительную сметку и хватку, в том числе, как и главный герой, не гнушаясь шантажа, лжи, подлога… Однако именно эта человечность, ставшая и мотором ее существования, и, косвенно, сюжета, делает ее в конце концов уязвимой.

Нужно сказать, что хороших, вернее, устоявших перед злом людей здесь просто нет; каждый так или иначе совершает — или совершил в прошлом свое моральное падение, даже симпатичный доктор Рувим, ставший морфинистом и готовый ради морфия на что угодно, даже милейшая Зоя, еще одна мимолетная жертва героя, с такой легкостью предавшая — пускай и малоприятного, — но все же отца. Все та же, проходящая почти через все романы Хемлин тема «отрицательного опыта» — дурные времена будят в людях дурные чувства; устоит разве что святой, но святых в романе нет. Кстати, «идейных» здесь тоже нет — есть самые разные люди, приспосабливающиеся к новым обстоятельствам и риторике так же, как они приспосабливались к обстоятельствам прежним — поверхностно, напоказ, тогда как природа их остается неизменной.

Хемлин, как я уже сказала, пишет эпос — уникальный эпос, которому в отечественной литературе нет аналогов. Пишет на столь же уникальном материале многонациональных местечек Центральной Украины, с их чудным языком, служащим здесь великолепным образцом приема остраннения, с безумствами и страстями их насельников; безумствами и страстями, по силе и накалу сопоставимыми с библейскими. В сущности, патриархи и цари вполне могли бы найти себе место на страницах ее романов — с тем же полным правом; разве что им пришлось бы примерить на себя более скромные обличья цадиков, бандитов, красных комиссаров или гешефтмахеров… А эпос, как мы знаем, внеэтичен. Зато дает бездну возможностей для последующей интерпретации. К тому же он универсален и почти вечен.