ВЛЮБЛЕННЫЙ ПИЛИГРИМ

Шекспир и другие

_*

ВЛЮБЛЕННЫЙ ПИЛИГРИМ

Перевод с английского, предисловие и комментарии Сухбата Афлатуни

В 1599 году в Лондоне вышла книга «Влюбленный пилигрим. Сочинение У. Шекспира» (The Passionate Pilgrim. By W. Shakespeare).

Это был сборник любовной поэзии — товар, ходкий во все времена. Четырнадцать сонетов в первой, не озаглавленной части; еще шесть во второй — «Сонеты на различные мелодии» (Sonnets to sundry notes of Music). Чтобы книжка казалась толще, стихи были напечатаны только на одной стороне листа.

Издателем «Влюбленного пилигрима» был Уильям Джеггард — сын брадобрея, сделавший успешную карьеру в книжном деле. Ко времени выхода «Пилигрима» он уже владел одной из крупнейших книгопечатных мастерских в Лондоне; его издания продавалась во всех городских книжных лавках — в том числе у Джона Лика, что у собора Святого Павла. Там можно было купить и этот свежеоттиснутый сборник — как и было указано на обложке.

Из двадцати стихотворений Шекспиру однозначно принадлежало лишь пять. Это варианты 138 и 144 сонетов, ходившие в то время в списках в дружеском кругу поэта. А также три пародийных сонета из «Бесплодных усилий любви»; изъятые из контекста, они вполне вписались в лирический «мейнстрим» той эпохи.

Другие пять стихотворений были написаны современниками Шекспира — Марло, Барнфилдом, Гриффином, Делони, Роли. Авторство остальных десяти не установлено. Ни с кем из авторов Джеггард издание их стихов не согласовывал, но ни Шекспир, ни остальные протеста не выразили^[1]: понятие авторского права тогда только зарождалось.

В 1612 году сборник вышел уже третьим изданием. Джеггард — или кто-то из его подручных — добавил к новому изданию еще несколько стихотворений. В том числе девять, принадлежавших поэту и драматургу Томасу Хейвуду.

На этот раз все прошло для издателя не так гладко. Стихи Хейвуда выходили у Джеггарда тремя годами ранее в составе поэмы «Британская Троя» (Troia Britanica). Хейвуд был поставлен перед необходимостью защищаться — иначе он мог выглядеть плагиатором Шекспира. Это Хейвуд и сделал в том же 1612 году в послесловии к своей «Апологии актеров» (Apology for Actors). Поэт заявил о «явном оскорблении», нанесенном ему Джеггардом, который напечатал его стихи «под именем другого» (т. е. Шекспира). «У света может сложиться мнение, что я их украл... Но я должен признать, что мои строки недостойны покровительства того, под чьим именем они были опубликованы, и я знаю, что сам Автор был оскорблен мистером Джеггардом (ему совершенно незнакомым), который осмелился так обойтись с его именем».

«Трудно сказать, чем мог быть Шекспир оскорблен больше, — комментирует этот эпизод Дж. Шапиро. — Тем, что увидел там свои сонеты — что означало предательство со стороны кого-то из близких друзей, кто передал их Джеггарду? Или большее его раздражение вызвали „выдранные” из контекста намеренно плохо написанные стихи из „Напрасных усилий любви”?»^[2]

Шекспир мог опасаться и того, что сонеты, опубликованные Джеггардом, своими вольными намеками (см. ниже комментарий к сонету II) смогут вызвать обвинения в безнравственности^[3]. Это было бы небезопасно, учитывая влияние в Лондоне пуритан. Впрочем, и большинство остальных стихов сборника написаны в довольно фривольной — даже на современный вкус — манере.

Из-за «пиратского» характера своего издания «Влюбленный пилигрим» долго пользовался у шекспироведов сомнительной репутацией. Дж. Стивенс (1780) называл его собранием «бессвязных обрывков»; А. Ч. Суинберн (1891) — «пустой книжицей ворованных и искалеченных [шекспировских] стихов, перемешанных с грязными и унылыми виршами».

Последние два-три десятилетия отношение к изданию Джеггарда изменилось. В отборе стихов, вошедших в него, и в их композиции шекспироведы все больше отмечают цельность и тематическое единство: противопоставление любви возвышенной и порочной, юности и старости, верности и измены...

Да и имя Шекспира, как теперь считается, было поставлено на обложке не так уж случайно. Большинство стихотворений сборника рассматриваются как подражания (и отнюдь не «унылые») наиболее известным в то время шекспировским произведениям. Это прежде всего его поэма «Венера и Адонис»^[4], успевшая к 1599 году выйти пятью изданиями. Во-вторых — шедшие с большим успехом «Ромео и Джульетта»: уже название сборника должно было напоминать читателям о Ромео, впервые встретившим Джульетту в костюме пилигрима. Наконец — сами шекспировские сонеты. Хотя они были полностью опубликованы лишь в 1609 году, известность приобрели уже к концу 1590-х^[5].

Несколько слов о самом переводе. Нельзя сказать, что с русским читателем «Влюбленному пилигриму» совсем не повезло. Он полностью переводился как минимум четыре раза: Николаем Холодковским (1880), Владимиром Мазуркевичем (1904), Валентиной Давиденковой-Голубевой (1948) и Вильгельмом Левиком (1960). Однако все эти переводы были сделаны в то время, когда еще преобладало пренебрежительное отношение к сборнику Джеггарда. Это, возможно, и объясняет некоторую небрежность переводчиков — как в стиле, так и в точности (о некоторых неточностях будет вкратце сказано в примечаниях).

Это и послужило толчком заново перевести «Влюбленного пилигрима» — его первую, наиболее важную часть — с учетом новейших комментированных изданий сборника^[6] и попыткой насколько возможно полно передать ритмические и смысловые особенности оригинала. Перевод также снабжен примечаниями.

Относительно названия сборника: здесь оно передано «Влюбленный пилигрим», а не «Страстный», как в предыдущих переводах. Эпитет «страстный» в русской литературе приобрел то вульгарно-романтическое звучание, которого не имел в шекспировскую эпоху. Пусть «влюбленный» тоже переэксплуатировано в массовой литературной продукции — оно звучит более нейтрально и точнее передает смысл заголовка (passionate означало и «влюбленный»). Вариант «Влюбленный пилигрим» встречается и в дореволюционной русской литературе о Шекспире — у С. Венгерова и Н. Стороженко; из современных авторов — у Г. Кружкова.

И последнее. В предыдущих переводах, при всем их различии, за образец был взят романтический канон — в том виде, как он сформировался в лирике Пушкина и его младших современников. Но, повторяясь из перевода в перевод, «пушкинизация» Шекспира превратилась в шаблон, омертвевшую схему. Лирика Шекспира и его времени, с ее жесткой риторичностью, метафизичностью, «плотностью» смыслового ряда, зачастую пропадает при передаче средствами романтической поэтики — подчеркнуто субъективной и аффективной.

В предлагаемом переводе за образец была взята русская лирика допушкинской поры. Сумерки русского классицизма стилистически ближе сумеркам английского Ренессанса, нежели поэзия романтиков. Да и в современной русской поэзии обращение к допушкинской парадигме уже не выглядит манерной стилизацией. «Реабилитация» поэзии XVIII — начала XIX веков и ее прививка современной лирике, начатая — с разных «концов» — Кушнером и Бродским и продолженная в конце 1990-х Дмитрием Полищуком и особенно Максимом Амелиным, сегодня уже вполне состоялась. Речь, разумеется, не о механической подгонке перевода под «штиль Сумарокова и Державина», но об общей оркестровке, позволяющей точнее передать поэтический язык шекспировской эпохи.

I

Когда Любовь вещает, что верна,

Я верую, хоть ложь едина в том:

Пусть юношей сочтет меня она,

Неискушенным в плутовстве мирском.

Пусть так я для нее пребуду млад,

Хоть дней моих закат удобозрим.

Устам медоречивым верить рад —

Любви обман усугублю своим.

Зачем я не признаюсь, что старик?

Зачем Любовь не скроет, что млада?

Прельстителен младой Любви язык;

А Старость, полюбив, таит года.

Я лгу Любви, она в ответ мне лжет,

И прегрешеньям нашим равен счет.

II

Двум Гениям, услады и растравы,

Любовям двум душа подчинена.

Мой Ангел — светлый муж смиреннонравый,

Мой Демон — темновидная жена.

Чтоб свесть меня во ад, она готова

Растлить благого духа моего;

И хочет в Беса обратить Святого,

Красой надменной обольстив его.

Соделала его ли бесом злым —

Не ведаю, сомнением объят.

Их дружбу зрю, и ими сам любим —

Но он, страшусь, уже сведен в сей ад.

И сведать как, пока мой Ангел в нем

Не будет изъязвлен гнилым огнем?

III

С небесным Риторством очей твоих

Вотще вступать земной юдоли в спор.

Хоть клятву преступил я из-за них,

Суровый тем не заслужу укор.

Пусть, женский пол презрев, я дал обет;

Ты ж — Божество, отличное от жен.

Зарок — земным был, ты ж — небесный свет,

Твоим великодушием спасен.

Зарок — дыханьем был, дыханье — пар,

Ты ж возблистала, точно солнца свет.

Пары зарока поглотил твой жар:

Твоя вина, что я презрел обет.

Какой глупец не предпочтет стократ

Нарушить клятву ради райских врат?

IV

Сидела Киферея ясным днем

С младым Адонисом подле ручья;

Любовным истомленная огнем,

Богиня, прелесть несравнима чья.

Сплетала басни сладкими устами,

Чтоб слух потешить юного дружка;

Чтоб сердцем завладеть его, перстами

То тут, то там касалася слегка.

Но или плод младой еще незрел,

Иль не желал любви приять даренье:

С улыбкой хладной он наживку зрел,

Прекрасну повергал в недоуменье.

Решилась наконец, на спину пав...

А он, глупец, бежал от ней стремглав!

V

Любовь нас нудит лгать; как ей давать обет?

Лишь красоте верны, ее ярмо терпя.

Я изменил себе; тебе же, дивной, нет.

Себе я — мощный Дуб, но Ива — для тебя.

Твои глаза потщусь как книгу я прочесть,

Где перечень блаженств и всех искусств итог.

Чтоб знать весь мир — с тобой довольно дружбу свесть,

И тот язык учен, тебя воспеть что смог.

Невежда та душа, что зрит тебя бесстрастно,

И доблесть вся моя — в смиренье пред тобой.

Перуны Зевса — взор, и голос — гром опасный,

Но гнев пройдет, и в них — музыка и покой.

Небесна ты, любовь; я ж грежу об одном:

Почтить небесный дар на языке земном.

VI

Едва лучи сожгли росу зари

И скрылись в благодатну тень стада,

Как Киферея, млея от любви,

Искать Адониса пришла сюда,

Под иву над ручьем, где охлаждал

Он часто меланхолию свою:

Был жарок день, но горячей пылал

В ней жар надежды по пути к ручью.

И вот явился он и сбросил плащ,

И, обнаженный, поспешил в поток.

Был солнца взор полуденный палящ,

Но взор богини яростнее жег.

Ее приметив, он поплыл скорей.

Она ж: «О Зевс! Почто я не ручей!»

VII

Она мила, но более лукава:

То Голубок, то вероломней Змея;

То мягкий воск, то, как булат, прержава;

Светлей стекла, его же непрочнее.

Лилейный цвет в камке пурпуротканной;

Любезней нет, опасней нет желанной.

Свои уста с моими сопрягая,

Клялась в любви и в баснях ухищрялась;

Мою любовь изменами пугая,

Ее терять сама же устрашалась.

Твердила «нет» с отъявленным упорством.

Но клятвы, слезы были лишь притворством.

То жгла любовь, как пламень жжет солому,

То в ней сама соломкой полыхала;

Творя любовь, ее влекла к разгрому;

Простилась с ней и вновь ее взалкала.

Вся — двойственность, лукавство и измена:

Дурна в любви и в лжи — несовершенна.

VIII

Коль стройная Музыка со Стихом

Являют дружество сестры и брата,

То наш союз упрочен их родством:

Тебе одна, а мне другой — отрада.

Тебе любезней Доуленд, что едва

Коснется струн, всех вводит в исступленье.

Мне ж — Спенсер, чьи рифмованны слова

Нас, смертных, превосходят разуменье.

Ты любишь Лютни Фебовой напев,

Царицы мусикийской переборы;

А я вкушаю сладость, коли Феб

Поет стихи без Лютни и без хора.

Един бог двух искусств и Рыцарь их;

В тебе ж Музыка явлена, и Стих.

IX

Рассветом дивным дивно Божество

^{...................................}

Бледней голубки, ищет здесь того,

Чья юнна жизнь в опасности изрядной.

С высокого холма тревожно зрит

Адониса с рожком и песью свору;

И, подступив к юнцу, ему велит

Отсель не отходить к густому бору.

«Виденье было мне, — речет она, —

Красавца, диким вепрем уязвленна

В младые чресла, о печаль страшна!

Зри, здесь вот...», — и раздвинула колена.

Юнец же, место раненно узря,

Бежал от ней, зардевшись, как заря.

X

О Розан, рано сорванный, истлевший;

Бутоном сорван и весной истлел!

Восточный Перл, безвременно померкший!

Лань юная, погибшая от стрел!

Так сливы недозревшей кислый плод

Ветр налетевший торопливо рвет.

Тебя оплакиваю, хоть тобой

Не назван средь наследников числа.

И все же мне завещано с лихвой —

Ты более, чем я желал, дала:

Прощенья ждал у гробовой черты,

Мне ж все презренье завещала ты.

XI

Адонису, причине мук ее,

Придумала Венера показать,

Как Марс, воинственный супруг ее,

К ней страсть свою изволил проявлять.

«Вот так бог-воин обнимал меня», —

Рекла, Адониса коснувшись плеч.

«Вот так он ризы совлекал с меня», —

И плащ с юнца потщилася совлечь.

«Вот так лобзал меня победный бог», —

Припав к устам любезным, изрекла.

Но тут мальчишка, вырвавшись, утек,

Оставив бедной вздохи без числа.

Ах, я б на месте оного юнца

Сие ученье вынес до конца!

XII

Старость не живет с Младостью приятной:

Младость — без забот, Старость гложет страх.

Младость — утра луч, Старость — вечер хладный;

Младость — летний цвет, Старость — зимний прах.

Младость — столь резва, Старость — чуть жива;

Младость — огнь, а Старость — персть;

Младость — шум и звон, Старость — тишь и сон;

Младость — жизнь, а Старость — смерть.

Старость изгоню я, Младость воспою я:

Ведь года Любви млады!

О Пастух прекрасный, на призыв мой гласный

Поспеши, что медлишь ты?

XIII

Что красота? Нестоек сей товар:

Лак, что тускнеет, как тщета мирская;

Стекло, что слабый сокрушит удар;

Цветок, что вянет, лепестки теряя.

Товар нестойкий, лак, стекло, цветок:

Поблек, разбит, увял — был и утек.

Товар нестойкий продан без прибытка,

Вотще мастикой лак поблекший трут,

Осколки склеивать — напрасна пытка,

Цветок увядший срежут и сожгут...

Так красоту, подпорченну хоть раз,

Румянщик ли, портной — никто не спас.

XIV

«Спокойной ночи!» Так с улыбкой мне

Покоя пожелав, его лишила;

В сей хижине сомнения одне

Мне, сирому, а не покой внушила.

«Поешь, поспи и приходи с утра».

Но сон нейдет, и хлебом скорбь была.

Прощальную — презренья ль, состраданья —

Ее улыбку тщусь я разгадать.

Желала ль высмеять мое изгнанье?

Ждет, что, блуждая, возвращусь опять?

«Блужданье»: для таких, как я, теней,

Гонимых ветром, слова нет верней.

Как жадно я в восток вперяю взор!

Часам не верю; предвкушенье дня

Острит все чувства, сонны до сих пор:

Не удовольствовавшись зреньем, я

Внимаю Соловью, в слух обратясь, —

И, мнится мне, то Жаворонка глас:

Ведь песней он приветствует зарю

И злостраданье ночи сокрушит;

Развеет мрак; надеждой возгорю,

Желают очи зреть любимой вид.

Скорбь сменит радость, тьму ночну — восход:

Но на закате вновь разлука ждет...

С любезной ночь промчалась бы как миг,

А ныне каждый миг как месяц длится:

О день, приди! Не мне яви свой лик —

Цветам яви, не могущим раскрыться!

О день! Заимствуй долготу у тьмы,

Чтоб долее не расставались мы.

Комментарии

I. Шекспир. Вариант сонета 138.

II. Шекспир. Вариант сонета 144.

«Не будет изъязвлен гнилым огнем...» В комментариях традиционно отмечается (и столь же традиционно игнорируется русскими переводчиками) двусмысленность, присутствующая в трех последних строках сонета: «I guess one Angel in another’s hell; // The truth I shall not know, but live in doubt, / Till my bad Angel fire my good one out». В эвфуистическом словаре шекспировской эпохи hell означало и ад, и вагину (не без влияния сюжета о девице Алибек и монахе Рустико из «Декамерона»); fire out — и «быть изверженным», и «заразиться венерической болезнью».

III. Шекспир. Сонет из «Бесплодных усилий любви» (IV, 3).

IV. Автор неизвестен; вероятно, подражание «Венере и Адонису» Шекспира (вместе с VI, IX и XI).

Киферея (или Цитерея) — одно из имен Венеры, рожденной близ острова Кифера; ее любовь к юному Адонису описывается в Овидиевых «Метаморфозах» (Х).

V. Шекспир. Сонет из «Бесплодных усилий любви» (IV, 2).

«Себе я — мощный Дуб, но Ива — для тебя...» Дуб в шекспировской драматургии был символом несгибаемой крепости и могущества, ива — гибкости (в русских переводах передавалась как «лоза»).

VI. Автор неизвестен. Близкий сонету сюжет изложен актерами в прологе «Укрощения строптивой»: «Художество ты любишь? Вот картина: / Изображен Адонис у ручья, / И Цитерея скрыта тростником, / Что от ее дыханья нежно гнется, / Как будто с ним играет ветерок» (пер. М. Кузмина).

VII. Автор неизвестен.

VIII. Сонет Ричарда Барнфилда (1574 — 1627), подражателя Шекспира, из «Стихов на разные гуморы» (Poems in Divers Humors, 1598). Под «гуморами», в соответствии с модной в то время теорией, восходящей к античной медицине, понимались разные душевные состояния и темпераменты. В одном из недавних исследований (Daugherty L. William Shakespeare, Richard Barnfield, and the sixth Earl of Derby. Armherst, New York, «Cambria Press», 2010) предпринята попытка пересмотреть место Барнфилда и представить его стихи как один из источников шекспировских сонетов, а его самого — как упомянутого в них «поэта-соперника».

Сонет опубликован с посвящением «Другу, Мастеру Р. Л. В похвалу Музыки и Поэзии». Во всех известных нам русских переводах адресат стихотворения стоит в женском роде. Под «Р. Л.», как полагают, подразумевался поэт Ричард Линч, автор сборника сонетов «Диелла» (Diella: Certain Sonnets, 1596).

«Тебе любезней Доуленд...» — Джон Доуленд (1563 — 1626), лютнист, один из крупнейших английских композиторов-песенников.

«Мне ж — Спенсер...» — Эдмунд Спенсер (1552 — 1599), выдающийся английский поэт эпохи Возрождения.

«Ты любишь лютни Фебовой напев...» («Thou lovest to hear the sweet melodious sound / That Phoebus’ lute, the queen of music, makes»). В елизаветинскую эпоху лютня считалась эквивалентом лиры (которая и присутствует в русских переводах этого сонета) — инструмента Аполлона. Например, «веселая лютня Аполлона» («bright Apollo’s lute») в «Бесплодных усилиях любви».

«Бог двух искусств — един и Рыцарь их...» («One God is God of both, as poets feign; / One Knight loves both, and both in thee remain»). Под «Рыцарем» (в русских переводах отсутствующим) подразумевался сэр Джордж Кэри (1547 — 1603), который покровительствовал Доуленду, а через свою жену Елизабет был связан узами родства со Спенсером. Существуют и другие версии.

IX. Автор неизвестен. Вторая строка не сохранилась.

Х. Автор неизвестен.

XI. Сонет Бартоломью Гриффина (ум. 1602), из его цикла сонетов «Фидесса» (Fidessa, 1596).

XII. Сонет Томаса Делони (1540 — 1600?), в чьей книге «Венок доброй воли» (Garland of Good Will, 1628) он был напечатан — как часть стихотворения «Выбор некой Девицы между Старостью и Младостью» (A Maiden’s Choice twixt Age and Youth) — и помечен 1593 годом.

XIII. Автор неизвестен.

XIV. Автор неизвестен. Представляет собой вариацию на сцену прощания Ромео с Джульеттой («Уходишь ты? Еще не рассвело. / Нас оглушил не жаворонка голос, / А пенье соловья...» Пер. Б. Пастернака). В некоторых сборниках — а также в русских переводах — разделен на две части (вторая начинается с «Как жадно я в восток вперяю взор!»). В современных комментированных изданиях стихотворения это разделение не принято.

Сухбат Афлатуни (Евгений Абдуллаев) родился в 1971 году в Ташкенте. Окончил философский факультет Ташкентского государственного университета. Поэт, прозаик, критик. Автор двух сборников стихов и нескольких книг прозы. Дважды лауреат «Русской премии» (2005, 2011), финалист «Русского Букера» (2016). Переводы современной узбекской, татарской и белорусской поэзии публиковались в литературных журналах («Звезда», «Новая Юность», «Звезда Востока») и антологиях («Анор — Гранат», «Антология новой татарской поэзии»). В нашей постоянной рубрике публиковался его перевод из Йосиро Исихары («Новый мир», 2016, № 6). Живет в Ташкенте.