THE LIFE

*

THE LIFE

Дмитрий Григорьев. Птичья псалтырь. СПб., «Лимбус Пресс», 2016, 384 стр.

_{И если вы меня спросите, о чем же я пытаюсь писать, отвечу: «О Любви и о Смерти. О Пути».}

_{Из авторского предисловия к роману «Господин Ветер»^[1]}

На первый взгляд стихи петербургского поэта Дмитрия Григорьева невероятно просты, даже, может быть, в чем-то наивны: в них нет причудливой игры со словами и подводных течений скрытых смыслов — по крайней мере отсутствует претензия на эти скрытые смыслы; в них все прозрачно и «понятно даже ребенку», и это не столько безнадежная попытка осознания жизни, сколько попытка ее схватывания, точной фиксации, описания во всем ее многообразии:

Вот идет человек живой:

внутри него растет дерево,

внутри него пахнет травой,

внутри него — трубки и краники,

внутри него — детский сад,

внутри него тонут титаники,

внутри него — листопад,

и для него уже копают яму,

а он идет себе и рад.

Дмитрия Григорьева интересует жизнь как таковая, жизнь во всех ее проявлениях, как бесконечный движущийся, говорящий на разные голоса космос, и смерть — только в качестве части жизни («Смотрите, снег летит, и // смерти нет никакой…», «за спиной проходят поезда // а впереди вода // и девушка в цветах она мертва // и сквозь нее растет трава // ее зовут весна»); в его текстах движется, живет и обладает собственным голосом буквально все: от картофельного клубня до старого ватника, и все брошенное, умершее, забытое может вдруг преобразиться, расцвести, ожить и устремиться к небу. Весна как время года и как состояние души — предчувствия новой жизни — для Дмитрия Григорьева вообще имеет особенное значение. Я не пыталась подсчитать, сколько раз это слово упоминается на страницах книги, но, очевидно, едва ли не в каждом пятом стихотворении: лирический герой влюбляется в женщину-весну, путешествует весной, упрямо пишет слова «весна пришла», «весна уже в прихожей» на бланке, который принес ему человек из жилконторы, весна полосатой кошкой перебегает дорогу, по которой он едет на трамвае. Однако весна здесь — не столько часть вечного природного цикла, сколько единственно существующее или единственно возможное время, и другого времени у мира в принципе нет, поскольку он, пребывая в процессе постоянного становления, наполнен исключительно созидательной энергией, и человек с его делением бытия на составные части, на «свет» и «тьму» и, в конце концов, на «хорошее» и «дурное» кажется в нем чем-то лишним или по крайней мере чем-то отдельным.

Дерево спилили, остался пень,

по годовым кольцам ползет муравей,

иногда он встает словно человек

и лапы очищает от липкой смолы,

от опилок мелких, серых, как смерть…

Постоит, и снова вперед идет,

несколько шагов — кончается год,

и дорога становится все темней —

к середине дерева ползет муравей,

там — гнилая пропасть, черная дыра

до сердца земли, до начала лет,

там не было ни дерева, ни муравья,

ничего там не было, только — свет…

Весна — это и любовь, конечно, или любовь в первую очередь: в этих стихах не нужно далеко идти за метафорой или аллюзией, все как бы рядом, под рукой, хотя что именно окажется под рукой, зависит от того, насколько далеко от дома ушел сам поэт: в Персии или Индии под рукой окажется совсем не то, что в Торжке или Екатеринбурге, а на берегу реки Каменки — не то, что на вершинах Гималаев. В случае Дмитрия Григорьева творчество неотделимо от образа жизни: в анонсах его вечеров часто встречается словосочетание «поэт-путешественник», а сами вечера нередко оказываются посвящены не столько чтению стихов или отрывков прозы, сколько рассказам о жизни и путешествиях. Дмитрий Григорьев объездил значительную часть бывшего Советского Союза и некоторую часть мира (в том числе автостопом), и его проза и поэзия закономерно вобрали в себя всю дорожную пыль и все неожиданные встречи, и дожди, и снег, и солнце, и само восприятие жизни как путешествия, дороги, возникшее не из многочисленных литературных претекстов, но из самой действительности. Потому в этих стихах столько машин, автобусов, трамваев, поездов и вокзалов, где наиболее остро ощущается пульс пространства и времени (и, к слову, совсем нет самолетов, при том что очень много неба, — видимо, потому, что самолет, как самый быстрый вид транспорта, сокращает время и сжимает пространство, не позволяя в полной мере ощутить процесс перемещения из точки «А» в точку «Б»). Меня, в частности, несколько лет назад поразил рассказ Дмитрия Григорьева о путешествии в Гималаи, где по серпантину дорог взбираются к храмам везущие паломников грузовики, спереди у которых написано: «Бог — это Любовь», а сзади — «Труби громче!» (имеется в виду, что монахи в храмах должны громче трубить в трубы канглинг, сделанные из человеческих берцовых костей, чтобы отогнать злых духов): этому путешествию посвящен один из лучших, на мой взгляд, текстов книги («Оранжевый грузовик…»):

<…>

«Внутри наши кости пустые, —

трубят в небеса монахи, —

хорошие будут трубы,

когда мы песни закончим

и в нас заиграет ветер.

Он будет трубить еще громче:

у ветра быстрые пальцы,

у ветра крепкие губы!»

<…>

Для поэта важен прямой, «неформальный», или неакадемический путь обретения знания/постижения истины, на котором медитация или прогулка по лесу значат больше, чем чтение книги (это, впрочем, не означает, что прогулка по лесу требует меньшего сосредоточения). Поэтому, очевидно, простота, которой всегда очень трудно добиться средствами литературы, Дмитрию Григорьеву дается так легко, и его стихи воспринимаются если не как откровение, то просто как правда, потому что так оно все и было: по реке плыла скамеечка, на которой сидели мальчики из чистого стекла, и собака вычесывала из шерсти солнечные лучи, и вороны, сидевшие на проводах, обменивались новостями, вырезая свои голоса из ветра, а кроты рыли норы до самого центра земли. Нужно заметить, что проза Григорьева в этом смысле уступает поэзии, и «Птичью псалтырь» можно сравнить разве что с романом-странствием «Господин Ветер», который довольно точно передает обаяние устных рассказов автора.

Башмаки мои продырявились,

И один все время слетает —

лучше я перейду эту лужу,

этот перекресток,

эту жизнь

босиком.

Несмотря на то, что в книге собраны тексты с 1981 года по 2015-й, то есть более чем за тридцать лет, «Птичья псалтырь» получилась цельной, как если бы была задумана и написана как единая книга. В названии, по всей видимости, не следует искать религиозного смысла, если только не рассматривать прямой путь постижения/знания — как путь апостола Павла, которого Дмитрий Григорьев периодически упоминает в качестве примера человека, пришедшего к Богу непосредственно, «напрямую», а не через следование учению, но и в этом случае поиск аллюзий и подтекстов может увести слишком в сторону от предмета. Достаточно того, что «птичья псалтырь» упоминается в одном из стихотворений («...а мы все ждем псалтырь птичью, / где царь Соломон — сова, // где на солнечный луч нанизаны / золотые строки крылатого льва…») и олицетворяет собой противоположность автоматическому бытию человека, заключенного между домашним бытом, работой, походами в супермаркет и телевизионными новостями. Здесь можно было бы добавить очевидное, что язык птиц — это в самых разных традициях язык ангелов («И вот мне снится: / прилетели ангелы или птицы, / курлы-курлы — говорят о чем-то на крыше, / один только я их слышу…»), однако, несмотря на большое количество христианских символов, поэтический мир Дмитрия Григорьева представляется скорее гимном природе, и Бог в нем больше сродни языческому Пану или Дионису, нежели Богу христианскому. Это относится не столько непосредственно к религии, сколько к мироощущению: в каком-то смысле «Птичью псалтырь» можно назвать «евангелием для зверей и птиц», поэтической утопией обновленного, возвращенного к изначальной гармонии мира, в котором человек не отсутствует, но еще не изгнан из Эдемского сада — еще не вкусил от древа познания добра и зла и не стал отдельным от мира, а животные, птицы, да и все предметы наделены душой и разумом.

Ребенок кричит,

словно в нем поселилась чайка,

у дедушки в ухе дятел стучит,

у девушки на голове кукушка.

То ли птицы людьми заболели,

то ли люди — птицами,

не поможет Айболит

от птиц отцепиться <…>

Простота, фрагментарность (большинство стихотворений больше напоминают карандашные наброски, нежели законченные картины) и вместе с тем эпичность, религиозная торжественность стихов Григорьева сближают его тексты с американской литературной традицией: как поэтической (Уолт Уитмен, Эдвард Эстлин Каммингс, Сильвия Плат), так и прозаической (в первую очередь это Джером Дэвид Сэлинджер, Джек Керуак и в целом — писатели бит-поколения), а также с культурой рок-н-ролла (в «Птичьей псалтыри» можно встретить строчки из песен The Beatles, The Animals, The Rolling Stones и других групп, стоявших у истоков жанра). Однако проводить какие-то точные литературные параллели: эпичность — от Уитмена, наивность и фрагментарность — от Каммингса, оживающие предметы — от Сильвии Плат (например, «дикое окно» у Григорьева и одичавшая машина, сожравшая одеяло, в стихотворении «Экскурсия» у Плат), и так далее кажется излишним: это не столько заимствование на уровне текста, сколько сходная манера чувствования и переживания действительности.

Вот и большие черновики в колючках чертополоха,

в крапиве и лебеде,

и маленькие беловики,

в которых белым-бело,

и стройные красновяки, бегущие своей красы,

и кровавые красняки, заходящие солнцем над бездною,

и зеленовяки, расширенные зеляки-зенки,

и зеленяки, конечно же, полные гусениц и травы,

и желтяки, подобные отмели неба,

и фиолетовяки, следы, разбросанные по белому полю,

где летом — колючки чертополоха,

крапива и лебеда…

«Птичья псалтырь» на сегодняшний день — наиболее полное собрание стихов Дмитрия Григорьева, которые остаются не столько даже недооцененными, сколько недовоспринятыми в русскоязычном литературном пространстве. Основная причина этого, как мне видится, заключается именно в их простоте, в которую тем не менее необходимо внимательно вчитываться, и в неукорененности в русскоязычной традиции, отчасти даже билингвальности: в переводе на английский или вообще на другой язык эти стихи звучали бы вполне органично, поскольку сами напоминают переводы с других языков — возможно, чтобы в полной мере прочитать их, нужно собрать дорожную сумку, взять билет на поезд дальнего следования и, оказавшись вдали от всего привычного, рассматривая незнакомые ландшафты и слушая незнакомую речь, доставать из сумки «Птичью псалтырь» и прочитывать между делом одно-два стихотворения.

^{Санкт-Пeтербург}