Фетисов Егор Сергеевич родился в 1977 году в Ленинграде. В 1999 году окончил немецкое отделение филологического факультета СПбГУ. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Печатался в журналах «Арион», «Октябрь», «Волга», «Нева», «Homo Legens», «Новый Берег», «Лиterraтура» и др. Финалист Международного Волошинского конкурса в номинации короткого рассказа (2015). Автор книги стихов «Лишь часть завета из ниоткуда...» (СПб., 2012), романов «Пас в пустоту» (СПб., 2014) и «Ковчег» (СПб., 2016, лонг-лист премии «Национальный бестселлер»). Переводчик. Редактор журнала «Новый берег». С 2013 года с семьей живет в Копенгагене.
Егор Фетисов
*
ВЕСЕЛЫЕ КАЗНИ
Рассказ
Л. К.
(Эти несколько минут до эфира не за что любить, а я их люблю. Вот
только не надо философии, да она сюда и не уместится. Четыре, три, два, один, плавный взмах рукой — )
Здравствуйте, дорогие господа. Сегодня мы читаем и понимаем рассказ
ВЕСЕЛЫЕ КАЗНИ
(Да, тут, конечно, никаких условий для чтения. Ни журнального столика, на который можно положить ноги, устроившись в глубоком кресле, ни самого кресла, ни гамака, наконец, упруго натянутого между деревьями в саду, ни шезлонга на берегу шумливых волн… Ну да ладно, работа есть работа, глоток кофе, и поехали…)
В салоне жара, никак не сочетающаяся с зябкой хлябью улицы. Молодой шофер с восточной внешностью забрасывает два моих чемодана в багажник и садится рядом.
— Добро пожаловать в Шымкент!
Его русский почти лишен акцента.
— Вырубай свою Африку, — говорю я. — И радио тоже. Лучше поговорим.
Он с видимой охотой выключает магнитолу.
Восточные люди любят поговорить.
Слегка перефразируя Козьму Пруткова, я сформулировал бы так: не разговаривайте с таксистами — эти разговоры бессмысленны и опасны. С другой стороны, в обстановке угрюмого молчания таксист, как своего рода дальнобойщик, может уснуть за рулем. Рекомендуемая мера — дозированное обсуждение маршрута и Путина.
В действительности всю дорогу до аэропорта говорит он, время от времени прерывая свой рассказ, чтобы сплюнуть в специально приготовленную бутылочку.
— Не на улицу же харкать, — говорит он.
Я киваю. Да, на улицу харкать нехорошо.
Не спрашиваю, что вынуждает его это делать. Он поясняет сам, непринужденно, как будто мы расстались вчера как раз на этом месте и теперь просто продолжаем разговор.
В бутылочку он сплевывает от нервов. Точнее говоря, от острого гастрита, который, в свою очередь, разыгрался от нервов. А нервы, само собой, от любви и предательства.
— Не могу простить предательство, — говорит Джамшид.
— Что значит имя Джамшид? — спрашиваю я.
— Подарок, — отвечает он. — Точнее, нет, не подарок. Приз. Награда.
Я киваю.
— У меня прозвище Оскар, — говорит Джамшид и, не надеясь на мою понятливость, добавляет: — Это в честь этой… статуэтки, которую за кино дают. Тоже награда. Шутка такая, — добавляет он и сплевывает в бутылочку. — Это иранское имя, — продолжает Джамшид, — персидское. У меня дедушка — перс, отец — тоже наполовину перс. Деда Мумин звали. Тоже персидское имя.
Я не спрашиваю, что значит Мумин.
— Дед Мумин был учителем истории. Я им, знаешь, очень горжусь, — добавляет он и бросает на меня взгляд.
Я спрашиваю, какая разница между иранским именем и персидским. Джамшид говорит, что никакой. «Иран» значит «страна ариев», а греки называли ариев персами, потому что в центре Ирана была область Парс. Парсы, персы, арии, иранцы — все одно, говорит Джамшид.
Прервемся на пару минут. Я представляю себя пассажиром этого такси. Мне нечего сказать. Лирическому герою нечего сказать. Мне как читателю нечего сказать. Это характерное последствие ситуации, когда тебе в мозг без долгих расспросов влили порцию так называемой «объективной информации» типа «рост Наполеона 163 см». Опыт показывает, что влитая в ваш мозг объективная информация не годится ни на что, кроме как при случае слить ее в мозг собеседника и насладиться минутой молчания, потому что ему нечего будет на это сказать.
— Дед меня в честь персидского царя Джамшида назвал. Хороший был царь, веселый. Ну как, веселый, — поясняет Джамшид. — Он казни, знаешь, веселые устраивал. Так что народу нравилось. И еще он придумал вино.
На первый взгляд, граждане, и на взгляд автора, веселая казнь — это дикость. На второй — дикостью является казнь как таковая, а если уж казнь не обсуждается, то особенно нелепа унылая казнь — как, впрочем, любая тавтология.
Я киваю. Вино придумать не каждый может.
— Много времени уже прошло, — объясняет Джамшид. — Тысячи лет прошли. Семь или восемь. Дед рассказывал. Джамшид очень любил виноград и хранил его всегда в кувшинах. И вот однажды виноград испортился, и он велел написать на кувшине слово «яд». А какая-то женщина, знаешь, проблемы у нее были, голова болела, да, выпила этот типа яд, и так хорошо ей сделалось, что придумали и дальше виноград портить в кувшинах. Я очень горжусь, что меня в честь этого царя назвали.
Я киваю.
— Так значит, не Джамшид придумал вино, а какая-то женщина? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня неодобрительно и сплевывает в бутылочку, на этот раз именно чтобы плюнуть.
— Я в Питер не так давно приехал, — возвращается Джамшид к своей истории, и голос его опять смягчается. — Из-за девушки. Отыскал ее через «Найди меня». Спустя восемнадцать лет. Такая вот любовь, сильное чувство, — добавляет Джамшид. — Когда настоящая любовь, тут время ничего не может сделать, — говорит он.
— Как ты ее потерял-то, восемнадцать лет назад? — спрашиваю.
— Ее отец, тесть мой, настоящий мужик, кстати, — говорит Джамшид. — Летчик высочайшего пилотажа, самолеты проверяет новые, как у них, все ли в порядке и так далее.
— Летчик-испытатель, — говорю я, но Джамшид не замечает моих слов.
— Он кем только не был, военный, знаешь, и начальником гарнизона был, столько ответственности, знаешь, на нем, и за все годы ни одного седого волоса. Я им горжусь, своим тестем, — говорит Джамшид.
Я киваю.
Ловлю себя на том, что и я киваю.
— Его в Питер перевели, и жену, конечно, тоже, и дочку его, с которой я тогда в одном классе учился. В военном городке, — добавляет Джамшид. — Мы жили в военном городке…
— Да, — говорю я, чтобы что-то сказать.
(Это правильно. Например, если скажешь «нет», обязательно придется сказать еще что-нибудь в развитие и объяснение. А «да» самодостаточно.)
— И вот столько лет спустя я ее нашел.
— Удивительно, — говорю я.
— Я же не знал, какое в этом предательство окажется, — вздыхает Джамшид.
Я жду про предательство.
— Они мне ничего не сказали про ее эпилепсию, — говорит Джамшид, и в его голосе обида и ожесточение. — Знаешь, скрыли от меня. И теща скрыла, знаешь, чтобы я на ее дочке женился, вроде чтобы в хорошие руки отдать. Не захотела говорить. А жена думала, что я ее, может, разлюблю, если узнаю про припадки.
Он чуть не плачет.
— И как ты узнал? — спрашиваю я.
— Когда она уже беременная была. Поначалу все спокойно было, не догадывался даже. А на седьмом месяце началось, да, — говорит он.
Я киваю.
— И знаешь, во мне как будто что-то сломалось. Я раньше шесть лет в МЧС работал, на такие глубины спускался, в водохранилище людей спасали, один раз целый табун лошадей в грозу потонул, на высоту поднимался, ничего не боялся. Теперь всего боюсь. Высоты боюсь, за руль долго боялся садится, в ванной боюсь мыться, всего боюсь! — в отчаянии говорит он.
Я киваю.
— Я восточной гимнастикой уже занялся. Часами, знаешь, сидел на твердом полу и смотрел в одну точку. Старался не моргать даже. Чтобы сосредоточиться.
— Помогло? — спрашиваю.
— Геморрой высидел, — говорит Джамшид. — А потом еще вот этот начался, гастрит, врач говорит, на нервной почве. Как какая кошка мимо пробежит, мне уже кажется, что у кого-то припадок.
Я молчу.
А я киваю.
— В общем, ушел я от них. От жены и ребенка. Не мое это дело. Обманули они меня, она и теща моя, нехорошо это, но Бог им судья, — говорит Джамшид. — И вообще, я хочу в Шымкент вернуться. Климат здесь плохой.
Здесь я, дорогие слушатели, в некотором недоумении возвращаюсь к началу рассказа. Мне казалось, что мы в Шымкенте и едем из аэропорта («Добро пожаловать в Шымкент»). Ну, или с вокзала. Что противостояло этой информации? Зябкая хлябь улицы? Но я, например, не такой специалист по горячим точкам советского юга. Может быть, так у них там выражается зима? Далее Джамшид говорит, что не так давно приехал в Питер, — но ведь потом он сбежал от жены и дочери. Так, может, сбежал и из Питера? Вживаясь в новую реальность, я соображаю, что «Шымкентом» таксист называет перегретую внутренность салона. Но что бы тогда герою не подхватить эту игру и не сказать: «Выключай свой Шымкент»? Его Африка (третья географическая привязка при неназванной первой) окончательно сбивает с толку бедного читателя, а хотя бы и меня. В итоге ближе к концу я понимаю, что герой пока что двигался в Питере откуда-то к аэропорту. Куда он летит, боюсь спросить.
Так ревностно оберегая географическое privacy, автор сильно дозирует контакт между мной и лирическим героем. Я элементарно не знаю, опаздывает он на рейс — или у него вагон времени, летит он к любимым людям или от любимых людей. Его внутренняя жизнь для меня опечатана. Автор как бы переводит стрелки: я закрыт — он открыт. Интересуйся Джамшидом.
Но при этом я интересуюсь Джамшидом с сиденья авторского героя. Я не могу интересоваться сильнее, чем он. (В этом отношении очень трогательна реклама великолепных, с чудовищным разрешением, телевизоров. По замыслу, ее наблюдают обладатели гораздо худших телевизоров, чтобы был стимул менять. И муж орет жене на кухню: «Валя, беги сюда! Глянь, как показывает телевизор внутри рекламы! Не то что наше говно!» Поясняю свою мысль: телевизор внутри рекламы не может показать больше, чем тот телевизор, по которому показывают рекламу.) А авторский герой интересуется не сильно. Видно, что нравственная система таксиста ему не близка. Геморрой, который Джамшида несколько угнетает, нас с вами несколько смешит. В общем, я был готов прослезиться и даже заготовил 50 г слез, но автор не дал мне шанса их пролить.
С другой стороны, на каждый рассказ не наплачешься. Тут мы с вами улыбнулись — и на том спасибо. Так ведь?!
— Северный климат, — говорю я.
— Да, плохой климат, — говорит Джамшид. — В Шымкенте сейчас тепло, — почти ласково говорит он.
— Когда уезжаешь? — спрашиваю я.
— Через два года, — говорит Джамшид. — В 2018-м. Чемпионат мира по футболу посмотрю и поеду.
Мы подъезжаем к недавно отстроенному зданию нового аэропорта.
— Скажи, Джамшид, — спрашиваю я. — А как же большая любовь? Против которой время бессильно?
— Главное, не должно быть обмана! — Джамшид смотрит на меня с вызовом. — Вот у меня друг недавно женился, так ему теща сразу сказала, что невеста к полноте склонна и толстая может сделаться со временем, как тетя ее. Вот это хороший поступок и никак любви не мешает, — говорит Джамшид. — И она дочку свою отдала в хорошие руки, потому что честно призналась.
Он садится в машину. На четверть перс. Или парс. Или иранец, ариец, какая разница.
Интересно, как ее зовут, его бывшую жену — с эпилепсией и малышом на руках. Я не знаю никаких персидских имен. Только Джамшид и Мумин. Я знаю даже двоих Джамшидов. Второй устраивал веселые казни, давно, правда. И придумал вино. Несколько тысяч лет назад. Шесть, а может быть, семь. Прекрасное лекарство от любви и измены.
Что ж, дорогие мои, неплохой рассказ. Можно даже сказать, весьма неплохой.
Помню, ехали мы с товарищами на такси по (разумеется) Москве через несколько дней после триумфальной посадки Матиаса Руста на Красную площадь. И таксист всю дорогу вкусно ругал наше военное начальство, а закончил так: «Был бы жив Сталин, дал бы ему (Русту) две звезды, а потом к стенке поставил».
Примечательное заключение. За один только народный зачин таксист лишился чаевых, что придало бескорыстности всей его эмоциональной речи. Сталин предстал чисто маркесовским персонажем. И почему именно две звезды?
Отчего-то мне вспомнился тот таксист, который вез нас к Киевскому вокзалу — а вот зачем, уже не восстановить… Своего рода веселая казнь — при свете двух геройских звезд? Нет, это позднейшая параллель, так, для красоты. У вас таксист — и у нас таксист. Наверное, так.
Бензиновый душок, бессмысленный смех на заднем сидении, закат коммунизма, рябь воды в Москва-реке, тупая молодость и все настоящее еще впереди.
До
свидания, мои дорогие слушатели
литературы. До новых встреч с чешуйками
нашей жизни, понемногу складывающимися
в чешую.