КАК ДЕЛАЮТСЯ ВОСПОМИНАНИЯ

Богомолов Николай Алексеевич — филолог, литературовед. Родился в 1950 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Доктор филологических наук, профессор МГУ. Автор многочисленных научных и литературно-критических публикаций и книг. Среди последних книг: «Вокруг „серебряного века”» (М., 2010), «Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче» (М., 2011). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Николай Богомолов

_*

Как делаются воспоминания

Mемуары литературоведа Ивана Никаноровича Розанова (1874 — 1959) о В. Я. Брюсове довольно хорошо известны и используются исследователями вполне активно. Автор этих строк также их цитировал при попытке восстановления картины студенческой жизни Брюсова^[1]. Что делает их привлекательными? Прежде всего два обстоятельства: они написаны вскоре после смерти Брюсова и читались на вечере его памяти, устроенном «Никитинскими субботниками» 15 ноября 1924 года^[2], то есть с минимальным хронологическим интервалом (хотя, конечно, с момента первой описанной встречи прошло уже 28 лет), а во-вторых — основаны на дневниковых записях, то есть дистанция становится еще меньше. Однако знакомство с подлинными дневниками Розанова заставило усомниться в справедливости такого суждения.

Прежде всего это связано с довольно сложной текстологической историей мемуаров. Публикатор «Литературного наследства» Е. А. Кречетова извлекла воспоминания Розанова из его архива, когда тот еще находился в распоряжении вдовы ученого К. А. Марцишевской, то есть не был упорядочен так, как ныне в Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ, ф. 653; в дальнейшем все ссылки на этот фонд мы даем непосредственно в тексте без указания номера). Поэтому некоторые материалы были ей недоступны, но зато она пользовалась теми, которые по каким-то причинам не попали в государственный архив. Так, цитируемая ею дневниковая тетрадь за 1924 год, где Розанов описывает работу над воспоминаниями и их чтение, в настоящее время в фонде 653 отсутствует: единица хранения 6 картона 4 заканчивается маем 1924 года, 7-я единица хранения — маленький блокнот, фиксирующий события августа-декабря 1927 года, а продолжение подробного дневника (ед. хр. 8) — датировано уже 1930 годом. Эти обстоятельства следует учитывать.

Прежде всего — учитывать применительно к тому тексту, по которому воспоминания напечатаны. Ныне он хранится — карт. 10, ед. хр. 2. В нем есть любопытные разночтения, которые мы будем приводить далее, обозначая источник словом «автограф».

Напомним, что мемуары Розанова состоят из 9 глав. Первая — вступительная, без заглавия и явно написанная незадолго до чтения на вечере памяти. Соответствия в дневниках ей не находится, поэтому в дальнейшем мы ее не касаемся. Вторая, названная «В морозную февральскую ночь», представляет собой несколько беллетризованное повествование о возвращении вместе с Брюсовым и Ю. И. Айхенвальдом после реферата о Бальмонте на квартире Б. А. Фохта. Об этом же есть ретроспективная запись в дневнике 1914 года. Третья — «Из записей» — основана на реальных дневниковых записях 1897 года. Четвертая глава не озаглавлена и посвящена первому впечатлению от еще незнакомого Брюсова во время студенческих волнений ноября 1896 года. В автографе было название «Первое впечатление», впоследствии зачеркнутое. Соответствия ей в дневниках не находится. Глава пятая, «В кабинете Брюсова», основывается на обширной дневниковой записи 1914 года, сделанной сразу после встречи, но описывающей события не только последнего времени, но и предшествующего. Неозаглавленная (в автографе было впоследствии зачеркнутое заглавие «Неприятное впечатление») глава 6 — переработка февральской записи 1901 года. Седьмая глава первоначально называлась «Примирение» (о Гоголевских днях 1909 года и впечатлении от брюсовской речи «Испепеленный»). В доступной нам части дневника каких бы то ни было записей мы не знаем. Глава 8 (в окончательном тексте без заглавия, первоначально — «Еще о поэтах») — также переработка записи 1914 года. Глава 9 основана на совсем недавних воспоминаниях о брюсовском юбилее 1923 года в ГАХН, которому в дневнике уделено лишь несколько строк.

Попробуем сопоставить текст воспоминаний с дневниковыми свидетельствами, расположив события в хронологической последовательности, а не как они размещены в мемуаре.

В таком случае первым подлежит рассмотрению эпизод с участием автора воспоминаний и Брюсова в студенческих волнениях. 18 ноября 1896 года исполнилось полгода со дня Ходынки. В этот день прошла большая демонстрация, в результате которой было задержано много студентов, а 82 человека арестованы. Внешне в этой главе все выглядит логично: разогнана демонстрация, задержанных проводят в Манеж, и это наблюдают еще многие студенты, на демонстрацию не попавшие. Брюсов, которого автор «знал в лицо, знаком не был» (с. 764), обходит группы студентов и агитирует: «„Чем больше будет арестованных, тем меньше наказание. Необходимо добровольно присоединиться к ним, пойти сказать, что мы солидарны с теми, просить, чтобы и нас пустили в манеж”. Через несколько минут двадцать человек, во главе с Брюсовым, перешли Моховую…» (с. 764 — 765). Итог: «С этого дня я стал смотреть на Брюсова как на прирожденного вождя» (с. 765).

Что Розанов был среди зашедших в Манеж, подтверждается его записью от 28 ноября 1896 года, начинающей возобновленный дневник: «Университетские события последних дней и мое собственное положение среди них сделало для меня прошлую неделю — исключительной и незабвенной. Мое добровольное присоединение к арестованным 18 ноября было таким же этапным пунктом в моем развитии и в жизни, каким когда-то была первая любовь. Параллельно со студенческими беспорядками произошли беспорядки и во мне самом. Я стал протестовать против всей своей жизни и самому себе устроил забастовку, п<отому> ч<то> не мог заниматься никакими житейскими делами, не разрешив себе некоторых вопросов, к<отор>ые стали неотступно требовать разрешений. Стало очевидно, что многое, чем я удовлетворялся до сих пор, не имеет уже никаких живых корней, что жизнь требует более вдумчивого отношения к ней. Когда прошли первые тяжелые дни нравственных недоумений и терзаний, я стал на более объективную почву. Я увидал, что эти события не выбили меня из колеи, как я этого ожидал, но Бог весть, к счастью или к несчастью — только встряхнули меня. Зато теперь явилась потребность высказаться, выяснить различн<ые> отношения и развить свои новые мысли. Поэтому-то я и принялся опять за дневник» (карт. 3, ед. хр. 9, л. 3). Однако нигде, ни в одной записи, в том числе большой ретроспективной 1914 года, нет никакого упоминания о Брюсове.

Правда, публикатор воспоминаний пишет: «В дневниках Розанова 1920-х годов сохранилась запись, обведенная карандашом: „1896 год. Мое присоединение к арестованным. Валерий Брюсов”. По всей вероятности, эта запись была сделана в период работы над воспоминаниями о поэте» (с. 771). Однако на самом деле прагматика этой записи иная^[3]. В дневнике Розанова несколько раз встречаются записи подобного рода: дата в рамочке и пояснение со ссылкой на ранний дневник. Можно почти безошибочно сказать, что по какой-то причине Розанов вспоминает эти события и отыскивает запись о них. Но тут, как мы видим, запись поправлена — в нее включено имя Брюсова.

Окончательно запутывает происходящее дневник Брюсова. О дне 18 ноября в нем сохранилось только краткое хронологическое известие, не включенное в печатное издание: «Дома»^[4]. В ночь с 18 на 19 ноября он пишет Е. И. Павловской: «…не покидаю университетских занятий — т. е. Ливия, Локка и Нестора»^[5].

Далее в той же хронологической канве брюсовского дневника под днем 22 ноября записано: «Беспор<ядки> у унив<ерситета>»^[6]. И еще через несколько дней, среди рассказов о сложной любовной интриге, которую он в это время ведет, Брюсов записывает: «Во время студенч<еских> беспорядков я случайно был в университете. Заинтересовался, расспрашивал, но так обстоятельно, что, кажется, collegae принимали меня за шпиона, espion. Просил околоточного посадить и меня в манеж, но мне отказали и довольно бесцеремонно»^[7]. А в самый день 22 ноября Брюсов писал А. А. Курсинскому: «Знаешь, студенты волновались, — хотели в ^[1]/₂ года Ходынки служить панихиду „по убиенным” — их посадили в манеж^[8]. „Остальные” стали в воротах университета и смотрели. Я полюбопытствовал, пошел к манежу, попросил околоточного, чтобы меня посадили туда же, но меня бесцеремонно прогнали»^[9].

Сами факты, повторимся, известны, но сопоставление дат, как кажется, дает иную, чем у Розанова, перспективу: 18 ноября, когда Розанов присоединяется к уведенным в Манеж, Брюсов находится дома. А 22 ноября, когда действует Брюсов, ситуация уже иная: опыт присоединения к задержанным уже существует, так что он никак не может считаться организатором акции (или даже одним из организаторов). Таким образом, расчетливо или нет, но Розанов решительно радикализирует облик Брюсова-студента, заодно напоминая и о своей причастности к общественным действиям.

Этот фрагмент был уже написан, когда мы натолкнулись на авторитетное подтверждение своих рассуждений. 28 мая 1926 года в заседании подсекции русской литературы Литературной секции ГАХН Розанов читал доклад «Ранний Брюсов», среди тезисов которого последний звучал так: «Афишируя свою антиобщественность, Брюсов-студент в то же время способен был воодушевляться чувством товарищеской студенческой солидарности и один раз стал даже во главе организованного общественного протеста». Слушавшая доклад И. М. Брюсова выступила в прениях и сообщила: «В Дневнике В. Я. Брюсова есть упоминание, что он не был арестован в Манеже в тот день, о котором рассказал И. Н. Розанов»^[10].

Следующие две главы воспоминаний относятся к февралю 1897 года. Но Розанов меняет их последовательность и убирает некоторую конкретику, причем если о хронологически первом событии (заседании литературного кружка и разговорах с Брюсовым) говорится на основании дневника, то второе (возвращение с этого заседания) восстановлено ретроспективно.

Начало третьей главы нуждается в сопоставлении с дневником, поскольку реальная запись добавляет некоторые существенные подробности. Но сперва отметим, что и неизданная часть дневника Брюсова подтверждает если не суть разговоров, то факт встречи: «15 Сб. Веч<ером> на литер<атурном> кружке реф<ерат> о Бальмонте»^[11]. А вот как описывает вечер Розанов: «Вечером с Аляб<ьевым> отправляем<ся> на извозчике к Фохту. Реф<ерат> Шилль. Разговор с Брюсовым. Мое знакомство с ним. Викторов. Айхенв<альд>. Фохт, Кильчев<ский>, Васют<инский>. Айхенв<альд> о Символизме и Бальмонте (Отн<ошение> к таланту. Карлик и с претензиями)» (карт. 3, ед. хр. 9, л. 6). По сравнению с воспоминаниями тут добавляются фамилия спутника Розанова (его близкий друг того времени Николай Николаевич Алябьев), имя автора реферата (им оказывается довольно известная писательница С. Н. Шиль), назван еще один гость — Васютинский^[12]. Другие фрагменты, временами отличающиеся от того, что мы читаем в воспоминаниях, тональностью и оттенками, приведены в Приложении 1.

Вторая глава воспоминаний, как мы уже говорили, в значительной степени беллетризована, даже на стилистическом уровне, и повествует о возвращении «после заседания литературного кружка, где-то в Филипповском переулке» (с. 762)^[13]. Далеко не сразу приоткрываются личности спутников: Брюсов, Ю. И. Айхенвальд и автор воспоминаний. При этом запись 1914 года, где эти воспоминания впервые появляются, намного короче и менее подробна. Например, совсем нет упоминаний про разговор Брюсова с Айхенвальдом о Лейбнице, значительно сокращен разговор о Хераскове, но канва остается той же самой. Однако не очень ясно, почему Розанову понадобилось в достаточно строгие воспоминания внести беллетризованный кусок, да еще вывести его из точной последовательности событий.

Как можно предположить, связано это с двумя моментами: во-первых, чтобы подчеркнуть сложность отношений между Брюсовым и Айхенвальдом, а во-вторых — чтобы напомнить (далее это будет обыграно) о себе как об авторе книги «Русская лирика: От поэзии безличной — к исповеди сердца» (М., 1914), которую он сам принес Брюсову и которая заслужила — что в воспоминаниях не упомянуто — весьма положительный брюсовский отзыв в печати. Беллетризованное повествование переводит воспоминания из категории чисто информативных в идеологически насыщенные.

Следующие хронологически эпизоды взяты также из сравнительно поздних воспоминаний, но в радикально переосмысленном контексте. В воспоминаниях 1924 года Розанов писал: «Как раз в это время я бывал у него на Цветном бульваре, в тесном, заваленном книгами кабинете» (с. 760), то есть явно рассчитывая, что слушатели поймут это как свидетельство о регулярных посещениях. В воспоминаниях же 1914 года — совсем другое: «После этого вечера я встречался с Брюсовым редко. Чуть ли не могу указать все встречи наперечет… <…> Один или два раза был я у Брюсова в его доме на Цветном бульваре» (карт. 3, ед. хр. 15, л. 58 и об).

Формально не отступая от правды, в воспоминаниях 1924 года Розанов создает иную перспективу, в которой и события приобретают иное значение. Случайное превращается в закономерность, отсюда и вывод: «Таким я знал и любил Брюсова» (с. 766)^[14].

Следующая глава начинается словами: «А потом я его разлюбил» (с. 767). И следует история о том, как после известия о покушении на министра народного просвещения Н. П. Боголепова Брюсов посетовал, что «люди совершенно разучились убивать друг друга» (с. 767). Судя по мемуарам, это было чистое столкновение этических принципов, закончившееся долгим расхождением. На самом деле — не вполне так.

Прежде всего, речь шла не о вовсе постороннем для Розанова человеке. Н. П. Боголепов, как ему было хорошо известно, являлся старшим братом М. П. Боголепова, учителя истории в IV московской гимназии, у которого Розанов учился и о котором оставил теплые воспоминания. Сравнивая свою гимназию с Поливановской, он говорил: «У них не было такого прекрасного преподавателя истории, как Михаил Павлович Боголепов, на которого косилось наше начальство и только высокое положение его старшего брата-реакционера спасало его, вероятно, от неприятностей» (карт. 10, ед. хр. 15, л. 8). Во-вторых, вскользь упомянутые в воспоминаниях обстоятельства встречи заслуживают внимания. В дневниковой записи читаем: «У Ник. Дм. Филиппова я был по его приглашению, когда он собирался издавать журнал под названием £Звенья”. Он просил моего сотрудничества. Фельетоны должен был писать какой-то Яхонтов (брюнет маленького роста с большой шевелюрой, филолог, еще студент или уже кончивший). На него Филип<пов> возлагал большие надежды, особенно ценил его едкость его пера <так!>. Хозяйственную часть должен был вести какой-то Сергеев, молодой человек, будто бы уже опытный в подобного рода делах… Совещание об этом было днем, но я как-то задержался до вечера… Как-то не хватило решимости встать и уйти: прескверное моральное состояние» (карт. 3, ед. хр. 15, л. 60 и об). Есть запись и более ранняя, но также ретроспективная: «14 февраля студент Карпович (в Спб) стрелял в министра нар<одного> просв<ещения> Н. П. Боголепова. Ранил в шею. Исход неизвестен. Об этом Москва об этом <так!> узнала, вероятно, на следующий день, т. е. 15 ф<евраля>. Вероятно, в этот день я был у Ник. Дм. Филиппова (это посещение описано мною было позднее по воспомин<аниям> под 1914 г. в заметке „Посещение Брюсова”). В дополнение я припоминаю, что приехавший из Спб рассказывал, что раненый Боголепов все жаловался „щекочет, щекочет, щекочет”…. Это вызвало веселое настроение… Эти слова несколько раз повторил хозяин… Тогда Бр<юсов> вставил свое серьезное слово…

Кроме того, он в этот вечер вспоминал прочитанные им в детстве романы приключений… Удивил меня, как хорошо он знал Купера, Майн Рида и т. д. Кроме того, вся компания, кроме меня, вела речь и о спиритизме. По-видимому, готовился сеанс: я помешал» (карт. 3, ед. хр. 10, л. 48об-49; сняты абзацы).

Есть и еще одно свидетельство Розанова, несколько менее внятное: «Книга моего товарища по университету, воспитанника Поливановской гимназии, сына известного булочника Филиппова. Когда я был у него в верхнем этаже, над булочной, к нему пришел Валерий Брюсов, который хотел что-то печатать в журнале, который издавался Филипповым»^[15].

Приведем и брюсовское свидетельство в дневнике: «Бывал я еще на субботах у Н. Д. Филиппова, встречался там с Соболевским и <пропуск в рукописи>, но люди это недалекие, моих суждений о анархизме и поэзии пугались, а сами кропали политические эпиграммы. О замышленном журнале „Звенья” почти и разговору не было. Собирались к Филиппову чуть ли не исключительно затем, чтобы пить его вина, ликеры и шоколад»^[16].

Таким образом, становятся понятны психологические мотивы как высказывания Брюсова, так и его восприятия Розановым. Посещая субботы (или воскресенья?)^[17] Николая Дмитриевича Филиппова (1874 — ?), приемного сына знаменитого московского булочника, Брюсов, расстроенный неудачей с изданием журнала, очевидно эпатировал присутствовавших. Розанов же, по неведомым нам причинам находившийся в «прескверном моральном состоянии», не был готов воспринять его высказывания так, как они того заслуживали. Однако характерно, что в конце Розанов добавляет фразу, которую вряд ли можно оценить иначе как продиктованную советской эпохой: «Если необходимо убивать, надо бить без промаха» (с. 767). В таком контексте она уравнивается с высказываниями Брюсова еще 1901 года, делая того еще более радикальным, чем он был на самом деле. А чуть ранее публикатор делает купюру, опуская существующие в автографе слова Розанова: «Потом я убедился, что с развитием культуры совершенствуются и умножаются способы уничтожения человека человеком», что, видимо, соответствует представлениям брежневской эпохи.

Как мы говорили выше, седьмая глава воспоминаний, посвященная речи Брюсова «Испепеленный», в дневнике никак не представлена. Отметим, что в автографе она завершалась довольно обширным пассажем, впоследствии вычеркнутым: «Хорошо ли это или нет, что теперь так много количеством поэтов, это другой вопрос, но одним из главных виновников, почему у нас появилась армия поэтов, был, конечно, Брюсов. Он выстрадал. Они пришли на готовое. Он был одинок, чтобы они не были одиноки.

Литературные скандалы для него всегда были неожиданностью, но они были неизбежны, как неизбежны водопады при резких разницах в уровне земной поверхности, по которой течет вода.

Позднее у других скандалы стали веселым занятием, особым приемом обращать на себя внимание.

Брюсов всегда был по-европейски сдержан и корректен. Культуртрегер среди дикарей».

Зато рассказ о визите на 1-ю Мещанскую в феврале 1914 года, весьма подробный, с сохранением буквально воспроизводимых суждений Брюсова, на самом деле был оформлен как соединение своеобразного первого варианта будущих воспоминаний с фиксацией даже мелких подробностей. В связи с этим мы полностью перепечатываем запись в Приложении 2.

Заодно отметим, что в автографе Розанов счел нужным убрать первоначально включенное суждение И. М. Брюсовой (см. в тексте Приложения 2). Глава кончалась: «Говорили и о современных поэтах. Кто-то из присутствовавших заметил про Маяковского:

„Если он человек талантливый, то ему самое время начать писать хорошие стихи: скандалами и желтой кофтой он уже достаточно известен”.

Брюсов молча посмотрел на говорившего».

Видимо, чуткий к политическим изменениям в советской России Розанов уже так рано почувствовал, что нужно выдвигать на передний план, а что прятать. Это сказалось прежде всего в перекомпоновке материала всего мемуарного плана: беллетризованный фрагмент «В морозную февральскую ночь» выдвигается на передний план, затем следуют дневниковые записи того же времени, затем разобранный нами выше фрагмент о студенческих волнениях, после чего Розанов переходит к характеристике литературных взглядов Брюсова, рассказывает о неприглядном случае у Филиппова, а далее уже практически не уклоняется от литературных воспоминаний. Отметим, что в автографе текст заканчивался иначе: «В самом Брюсове мне всего дороже заглавие одного из неосуществленных им сборников стихов — „Sed non satiatus”, это неустанное движение.

Все мне сказали в единственном кличе:

„Ты должен идти!”

Большинство людей кипят, волнуются, горячатся, пока молоды, а потом эта лава застывает и обращается в неподвижную твердую массу. Брюсов был всегда холоден. И это было хорошо: холод предохраняет от гниения». После этого Розанов пометил: «Не надо. Д<о> с<их> п<ор>».

Такова внутренняя история текста. Но, обладая дневниками Розанова (хотя, повторимся, и не в полном объеме), мы можем также попробовать восстановить и то, что в воспоминания не попало, оставшись среди ненужного материала, и то, как Розанов в дальнейшем, уже после смерти Брюсова, определял свое к нему отношение. Как нам представляется, это столь же значимо, сколь и история текста.

Первая «брюсовская» запись приводится нами полностью в Приложении 1. Вторая — о беседе у Н. Д. Филиппова — приведена ранее. Остальные записи относятся уже к 1910 — 1920-м годам. Так, под 30 ноября 1910 читаем: «Вечером был при посредстве Мендельсона (взял карт<очку> в Общ<естве> Всп<омоществования> студ<ентам>) в Лит<ературно->Худ<ожественном> Кружке на сообщении Вал. Брюсова о влиянии романтизма. Ушел после 1-ого перерыва» (карт. 3, ед. хр. 15, л. 52об). Николай Михайлович Мендельсон (1872 — 1934) — историк литературы, близкий знакомый Розанова. Сообщение Брюсова называлось «Влияние романтизма на жизнь и нравы» и было отреферировано в «Русских ведомостях» и «Речи».

Записи 1913 года не содержат никаких любопытных сведений о Брюсове, к тому же они были недавно напечатаны с нашим комментарием^[18], а вот довольно подробно воспроизведенный рассказ В. Ф. Ходасевича о Брюсове и своих с ним отношениях следует процитировать еще раз. Он относится к 20 октября 1914 года: «В 7 час. у меня был Ходасевич (говорил о натянутых отношениях с Брюсовым). Ход<асевич> имел неосторожность <сказать>, что повесть, прочитанная Брюсовым, ему не понравилась: слишком много банальных и шаблонных фраз. Бр<юсов> резко повернулся и ушел… Затем, когда (другой раз) Брюсову хотелось прочесть свои стихи, он стал подговаривать других, чтобы они попросили читать стихи Вяч. Иванова, Вяч. Ив<анов> обещал, сказавши: только если будешь читать ты и Ходасевич. Это Бр<юсова> взорвало. Когда Ход<асевич> читал свои, Бр<юсов> бросил: „проза!”, было шумно и его не слышно; тогда он повторил еще громче: „Проза, говорю я!” Повредил Вяч. Иванов Ходасевичу и тем, что в речи Брюсову все время хвалил Ходасевича. Брюсов любит только себя. Он страшно мстителен и злопамятен. Но и его можно купить упорной и продолжительной лестью. Этого достигли два человека: Гумилев, к<отор>ого Бр. хвалил, пока тот увивался у Бр<юсова> и льстил, и теперь Шершеневич, очень ловкий и тонкий политик. С. Соловьев же, к<отор>ый в своей книжке превознес Брюсова, был им все-таки обруган. Ходасевич ждет, что и его Брюсов скоро выругает в рецензии… По словам Ходас<евича>, у него есть корректурный лист одной статьи о Брюсове, данной на просмотр Брюсову, где Б<рюсов> собственноручно слово „талантливый” (в приложении к нему — Брюсову) заменил на „гениальный”. Бальмонт также обижается, когда его называют „талантливым”» (карт. 3, ед. хр. 17, л. 86об—87об; в более полном объеме использована и откомментирована нами в названной выше работе, стр. 210 — 211).

Видимо, Розанов был прав, что не использовал эти воспоминания. Отношения Брюсова и Ходасевича — проблема достаточно сложная, включающая и литературные, и личные связи, и без ее общего решения отзывы такого рода трудно использовать, хотя они, конечно, и представляют весьма важную информацию.

Лето 1915 года Брюсов проводил в Буркове под Москвой (ныне в составе г. Королев Московской области), Розанов также жил неподалеку и по крайней мере дважды с ним встречался. 17 июня он записал вполне нейтральное: «На вокзале встретился с Брюсовым. Отпустил бороду… (с проседью). Я спросил его, долго он будет тут… Отвечал, что, наверное, все лето… „Там теперь такие строгости!”» (карт. 3, ед. хр. 18, л. 12 об), а 1 августа записал более развернуто: «Был у В. Брюсова на даче в Буркове. И. М. почти выбежала меня встретить. Армянский литератор (Маионисян). Переводы из армянской поэзии читал сам Вал. Брюс<ов>. „Курн” — журавль… ”Голубиный скит” Вяч. Иванова. О Ю. Верх<овском> и Глобе как переводчиках. О Державине. Прогулка с И. М. за грибами. Проводы до калитки. Букет цветов» (там же, л. 19).

Речь здесь идет о начальном этапе работы над знаменитой «Поэзией Армении». Армянская фамилия, которую приводит Розанов, на деле должна была бы читаться иначе, поскольку речь явно идет о Павле Никитиче (Погосе Мкртычевиче) Макинциане (1884 — 1938), который в это время регулярно бывал в Буркове, снабжая Брюсова сведениями об Армении, ее культуре и поэзии. Странная же огласовка связана, вероятно, с именем знаменитого поэта И. Иоаннисяна, который, судя по всему, не раз упоминался в беседе. 30 июля Вяч. Иванов (переводивший поэму О. Туманяна «Голубиный скит») писал Брюсову: «Пишу тебе при Макинциане <…>. Случайно встретился он у меня с Андреем Павл. Глобою. И мне пришло в голову, что Глоба — один из таких молодых, которые вполне хорошо могли бы справиться с переводом. Я даже ручаюсь за Глобу», на что Брюсов отвечал ему 2 августа: «П. Н. Макинциан передаст Тебе одно стихотворение Иоаннисиана и ряд стихотворений Исаакиана. Я надеюсь, что Ты выберешь из этих стихов те, которые Тебе больше по душе, а другие, как предлагал, передашь г. Глобе…»^[19]

Наконец, 12 августа Розанов пишет: «Оп<ять> ходил к Брюсов<ым>. Никого нет дома. Дожди…» (там же, л. 19об). И на этом общение 1915 года заканчивается.

Не слишком обширна и единственная запись 1916 года, когда 5 марта Розанов должен был словно раздвоиться. «Заканчивал реферат. Звонила Сергеева. Спрашивала, как же так: я и на Брюсове, я и читаю сам… Я ответил, что буду на Брюсове.

На Брюс<овском> вечере встретил Боричевского. Затем барышня в душегрейке за 2 места от меня.

Лекция Вяч. Иванова довольно ядовитая и похвалы, расточаемые Брюсову, довольно сомнительны. Сам Брюсов прочел неуда<ч>но избранные им стихотворения. Гзовская <?>.

Жена Брюсова и сестра. Я ушел без 5 10 часов. Четверть 11 был на Екат<ерининской> Площ<ади>. Айхенв<альд> спросил: „Чествовали Брюсова?”» (там же, л. 109об — 110).

К этой записи необходим комментарий. Вечер Брюсова со вступительным словом Вячеслава Иванова проходил в Большой аудитории Политехнического музея^[20], а сам Розанов выступал на вечере у Е. Ф. Богушевской (из этих вечеров впоследствии выросли знаменитые «Никитинские субботники»), жившей в Екатерининском институте (Селезневская, 42, рядом с Екатерининской площадью, ныне пл. Коммуны), названном «Сальеризм и моцартизм», с докладами Розанова «Сальеризм читательский» и М. В. Португалова «В защиту сальеризма»^[21]. Звонившая Сергеева — Татьяна Михайловна (урожд. Багри­новская; 1892 — 1959), хорошо знакомая Розанову жена его близкого приятеля М. С. Сергеева.

Далее Брюсов на довольно долгое время превращается для Розанова исключительно в литературную фигуру. Отметим только записанное 6 июля 1919 года mot: «Из мыслей в этот день отмечу. Заговорили о Брюсове дурно… Я заметил, что De mortuis… aut bene aut nihil, а В. Бр<юсов> с „Опытами” покончил самоубийством» (карт. 4., ед. хр. 2, л. 52). И после этого все упоминания Брюсова или чисто фактологические, или отчетливо неприязненные.

15 июля 1920 года в большой записи Брюсов упоминается среди нового окружения Розанова — молодые и почти не печатающиеся поэтессы В. А. Монина и ее двоюродная сестра О. А. Мочалова, ученик по Училищу живописи, ваяния и зодчества С. П. Бобров: «Вечером с Мочаловой и Мониной в Кафэ поэтов. Доклад Аксенова и прения произвели на меня впечатление какого-то плохого маскарада… Казалось, что все они притворяются, разыгрывая из себя серьезных… Что это все пока, для пущего эффекта, что вот-вот пробьет условный час, все мигом бросят притворяться и тогда начнется настоящая клоунада и арлекинада… Но когда ничего подобного не последовало и Брюсов заявил: „Вечер окончился”, стало стыдно за такую пресность. Мочалова интересовалась Брюсовым. Вероятно, скоро познакомится. Любопытно, не переменила ли своего отношении к Брюсову Монина под влиянием Сергея Боброва» (Карт. 4. Ед. хр. 3. Л. 2об — 3). Кажется, не нужно особого разъяснения, что Розанов безнадежно влюблен в Монину. Краткие воспоминания Мочаловой о Брюсове включены в ее известные мемуары «Литературные встречи».

4 августа 1920 года Розанов кратко передает выступление Брюсова накануне в прениях: «Вечером на докладе Ивана Грузинова „Имажинизм как творческий метод”. После доклада (который начался в 11 час. 20 м.) не сразу начались прения. Ввиду молчания, нежелания начинать первым, Шершеневич предложил: Молчание — знак согласия с референтом. Поэтому не обойтись ли нам совсем без прений!

Тогда Семен Родов закричал с места: „Реферату нечего возражать, потому что все это старо и в реферате не за что зацепиться…”

Тогда выступил Вал. Брюсов, присоединился к мнению, высказанному Сем. Родов<ым>, и стал аргументировать.

Затем Шершеневич возразил по поводу Брюсова, что всегда всякому новому течению приходится слышать два основных упрека: 1) Это непонятно, а потом оказывается, что со следующими книгами начинают понимать прежнее. Так было с символистами. 2) Это старо! Если Брюсов не может запомнить ни одной строчки стихов имажинистов, это его дело! Я знаю многих людей, которые стихи имажинистов помнят не меньше, чем другие. Затем Шерш<еневич> делает поправки к реферату Грузинова» (там же, л. 6 и об)^[22].

Краткие упоминания о чтениях Брюсова 3 и 12 августа, 20 сентября, 7 и 21 декабря этого же года уже отмечены в хронике, поэтому приводить их здесь излишне^[23]. Также очень кратко упоминание 27 ноября: «Вечером в Лит<ературной> студии. Библ<иография> по стих<осложению?>. Был Брюсов, пришед<ший> на засед<ание> Со По^[24]. Разговор с ним» (карт. 4, ед. хр. 3, л. 86об). Увы, о чем был разговор — мы не знаем.

16 декабря Розанов отправился на вечер «Русский романтизм (Литература 1820 — 1840 гг.)», где вступительное слово произносил Брюсов, но вечер Розанову решительно не понравился: «Брюсов читал о Романтизме [в Полит. Музее]. Ни одного живого слова.

[Разве отметить такую вещь: ложноклассики знали своих читателей по именам, романтики стали писать для неведомого читателя. Вкусов читат<еля> он не знал. Отсюда индивидуальность и свобода творчества].

Бр<юсов> цитировал стихи Жуковского, Лермонтова — забывал и ошибался. Языкова не стал цитировать, п<отому> ч<то> стих<отворен>ие это „Поэту” — всем достат<очно> известно, а я подумал: потому что боится опять ошибиться и где-нибудь посередине беспомощно остановиться…» (карт. 4, ед. хр. 5, л. 7 и об).

Следующая запись для нас загадочна. Она сделана 7 марта: «Зашел в Лито к Кузько за № 2 „Худож<ественного> слова”. Там Брюсов беседовал с Беленкиным о Гисе… о поэтах Берендгофах. Один акмеист, другой футурист» (Там же. Л. 35об). П. А. Кузько (Кузько-Музин) — литературный деятель вполне известный, поэт Николай Сергеевич Берендгоф (1900 — 1990), впоследствии автор слов знаменитой песни: «Эх, хорошо в стране советской жить!..» — тоже. Но ни Беленкина, ни другого Берендгофа нам обнаружить не удалось.

27 июня Розанов заносит в дневник острое словцо литературоведа (а тогда еще поэта) Т. М. Левита: «Вечером в „Союзе писателей”. Познакомился с Сологубом. Читала стихи Адалис. Был Брюсов. Т. Левит во дворе Герц<еновского> дома об их отношениях. Адалис будет много читать: Брюсов будет ее возбуждать в половом отношении» (там же, л. 72). Отношения Брюсова с Адалис были хорошо известны всей литературной Москве и потому не удивительно их обсуждение.

Очень кратка запись о праздновании юбилея Брюсова 16 декабря 1923 года в Государственной академии художественных наук: «Вечером в АХН. Брюсов<ский> юбилей: доклады Сакулина и проч. Отзыв Винокура. Сначала стоял в проходе, потом я сидел на эстраде. Ответная речь Брюсова» (карт. 4, ед. хр. 6, л. 70). Затем следует еще запись о юбилее в Большом театре, но нам сколько-нибудь внятно ее разобрать не удалось. Впрочем, вряд ли там было что-либо особенное, не отмеченное многочисленными хроникальными заметками.

Наконец, последние упоминания о встречах с Брюсовым относятся к следующему году, последнему в жизни поэта. 28 февраля Розанов слушает доклад, ставший основанием известной статьи «Левизна Пушкина в рифмах» («Печать и революция», 1924, № 2, стр. 81 — 92) и даже возражает ему: «Вечером в Пушк<инской> Ком<иссии?> у Фатова В. Брюсов читал доклад „О рифмах у Пушкина”. Возражали Сакулин, Гудзий, Шувалов, Гроссман, Гливенко, я, Б. Мазе. Я заметил 1) что рифмы у П<ушкина> надо брать в связи с другими поэтов рифмами <так!>. 2) Что П<ушкин> все же ближе к своим эпигонам, чем к Пастернаку» (там же, л. 82). И совсем уж последняя — 30 марта: «Утр<ом> у Брюсова. Шервинский. Дал Брюсов 2 своих книги и от него 2 сб. <?> стих<отворен>ий. Беседа с женой Брюсова и Малышевым <?>» (там же, л. 86). Отметим, что одна из подаренных книг известна. Это «В такие дни» с надписью: «Ивану Никаноровичу Розанову от уважающего автора. Валерий Брюсов 1924»^[25].

На этом исчерпывается, насколько мы можем судить, прижизненная сумма воспоминаний Розанова о Брюсове.

Чем примечательны записи, оставшиеся вне мемуаров? Это трудно определить, если не понять принципов, на которых строится сам дневник. Прежде всего, он аполитичен. В предреволюционное время Розанов вообще избегает давать какие бы то ни было оценки внешней или внутренней политики России. Даже в таких очевидных случаях, как Первая мировая война, он пишет так, будто ничего не происходит. В наиболее определившиеся по типу советские годы он с удовольствием пишет о своем положении писателя-орденоносца, видного члена Союза писателей, приглашаемого не только на различные торжества в ЦДЛ, но даже и в Кремль (скажем, на вручение Сталинской премии мира Илье Эренбургу), вполне одобрительно — о подобающих случаям здравицах вождям, да и сам бывает готов что-либо в этом духе произнести. Но это делается достаточно умеренно и, как правило, не вызывает чувства омерзения.

Вместе с тем настораживает его желание, упомянув какие-то события, явно ему не нравящиеся, тут же свернуть такой разговор. Нам уже приходилось цитировать дневник 1921 года, когда Розанов, начав было подробно говорить о том, какое впечатление на него и на окружающих произвело убийство Гумилева, очень быстро такие разговоры прекращает. 28 ноября он записывает: 28 ноября 1921 г.: «Последние дни целый ряд фактов о строгой предварит<ельной> цензуре. На прошлой неделе А. С. Яковлев сообщил, что при „Пересвете” предполагалась критика, но запрещена. Потом ряд сведений о том, что Мещеряковым зачеркнут в бюллетене „Задруги” ряд рецензий и статей (Кизеветтера, Полянского <?>). Сегодня узнал, что из моей выброшена 1 фраза. Вечером был в „Союзе Писателей”. Там Ю. И. Айхенвальд читал о Гумилеве и Ахматовой»^[26]. Следом, в пассаже, рассказывающем о событиях сразу трех дней — 1, 2 и 3 декабря, он говорит: «Беседа с Львов<ым->Рогачев<евским> о Переверзеве, Айхенвальде, Чуковском и цензуре. Познакомился с Петр<ом> Орешиным, он жалуется, что цензура вычеркивает у него в стихах слово „Бог”» (там же, л. 6 об). А затем имя Гумилева попадает на страницы дневника очень скупо и чаще всего как факт уже давно прошедшей литературы, да и цензура, еще раз упомянутая в самом конце 1921 года во вполне положительном контексте, тоже покидает страницы дневника.

Розанов не может не знать об исчезновениях литераторов во второй половине 1930-х годов, но об этом тоже предпочитает молчать. Арестован сын близкого знакомого П. Г. Богатырева Константин — Розанов об этом ни слова, но при известии о его освобождении — радуется. Пропадает близкий человек, кавалер четырех боевых орденов, известный литературный критик, пишущий диссертацию при содействии Розанова, Ярополк Семенов — в дневнике нет об этом ничего.

Вместе с тем он записывает свои впечатления от нечасто, но все же попадающих в руки эмигрантских изданий, читает со студентами и аспирантами, да просто знакомыми стихи того же Гумилева, Ходасевича, Мандельштама, Цветаевой. Наиболее яркий, с нашей точки зрения, пример вольнодумства Розанова — организация спецкурса «Поэты-символисты» на филологическом факультете МГУ и 1944/45 и 1945/46 учебных годах. Но стоило прогреметь августу 1946 года и докладу Жданова, как Розанов больше ни о чем подобном не задумывается^[27].

Нашей целью вовсе не является составление обвинительного акта, мы стараемся понять психологию филолога, постоянно ожидающего какой-то опасности, но ни за что не желающего менять судьбу, связавшую его с определенным местом и временем. Видимо, уже к 1924 году Розанов отчетливо понял, что для успешной деятельности в том качестве, которое он для себя выбрал, нужно подправлять описание событий в угодном властям предержащим направлении. Поэтому он не пускает в воспоминания собственных нелицеприятных оценок Брюсова советской эпохи, игнорирует рассказ В. Ф. Ходасевича о негативных сторонах брюсовского характера (у этого, впрочем, как мы уже говорили, были и другие, более существенные причины), вообще все то, что как-то могло бы принизить облик Брюсова, не прибавляя никаких положительных черт самому автору воспоминаний^[28].

Отметим, что со стратегической точки зрения Розанову было бы выгодно рассказать о встрече летом 1915 года и о работе над «Поэзией Армении». Но ко времени написания мемуаров значение этого выдающегося издания было понятно лишь особым эрудитам.

Мы можем только гадать, что конкретно заставляло Розанова осторожничать. Выскажем лишь предположение, что это было связано с его деятельностью в кооперативе «Задруга», который в начале 1920-х годов привлекал к себе особое внимание репрессивных органов. Как писалось в «Обзоре деятельности антисоветской интеллигенции за 1921 — 1922 гг.», «„Задруга” являлась центром, объединяющим энесовско-кадетские круги. <…> В отдельных изданиях издательства „Задруга”, „Голос минувшего” имеется ряд открытых и замаскированных выпадов против Советского Правительства»^[29]. Розанов почти наверняка не знал этих слов, но по рассказам побывавших на Лубянке друзей не мог не понимать, какая кампания ведется вокруг доброго дела. Впрочем, повторимся, это могла быть и не «Задруга», тем более если Розанов сам наверняка не знал, что в данный момент интересует большевиков.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

15 февраля <1897>

Брюсов о поэзии (Спор его с Кильч<евским> и Фохт<ом>)

Цель поэзии — возбуждать настроение, но никак не чувство добра. — Вы твердо убеждены, что добро действительно существует? — спросил он у Кильч<евского>. — Цель поэзии возбуждать такое настроение в читателе, которое ничем иным, кроме как поэзией, возбуждено быть не может. Мир поэзии — ни в каком случае не мир действительности и существует только в душе поэта и только для поэта. Излитое в стихах, оно <так!> теряет свою силу.

Мысль изреченная есть ложь.

Итак, читатели не могут вполне получить от стихов то настроение, к<отор>ое является целью поэзии. — Зачем же символисты пишут стихи? — Затем, что если теперь, при данном состоянии языка, невозможно выразить поэтич<еское> настроение, то эта невозможность не будет же продолжаться вечно. Виртуозностью языка, искусным употреблением (представлений) слов можно достигнуть того, что язык будет выражать и чувства. Это цель, к которой стремится символизм.

— Айхенв<альд> замет<ил>, что декадентство возбуждает всюду насмешки, что служит верным доказательством его недолговечности. Новое учение^[30] может возбудить вражды <так!>, но не насмешку.

— Брюсов сослался на романтизм.

16 февраля

Брюсов в разговоре со мною о будущн<ости> рус<ской> поэзии.

У каждого истин<ного> поэта есть истинно поэтич<еские> места или произведения, к<оторы>е никогда на потеряют значения. По мн<ению> Бр<юсова>, в России были 3 великих поэта: Пушкин, Боратынский и Тютчев, из них третий всех выше. Он даже глубже, чем Гете. Из поэтов недавнего времени всех талантливее Майков. Затем идут Фет, Алексей Толст<ой> и наконец Полонский.

О соврем<енных> поэтах Бр<юсов> высказался, что изо всех них мог бы составиться один хороший поэт. Они люди не без таланта, но односторонние (Минский, Мережк<овский>, Гиппиус, Фофан<ов>, Бальмонт). Минск<ий> философ — рассудочный, Мережк<овский> мастер на красивую форму, у Гиппиус есть маленькое живое чувство и т.д.). Из современ<ных> поэтов всех талантливее Добролюбов.

Говорили мы также о книге П. Перцова «Филос<офские> теч<ения> в рус<ской> поэзии. Об этом мнения наши были совершенно согласны.

^{НИОР РГБ, ф. 653, карт. 3, ед. хр. 9, л. 30 и об.}

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Февраль <1914>

21 Пятн.

Днем посещение Брюсова. Об этом после.

Посещение В. Брюсова

Я давно подумывал о том, не отнести ли мне мою книгу Брюсову. На необходимость сделать это не раз указывал мне Н. М. Мендельсон, называя его maitr’ом современной поэзии^[31].

Кроме того, я сам бы не мог назвать другого человека, к<отор>ый казался бы настолько компетентным в русской лирике, как В. Брюсов, собравшийся когда-то писать ее историю и заявлявший об этом печатно на обложке одной из своих первых стихотворных книжек (сообщ<ил> Ходасевич)^[32].

Живо помню я и такую сцену из времен моего студенчества (конца прошлого века). Зима. Время заполночь. На улицах безлюдно. Трое молодых людей — один в штатском, двое других в студенческом — шли от Арбат<ской> площ<ади> к Воздвиженке… Было холодно. Морозило. Дул отчаянный ветер… У штатского пальто (было) не по сезону: без зимнего воротника… Он ежился… Как будто хотел с головой уйти в поднятый им вершковый воротник осеннего пальто. Молодые люди возвращались по домам с заседания литературного кружка, где штатский был выбран на этот вечер председателем… Было холодно. Дул отчаянный ветер. А молодые люди были уже на углу Воздвиженки и говорили в это время о поэзии… Студент, бывший постарше и годами и курсом другого и повыше своих спутников, говорил о том, что собирает материалы и готовится писать историю русской лирики, но тут же указывал, как много затруднений возникает перед тем, кто хочет взяться за эту задачу. Прежде всего трудно разыскивать сочинения старых поэтов, напр., поэтов XVIII в. Студент пониже и помоложе указал на «Русскую поэзию» Венгерова^[33]. — «Но ведь там многого нет, — возразил студент постарше. — напр<имер>, нет притч (?) Хераскова, а это самые его ценные произведения… Херасков вообще был замечательным писателем, а у нас его совсем не ценят и не знают». Третий спутник — в штатском — председатель заседания поспешил согласиться с тем, что сказано было студентом постарше, младший студент согласился молча.

Студент постарше был Валерий Брюсов, молодой человек в штатском — его впоследствии заклятый литературный антагонист известный критик Ю. И. Айхенвальд, тогда только начинавший свою литерат<урную> деятельность… Студент помоложе — ваш покорнейший слуга…

После этого вечера я встречался с Брюсовым редко. Чуть ли не могу указать все встречи наперечет… Два раза встретился в Худож<ественном> театре (тогда в Эрмитаже в Каретном р<яду>^[34]). Один раз это было на первом представлении «Антигоны»^{* [35]}. Он подошел ко мне, и мы в антракте ходили с ним по зале… Он выразил свое удовольствие, что находит во мне ценителя Худ<ожественного> театра, говорил о «Чайке» Чехова^[36], о Тригорине, декламировал по-гречески из «Антигоны». Один или два раза был я у Брюсова в его доме на Цветном бульваре. При мне был Е. Д. Жураковский…^[37] Кажется, должно было состояться заседание нашего литерат<урного> общества, но никто, кроме Жураков<ского> и меня не пришел. Брюсов говорил о новом франц<узском> поэте Кане^[38], о Эдгаре По^**, о Тютчеве (у меня есть все издания его сочинений, заявил он при этом), декламировал стих<отворение> Тютчева «О как на склоне…», Майкова «И Ангел мне сказал…» (позднее у него самого «А мы, мудрецы и поэты») и свой перевод одного стих<отворения> из Метерлинка «Вам 15 лет, моя сестра», впоследствии им измененный. Я указал ему звукоподраж<ательный> стих у Шиллера как загов<ор> <?> «Segel sind beseelt»^[39]. Показывал Брюсов и «фотографии духов»…^[40]

^* Тогда попадать на первые представления было легко. Билет я взял в кассе недорогой и чуть ли не за два дня накануне.

^** Вписано с непонятным отнесением: о драгоценности голубей.

Все это относится еще к студенч<еским> воспоминаниям. Потом я стал видеть Брюсова гораздо реже. 2 раза на собраниях у бывших филологов — у Е. И. Вишнякова^[41], у Н. Д. Филиппова. Е. И. Вишняков, преподаватель истории, был тогда воспитателем или преподавателем сына кн. Петр. Ник. Трубецкого, моск<овского> предводителя дворянства, который снимал целый дом на Знаменке, у гр. Бутурлина, где потом помещалась гимназия Сперанского (с Кирпичниковой) для детей обоего пола… Сам П. Н. Трубецкой был потом убит в Кисловодске из ревности студентом Кристи^[42]. Вишняков имел тогда в доме князя большую комнату, но помещалась она внизу и, помнится, к ней вели из перед<ней> и коридора ступени две вниз… Была она в полуподвальном этаже. Из гостей, бывших тогда у Евг. Ив. Вишнякова, помню только Брюсова и Саводника… И то только потому, что помню, как по выходе от Вишнякова они в Знам<енском> пер<еулке> говорили о поэте Случевском^[43]. О чем говорили у Вишнякова, также не помню… Уцелело только то, что я указал Брюсову на нравившееся мне тогда стихотворение Скитальца… «Колокольчики бубенчики звенят». Брюсов прочел стихотворение (про себя, по книге) и заметил, что оно ему не нравится. С кем-то из присутствующих Бр<юсов> играл после этого в шахматы. Бранил Викторова, не Д. В., а другого. <…> ^[44]

Еще как-то перекинулся я несколькими фразами с Брюсов<ым> в литературно-худож<ественном> кружке, в читальне… Тогда только что появился в «России» фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы», за к<отор>ый газета и сам автор подверглись правительств<енной> каре^[45]. В кружке живо говорили об этом (помню прис<яжного> пов<еренного> И. Н. Сахарова^[46], к<отор>ый держал в руках № газеты и комментировал)^[47]. Кажется, получасом раньше был там в читальне Брюсов. Разговор зашел о Ив. Бунине… Брюсов довольно сухо заметил, что Бунин не поэт, но распространяться об этом не стал, сказав, что последнее время слишком часто приходилось ему говорить об этом.

Несколько лет мы ограничивались с Брюсовым только поклонами.

В прошлом году мне пришлось оказать ему маленькую услугу… Неожиданно является ко мне А. М. Кожебаткин — издатель «Альционы» (я его сначала не узнал, т. к. он, раньше бритый, отпустил усы) и просит на короткий срок одолжить ему для В. Брюсова «Эротическ<ие> стих<отворения>» Маркевича, где много переводов из Парни. Я исполнил эту просьбу. Кожебаткин обещал вернуть книгу через 3 — 4 дня. Прошло около месяца. Как-то раз я с Б. З. Наркирьер был в Лит<ературно->Худ<ожественном> Кружке на представлении «Незнакомки» Блока. На лестнице встречаю Брюсова. Я спросил его, у него ли мой Маркевич. Он отвечал, что давно вернул его Кожебаткину и что он, Брюсов, очень благодарен мне за эту услугу. Меня поразила появившаяся в висках у него седина^[48].

По выходе в свет своей «Русской Лирики» я хотел было послать свою книгу Брюсову с письмом, где напомнил бы ему описанный мной эпизод из студенч<еской> жизни… «Вы собирались написать Историю рус<ской> лирики… Я долго терпеливо ждал исполнения этого обещания, но годы шли, желанная книга не появлялась… Тогда я стал готовить к печати свои наблюдения, свои очерки рус<ской> лирики… Вы, конечно, исполнили бы эту задачу лучше меня. Но если моя книга плоха, браните самих себя: я, м<ожет> б<ыть>, написал ее в отместку вам за неисполненное обещание…» Потом я передумал… Письма в подобном роде решил не писать, а занести ему лично. Для этого я в четверг на Масленице^[49] звонился к нему, но мне сказали, что он еще не приезжал из санатории, но на днях будет.

21 февраля я прочитал в газетах, что накануне в четверг 20 февр<аля> Брюсов выступил в «Свободной эстетике»^[50]. Я сообразил, что ночевать он должен, конечно, в Москве и вряд ли на другой день рано будет иметь возможность выбраться. Тем более, что встает он (по крайней мере, так говорил брат^[51]) поздно (по телефону от 12 до 2).

Звонил во 2-ом часу… Минута, другая — молчания… Чей-то голос спрашивает, кто говорит. Я называю себя и прошусь, могу ли я застать его в этот день. Он ответил, что очень рад будет, хотя и очень занят. «Сегодня как раз я целый день буду дома…» Я предлагаю назначить любое время. Он отвечает: «Когда вам удобнее…» Я заявляю, что приеду через час. Он говорит, что к этому времени ждет Ив. Ив. Попова (директора <Литературно->Худож<ественного> кружка)^[52], но что это нам не помешает.

Около 3 ч. слезаю с трамвая к дому, где он живет, на 1 Мещанской. Настоящий замок. Фамилии владельца не обозначено, но на доме табличка: строил архитектор Чагин. Ворота закрыты. Двор не отворяется. Звонюсь, раз, другой, третий... Вспоминаю, как кто-то мне говорил, что Брюс<ов> почти недосягаем в своем средневековом замке… Думаю, что же мне делать. Замечаю наверху двери кнопку, передвигаю ее, — дверь отворяется… Звонюсь у подъезда и мне тотчас отпирают, и в переднюю вслед за горничной выходит сам Брюсов.

Повел в кабинет. Получив книжку, стал просматривать оглавление, делая замечания и издавая восклицания по поводу встретившихся там имен. «Петров!» — и продекламировал стих из него. «Херасков!» — «Надо, надо говорить о нем. Очень интересный писатель и совершенно не оцененный». «Державин!» — «А вы читали очень хорошую статью о нем в „Софии”?»^[53] Нелединского он назвал без всякого замечания, о Капнисте небрежно отозвался, что не любит его, о Каменеве. — «Вот этого поэта я мало знаю». Перед Попугаевым остановился в недоумении: «Совсем не знаю». И спросил меня, что это за поэт. Дошедши до Жуковского, он с силой и оживлением стал говорить о нем. «Надо о нем говорить. Ведь нас всех обманули его строки Пушкину: „Ученику-победителю от побежденного учителя”. Но ведь это неправда! Жуковский не был побежден Пушкиным». Из последующих поэтов его внимание остановилось на Востокове. «А разве он писал стихи?» Затем я спросил его насчет предполагаемого его участия в Лермонтовском сборнике^[54]. «Знаете ли Вы, — начал я, — о существовании в Москве „Общества Истории литературы”?» — «Как же, — живо возразил он, — и даже состою его членом» — «И ни разу не были?» — «Да, не был». (Потом я узнал от Ржиги, что членский взнос он всегда аккуратно вносит)^[55].

«Лермонтова я очень люблю, — сказал Брюсов. — Но я уже написал статью о нем для изд<ания> Каллаша^[56] и теперь пришлось бы повторяться. А потом вы видите, что у меня делается» — и он показал на рукописи и статью на ремингтоне. Еще шел разговор о Тютчеве (Не говорил ли о нем где Пушкин? — Только в черн<овых> набросках.), о Полежаеве по поводу того же… «А когда родился Пол<ежаев>?» — спросил он меня, стараясь отыскать его карточку в бланках, располож<енных> по карт<очной> системе (для его работы «Мнения Пушк<ина> о различн<ых> писателях»^[57]), о Струйском, которого он похвалил (Кожебаткин, вероятно, отзывался о Струйском с его слов), о Теплякове сказал Бр<юсов> то, что я уже знал от Ходасевича^[58]. Увидав на столе «Альциону» (альманах), я спросил о причинах запрещения. «За мой рассказ», — сказал он^[59]. Он выразил сожаление, что у него нет другого экземпляра и не может дать мне эту книгу… (Я и не ожидал…) Затем я стал прощаться… Провожая, он поблагодарил за книгу и сказал: «Если у меня найдется время, я непременно напишу о ней рецензию»^[60]. Я уже стал одеваться в передней… Как явилась жена Брюсова. Он познакомил меня с ней. «Жена предлагает Вам выпить стакан чаю». Я мгновение колебался. Потом согласился. Столовая. Ив. Ив. Попов. Разговор сначала о Полежаеве, Бенедиктове. В. Брюсов рассказал эпизод из воспоминаний Панаева, отзыв Пушкина о Бенедиктове, и не очень беспристрастно. Потом я заметил, что отзывы П<ушкин>а не всегда справедливы. Ф. Глинка все же не был «ижицей» в поэтах… Этот отзыв объясняется тем, что тогда Гл<инка> действительно ничего еще интересн<ого> не написал. Бр<юсов> не согласился со мной… «Ведь это он написал: „Кто Царь-колокол подымет…”» и т. д. Потом Бр<юсов> стал говорить о своем пребывании в СПб. О памятнике Ник. Ник. Я упомянул о его стихот<ворении> «3 всадника» в «Рус<ских> Вед<омостях>» — «Пробита брешь!»^[61] Бр<юсов> о встрече с В. В. Розановым в театре «Фарс»… Самом неприличном. «Что я там был, это неудивительно. Мне сам Бог велел (мысль верна, не выраж<ение>), но ему я удивился…» О Мережковском, о Петерб<урге> и Москве, футуристах. «Очарованный странник» в СПб. О Маяковском жена Бр<юсова> сказала: «Если он человек талантливый, то теперь ему самое время начать писать хорошие стихи: он уже известен».

Я просил мнение Бр<юсова> о Большакове^[62]. «Трудно теперь определить, — сказал Бр<юсов>, — но талант у него, думается мне, есть…» «Он Бальмонтовского типа!» — заметила жена Брюсова. Затем Бр<юсов> говорил о Кузьминой-Караваевой, поднесшей ему сборник плохих стихов^[63]. Заговорили о доме для Худож<ественного> кружка. «Если вы не сдадите постройку дома подрядчику, я выхожу из директоров, иначе или я должен буду смотреть, как при мне крадут, или сам красть»^[64]. При прощании Ив. Ив. Попов спросил, почему я мало бываю в Худож<ественном> Кружке?

Прощаясь, в передней Бр<юсов> говорил об изданиях Лерм<онтова> «Я участвую в худшем, — заметил он. — Польстился на большее вознаграж­дение»…

^{НИОР РГБ, ф. 653, карт. 3, ед. хр. 16, л. 56 — 67об.}