МЕЖДУ «ОНЕГИНЫМ» И «ДМИТРИЕМ САМОЗВАНЦЕМ»

Есипов Виктор Михайлович — литературовед, пушкинист. Родился в 1939 году в Москве. Автор двух книг стихов (М., 1987; М., 1994), а также историко-литературных книг «Царственное слово» (М., 1998), «Пушкин в зеркале мифов» (М., 2006), «Божественный глагол» (М., 2010), «От Баркова до Мандельштама» (М., 2016) и многих публикаций в журналах и сборниках. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Виктор Есипов

*

МЕЖДУ «ОНЕГИНЫМ» И «ДМИТРИЕМ САМОЗВАНЦЕМ»

Царь и Бенкендорф в противостоянии Пушкина и Булгарина

Борьбе А. С. Пушкина с Ф. В. Булгариным уделено в пушкиноведении достаточное внимание, в частности, Н. Я. Эйдельманом, Ю. М. Лотманом и другими известными пушкинистами. Мы остановимся лишь на двух ее эпизодах, в которых вовлеченными в эту борьбу оказались император Николай I и шеф III отделения собственной его императорского величества канцелярии А. Х. Бенкендорф.

Первый эпизод связан с выходом из печати 18 — 19 марта 1830 года седьмой главы «Евгения Онегина» и появившейся в связи с этим 22 марта 1830 года в «Северной пчеле», № 35, статьей Булгарина, в которой эта глава подверглась уничижительной критике:

«…очарование [знаменитых] имен исчезло. И в самом деле, можно ли требовать внимания публики к таким произведениям, какова, например, глава VII-я Евгения Онегина. <...> Ни одной мысли в этой водянистой VII главе, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения! Совершенное падение …Итак, надежды наши исчезли! Мы думали, что автор Руслана и Людмилы устремился на Кавказ, чтобы напитаться высокими чувствами Поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги Русских современных героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших Поэтов — и мы ошиблись! Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии опять появился Онегин, бледный, слабый… сердцу больно, когда взглянешь на бесцветную эту картину! Все содержание этой главы в том, что Таню везут в Москву из деревни! Все <...> описания так ничтожны, что нам верить не хочется, чтоб можно было печатать такие мелочи!..»

Критика Булгарина не понравилась Николаю I, и он не замедлил сообщить об этом Бенкендорфу в записке, написанной в тот же день 22 марта: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере ЈПчелы” находится опять^[1] несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал»^[2].

Бенкендорф ответил императору через несколько дней, предположительно 25 марта:

«Приказания Вашего Величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина.

Я прочел ее, Государь, я должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашел; эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой. Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обезсмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина. Кроме того, московские журналисты ожесточенно критикуют^[3] Онегина…»^[4]

Здесь мы прерываем ответ Бенкендорфа, чтобы прокомментировать процитированное.

Как видно из его ответа, он защищает Булгарина и, в частности, обращает внимание своего венценосного корреспондента на сетования своего подопечного по поводу отсутствия у Пушкина патриотических чувств: не воспел победу над Турцией^[5], свидетелем которой ему посчастливилось быть во время присутствия в действующей армии на Кавказе в 1829 году. Участие Пушкина в боевых действиях Бенкендорф подчеркнуто называет путешествием.

Особенно удивляет следующее утверждение Бенкендорфа: «…эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой».

На самом деле Пушкину еще в 1829 году стало известно о деятельности Булгарина как тайного осведомителя III отделения. К тому же в ноябре 1829 года в трех номерах журнала «Сын Отечества» началась публикация романа Булгарина «Дмитрий Самозванец», в котором Пушкин обнаружил прямые заимствования из своей трагедии «Борис Годунов».

Это и стало причиной открытого конфликта.

Дело в том, что три с лишним года назад (в 1826 году) трагедия была представлена царю для прочтения — Пушкин надеялся получить разрешение на ее публикацию. Тогда Бенкендорф передал пушкинский текст некоему рецензенту, который подготовил замечания, использованные царем в своем ответе Пушкину. Царь через Бенкендорфа предложил Пушкину переделать трагедию в «историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта»^[6].

И вот обнаруженные заимствования из «Бориса Годунова» в булгаринском «Дмитрии Самозванце» подтвердили существовавшие у Пушкина подозрения: нанятым рецензентом трагедии в 1826 году был Булгарин, что стало еще одним подтверждением его сотрудничества с Бенкендорфом.

7 марта в «Литературной газете», № 14, появилась без подписи статья А. А. Дельвига «„Дмитрий Самозванец”. Исторический роман. Сочинение Фаддея Булгарина».

В статье, в частности, отмечалось: «Не поименованных кукол, одетых в мундиры и чинно расставленных между раскрашенными кулисами, желает видеть в картине любитель живописи; он ищет людей живых и мыслящих, и вследствие их жизни и мысли действующих; а место и одежда их должны только довершать очарование искусством обманутого воображения. То же самое желали бы мы найти и в романе г. Булгарина <…>

Мы еще более будем снисходительны к роману „Димитрий Самозванец”: мы извиним в нем повсюду выказывающееся пристрастное предпочтение народа польского перед русским. Нам ли, гордящимся веротерпимостию, открыть гонение противу не наших чувств и мыслей? Нам приятно видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою нацию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удовольствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским.

Итак, мы не требуем невозможного, но просим должного. Мы желали бы, чтоб автор, не принимаясь еще за перо, обдумал хорошенько свой предмет, измерил свои силы»^[7].

Булгарин, понимая, что заимствования из «Бориса Годунова» не могли остаться незамеченными, решил, что такую разгромную статью никто, кроме Пушкина, написать не мог.

Через 4 дня в «Северной пчеле» появился уже упомянутый «Анекдот», злобный пасквиль на Пушкина и его происхождение (хотя имя Пушкина, разумеется, не упоминалось), далеко выходящий за рамки приличия. Тем самым Булгарин начал открытую войну против Пушкина. 14 марта Пушкин ответил Булгарину эпиграммой:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, —

И тут не вижу я стыда;

Будь жид — и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин.

Эпиграмма распространилась по Москве, а затем дошла и до Петербурга, вызвав новый скандал, который выходит за пределы нашей темы.

Продолжением этой войны и стала булгаринская критика седьмой главы «Евгения Онегина», на которой мы уже останавливались, вызвавшая неудовольствие Николая I…

Но мы отвлеклись от переписки царя с Бенкендорфом. В процитированном фрагменте письма Бенкендорф защищал Булгарина, а в той части, что будет процитирована ниже, решил, можно сказать, перейти в наступление, представив в негативном свете критику булгаринского романа:

«Прилагаю при сем статью против Дмитрия Самозванца, — пишет Бенкендорф, — чтобы Ваше Величество видели, как нападают на Булгарина. Если бы Ваше Величество прочли это сочинение, то Вы нашли бы в нем очень много интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма. Я бы желал, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинения — это совесть писателей»^[8].

Николай I ответил Бенкендорфу на том же листе:

«Я внимательно прочел критику на Самозванца и должен вам сознаться, что так как я не мог пока прочесть более двух томов и только сегодня начал третий, то про себя или в себе размышлял точно так же. История эта сама по себе более чем достаточно омерзительна, чтобы не украшать ее легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. А потому, с этой стороны критика, мне кажется, справедлива.

Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла»^[9].

Таким образом, царь уничижительно отзывается о романе Булгарина, признает критику его справедливой и, наоборот, признает критику седьмой главы «Евгения Онегина» несостоятельной. Бенкендорф «разбит» по всем пунктам.

Правда, в конце императорского текста содержится некоторая уступка оппоненту, продиктованная чувством патриотизма, понимание которого у Николая I и Бенкендорфа, конечно, идентично:

«…хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы^[10], но гораздо менее благородному, нежели его Полтава. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде»^[11].

Однако Бенкендорф, видимо, не проявил достаточной прыти для исполнения царского указания, или Булгарин не захотел подчиниться, и продолжение его статьи с критикой седьмой главы «Евгения Онегина», как и предполагал Николай I, появилось в «Северной пчеле», № 39, 1 апреля 1830 года.

В связи с этим имеются указания на то, что Булгарин за неповиновение якобы был отправлен на гауптвахту. О том упомянул без ссылки, к сожалению, на источник П. Н. Столпянский^[12] в статье «Пушкин и „Северная пчела” (1825 — 1837)»: «При появлении своем она (статья Булгарина — В. Е.) вызвала даже неудовольствие Императора Николая I, и за нее Булгаринъ сел на гауптвахту»^[13].

Второй эпизод из литературной борьбы Пушкина с Булгариным, вовлеченными в который оказались царь и Бенкендорф, связан со стихотворением Пушкина «Моя родословная».

В письме Бенкендорфу от 24 ноября 1831 года Пушкин объяснил, что стихотворение «Моя родословная» написано в ответ на выходку Булгарина^[14]:

«Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин в дворянстве. К этому было прибавлено, что мать его — мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто» (франц.)^[15].

Дальше Пушкин сообщал Бенкендорфу, что собирался напечатать стихотворение в «Литературной газете», но издатель газеты Дельвиг отсоветовал это делать:

«Я послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить в его газете. Дельвиг посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином в дворянстве, то дворянином в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось»^[16] (франц.).

10 декабря 1831 года Бенкендорф ответил Пушкину. В своем ответе он дословно воспроизвел мнение царя о происходящем конфликте:

«Вы можете сказать от моего имени Пушкину, что я всецело согласен с мнением его покойного друга Дельвига. Столь низкие и подлые оскорбления, как те, которыми его угостили, бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они обращены. Единственное оружие против них — презрение. Вот как я поступил бы на его месте. — Что касается его стихов, то я нахожу, что в них много остроумия, но более всего желчи. Для чести его пера и особенно его ума будет лучше, если он не станет распространять их»^[17] (франц.).

Из этой переписки мы видим, что царь вновь оказался на стороне Пушкина, охарактеризовав выходку Булгарина как «низкие и подлые оскорбления», заслуживающие лишь презрения. Но, конечно, счел стихотворение непригодным для печати совсем по другой причине. Пушкинские строки: «Не торговал мой дед блинами, / Не ваксил царских сапогов, / Не пел с придворными дьячками, / В князья не прыгал из хохлов» — совершенно ясно, не намекали даже, указывали на известные всем знатные фамилии.

Таким образом, в обоих рассмотренных случаях Николай I предстает перед нами в несколько ином облике, чем был принят в советском пушкиноведении. Это не означает, что он во всем и всегда понимал Пушкина и в их отношениях не возникало острых кризисных ситуаций. Нет, эти отношения были сложными и неоднозначными, они требуют беспристрастного и объективного рассмотрения без крена в ту или другую сторону. А главное, нужно не забывать о том, что прежде всего это были отношения дворянина со своим сувереном.

Именно к такому подходу призывал пушкиноведов молодой Д. Д. Благой в своей ныне забытой книге «Социология творчества Пушкина»:

«…дворянское самочувствие Пушкина является… драгоценнейшим социологическим ключом, открывающим не одну дверь художественного творчества Пушкина, разрешающим, как нам представляется, немало загадок его творческой эволюции»^[18].