ЩИТ АРЕСА

Смирнов Алексей Евгеньевич родился в 1946 году в Москве. Окончил Московский химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева. Поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Журнальный вариант.

Алексей Смирнов

*

ЩИТ АРЕСА

Повесть

ЩЕНОК

С детства Гефест мечтал о собаке. Но родители ему собак не заводили. Все ограничивалось одними котами.

Долго жил у Гефеста рыжий камышовый кот Трифон. Глаза его мерцали темной зеленью, как два малахитовых камня, слегка затуманенных перламутровым морозцем. Если Трифон вставал со скамейки на задние лапы, то передними мог обнять хозяина за плечи и заглянуть своими малахитами прямо в душу.

Однажды Гефест в поисках самой упругой и гибкой ветки для лука залез на вершину дуба, подпиравшего кроною небо, а Трифон уселся внизу на отвалившийся толстый сук, одним концом лежавший на земле, а другим воздетый высоко вверх. Кот, естественно, выбрал для себя спокойный земной конец, не подозревая, что на самом деле очутился как бы на подкидной доске. Не выпуская из рук будущего лука с обрывком тетивы из желтой воловьей жилы, Гефест со всей высоты рухнул на задранный кверху конец отломившегося сука. Подкидная доска сработала безотказно. Трифон улетел в стратосферу, потом поднялся еще выше, распрощался с земным тяготением, и ночное небо украсили две малахитовых звезды, образовавшие созвездие Трифониад.

А Гефест приземлился так неудачно, что охромел на одну ногу и с тех пор получил на Олимпе прозвище Хромца.

Надо сказать, что подкидная доска превзошла все его ожидания. Он вовсе не собирался отправлять Трифона на небо, но, видимо, не рассчитал импульса, который придал коту спружинивший подкидной конец, а импульс оказался достаточным для того, чтобы разлучить малахитоокого с Землей не на время — как с почвой, а навсегда — как с космическим телом.

Оставшись без кота, Гефест безутешно скорбел до тех пор, пока не возвратился мыслью к своей детской мечте. Сколько можно жить одним желанием иметь собаку? Профессионально, как художник, Гефест уже давно состоялся. Он стал знаменитым кузнецом, мастером художественной ковки. Его ювелирные изделия — кольца, перстни, ожерелья, подвески, застежки, гребни — снискали заслуженно высокую репутацию у состоятельных аристократок; его напольные треножники и настольные подсвечники украшали жилища бедных горожан; выкованные им в орнаментальном стиле тяжелые и пышно украшенные узорные решетки придавали солидную помпезность дворцам и паркам торговцев недвижимостью; а выкованные им щиты, мечи, копья, палицы стояли на вооружении богов и героев. Заказы сыпались оптом и в розницу. Наконец мастер улучил момент, оторвался от горна, молотов, наковальни и вытер руки о кожаный фартук, чтобы по случаю купить отпрыска рурской овчарки — до блеска черного, как антрацит; ведущего свою родословную от волчьей пары из логова, затерявшегося где-то в дебрях древнего Рейна, а точней, его правого притока — Рура.

Пожалуй, самым подходящим для щенка и был бы выбор имени между Антрацитом, Рейном и Руром. Однако хозяин дал малышу другое имя и не прогадал. Антрацит говорил бы только о масти овчарки; Рейн или Рур выдавали бы своим звучанием лишь историческую родину пса, тогда как имя Амур явилось провидческим, выразившим все существо питомца, когда, достигнув отрочества, он вступил в пору романтической любви.

У Гефеста было два жилья: городское и деревенское. Зиму он проводил в полисе, лето — на природе. Городскую квартиру отличала крайняя теснота. Забавно было смотреть, как росший не по дням, а по часам Амур втискивался в узкий проход между стеной и скамейкой, а развернуться не мог и неуклюже вылезал задом наперед, виляя толстой попкой. Жаль, что кузнец в этот момент колдовал над горном и не видел такой извилистой пантомимы. Зато в деревне псу было раздолье, и он с нетерпением ждал, когда же кончится тесная зима и настанет просторное лето.

А пока оно не наставало, Гестия, хранительница очага в жилище Гефеста, выводя овчарку на прогулку, с трудом справлялась со своими обязанностями укротительницы и дрессировщицы. Никаких профессиональных навыков по части кинологии у нее не было, и Амур просто торопливо стаскивал ее с лестницы, оглашая этажи децибелами гулкого и весьма уже грозного лая, хрипловато перекатывавшегося по лестничным маршам; того лая, в котором чувствовались и нетерпение, и радость, и решимость зреющего зверя.

Как-то раз, открыв входную дверь подъезда, Гестия не заметила мелькнувшую поблизости черную кошку, зато Амур почуял ее всем своим овчарочьим нутром и, взбешенный такой возмутительной бесцеремонностью (перебежать дорогу под самым носом рурской овчарки!), рванул с места в карьер, повинуясь природному инстинкту. Гестия зацепилась сандалией за кривой порожек, упала на правое колено, но не выпустила поводок, обмотанный вокруг запястья, и Амур тащил хозяйку, как балласт, по асфальту, пока кошка не шмыгнула в подвернувшуюся щель. Так Гестия спасла нечестивице жизнь, а сама стала пациенткой районной поликлиники, до которой через силу добиралась на уколы и целебные притирания. Ни о каких гуляньях с Амуром речи больше идти не могло.

Гулять пришлось Гефесту. Раньше он не делал этого по причине вечной занятости, постоянной сверхсрочной работы. Взволнованным невестам хотелось, чтобы мастер выковывал их драгоценные капризы, немедленно, прямо у них на глазах, а не то они могли ненароком и пустить слезу; торговцы недвижимостью, грезившие коваными оградами, доставали его по телефону; военные требовали предпочтения перед гражданскими: «Не докованная секция частной ограды, — говорили они, — может еще подождать, это полбеды, а как скакать в бой во славу отчизны без щита, со сломанным копьем, пробитой каской и на неподкованном жеребце?» Короче, работа загружала кузнеца до предела. Ее всегда было по горло. Пылающий горн не затухал в его мастерской. Не смолкали удары молотов, плющивших разгоряченные на огне железные прутки или куски темно-рыжей меди; пышно шипел закалявшийся в ледяной воде, цепко схваченный клещами металл.

Но живое существо — щенок — тоже требовало внимания к себе. И теперь Гефест на время отлучек, связанных с посещением собачьей площадки, доверял поддерживать пламя в горне Гестии. Из хранительницы очага она по совместительству превратилась и в хранительницу горна, ковылявшую по квартире, заметно приваливаясь на правую ногу, тогда как искусный кузнец, прихрамывая на левую, цеплял овчарку за ошейник корявыми, грубыми от железа и такими же крепкими пальцами мастерового, плотно прижимал к здоровой ноге и спускал на улицу. Конечно, сила мужчины, тем более кузнеца, тренированного молотом и наковальней, не сравнима с крепостью женских рук. Амур это чувствовал и скрепя сердце повиновался хозяину. Тем не менее без труда Гефесту не удавалось справляться с овчаркой, бравшей не столько выпуклой мощью мускулатуры, сколько живой силой стартового рывка. При массе, сравнимой с массой хозяина, Амур сразу — со старта — развивал скорость, намного превышавшую прыть хромого Гефеста. И все-таки кузнец за ошейник удерживал рвущегося к цели отрока. Тот, между прочим, оказался хорошим забиякой и не только был готов ввязываться в уже затеявшиеся свары, но с удовольствием устраивал и свои собственные.

Черные как смоль, равнобедренные треугольники его теплых ушей всегда чутко торчали над головой, как два бархатных локатора, подергиваясь, подрагивая, поворачиваясь по сторонам, фиксируя четкий цокот копыт и неслышную переступь кошачьих лапок; эхо отдаленного лая и свист пролетающих мимо ласточек; не только хруст валежника под стопой крадущегося вдоль ограды вора, а само сухое трение его тени о прутья ограды! Слуху помогал нюх — врожденный нюх рурской ищейки. Он вел Амура по следу соперника, пусть тот, пробегая на рандеву, оставил свой запах еще во времена лернейской гидры, чей надежно сохранявшийся аромат грозил подавлять стойкость любой собачьей струи.

Но если над Амуром властвовали инстинкты охотника и воина, то хозяин ходил за ним из природной любви к собакам. Он ухаживал за щенком, как за малым ребенком. Он поил его из глиняной чаши, а кормил из металлической миски. Он выгуливал Амура и дрессировал, приучая подчиняться набору коротких команд. Он играл с ним, а когда щен оставлял за собой бессовестные лужи, кузнец подтирал их, как бы сердито, а на поверку добродушно бурча. Он воспитывал пса в духе повиновения, стараясь, однако, не оскорбить его достоинства, не унизить священного чувства свободы, без которого воспитанник, будь то животное или человек, превращается в безвольного и бездумного раба, пригодного лишь на механическое исполнение приказов своего господина.

Дежурное блюдо — овсяную кашу, придававшую отроку Геркулесову силу, Гефест варил сам. Он умел все. Единственное, с чем никак не мог совладать, это с купанием овчарки. Пес решительно отказывался лезть в реку, студить лапы в лесном ручье, ложиться в ванну или вставать под шумный душ. А мыть его становилось все неотложней. Он мужал, и от него ощутимо пахло псиной. Вот тут и задумался старый коваль. Собаку вымыть — не гвоздь отковать. Здесь нужна своя сноровка. И надумал позвонить жене, с которой был в разъезде. Киприда окончила курсы кинологов и хорошо умела ухаживать за собаками. Главное же — она вообще любила животных, а собак просто обожала. И собаки отвечали ей взаимностью.

Если красота Гефеста являла себя в его кузнечном искусстве, то красота Киприды сияла в ней самой. Животные очаровывались ею точно так же, как и люди. Ее отличала не только природная грация, но и редкая одушевленность, изобретательность, веселость, убеждавшие в том, что через них являет себя космическая стихия любви, пронизавшая все необъятное царство созвездий.

И что бы вы думали?

Нашелся один ветрогон, который увел Киприду от Гефеста, вступил с ней в параллельный брак, а потом бросил и теперь иногда звонил, нарушая ее душевный покой. Ветрогона звали Арес. Он служил по военному ведомству в высшем чине и своим необузданным нравом, невоспитанностью, двуличностью давно досадил великодушным олимпийцам. Ночами, инспектируя войска, он с горящим факелом в окружении своры орущих сторожевых собак бегал по секретным военным объектам от Лаконии до Фессалии, тем самым раскрывая их местоположения персидским лазутчикам, а днем под видом учений без толку гонял боевые триеры то в Ионию, то на Крит, лишь бы выслужиться перед Громовержцем. У ног повелителя он кротко блеял, как влюбленная овца, а на подчиненных срывался, как сорок тысяч латников, дружно ужаленных калеными стрелами вражеских когорт, или давился гневом, как гиена, отравленная ядом собственной слюны. Между тем внимание женщин привлекали его моложавость, курчавость, подтянутость, какая-то бесшабашная отвага и редкая выносливость в беге. Сложилось мнение, что именно Арес самый быстрый среди всех чемпионов Олимпа; что если бы он состязался с Ахиллом на дистанции от Марафона до Афин, то не только обогнал бы героя, но, выпив на финише глоток воды и ополоснувшись из горсти, мог бы спокойно продолжить путь обратно к Марафону, тогда как Ахилл в изнеможении упал бы на траву.

И все же смысл жизни Ареса составляли не спортивные ристалища, но война. Жить без войны он не мог. Война питала его кровь. Разницы справедливая-несправедливая для него не существовало. Справедливой была любая и с любой стороны. Греки справедливо били персов. Персы справедливо били греков. В этом, по Аресу, и заключалась тотальная мудрость войны. Она не отличала правых от виноватых, победителей от побежденных. Главное для нее состояло в том, чтобы кровопролитие никогда не прекращалось. Чтобы то тут, то там вспыхивали новые свары, и враждующие своры набрасывались друг на друга с верой в победу. Арес любил войну как таковую. Она была его способом существования, и ничто для него не могло с ней сравниться.

Ареса никому не надо было провоцировать. В качестве провокатора выступал он сам, придерживаясь тактики первого удара и всегда выдумывая для этого повод. Правда, фантазия его работала плохо, поэтому поводов было всего два, и он сам называл их «благовидными».

Во-первых: «Ты что на меня так смотришь?» А во-вторых: «Что-то мне не нравится, как ты от меня отводишь глаза…» После чего следовало разбойное нападение со смертоубийствами и конфискацией захваченного имущества.

Арес должен был постоянно проворачивать армии через мясорубку войны, превращая хаотичные ряды новобранцев в стройно организованный фарш выдавленных на поле брани фаланг. Мир его убивал. В мирное время он не знал, чем себя занять, кроме того, как уводить чужих жен и заключать параллельные браки. Другой на его месте давно уже был бы если и не сброшен в тартарары, то освобожден от занимаемой должности и отправлен в отставку, но Арес имел протекцию на вершине Олимпа: он был сыном верховных богов — Зевса и Геры, и всем приходилось его терпеть. В том числе Киприде.

Тайной мечтою Ареса было не только удержаться среди небожителей, но и войти в синклит Двенадцати главных богов, к которому, между прочим, принадлежал и Гефест. Синклит, однако, думать не хотел о том, чтобы кооптировать в свои ряды такого номинанта. Это означало подставить под удар моральную репутацию Олимпа. Тогда богиня раздоров Эрида, ради которой Арес бросил Киприду, предложила своему спутнику сменить риторику, ничего не меняя по существу: и военные приготовления, и сами походы остаются на месте, но отныне они должны объясняться не жаждой крови и насилия, а борьбой за мир, за процветание и благополучие порабощенных народов. Эрида убедила Ареса в том, что говорить одно, а делать другое гораздо интересней, чем говорить и делать одно и то же. На этой вилке и строится все искусство дипломатии. А хочешь быть честным, иди в подпаски и гоняй овец.

Между тем время, не играющее роли для богов, но значимое для их собак, шло своим чередом, и, когда однажды, сражаясь с пятнистым догом, Амур извозился в городской грязи до такой степени, что его страшно было впускать в дом, Гефест принял прямое и бесповоротное решение: купать! Более того, устроить дурачине-драчуну хорошую головомойку, то есть и помыть и примерно наказать за поведение, недостойное воспитанной собаки.

Заранее предвосхищая реакцию Гестии, он все-таки предложил для начала на должность банщицы именно ее.

— Ты что — шутишь? — ожидаемо ахнула хранительница очага. — Если ты — бог, кузнец, мужчина! — не можешь выкупать собаку, то как с этим справлюсь я — слабая женщина?

Тогда Гефест обеими шершавыми ладонями, как тисками с насечкой, сжал щеки пса и произнес, глядя в преданные, как ему показалось, собачьи глаза:

— Делать нечего. Придется вызывать Киприду. Она у нас кинолог. Ее учили. Пусть она тебя и купает.

Нельзя сказать, что такое предложение понравилось Гестии. Она допускала остаточную, заочную связь Гефеста с Кипридой, но — заочную! Их непосредственные контакты, тем более на почве Амура, вовсе не входили в ее планы. Вместе с тем положение, действительно, создалось безвыходное: купать надо, а некому. Кроме того, Гестия уповала на то, что волей богов лично она была избавлена от кипридовых чар. Все пленены, а она — нет. В присутствии красавицы она сохраняла олимпийское спокойствие, когда все его утрачивали; не лишалась разума, когда все его теряли; продолжала оказывать знаки внимания Гефесту, когда как раз никто уже не обращал на него никакого внимания. Обдумав свое положение в Большой семье, Гестия дала согласие на разовый визит Киприды. А для той знакомство с каждой новой собакой выливалось в праздник узнавания, новую радость.

Телефонный разговор владельца овчарки с опытным кинологом был исключительно конкретным:

— Киприда, это я. Можешь говорить? Нам надо Амура искупать, а он не дается, собака… Да нет. Нигде не хочет. Ни в речке, ни в ручье, ни в ванне. Ни под этим… как его?.. под душем. Я уже все перепробовал. Ну? Ты что — соображаешь? В баню его тащить… Кто его туда пустит? Да он всю баню перевернет вверх ногами, а банщиков загонит в парилку на верхнюю полку и лаем оглушит. Там же все резонирует: и стены, и потолок, и пустые кадушки, и медные шайки… Предлагаю другое решение. Кто у нас кинолог?.. Как у тебя со временем? Могла бы помочь? Прямо сейчас. Спасибо. Ждем.

ВЕЛИКОЕ ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ ОТКРЫТИЕ

И вот Киприда набрала полные руки собачьих шампуней и щетинистых, жестких на ощупь щеток для расчесывания свалявшейся шерсти, целое ассорти костяных гребней с зазорами между зубцами от такого, через который без труда пролезал ребристый морской канат, до такого, сквозь чьи зубчики едва проскальзывала невесомая осенняя паутинка.

Богиня вывела из ангара под уздцы великолепного Зефира, с легкой быстрокрылостью обгонявшего орла в горах и альбатроса над океаном; гепарда в пустыне и пущенную из лука стрелу. Всем хорош был Западный ветер, кроме того, что летал (или, как говорили, дул) в единственном направлении: с Запада на Восток. Никакими силами вы не заставили бы его дуть по-иному, например, с Севера на Юг. Он сразу начинал тормозить; крутиться, завихряясь, на одном месте; путать постромки и ни в какую не соглашался менять курс.

— Если хотите дуть с Севера на Юг, пересаживайтесь на Борея, а меня увольте.

Но двигаться с пересадками, менять теплого, ласкового Зефира на холодного бородача-северянина Борея Киприде совсем не улыбалось. К счастью, ей повезло: случай подарил возможность обойти это затруднение.

Задолго до первых мореплавателей, совершивших кругосветные путешествия, Киприда опытным путем установила, что если направлять Зефира постоянно с Запада на Восток, твердо сохраняя курс, то в конце концов можно снова очутиться на Западе. Значит, совсем необязательно принуждать Зефира разворачиваться туда лицом. Достаточно отпустить поводья, дать вольному ветру облететь Землю вокруг, как он сам, вылетев с обратной стороны, окажется повернут лицом на Запад. Впрочем, докладывать об этом открытии в Афинской навигационной академии богиня не решалась. По мнению академиков, Земля являла собой круг, ограниченный владениями гипербореев на Севере, массагетов на Востоке, эфиопов на Юге, иберов на Западе. А этот круг в свою очередь окаймлялся Океаном, заключенным во внешнюю окружность, которая не позволяла ему растекаться неведомо куда, но заставляла течь по кругу, подобно реке, как будто весь Океан представлял собой одно океаническое течение. Что именно находится за Океаном, на том берегу, не обсуждалось, как неподвластное разуму и потому толкающее лишь к мифотворчеству или пустой говорильне. Поведай Киприда о своем открытии, и ее как минимум подняли бы на смех, а могли бы за нелепые утверждения вообще изгнать с Олимпа, учитывая, что среди прочих в Академии заседали и такие непременные члены, как Арес. Так что у богини были причины утаить от научной общественности открывшуюся ей истину. Киприда не перечила убеждению навигаторов, публично выражала свою солидарность с позицией корифеев отечественной школы, но в собственной авиационной практике, не афишируя, применяла накопленный ею опыт полетов. А опыт этот свидетельствовал о том, что Земля, как ни крути, вовсе не круг, но шар.

Не доверяйте тому, кто задним числом объявит, что свое открытие богиня предвидела заранее; что сначала она пришла к нему ценой сложных умозаключений, споров со многими оппонентами, чтобы потом, вооруженная теорией и располагая возможностями Западного ветра, блистательно подтвердить логические построения опытным путем. Такое в науке случается редко. Обычно все происходит ровно наоборот. Действительно новое обнаруживается чисто случайно, поскольку на первый взгляд противоречит имеющимся знаниям и не выводимо из них. То же самое касалось и истории воззрений на форму Земли. Так же как почтенные навигаторы, Киприда свято верила в ту картину мира, которая сложилась у богов и героев накануне греко-персидских войн: Земля — круг, со всех сторон окаймленный Океаном. Стремиться переступить его бессмысленно и просто смешно. Зачем? Ведь там, за Океаном, нет и не может быть ничего более. Не то что ничего хорошего, а вообще ничего. «Другой берег» — это никакой не берег, его нет, а есть невидимый за дальностью защитный вал, не дающий Океану возможности растечься. Так вместе со всеми считала и Киприда. Однако возникло непредвиденное обстоятельство, связанное с упрямством Зефира. Как ни странно это звучит, но своим открытием богиня оказалась обязанной строптивости Западного ветра.

Однажды, когда ей понадобилось попасть с Востока (из Афин) на Запад (в Олимпию), она стала в очередной раз ласково упрашивать Зефира не упрямиться, а подуть в попутном ей направлении. То ли нежность ее голоса, то ли чары женских жалоб умилостивили строптивца: Зефир развернулся (правда, без всякого энтузиазма) и вяло (как будто в виде одолжения) подул на Запад. Но как только убаюканная волнообразным покачиванием полета богиня сладко уснула, Быстрокрылый, оглянувшись на нее, сделал широкую дугу, повернул на сто восемьдесят градусов и, набирая скорость, привычно устремился к Востоку. Очнувшись ото сна, Киприда — взамен стадиона в Олимпии — снова увидела под собой афинский Акрополь, театр Диониса и Длинные стены, ограждавшие дорогу в Пирей, но предпринять ничего уже не могла. Рысистая сила ветра несла ее все дальше и дальше на Восток.

Внизу расплескалась пестрая рябь Средиземноморья. Острова Хиос и Лесбос остались по левую руку богини, Парос и Иос — по правую.

Мелькнула Финикия, когда Зефир, снизившись, прокурчавил с жестким шорохом густые гривы финиковых рощ.

Пропала из глаз Мидия, сверкнув извилистой лентой Аракса.

Затаилась позади враждебная Персида.

А вслед за Индией — чадолюбивой данницей воинственных и томных магараджей — простерся великий Океан, окаймляющий Землю. Зефир достиг ее края — края света, но продолжал упрямо дуть и дуть на Восток.

И полетели навстречу богине тревожно раскричавшиеся птицы ночи, словно вопрошавшие: «Куда? Куда вы стремитесь? Там же ничего больше нет!» Но Зефир уже закусил удила, и не было ни земной, ни небесной силы, способной его удержать.

Нескончаемо длилась ночь.

Бесконечно светили звезды.

Непрерывно перекатывал Океан шумящие гребни волн, подобные тем, из которых некогда вышла на берег Киприда, прозванная Пеннорожденной.

А потом она снова увидела сушу: то открылась никому не ведомая Америка.

И опять Океан надолго повис под крылами Западного ветра, пока новый берег не погасил наката разбежавшейся волны — пока не явились богине грядущие западные владения римлян, а там и Сицилия, и сама Италия, и вот — заветная Олимпия, до которой было рукой подать от Афин, но подавать руку следовало на Запад, а Зефир подавал ее только на Восток. Так упрямство ветра стало причиной самого невероятного, самого Великого географического открытия: Киприда поняла, что Земля не круг, но шар.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

И все же — какая удача! Для того чтобы искупать Амура, кинологу не требовалось облетать всю Землю. Краткий полет к Востоку не сулил никаких неприятностей богине. Но едва она поднялась в воздух, как ей позвонил Арес.

Долго и нудно он томил ее своими жалобами на то, что уже который день нигде нет никакой приличной заварухи, а значит, нет и никакой работы для него как модератора боевых действий. Кузнецы обленились и не перековывают орала на мечи. Пахари манкируют камуфляжной экипировкой, не перевооружаются, прикрываясь дороговизной рынка новейших вооружений; не строятся в шеренги; не бросаются друг на друга с ласкающими мужской слух воплями брани. Люди погрязли в мелких бытовых проблемах, а решать задачи всемирно-исторического масштаба некому.

Олимп регулярно сокращает военные расходы. На что это похоже? Недальновидная политика. Сколько ни попросишь, всегда дают меньше. Чтобы получить минимум, надо просить максимум. Чтобы получить максимум, надо стращать богов гражданскими беспорядками.

А где титаны вероломной стратегической мысли? Куда девались отцы коварных тактических планов? На каких новых нивах подвизаются мастера военной хитрости? Народ измельчал. И смельчак измельчал. Герои повымирали, а последние интеллектуалы ушли в поэзию. Война не в моде. Служба в армии из священного долга каждого гражданина превратилась в отбывание ненавистной воинской повинности. Язык обогатила новая метафора: «откосить», то есть скосить глаза на сторону и сойти резко вбок с единственно правильной дороги — на войну. И главное, матери поддерживают в таком беззаконии своих сыновей! Матери формируют какие-то комитеты и готовы посылать делегаток прямо на поле битвы. Где это видано? На что они, собственно говоря, рассчитывают? Кто будет защищать Грецию от персидских орд? А кто встанет неприступной стеной на пути греческого нашествия на Персиду?

— Я уже голос сорвал на почве обоюдной военно-патриотической агитации. Одна надежда — Эрида. Обещала помочь с организацией массовых раздоров. Одним словом, как сказал Гомер (или Вергилий, точно не помню): «И скучно и грустно…» Приезжай, поскучаем вместе.

— Не могу, — отвечала богиня. — Я в дороге. Гефест попросил искупать Амура. Что?.. Не слышу. Кому выковать щит? Гефесту? А зачем ему? Ах, для тебя… Такой же, как у Ахилла? Хорошо, передам. Извини, связь пропадает…

Помехи эфира освободили Киприду от утомлявшей ее беседы. Как обычно, Арес вначале в режиме монолога разнообразно и красноречиво жаловался на жизнь, а потом обратился со своей собственной просьбой. Это был его стиль: жалуйся и проси, проси и жалуйся.

Тем временем Гефест готовился к приезду гостьи. Он сообщил Амуру, что к ним едет не какой-нибудь ревизор из Центрального кинологического управления, а настоящий кинолог-практик, знаток водных процедур. Женщина мягкая, но твердая. У нее не забалуешь. Побаиваться ее стоит, а вот воды бояться как раз нечего. Вода не рычит, не царапает, не кусается. Она совершенно ничем не пахнет, кроме приятной свежести, а если ее много, тоже не страшно: собаки от рождения умеют плавать. У них выработался собственный оригинальный стиль. Про людей, его перенявших, говорят, что они плавают по-собачьи. Амур внимал, склонив голову набок и, так же как человек приставляет ладонь к уху, чтобы лучше слышать, слегка поворачивал в сторону речи то левый ушной лопушок, то правый.

Приближение Киприды он, естественно, почуял первым. Едва она переступила тот самый порожек в подъезде, о который споткнулась Гестия, Амур встрепенулся и залился приветственным лаем, ибо не злость или угроза сотрясли стены домашней кузницы, а предчувствие счастья. Он кинулся к вошедшей и прежде всего, веретеном оборачиваясь вокруг ее ног, торопливо и азартно обнюхал сандалии, скользнул мордой вдоль колен и ткнулся в низ живота черной, кожаной варежкой носа. Киприда гладила его, называя по имени, смеялась и просила, чтобы он сам показал ей дорогу в ванную. Амур посмотрел вопросительно на Гефеста: дает ли хозяин на то согласие? Кузнец кивнул, и Амур провел гостью к воде. Купаться ему совсем не хотелось. Ему хотелось играть. Но богиня прошептала в лопушок волшебное слово, и ослушник согласился принять душ в корыте с низким бортиком. Такой компромисс всех устроил. После душа, вспененного шампунями, прекрасная банщица расчесала иссиня-черную шерсть питомца, наговорила ему массу комплиментов по поводу его ума и красоты, приветливости и азарта. Душа Амура окончательно раскрылась навстречу богине, и они стали друзьями.

За ужином Киприда передала кузнецу просьбу от Ареса выковать для него точно такой же щит, какой Гефест, по слухам, сковал Ахиллу. Мастер задумался, и в его задумчивости прочиталась некоторая растерянность, словно он решал, браться ли ему за эту работу, связывать ли себя обязательством с таким неуравновешенным, требовательным, капризным клиентом.

— Буду иметь в виду, — неопределенно отозвался Гефест.

Отъезд Киприды поверг Амура в траур. Он отказался от порции «Геркулеса», сваренной самим хозяином, только слегка понюхал и отошел прочь. В довершение злосчастья пошел дождь. Амур сидел у открытого окна и горько лаял на льющиеся струи. Видно, он считал именно дождь — разлучником, вставшим между ним и Кипридой. Потом он поворачивал морду к хозяину и жаловался ему на судьбу, прерывисто подскуливая. Безутешный в своем одиночестве, бесцельно скитался он по жилищу, не зная, чем себя занять, и вызвал нешуточную ревность в Гефесте. Хозяин не выдержал, прикрикнув на своего любимца:

— Ну что ты слоняешься? Что ты играешь у меня на нервах? Отряхнись! Место!

ТЕОРИЯ «ТРЕХ ОГНЕЙ»

Дни потекли привычной чередой, только вот смирять возмужавшего пса, метавшегося по двору среди четвероногих приятелей и подруг, становилось все трудней. Кузнец начал чувствовать суставы. Не хромота на одну ногу, с чем он давно свыкся, а по временам возникавшие боли в суставах заставляли его теперь хромать на обе ноги. По мнению кинологов, причиной суставных немощей могла стать аллергия на собачью шерсть. Для опоры при ходьбе Гефест отковал себе железный жезл и с ним появлялся на людях и в собрании богов. Но нет худа без добра. Жезл до такой степени поразил очевидцев своей функциональностью и красотой художественной отделки, что вошел в моду как аксессуар, совмещающий пользу с эстетикой, что особенно ценилось в тогдашнем обществе. Лица, вовсе не страдавшие ни хромотою, ни аллергией на шерсть любимых собак, из соображений сугубо щегольских наперебой стали заказывать кузнецу декорированные железные посохи, а кто послабей на руку — короткие трости, а кто победней — простые костыли. При этом каждый заказчик просил вносить в его персональный образец (даже в костыль) нечто новое, особенное, отличное от остальных. (Благосклонную улыбку на Олимпе вызвал солдат-инвалид, воскликнувший: «Да у меня костыль-красавец! Ни у кого больше такого нет».) И только Арес потребовал отковать ему точную копию прототипа. Он хотел иметь второй экземпляр Гефестова жезла. Однако Бог войны, внушавший всем, что в армии все должно быть единообразно — форма, оружие, пища, маршировка, образ мыслей, — не учел, что в искусстве как раз все должно быть несхожим: форма, содержание, приемы, отделка, образ мыслей. Будучи оригинальным художником, Гефест уважал пародийные розыгрыши, но питал отвращение к рабскому копированию. Штамповать одно и то же даже в двух экземплярах было ему невыносимо. Он удлинил жезл, предназначенный Аресу, сделал его потоньше и полегче, снабдил рукояткой, которую, как по лекалу, вписал в ладонь заказчика, а декор исполнил еще затейливей, чем на своем образце.

И что бы вы думали?

Арес устроил брату разгон прямо при Гестии и Амуре. Он раскричался, овчарка разворчалась, чтобы не сказать разлаялась. Гестия увещевала. Гефест отстаивал свое право на неповторимую свободу художественного воображения. Бог войны требовал абсолютной идентичности копии и прототипа. Он шумел, что тут вам не место тому, что проходит там.

— В Аид — расхлябанные допуски и посадки гражданских заказов!

Олимпу — железную идентичность военной госприемки!

В Аид — разброд и опостылевшие шатания художественной богемы!

Олимпу — неразличимую тождественность каждого посоха, какой бы то ни было трости, любого костыля!

В Аид — горе-ремесленников, не способных к воспроизведению собственных замыслов!

Олимпу — великих художников, приверженных раз и навсегда установленному канону!

Гефест отбивался как мог. Он доказывал, что жезл, откованный им для Ареса, лучше, совершенней оригинала: он легче, удобней, красивей.

Арес возражал:

— А мне не надо «лучше». Мне нужен точно такой же. Размер в размер. Чтобы все параметры совпадали без малейших погрешностей, а художественное оформление — до мельчайшей детали.

— Тьфу на тебя! — не выдержал кузнец и отдал заказчику свой жезл.

После такого посещения Амур возненавидел Ареса каждой шерстинкой: он заподозрил его в недостатке ума, душевной чуткости и восприимчивости к новизне. Арес это уловил и, возвратившись, приказал хозяину:

— Убери собаку. Убери собаку, я тебе повторяю! У меня вопрос: Киприда говорила тебе насчет щита?

— Какого щита?

— Точно такого же, какой ты выковал Ахиллу.

— Говорила.

— И — что?.. Мне нужен щит для инспектирования секретных военных объектов на границе с Персидой. Там возможны провокации. Если тебя волнует цена вопроса, то не беспокойся. Греческий народ не постоит за ценой, если речь идет о благополучии Бога войны! Мы введем налог на дым с каждого домашнего очага, и это все окупит. Но имей в виду: щит должен быть точно таким же, как у Ахилла — никаких отклонений. А то я тебя знаю — «мастера художественной ковки»…

Между тем прогулки с Амуром давались кузнецу все трудней и трудней. Заново скованный жезл помогал мало. Гестия выбыла из игры надолго, а теперь в ауте оказывался и Гефест. Посовещавшись, оба пришли к мысли, что гулять с овчаркой придется просить Киприду.

Это было, как говорили на Олимпе, «трудное решение». Сердцем собаки завладевает не просто тот, кто ее любит, а тот, кто ее кормит, кто с ней гуляет, играет, разговаривает. Кормежка и отчасти разговоры оставались за хозяевами, а вот гулянье с играми передавались в распоряжение Киприды, а у нее уже и так после купанья установились самые нежные отношения с Амуром, что не могло не тревожить кузнеца.

Гестия, на которую чары Киприды не влияли, удивлялась: что особенного находит в богине Амур и что находил Гефест? Чем она так привлекает мужчин? Но факт оставался фактом. Познакомившись с Кипридой, овчарка определила свой приоритет точно так же, как определяли свои — боги и герои. Ничем не отличался он от мнения знатоков, познавших все тонкости искусства любви задолго до Овидия. На первое место в стае Амур поставил Киприду. Соперниц у нее не было. На второе место опустился хозяин, на третье — Гестия. Окажись опальный (не побоюсь n-ый раз употребить это слово применительно к Овидию) поэт свидетелем такой иерархии, он в качестве объяснения мог бы предложить Теорию «трех огней». Это творение, как и Великое географическое открытие, не вписывалось в строгий формат Афинской навигационной академии, и ему грозило бы полное забвение, если бы мы не предоставили апокрифу неофициальные страницы своего незаметно развернувшегося романа.

ТЕОРИЯ «ТРЕХ ОГНЕЙ»

и

вытекающая из нее иерархия Большой семьи

По мере возрастающего воздействия на чувства богов, людей и живых тварей огни располагаются так.

Альфа-огонь

Самый уравновешенный — мирное пламя домашнего очага, которым владеет Гестия, воплощающая собою умиротворенность, целомудрие, покой. Она никогда ни на кого не повышает голос. К Амуру обращается исключительно на «Вы». Команды отдает не в виде жестких приказов, воспитавших поколения рурских овчарок, а просительно, в сослагательном наклонении, как бы апеллируя к врожденной интеллигентности грозного сторожа: «Амур, не могли бы Вы отвлечься от игры с кольцом и подойти ко мне буквально на одну минутку?» Или: «Будьте любезны, если Вас не затруднит, немного полаять в окно». Или: «Не беспокойтесь, я сама открою дверь, а Вы проходите первый». Или: «Амур, прилягте, пожалуйста, на Вашу подстилку. Я ее только что прогладила». Оценить такую деликатность овчарка не в состоянии. Она принимает ее за слабость и отказывается видеть в хозяйке вожака.

Бета-огонь

Иное дело — Гефест. Он распоряжается вторым огнем — ровно гудящим пламенем трудового горна. Он с ним работает: гнет в нем железные прутки, плавит золото, отжигает белое олово, льет серебро, размягчает чистую медь. Отсветы пламени постоянно играют на стиснутых скулах кузнеца; на толстом кожаном фартуке; на корявых, окисленных клещах, которыми он держит тонкую стрелу; на щеке звонкого молота, которым плющит ее острие; на массивной двурогой наковальне, принимающей на себя увесистые, ритмичные, размашистые удары. И учебные команды овчарке Гефест отдает тоже, как положено, восклицательно-кратко: «Ко мне!», «Голос!», «Стоять!» (пока я первым не пройду), «Место!»

Гамма-огонь

И все же оба эти огня — и альфа и бета — внешние по отношению к повелевающим ими богам, тогда как Киприда — сама носительница огня, но не того — зримого, — какой высекают трением из двух трущихся друг о друга кремней и хранят в тлеющих головешках; не того, какой горит в очаге; и, конечно, не того, пылающего в горне, который когда-то был украден Прометеем для людей именно отсюда — из кузницы Гефеста, за что похититель навечно прикован кузнецом по приказу Громовержца к закогченным и поклеванным орлами горам Кавказа. Нет! Огонь, хранимый в сердце Киприды, совсем иного рода. Он властвует над душами богов, людей и всех живых тварей. Невидимый, он передается им ее взглядом, голосом, лаской, охватывая их ликованием или погружая в «невыразимую печаль», как сказал кто-то из поэтов (как бы не Гесиод).

Так из Теории «трех огней» вытекает иерархия Большой семьи.

Первая в семье — Киприда: носительница гамма-огня.

Второй — Гефест: бог бета-огня.

Третья — Гестия: хранительница альфа-огня.

Кузнец опасался, что чары Киприды окончательно приворожат к ней Амура, а Гестия беспокоилась не столько за овчарку, сколько за самого художника, памятуя, что именно он сказал когда-то, сосредоточенно глядя в пламя горна: «Старая любовь не ржавеет», и смело окунул разгоряченную железную болванку в бочку с холодной водой.

Как бы то ни было, но боги договорились, и Киприда по весне ежедневно стала прилетать в кузню на колеснице, запряженной тучею звонко верещавших на солнышке жизнерадостных воробьев.

Каждый раз Амур встречал ее восторженным лаем, бросался навстречу, вертелся юлой в ногах, вставал на задние лапы, норовил лизнуть в губы, пока она, смеясь, отбивалась от него с радостью, скрыть которую не могла бы и самая искусная притворщица.

О, боги!

О, неподвластная разуму симпатия сердец!

После прогулок друзья возвращались переполненные впечатлениями. Овчарка с аппетитным, звучным почавкиваньем поглощала хорошо разваренную овсянку, до блеска вылизывала дно широкой металлической миски, бренча ею и гоняя по каменному полу лоснящимся, мускулистым языком, потом отбегала в сторону, но тут же возвращалась проверить: а не осталось ли еще немножечко на дне? Ах, если бы тогдашние лирики знали о существовании рифм! Как естественно легла бы на слух им рифма «овчарка — овсянка»! Но это удовольствие было им неведомо.

А хозяева потчевали кинолога нектаром и амбросией — молодящей и дарующей бессмертие пищей богов. Никаких иных разносолов у них не полагалось. Между пиршеством и бессмертием стоит аскеза. Сладостям чревоугодия боги предпочитают вечную жизнь.

Но близилась пора разлуки. Наступало лето. Хозяева и собака переезжали в деревню, а там необходимость выгуливать пса отпадала. Ему и за забором было где разгуляться.

Киприда сказала прямым текстом, что будет скучать по Амуру.

— Ничего страшного, — прямым текстом отозвался Гефест, надеясь уж в деревне-то вернуть контроль над своей собакой и первенство в семейной иерархии.

— Еще амбросии? — предлагала Гестия гостье.

— Благодарю, — отказывалась богиня.

Кузнец заметно нервничал, зато Гестия сохраняла олимпийское спокойствие, хотя не кто-нибудь, а именно она теряла на все лето контакт с районной поликлиникой — пусть и упразднившей половину эскулапов старой закалки, а новых не приобретшей, зато экипировавшей холлы великолепной мебелью из мореного дуба! Круговыми движениями ладони пациентка потирала больное колено — теперь массаж недуга становился делом рук самой занедужившей, а предложенная Олимпом политика импортозамещения привела к тому, что вместо высококачественных рейнских мазей со сроком настаивания не менее трех месяцев, в торговую сеть поступили низкокачественные греческие со сроком настаивания не более трех дней.

Гефест, игнорировавший всякую аптеку, возбужденно хромал между горном и столом с остатками трапезы, опираясь на «язык железного жезла», как сказал поэт — то ли Гомер, то ли Гесиод. Но не важно, кто сказал. А важно, что кузнец вспомнил, на какой жезл опирается. На тот, что отковал для Ареса. Однако дотошный клиент (проще сказать — скандалист и зануда) отказался принять работу, как не отвечающую требованиям военной госприемки: кто-де ответит за то, что все параметры улучшены мастером по сравнению с прототипом? Это грубое нарушение установленного «Регламента изготовления стандартных образцов отечественного оружия, предназначенных к сбыту на рынке вооружений для текущих нужд армии и флота»! (Хотя предназначение жезла было как раз чисто гражданским.) Теперь тот же Арес удумал обзавестись новым щитом. И опять требовал копию! А если копия не получится? А если получится новый оригинал? Тогда Гефест отдал свой жезл Богу войны, но теперь Ахилл, если что, не отдаст свой щит никому. Слышите? Никому! Короче: или надо копировать щит один в один или лучше вообще не браться за работу.

А Киприда над вазочкой недопитого нектара загрустила перед расставанием с Амуром. Из этой вазочки хорошо было бы дегустировать абрикосовое варенье, привезенное послами в дар от Царя всех армян. Каждый абрикос такой прозрачный, что в нем просвечивает продолговатая темно-коричневая косточка… Но абрикосовое варенье — деликатес, не входящий в божественное меню.

Грусть богини передалась Амуру. Жалобно поскуливая, чуть не плача, как будто дождь уже пошел, положил он ей голову на колени, она гладила его, забыв наказ кузнеца не делать этого, дабы не превращать сторожевого пса в разнеженного диванного денди. И вдруг всплеснула руками, как будто вспомнила что-то необычайное:

— Да у нас же скоро прививка!

— Какая прививка? — насторожился Гефест.

— Универсальная. От всех собачьих болезней.

— А мы сами в деревне ее не сделаем? — осторожно спросила хозяйка.

— Исключено. Прививку на дому — особенно в деревне — может делать только дипломированный кинолог.

Амур, ура! У нас прививка! Мы скоро увидимся!

И счастливый лай огласил жилище кузнеца.

КАРТА ЗЕМНОГО КРУГА

В деревне, как и в городе, Гефест не собирался предаваться праздности. Он оставил все прочие заказы и думал только о том, как ему быть со щитом Ареса. Воспроизводить когда-то скованный для Ахилла массивный медный щит, украшенный картинами народной жизни, богато отделанный серебром и золотом, — щит, уже воспетый Гомером в «Илиаде», душа у мастера не лежала. Мы помним, что, снисходительный ко многому, неприхотливый в обиходе, кузнец не терпел одного: стеснения своей творческой свободы. Как профессионал, он считал для себя унизительным повторение уже найденных им оригинальных решений, а главное условие заказа звучало для мастера как раз унизительно: сделать не хуже, но и не лучше, чем Ахиллу, а точно так же. И впервые кузнец согласился принести свой вольный выбор в угоду вздорному потребителю, обещавшему осыпать умельца золотым дождем, который прольют на него честные землепашцы, обобранные налогом на дым, встающим над крышей, как танцующая кобра. И как брать эти подлые деньги, кузнец не представлял. Но Ареса приходилось терпеть всем. Его терпел даже Громовержец. Видно, что-то подсказывало Олимпу, что бог войны не может быть упразднен окончательно, что он необходим в мире как неизбежное зло. Он растворен в самой природе отношений: человеческих и звериных; его власть распространяется и на фауну, и на флору. С помощью своей наперсницы Эриды ему удается время от времени ссорить даже богов. Сколько бы его ни прижимали, он снова собирается с силами и выворачивается то тут, то там, предъявляя свои права. Портить отношения с братом кузнец не хотел. Ну, ладно. Щит так щит. Как у Ахилла, значит как у Ахилла.

Слух о том, что Гефест любит трудиться по ночам, был верным. После ужина он спустился в кузню, освещенную четырьмя угловыми светильниками в треножниках собственной искусной работы. Не спеша кожаными мехами раздул постепенно разгоравшийся горн. Опираясь на жезл, проковылял к широкому столу с расстеленными на нем листами рыжей меди. Отложил жезл, освобождая для работы обе руки. В одну взял пудовую кувалду, в другую — клещи узкие и вытянутые, как щучья пасть, ловко зацепив ими медный лист, и окунул его в огонь. Медь надо было довести до лимонного каления, до соломенной желтизны и лишь после того начать отбивать на двурогой наковальне, не упуская, однако, времени, пока металл остывает, и успеть окончить ковку до того, как он приобретет цвет спелой вишни.

Мастер спаял вместе пять круглых медных листов и оковал их ровным тройным ободом из белого олова, подобно тому, как он сделал, выполняя заказ Ахиллу. А дальше, следуя логике задания, требовалось в точности повторить убранство Ахиллова щита.

Наверху разместить солнце из чистого золота, серебряный месяц и блестки созвездий, а внутри по кругу изобразить жизнь поселян: пахарей, бредущих за яремными волами; жнецов, срезающих зрелые колосья; детей, сбирающих их в снопы; пышногрудых жен, просеивающих тонкую муку; цветущих, как праздник, дев, танцующих в тени олив; золотой виноградник; стада, пасомые сторожевыми псами…

Но вдруг вместо этой идиллии, независимо от его собственной воли, Гефесту явился совершенно другой образ.

Незнакомый с новейшим достижением географической науки, сделанном Кипридой и Зефиром, кузнец подумал о том, что ведь и вся Земля представляет собой огромный круг, окаймленный Океаном, — Земной круг — отвечающий форме щита. Тогда Океан уже есть: это тройной оловянный обод. Остается выбить из меди саму кованую плоть внутри оружия от земли гипербореев на Севере до пустынь эфиопов на Юге; от владений иберов на Западе до царства массагетов на Востоке; вспучить Рифейские горы, Тавр и Кавказ; процарапать реки Истр и Нил; Инд, стекающий в Океан, а выше — не достигающий Океана Аракс; выбить Скифию на Севере и Египет на Юге; Италию на Западе и Персиду на Востоке; а середину щита украсить двумя морями: Понтом Эвксинским (Черным) и Средиземным с островами Кипр, Крит и благословенной Грецией — центром мира, обителью олимпийских богов!

Так щит Ареса будет служить не только оружием — обороной от стрел и мечей, копий и палиц, но станет еще и картой Земного круга, по которой Арес легко сможет ориентироваться на землях и водах.

Эта идея настолько захватила кузнеца, что он совсем позабыл об обещании в точности воссоздать доспех Ахилла и о своем малодушном решении пойти на компромисс ради прибыльного заказа, оплаченного драхмами бедняков; поступиться свободой выбора, лишь бы не злить всемогущего бога войны, не накликать на себя его гнев, который не замедлит обрушиться, едва Арес обнаружит, что его щит совпадает со щитом Ахилла только по форме, а суть изображенного не имеет ничего общего с оригиналом.

— Хромец! — воскликнет Арес. — Как ты посмел нарушить наш договор?

Какая фурия столкнула тебя с испытанного пути на поиски самовольной новизны?

Где пахари, счастливо бредущие за яремными волами?

Где согбенные радостным трудом жнецы?

А кто-нибудь видит здесь детей, сбирающих сжатые колосья? Или дети еще не народились?..

А куда подевались пышногрудые жены, сеющие белую муку сквозь частые соты округлых сит? Или жены еще не рожали?..

Кому достались цветущие, как праздник, девы, желанные всем? Или девы еще не расцвели?..

Вместо всего этого, призванного подчеркнуть… подчеркнуть… (тут оратор запнется, но Эрида немедленно шепнет ему на ухо подсказку, и он уверенно продолжит)… призванного подчеркнуть миролюбивый характер моих агрессий, постоянную заботу о благополучии присоединенных земель и населяющих их народов; повторяю, вместо всего этого ты выковал какие-то нагромождения и впадины, процарапал контуры чуждых стран, их реки и моря, обозначил полисы: выдавил никем не прошенный рельеф, названный тобою «картой Земного круга»!

Что ты хочешь этим сказать? Что я претендую на мировое господство? Что у меня руки чешутся с кем-нибудь повоевать? Что я непрерывно где-нибудь воюю?

— Послушай, Хромец, что говорит Арес-миротворец! — вступит Эрида. — Зря ты обидел его своими намеками. Или ты забыл о целых тринадцати месяцах мира, который воцарился по всей Земле?.. («…Пока Арес сидел в плену», — мысленно продолжил кузнец.) Тебе ли замалчивать такие факты?

— Ты превысил свои полномочия, ковач, — важно подытожит заказчик. — Ты нарушил обещание не вносить в работу никакой новизны и ответишь мне за это перед Отцом-Громовержцем!

— Ну и пусть, — согласился про себя Гефест. — Зато я сделаю то, что мне по душе. А там видно будет.

И он продолжил работу, отвлекаясь лишь на еду, краткий сон да обучение овчарки.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ АМУРА

А что же наш питомец?

Свой приезд в деревню Амур отпраздновал тем, что загнал на деревья всех окрестных котов, тогда как землекопам-кротам велел зарыться вглубь на Птолемеевский стадий (сто восемьдесят пять метров) и не казать оттуда носа. А деревенских шавок он построил в две шеренги на пыльной Афинской дороге, старшим назначил хриплого, в колтунах, кобеля с подбитым глазом и приказал ему на вечерней поверке докладывать обо всех происшествиях дня: кто отличился — кто проштрафился; кого поощрить — кого наказать.

Хромавший на обе ноги Гефест, занятый оружейным заказом, не мог выгуливать Амура по деревенским полям и пастбищам, куда тот стремился всей душой. Эта почетная миссия выпала на долю Гестии, хромавшей всего на одну ногу и не обремененной военными приготовлениями.

Однажды она с овчаркой на длинном поводке (предусмотрительно не обмотанном вокруг запястья) вышла на дальнее пастбище, где паслось стадо тучных коров, а между ними разбрелись белые овечки — мягкие и пушистые, как пуфы. Врожденный овечий пастырь проснулся в Амуре сразу, едва он почуял запах пасущегося стада. Да это, собственно, была уже и не овчарка, а самый настоящий овчар — овечий пастух. Молниеносно поводок выскользнул из руки Гестии, тогда как Амур широкими прыжками, живописно взлетая под углом к лугу, устремился навстречу стаду, оглашая поля гремучим лаем. Поводок волочился за ним по траве, никак его не отвлекая. Он забыл обо всем. Внимания на коров овчар не обратил вовсе, как будто их и не было. Узкая специализация оказалась устойчиво закрепленной в его генах. Пастуха интересовали только овцы. Ни разу в жизни их не видя, он безошибочно определил, что именно эти перманентно завитые, трусливо блеющие существа на тонких ножках с характерным запахом не чищенного загона и есть те самые овечки, которых ему сами боги положили стеречь и пасти. Он стал гонять их, отделяя от коров, и перепугал старика-овчара с подпаском, которые раскинули было на траве нехитрую снедь селянина: кусок соленого сыра, ковригу хлеба, кувшин молодого красного вина — все атрибуты ранней трапезы. О, эти сельские аристократы! Знали бы они, кого принесет им безмятежное летнее утро; какого страха натерпятся они, работавшие прежде лишь в связке с добродушными деревенскими дворняжками; ведали бы, как поведет себя этот дорвавшийся до живого дела породистый инспектор из Афин! Но пастухи, как и буренки, не вызвали у него никакого интереса. Вся его кипучая энергия, весь энтузиазм засидевшегося в четырех стенах отрока, равно как и багаж сорожденных ему навыков устремился на одних только овечек. Он сбил их в тугую, круглую отару и, как колесо, покатил через все поле к неразличимому вдалеке, но чуемому его острым нюхом загону. Сколько раз, возбужденно лая, пришлось ему для этого обежать свое блеющее «колесо», не известно ни одному богу. Но факт состоял в том, что, едва выйдя на пастбище и еще ничем толком не нащипавшись, отара снова оказалась дома, пастух и подпасок потеряли аппетит, а рурский овчар с чувством исполненного долга вернулся к хозяйке и кратко рапортовал об исходе спецоперации.

После такого подвига Амур принял решение внести правку в сложившуюся табель о рангах. Он построил Гестию на лугу и возмужавшим баском дал понять, что теперь она в стае крайняя.

Первая — Киприда.

Второй — Гефест.

Третий — Амур.

Четвертая — Гестия.

Хранительница очага встретила весть об этой кадровой перестановке абсолютно индифферентно, как будто ничего не случилось. Она-то понимала, что, увлекись кузнец ковкой Аресова щита, и овсяную кашку для овчарки варить станет некому. Вот тогда прежняя субординация и восстановится без всяких усилий со стороны разжалованной хозяйки.

Расчет оказался верным. Работа над щитом поглотила все внимание кузнеца. Он не знал ни отдыха, ни срока. Ему по собственному почину предстояло впервые выковать Земной круг со всеми особенностями рельефа и обозначенной топонимикой в согласии с данными географической науки, одобренными Афинской навигационной академией. Этот круг — такой же надежный боевой щит и безупречное создание искусства, как и щит Ахилла, должен был служить еще и географической картой, помогающей воинам ориентироваться в пространстве.

Тем временем Амур полностью перешел на попечение Гестии, но много ли та могла ему предложить, кроме чашки воды и миски овсяной каши; кроме вежливой просьбы присесть, а не мотаться целый день перед глазами туда-сюда, туда-сюда; кроме туманного обещания, что вот настанет день, когда надо будет сделать прививку, и тогда к нам приедет Киприда — вот уж с кем ты и набегаешься, и нарезвишься!

При имени «Киприда» овчарка навостряла уши, но поскольку помимо имени не являлось ничего, Амур снова погружался в меланхолическую ходьбу, выписывая по полу бесконечные «восьмерки», ритмично стуча костяными когтями, или вынужденно дремал, свернувшись кольцом на открытой террасе, сшитой из плотно пригнанных, профилированных досок, делавших ее похожей на палубу морского корабля.

Чем монотонней тянулись дни для собаки, перемежаемые редкой стычкой с выбравшимся откуда-нибудь из-под спуда ежом или разборкой с окрестными дворнягами, не всегда уважавшими предписанный им Кодекс дворянской чести:

— довольствоваться необходимым,

— не лямзить что плохо лежит,

— не лебезить перед сильными, унижая слабых,

— не юлить, уходя от прямых ответов за проступки,

— не облаивать невинных,

— не рычать или напускать туману вместо покаяния,

— не предавать друзей,

— не стравливать врагов,

— не злорадствовать над побежденными,

— не отлынивать от сторожевой службы;

чем все более неотличимыми друг от друга становились труды и дни невозмутимой Гестии, тем плотней спрессовывалось время для одержимого своим замыслом Гефеста. Его абсолютно поглотило новое детище — щит Ареса. Но когда наконец он был скован, кузнец вместе с радостью испытал и сомнение: тому ли владельцу предназначено его оружие? Щит Ахилла хранил героя. А кого будет хранить щит Ареса? Неужели он, Гефест, своими руками отковал оружие, которое сделает неуязвимым бога войны, упасет его от ран, а значит, не даст мирной передышки людям, как это было, когда он попадал в плен или когда его ранила Афина или герой Диомед? Тогда прекращались войны, ибо их модератор пребывал либо в смирительной бочке, либо на госпитальной койке. Теперь же ни одна стрела не пронзит Аресов щит; ни одно копье не проколет его броню; не разрубит никакой меч; не пробьет ни единая палица. Если освободиться от Ареса нельзя, то можно хотя бы не радеть об его безопасности, не вооружать картой Земного круга, по которой он станет прокладывать маршруты будущих завоеваний.

Как быть?

В мастерскую вошла овчарка. Она тянула в зубах здоровенную дубовую дрыну, найденную когда-то в лесу. По своей хозяйственности ищейки любят тащить в дом все самое необходимое, как то: палки; рваную сандалию, спекшуюся в пыли на обочине; разворошенное ветром пустое воронье гнездо; спицу, выпавшую на дорожной колдобине из осьмиспичечного колеса; оброненную детскую игрушку; грязную тряпку, вытянутую с таким трудом из-под соседского забора; ну а дубовая дрына — это же украшение коллекции!

Амур положил тесину на пол. Обошел вокруг. Снова ухватил, но не посередине, чтобы, подобно Архимеду — знатоку античной физики, соблюсти баланс «плечей», а не вполне грамотно — ближе к одному из краев. Длинный край перевесил — дрына перекосилась. Амур, не опуская, стал перехватывать ее в воздухе, интуитивно сдвигаясь к центру. На третьей подвижке дубина выпала из пасти.

Не все так просто.

Пес временно оставил свою находку и переключил внимание на Гефестовы клещи, которые тут же попробовал на зуб. Таким пробам он придавал большое значение, распределяя материалы в кузнице по собственной шкале твердости. Это выглядело так.

ШКАЛА АМУРА

За единицу измерения Амур принял один укус — острый след от клыков, оставленный им на материале при надкусывании изо всей силы. Такому — самому твердому — материалу из металлов отвечало железо. Твердость железа по Шкале Амура равнялась единице — одному укусу. Все остальные металлы и сплавы составляли доли этого сильнейшего укуса. Так, для того чтобы оставить подобный след на бронзе, которую кузнец получал, сплавляя медь и олово, Амуру требовалось пол-укуса с дожимом. «Дожим» означал небольшое дополнительное надавливание. Тут и выяснилось, что бронза мягче железа. Те же пол-укуса с дожимом требовались латуни. Ее хозяин выплавлял из меди и цинка. А вот в отдельности медь и цинк по твердости проигрывали себе в коллективе. Чтобы на каждом из них получить такой же отпечаток, как на железе, хватало половины укуса. Та же твердость (пол-укуса) была у серебра и у чистого золота. Но здесь Амур столкнулся с неожиданным подвохом. Дважды ему попадало на зуб золото самого себя тверже. Либо его приходилось наполовину надкусывать с дожимом, либо вообще требовался целый укус. Амур пришел в смятение. Научная истина туманилась, выверенная шкала твердости начинала путаться. И оба раза драгоценное оказывалось не тем, за что себя выдавало. Сперва, как объяснил кузнец, какие-то мошенники сплавили золото с медью и оно стало тверже, а потом позолотили железный пруток и тогда драгоценность вообще показала твердость железа!.. Оба раза, распознавая такой обман, Амур шумно вздыхал, поражаясь порочности человеческой природы, ее неразборчивой предприимчивости, не совместимой с Кодексом дворянской чести.

А самыми мягкими из апробированных в кузне металлов оказались олово (треть укуса) и свинец (треть укуса с недожимом). Правда, в хозяйстве у Гефеста водилась еще ртуть, но, по мнению Амура, это был не металл, а какое-то недоразумение. Оно текло, как жидкое серебро, и кусать его было бесполезно, а по словам кузнеца даже и очень вредно в силу его ядовитости.

Теперь все стало на свои места.

Шкала твердости металлов и сплавов (по Амуру)

Железо — один укус

Бронза (медь + олово) — пол-укуса с дожимом

Латунь (медь + цинк) — пол-укуса с дожимом

Медь — пол-укуса

Цинк — пол-укуса

Серебро — пол-укуса

Золото чистое — пол-укуса

Золото, разбавленное медью — пол-укуса с дожимом

Золоченое железо — один укус

Олово — треть укуса

Свинец — треть укуса с недожимом

Ртуть _жидкая — ноль укуса

Сейчас предстояло разобраться с клещами: инструмент важный.

— Не кусай клещи! — крикнул кузнец овчарке. — Ты еще косу возьми: вон она в углу стоит. (Я этого не говорил! А то правда потянешь; ума хватит…) У тебя есть твоя дрына — вот ее и таскай, а инструмент не трогай. Не для тебя поставлен.

Амур выпустил клещи и, если бы мог, сплюнул. Языку металл показался кислым, клыку — жестким. «Твердость — один укус, — определил Амур. — И во рту металлический привкус. Железо».

Он придавил лапой дрыну и опять занялся ею, отщипывая сбоку кору и волокна. Однако совет хозяина взять косу запал в душу. Притом что сарказм такого пожелания, очевидный для богов и людей, остался за пределом разумения овчарки. Оттенками божественного юмора она не владела. Говоря: «Ты еще косу возьми», — кузнец имел в виду как раз обратное: «А вот уж косу тебе вообще нельзя трогать!», но такие тонкости пес не различал. Тогда как замечание: «Я этого не говорил!» Амур счел досадным противоречием: что значит «не говорил», когда именно это сказал? И сказал не на каком-нибудь массагетском наречии, а нормальным греческим языком. Совершенно ясно, что хозяин вначале велел инструмент не трогать, а потом решение изменил и предложил собаке взять одновременно две вещи: клещи и косу («Ты еще косу возьми», то есть в дополнении к клещам: еще). Обдумывая, как это ловчее сделать, Амур повалил косу на пол и подтянул за деревянную ручку так, чтобы она легла рядом с клещами: тогда их можно попытаться ухватить вместе одним распахом пасти.

Гефест заметил эти эволюции, и всякое сомнение по поводу того, насколько бог войны сопрягается с выкованным для него щитом, отошло на второй план, а на первый выступило собеседование с Амуром:

— Ну что ты навостряешься? Что ты навостряешься?.. Ишь, сложил рядком, чтобы взять удобней.

Овчарка одобрительно заурчала.

— А знаешь ли ты, глупый ты пес, что к инструменту по имени Коса тебе вообще нельзя прикасаться. Категорически!

Амур зарычал, очевидно, недовольный обращением «глупый ты пес» и полным запретом иметь дело с косой.

— Коса собакам не игрушка, — продолжал кузнец наставительно, но, умягчившись, добавил: — Ты лучше посмотри, какой я щит сковал. Даже у Ахилла такого нет. Броня! Ничто ее не пробьет, верно?

Амур утвердительно гавкнул.

— Только как его Аресу отдать? Он же тогда из войн до скончания века не вылезет, сколько народу перекрошит! Не успокоится до тех пор, пока один на свете не останется со своим щитом. Знаешь, как он воюет? Всегда на той стороне, которую теснят, чтобы война не прекращалась. Давят греки, он за персов. Давят персы, он за греков. А с каждой битвой их все меньше и меньше…

Амур залаял с негодованием.

— Ну, ладно. Утро вечера мудреней. Пошли спать.

Гестия давно уже почивала внизу, подперев табуреткой дверь, чтобы овчарка ночью не зашла и не лизнула ее, спящую, в щеку, перепугав до полусмерти. А Гефест с Амуром в шесть ног влезли по лестнице наверх и опочили там: кузнец — вытянувшись на меховой шкуре, а пес — кольцом на шерстяной подстилке.

Деяния богов, тем паче их сны, не подлежат обычному пересказу. Тут уместна совсем другая форма речи. Для этого древние придумали песенный лад. Воспользуемся им. Только, воспевая изобретательного Гефеста, и мы не станем во всем потакать канону.

АРЕСОВ ЩИТ

Гекзаметры

I

Щит Ахиллесу-герою Гефест отковал достославный.

Не было в мире дотоле блистательней чудо-доспеха.

Вот — Быстроногому дар от Хромца, что в искусстве высоком

Крепко стоит на ногах, самому себе только и равный.

Труд его столь восхитил соплеменников, что в «Илиаде»

Богоподобным Гомером представлен в гекзаметрах дивных.

Злобный Арес — бог завистливый браней — такой же

Точно доспех для себя отковать предназначил.

«Да», — согласился кузнец. Но — неисповедимы дороги,

Те, что торит божьей волей художник во имя искусства.

Форму щита не меняя, кузнец ухитрился иначе

Перековать пятислойную медь в самой плоти доспеха.

Вместо картин жизни мирнотекущей под ласковым небом:

Пахарей, пастбищ, танцующих дев в апельсиновых рощах,

Изобразил нам художник Земного подробного круга

Карту, подъемля где Рифские горы, где горы Кавказа;

Тут размещая застывших морей темно-синие стекла,

Там струи рек к Океану пуская, как стрелы из лука.

II

Царство счастливое гипербореев — жрецов Аполлона,

Празднеств и строгих молений — создал он на Севере светлом,

Осеребрив, изукрасив фольгой золотою нарядно

Полное радостей мирных земли их блаженное лоно.

А на Востоке, где Каспий, страна массагетов явила

Взору шатров ветровых, шаткостенных степные кочевья.

Юг темнокожие люди пришли населить — эфиопы.

Лица их блещут во тьме, точно южная ночь под звездами.

Запад распахан иберами. Сильное племя — иберы!

Бронзу из олова с медью куют, злаки добрые сеют.

Индия, Мидия рядом с Персидою томной пред нами

Ближе к Востоку предстали на карте чудесной Гефеста.

Золотом залил художник пески фараонов Египта,

Нилу от солнца изжелтому русло в песках процарапал

И, повернувши на Север, Аресов доспех изукрасил

Золотом скифов и льдинами зим — серебром их морозным.

Новый виток: Финикия, а там — Карфаген нерушимый,

Крит и Сицилия — лаковый отблеск оливковых масел.

III

Но приближаемся мы к сердцевине подарка Аресу.

Щит его кругл, как Земля, так же выпукл, и вогнут и плосок.

Картою круга Земного для бога войны он послужит,

Чтобы стратег, затевая грядущие брани, из лесу

Скифского выбрался, снег пооббив с босоногих сандалий,

С рурскими древними дебрями скифские не перепутав.

Посередине щита — в самом внутреннем (мысленном) круге —

Выковал Грецию мастер — любимый рельеф ее гибкий:

Дельфы и Лидию; Фракию, море, родные Афины.

В центре же центра, где ставится циркуля острая ножка,

В месте укола — с божественной, право, какой-то улыбкой —

Выбил Гефест средоточие мира — вершину Олимпа.

Прежде оружье кузнец окаймил белым оловом прочно,

В обод тройной заковавши доспех, словно щит Ахиллеса.

Обод на карте-щите означал Океан бесконечный,

Что величаво течет, как река, опоясавши Землю.

За Океаном — все то ж Океан и ни капельки суши.

Вся она здесь, как Арес за щитом, суетливый и вечный.

IV

Кончил работу кузнец. Дело сделано. Щит изготовлен.

Надо сложить инструмент, пламя в горне гудящем убавить.

Тут и приплелся Амур в мастерскую с дубовою дрыной.

Сторож овечий сегодня был скромен и тих, словно овен.

Дрыну в зубах удержать не легко, если схвачена криво.

Ею Амур балансировал, точно ходок по канату.

Раз! — перехватит, поправит, оступится как-то неловко.

Снова прикусит, шатаясь идет, равновесие держит…

Выронил. Хватит. Устал. Надоело с тесиной возжаться.

Клещи куснул. Жаль зубов. На пол скинул щербатую косу.

Звякнула. Ну, поволок!.. До чего раздражающий скрежет!

«Ты еще косу возьми, — посоветовал умный хозяин. —

То есть и клещи, и косу…» А как их укусишь-то вместе?

Клещи короткие, ну а коса… даже сравнивать странно.

«Глупый ты пес», — это слышать довольно обидно собаке.

Хвалится новым щитом, ну а друга совсем позабросил.

Скинул на Гестию. — «Будьте любезны, подайте в окошко

Голос, Амур, но в собачьей прошу не участвовать драке».

V

«Вот вам и Гестия вся. А лепешки отменные жарит!

Что-то кузнец про Ареса сказал. Я не понял ни звука.

Вроде по-гречески, а уловить невозможно. Да ладно.

Этот громила меня еще хуже косы раздражает.

Если подкатит в своей Золотой таратайке к воротам,

Вот уж кого я с огромным моим наслажденьем облаю!

„Завтра приедет Киприда”. А это я понял прекрасно.

„Завтра приедет Киприда…” Ах, только б с утра на подольше.

„Завтра!.. Приедет!.. Киприда!..” Счастливее вести за лето

Я не слыхал от хозяина и от четвертой по списку».

Гестия спит. Вверх протопал кузнец. У него на подошве

Дырка прожглась: наступил неудачно на тлеющий уголь.

Следом потопал Амур: две передние лапы на верхней

Плоской ступени, а задние две чуть еще не на нижней.

В угол свой жезл бог огня водрузил и прилег на овчину.

Рядом надежный Амур на подстилке свернулся колечком.

Ночь выгребает золу на совок из остывшего горна,

Шлет кузнецу сновиденья, овчиной укрывшему спину.

VI

Снится Гефесту, как будто овчарка, что мирно дремала,

Вдруг встрепенулась и, чуткие уши наставив тревожно,

Разом метнулась к окну, грозным лаем весь дом оглашая.

С неба Арес, рассекая густых облаков покрывало,

Шумно спускался в своей Золотой колеснице,

С коршуном черным двуглавым по весям небесным скитаясь.

Это несчастье природы, сиамский близнец двухголовый,

С богом войны над морями и сушей паря одиноко,

Зорко следил за двумя половинами круга Земного:

Где загорается? Где затлевают, дымясь, головешки разладов?

Чем распалить нерешительность воинов? Твердостью бога?

Духом борьбы, выводящим на бой малодушных когорты?

Завистью к славе других, испытавших триумф полководцев?

Щедростью бранных трофеев? Колоннами сгорбленных пленных?

Или стремленьем вернуть, что утеряно с прошлых раззоров?

Там, где Аресу Фортуна чудная служить не желала,

Где побеждала Киприда Ареса в бескровных сраженьях,

Там приходила на помощь Эрида — богиня раздоров.

VII

Чтобы разрушить Киприды любовные чары, Эрида

Козни плела, в яд змеиный макая усердные спицы;

Лжи, отстоявшейся за ночь, настой сладковатый, как солод,

В медный котел добавляя, сливала сквозь тонкое сито.

Это она, чтоб рассорить Киприду, Афину и Геру,

Бросила между богинями яблоко с надписью «Самой

Лучшей из всех». Словопренья, обиды, напраслины, распри —

Нива ее, здесь она несравненный Аресу помощник.

Возит ее он повсюду с собой в Золотой колеснице.

Лютость и силу его дополняет Эриды коварство.

Как эту гостью облаял Амур, от презрения морщась!

Как он бросался на бога войны, поводок напрягая!

— Пса убери, или я размозжу ему палицей череп!

Пса убери, если хочешь, чтоб кости его уцелели! —

Так разъярился Арес, еще пуще яря и Амура.

Гестия жалась в углу, а Гефест, ухвативши овчарку

За шишковатый ошейник, наверх уволок. Там и запер.

И возвратился к гостям, извиняясь, что приняли хмуро.

VIII

Щит осмотревши, отменно откованный в виде Земного

Медного круга, тем паче взъярился заказчик бранчливый:

«Что наклепал ты, Хромец, самовольной своею кувалдой?

Кто наделил тебя правом нарушить мне данное слово?

Это не щит Ахиллеса! Что общего с ним ты содеял?

Где землепашцы, бредущие мирно вослед за волами?

Где волоокие девы-танцовщицы в рощах тенистых?

Пастбища где? Виноградники? Жены, желанные многим?

Где это все?!. Отковал ты мне в пику не щит миротворца,

Дабы явить мою самую сущность, по слову Эриды.

Нет! Ты суешь мне оружье тирана, несносное многим, —

Щит покорителя мира, меня оскорбив клеветою.

Место работе твоей — в куче медного хлама на свалке!»

Тут, как по шкуре тугой боевого раба-барабана,

Стал по щиту бог войны колотить своей палицей дикой:

Там же, куда наносился удар, высекалася искра

Брани смертельной, войны необузданной, сечи жестокой.

Каждый удар по щиту отзывался бедою великой

IX

На беззащитных народах. Огонь пожирал их пространства.

Павшими персами греки покрыли сражений равнины.

Павшими греками персы удобрили свежие пашни.

Бились кентавры. Горело в песках фараоново царство.

Конницы вражьих племен как степные метались пожары.

Вот что творил бог войны, булавою о щит ударяя.

Верили гипербореи: спасут их Рифейские горы,

Смогут они за стеною от копий и стрел уберечься.

Но порадела Эрида зловредная в пользу Ареса:

Ссоры гражданской незримую искру раздула из сора.

Двинулись орды азийские, думам Европы переча.

Каждого с каждым Арес и Эрида себе на потеху

Сшибли, столкнули, стравили злорадно в решительной схватке.

Видел Гефест в сновидении, будто бы стронулись горы

Тавра, кренясь и меняясь местами с горами Кавказа,

Землю порвав, образуя проломы и новые гребни.

От содроганий коры Понт Эвксинский вскипел, выделяя

Желтые гроздья зловонно бурлящего едкого газа.

X

Главные реки теченья свои повернули обратно.

Нил передумал, как прежде, впадать в Средиземное море.

Вспять он потек, вглубь пустынь африканских, в страну эфиопов.

Вспять он понес боевые триеры — обратно, обратно!

Без разговору всем скопом рыбачьи веселые лодки

Вспять он погнал, рыбаков онемевших повергнувши в ужас.

Что же до рыбы, то та вообще понимать отказалась,

Что происходит, какое творится кругом беззаконье.

Инд, проторивший когда-то дорогу себе к Океану, —

От Океана, к нему повернувшись спиной, устремился.

Долго терпел Океан, но и он, осознавши такое,

Хлынул на твердь отовсюду, поскольку ее опоясал.

Быстро он залил ущелья, долины, холмы; подобрался

К горным отрогам; по кручам отвесным подкрался к вершинам;

И от всего необъятного круга Земного осталась

Над колыханием вод лишь макушка одна Арарата.

А на макушке, спасаясь, собака несчастная выла

На малахитовоокие Трифониады…

МАССАГЕТЫ

Гестия не уставала поражаться тому, с какой скоростью все заполоняют сорные травы, если их вовремя не скосить. Это что-то невероятное! Культурный плод требует систематического ухода. Его надо селекционировать, высаживать во взрыхленную богатыми питательными веществами почву. Он чувствителен к заморозкам и засухе. В зиму без обогрева он вымерзает за одну ночь, а в зной ради него нельзя щадить ни капли воды из холодных цистерн, зарытых по горлышко в землю. Кольчатый червячок норовит уже при цветении завестись в сердцевине будущего плода, расти вместе с ним и за лето, раздувшись, переработать изнутри плотную спеющую плоть в свои пухлые, трухлявые отходы. Корни культурного плода подтачивают сукины дети — местные барсуки; листву решетит иноземная тля и свой жизнерадостный жук-вегетарианец; а вызревшие плоды конкретно клюют остроклювые птицы, запасаясь калориями перед зимним визитом на Кипр или в Египет, где курортный сезон, поглощающий массу энергии, еще в самом разгаре. А потом все удивляются тому, как нелегко вырастить что-нибудь культурное, доброе, путное; кивают на опыт иберов или ссылаются на мифических гипербореев, которых, кроме богов, никто толком и не видел, поскольку отгородившие их от мира Рифейские горы неприступны — их даже Борей не любит перелетать: там, над горами, постоянные турбулентности. Они расшатывают ему нервную систему. Каждый раз, подлетая к ним, он думает: «Ну, сейчас начнется…» И не было случая, чтобы они обманули его ожидания.

А теперь обратимся к сорнякам, — предложила самой себе Гестия. — Может быть, сорные травы требуют квалифицированной селекции? Или почв, сбалансированных по минералам, микроэлементам, витаминам? Что-то я не слышала, что в холодные ночи вокруг бурьяна надо разводить обогревающие костры, а в жару поить и поить его ключевой водою. Червяк ни за какие драхмы в сорняках не заводится. Местные барсуки ими в целях подкормки не интересуются, а покушение на сорный корень у них уголовно наказуемо. За это полагается Посейдонов карцер — нора на глубине ста восьмидесяти пяти метров ниже уровня моря. Хоть бы иноземная тля на сорняки польстилась! Хоть бы жук-вегетарианец их заживал! Хоть бы птицы повыдергивали. Но тля не льстится. Жук не жует. Птицам — никакого дела, как будто это их не касается. А потом все разводят руками: «Нет, вы подумайте! С утра не покосишь, к вечеру зарастешь». И опять кивают на иберов: «Какие у них кошенные лужайки, какая прелесть! И все прополото». Так иберы, поди, сами косят, а мы привыкли нанимать, приглашать, создавать рабочие места. А что делать? Приходится. Я, например, не кошу. А Гефеста не допросишься. И такой сорняк вымахал — флоксов не видно. А у нас гости: Киприда, Арес… Слышу: овчарка залаяла. Морду в окно выставила и гавкает на забор.

Идут вдоль забора два поденщика:

— Хозяйка, доброе здоровьице! Работы какой не найдется?

— А вы косить умеете?

— Умеем. Мы всю жизнь косим.

— Амур, будьте любезны, прекратите выражать свою неприязнь косарям. Вы меня компрометируете. Исполнили сторожевую функцию, и достаточно.

— Поденщики, а сами вы откуда?

— Мы — массагеты.

— Ого-го!.. Как же вы сюда добрались?

— Пешком. Персида хорошо прошла. Мидия хорошо прошла. Вавилония хорошо прошла. Ассирия на войну попала.

— А чем пропитание зарабатывали?

— Где ковры с братом чистила, где башня строила.

— Сколько же вы до нас шли, массагеты?

— Вся жизнь шли. Очень Греция хотелась.

— Сейчас собаку уберу. Проходите во двор.

Впустила. Напоила. Накормила овсяной кашей. Массагеты ведут себя скромно, почтительно. Едят экономно. От добавки отказываются. Выдала им косу и попросила флоксы обкосить.

— Вас как зовут?

— Алоп.

— А вас?

— Галиб.

— Галиб, Алоп, коса у нас неточеная. Нет в доме хозяина. Живу с художником. Хоть и по металлу, но он не точит и не косит. Он кует.

Чувствую: массагеты не улавливают.

— Коса, говорю, неточеная. — И пальцем на лезвие показываю, дескать, видите: ржавое, гнутое, щербатое…

— Ничего. Брусок есть какая-никакая?

— Какой брусок? Я в этом не понимаю.

— Косу отбить. Тупой коса. Править надо.

Ну, думаю, настоящие косцы попались. Термины знают. Мастера. Выношу им брусок деревянный. От растопки. Берут. Алоп держит косу жалом вверх, а Галиб аккуратно стучит бруском по железу: то слева, то справа; то слева, то справа: вроде отбивает; и водит нежненько так вдоль жала: вроде точит.

Настучались, наводились, на корточках посидели, по-своему покалякали, отправились косить.

А собака приревновала косу (она же ее своей считала), занервничала, забегала по дому. Я пошла ее успокоить:

— Ничего с твоей косой не будет. Алоп и Галиб сорняки нам покосят, и всем приятно станет. Хоть на флоксы полюбуемся.

Короче говоря, зовут меня:

— Хозяйка, принимай работа!

Вижу: трава лежит, флоксы стоят.

— Алоп, вот вам за труды новые сандалии.

— Я не Алоп, я — Галиб.

— Извините.

— Спасибо, бабушка.

— А Галибу — баранью шапку. Будет, как пастух.

— Спасибо, бабушка. Я не Галиб, я — Алоп.

Так я и не поняла, кто из них Алип, а кто Галоп.

Ушли.

Вечером дождь посыпал с градом. Гляжу: вся трава опять стоит, как стояла, а флоксы лежат. Массагеты траву не покосили, а повалили. Град цветы побил, сорнякам же хоть бы что! А дождь им только на руку. Встряхнулись и поднялись.

ИСПЫТАНИЯ ЩИТА

Гефест проснулся оттого, что собака, сидя на подстилке у него в ногах, тихо подскуливала. По своей воспитанности Амур не мог требовать утренней прогулки беззастенчивым лаем, а гулять хотелось, поэтому он сдержанно подвывал, дожидаясь пробуждения хозяина. Кузнецу же напротив прогулка была в тягость, суставы ныли, особенно при ходьбе, и художник уповал на Киприду, которая и прививку сделает, и с овчаркой погуляет.

Вдруг Амур встрепенулся и кинулся к окну. Он встал передними лапами на подоконник и, задрав морду, принялся лаять в небо, покрытое облаками. Причина его беспокойства оставалась непонятной не только для кузнеца. Если бы рядом случились пастух и подпасок, стерегшие коров и овец в чистом поле, где так много неба, они бы тоже удивились возбуждению Амура.

Но пастух с подпаском как раз разложили на траве нехитрый завтрак селянина, как то: круг сочного козьего сыра, ковригу ржаного хлеба — колесо с хрустящим, поджаристым ободом, поставили кувшин молодого красного вина. Нагулявшие аппетит коровы опустили головы в траву, а разбредшиеся по сторонам овечки вознамерились было начать общипывать свои угодья, как всех их отвлек быстро приближавшийся собачий лай. Но то был не голос Амура, знакомый им по прошлому построению, а многоголосый лай, доносившийся прямо с неба.

И вот сквозь пелену облаков на поле стали падать сторожевые псы в несметном количестве. Это было похоже на сошествие лохматых варваров. Хриплые охранники немедленно зачистили поле от пасущегося стада, оттеснив его на края, а пастуха и подпаска принудили к мирной сдаче провианта и добровольному плену. И тогда, прорывая быстро редеющую гряду облаков, на землю спустилась плавными витками Золотая колесница Ареса, лучась, как маленькое солнце. Колесницу несла квадрига боевых коней: вороной конь — Блеск, чубарый — Шум, каурый — Пламя, чалый — Ужас. Кони были свирепы, как львы. Они слепили, оглушали, жгли, повергали в трепет. Коровы ревели со страху, а овцы жались друг к дружке в горячем ознобе.

Бог войны с двуглавым коршуном на плече и Эрида сошли с колесницы.

Тем временем Амур метался на поводке по террасе вне себя от возмущения. Откуда взялось столько псов? Как они посмели оккупировать его территорию? Кто уполномочил их распоряжаться его стадом, экспроприировать провиант у пастухов? И опять сюда идет Арес, уже проявивший себя самым неблаговидным образом в истории с жезлом… Амур осерчал не на шутку.

Хозяин схватил овчарку за ошейник и, пересиливая ее отпор, уволок по лестнице наверх, задвинув за ней медную дверь на железный засов. Амур почувствовал себя смертельно оскорбленным. Поведение кузнеца он отказывался понимать. Кому защитить хозяина, если тот собственными руками запер своего единственного защитника? Амур бросался на дверь, грозил Аресовым псам и самому богу войны всеми карами Аида, умолял кузнеца освободить его из заточения. Напрасно.

Сердце Гефеста разрывалось между жалостью к Амуру и невозможностью его присутствия рядом с Аресом и Эридой.

— Я прилетел за щитом, — сказал Арес брату. — Показывай работу.

Кузнец вынес круглый щит и поставил перед гостем.

— Это не щит Ахилла. Ты опять меня обманул! Что ты сковал, Хромец? Вместо сельского праздника я вижу какую-то географию. На что ты намекаешь, иносказатель?

— А по-моему, щит удался, — возразила Эрида. — Я поняла твою идею, Гефест. Она в том, что весь мир защищает Бога войны от нападок его врагов. Рифские горы, Тавр и Кавказ встают на защиту Ареса. Океан и моря вздымают свои волны в помощь Аресу. Пустыни Африки и скифские степи поднимают песчаные бури и снежные метели, укрывая ими Ареса. Ты сделал его неуязвимым. Более ничто — ни копье Афины, ни меч Диомеда — не смогут ранить его. Все удары отразит твое оружие.

— Я хочу испытать эту броню, — сказал Арес.

Мастер вынес из кузницы гору оружия и встал со щитом, как живая мишень, посреди луговой травы, не поддавшейся косьбе массагетов. Вначале Арес пускал стрелы из лука, с каждым выстрелом приближаясь к мишени на шаг. Стрелы отскакивали от щита, переламываясь пополам, как тростинки. Никаких следов на броне они не оставляли.

Потом заказчик метал тяжелые копья. Они звонко ударяли о щит и, не причинив ему никакого вреда, падали в траву. Тогда Арес выхватил из ножен свой широкий меч и принялся рубить по щиту, все более распаляясь. Щит отражал все удары, сохраняя нерушимость своей боевой брони.

— И все-таки я его расколочу! — вскричал Арес, замахнувшись палицей с торчащими в разные стороны шипами.

Но ни одного удара нанести он не успел. Гефест перехватил палицу и убрал щит.

— Хватит. Испытания окончены.

— Как окончены? Ты боишься, что твой щит не выдержит моей палицы?

— Да, боюсь… — неожиданно согласился Гефест.

— В таком случае я его не беру. Мало того что он украшен не так, как у Ахилла, он еще и не выдерживает ударов палицы! Ты должен сковать мне новый щит. Инспекцию районов, приграничных с Персидой, никто не отменял, — воспользовался Арес оборотом речи, популярным у публичных ораторов. — Что это?.. Я чувствую дуновения Западного ветра. Откуда оно здесь?

— Верно, Киприда летит к Амуру, — предположил кузнец.

— Ах, вот как?..

Арес подбросил, поймав на лету, палицу и свистнул свою квадригу. После истории, приключившейся у него однажды с Кипридой и Гефестом, он предпочитал встречаться с ними порознь, но никак не вместе. По свисту Ареса все вокруг наполнилось Ужасом, Пламенем, Шумом, Блеском, и пышущая жаром квадрига вознесла Золотую колесницу с Эридой и Аресом под облака.

СЕТЬ ГЕФЕСТА

Та история, воспоминание о которой заставило Ареса ускорить отлет, в свое время наделала много шума на Олимпе и была запечатлена Гомером в его «Одиссее». Но стихов с нас уже достаточно, хотя бы и Алексеевых строф — восемнадцатистрочных гекзаметров с перетекающей рифмой (см. главу «Аресов щит. Гекзаметры»), а потому продолжим изложение на языке достопочтенной прозы.

Пылкий Арес влюбился в Киприду, когда она была женою Гефеста. Из каждого похода Арес привозил в подарок любимой богатые трофеи — узаконенные войной плоды грабежа, как-то: амулеты из слоновой кости, золото, благовония, драгоценные диадемы, гребни, орошающие масла, рассчитывая на известную многим благосклонность Киприды. Сердце ее дрогнуло, а задуматься о том, что она с благодарностью принимает краденое, не приходило ей в голову. Однажды среди бела дня она улучила момент и позволила Аресу разделить с ней супружеское ложе.

А день был такой ясный, такой солнечный, что зоркий Гелиос явился невольным свидетелем тайного свидания. В архаичные времена боги не знали дилеммы: «выдавать — не выдавать?» Правда не считалась доносом, а грех подвергался наказанию. Гелиос открыл кузнецу правду об Аресе и Киприде. Едва злая весть достигла Гефестова слуха, как его обуяла жажда мщения. Но чем способен оскорбленный бог отомстить бессмертным богам, один из которых его родной брат, а другая — его любимая жена? И кузнец придумал возмездие позором, доступное только ему. Никто больше ни на земле, ни на небе не смог бы такое сотворить. Здесь мастерство оружейника переплелось с искусством ювелира, увенчалось хитростью инженера и создало мстящий перл художественной ковки. Гефест отковал сеть из тончайших нитей, которые никакими силами разорвать было нельзя. Образовалась крепчайшая паутина. А главное — эти исчезающе тонкие нити не улавливались глазом. Они были равно невидимы и для людей, и для богов.

Готовя охальникам постыдное наказание, кузнец укрепил сеть под потолком над ложем наподобие приподнятого балдахина, соединенного с ложем. Устроив западню, Гефест пустил слух, что уезжает по делам на свой любимый остров Лемнос и чтобы скоро его не ждали. Сведав о том, что достославный художник в отъезде, Арес, влекомый страстью, поспешил в дом кузнеца. Прекрасновенчанная Киприда отдыхала в покоях, скучая из-за вынужденного одиночества. Арес взял ее за руку и сказал: «Милая! Час благосклонен. Муж твой далеко. Он удалился на Лемнос. Будет не скоро». И Киприда охотно разделила с Аресом ложе, которое прежде делила с не столь пригожим и моложавым мужем. И все снова сошло бы им с рук, если бы в ответ на сотрясение ложа невидимая сеть не упала на них и крепко-накрепко не сковала соблазнителя с беззаконницей в самый миг прелюбодеяния. Сеть связала их так туго, что разнять ее пленники не могли. Они не могли даже сдвинуться с места, изменить позу на какую-нибудь хоть сколько-то более пристойную. А хитроумный Гефест, как паук, выполз из тайного убежища по соседству, но не набросился на добычу, а разразился громкими стенаниями, призывая в свидетели олимпийских богов, хотя подобные свидетельства, казалось бы, могли быть равно постыдны как героям этого происшествия, так и его свидетелям.

«О, Вседержитель! О, блаженные вечные боги!

Спешите сюда и убедитесь сами, как насмеялись надо мною, несчастным хромцом, дивная Киприда с быстроногим Аресом.

Горе мне, горе!

Смотрите, как лежат они, туго спеленутые, плотно обнявшись, предаваясь бесстыжей любви соблазнителя с изменницей.

Не высвобожу их из сетей возмездия, не разниму на них моей крепчайшей паутины до тех пор, пока вы — о, блаженные боги! — не удостоверитесь своими глазами, сколь сластолюбив и коварен брат мой Арес; сколь переменчива и бесчестна прекрасная Киприда.

Прибудьте и убедитесь!»

На зов Гефеста пришел Посейдон — владыка морей.

Пришел Гермес — бог торговли и обмана, попечитель мошенников и витий.

Пришел Аполлон, лучник-кифаред — блистательный и губительный; законодатель и покровитель искусств.

Но ни одна богиня (воздайте им должное) не сочла возможным унизить себя зрелищем подобного бесстыдства.

Зато боги предались веселью, убедившись в том, как медлительность Хромца победила проворство самого быстроногого бегуна на Олимпе. Он оказался скован и не мог сдвинуться с места. Правда, «место», которое он при этом занимал, было настолько лакомым, что бессмертные позволили себе позавидовать Аресу, когда Аполлон вопросил, а Гермес ответил, что согласился бы опутаться двойной, тройною сетью и быть выставленным напоказ — на всеобщее осмеяние, лишь бы познать объятия Киприды.

Однако неприличие надо было как-то прекратить, и благородный Посейдон, не разделявший азарта своих спутников, предложил кузнецу освободить пленников за выкуп от Ареса.

— А если он сбежит? — усомнился потерпевший.

— Тогда заплачу я.

Мастер снял сеть, и пленники разлетелись по сторонам, не глядя друг на друга: кто куда. Бог войны удалился врачевать свой стыд во Фригию, а Киприда скрылась на Кипре, в родном Пафосском лесу, где богини юности — хариты искупали ее в лесном ручье, натерли душистыми притираниями и в утешение облачили в одежды, столь прелестные, что их не взялся воспеть сам Гомер.

АМУР И КИПРИДА

Если все время, пока бог войны испытывал щит, Амур, бросаясь на медную дверь, тщетно рвался в бой со сторожевою сворой Ареса; если попусту тратил голос на то, чтобы докричаться до хозяина и прийти ему на помощь, то оставаться взаперти, чувствуя приближение Киприды, было уже просто выше его сил!

Гефест поднялся к питомцу, поймал его за ошейник и спустил на террасу, а Гестия призвала овчарку угомониться:

— Амур, ну, сколько можно повышать на всех голос? Прошу вас, успокойтесь, пожалуйста. Своим лаем вы уже заложили уши всем присутствующим. Пощадите свои и наши нервы. Я вас очень прошу…

Собака не реагировала.

— Амур! — крикнул тогда кузнец. — Отряхнись! Молодец… Сейчас войдет Киприда, и горе тебе, если ты меня уронишь и проволочешь к ней по полу!

Предупредив относительно себя, Гефест подумал и о безопасности богини. Теперь его забота состояла в том, чтобы Амур от счастья не нанес Киприде какого-нибудь увечья, накинувшись на нее с объятиями и поцелуями. Все-таки хоть она была и опытный кинолог, но порыв чувств Амура мог привести в смятение и ее, тем более столкнувшись с ее собственным встречным порывом. Очень кстати она вспомнила, что Гефест всегда просил ее не выказывать сразу всю глубину своей симпатии к овчарке, а хотя бы поначалу сохранять сдержанность. И кинолог выполнила эту просьбу.

— Вначале прививка, а уж потом… остальное, — сказала она, готовя шприц с универсальным снадобьем ото всех собачьих болезней. — Не бойся, Амурчик. Только комарик укусит, и все.

Гефест и Гестия держали овчарку, а кинолог ловко уколола ее в загривок. Амур ничего не почувствовал, может быть, потому, что все его существо переполняла радость встречи и он понял, что для Киприды, как и для него, прививка — только повод увидеть друг друга и после прививки уже ничто не сможет их разлучить.

— А теперь — гулять!

Киприда ухватила поводок, и они помчались в поля.

Постоянно принюхиваясь, Амур трусил по спутанной синусоиде, то возвращаясь и останавливаясь, то снова переходя на легкую рысцу. Казалось, что он завязывает на память узкие узелки, затягивает короткие дорожные петельки, мысленно — по запахам — рисуя в воображении карту чужих следов. Вот здесь просеменил ежик, а там остановились перенюхаться две собаки и чуть не подрались. (На вечерней поверке надо будет выяснить, кто именно, и на первый раз ограничиться строгим внушением.) Где-то возникли следы кошки-единоличницы. Овчарка тут же взяла их на заметку, но следы сразу юркнули под забор, а собака продеть под забор сумела только нос.

Часто Амур оглядывался на Киприду, словно справляясь, поспевает ли она за ним. Она поспевала, а то и обгоняла, пока он задерживал внимание на чем-то интересном. Гулять с ней было сущим наслаждением. Она не одергивала его, когда он отвлекался на постороннее, потому что понимала: это для нее постороннее, а для него — самое что ни на есть важное. Ни Гестия, ни хозяин не управлялись бежать в одном темпе с Амуром. Пожалуй, бежать они не управлялись в одном темпе уже ни с кем. Гестия и палку-то бросала почти себе под ноги, а швырнуть дубовую дрыну вообще не могла. Гефест мог, но он не мог дойти до свободного места, откуда швырнуть. А Киприда и добегала, и кидала и отдергивала палку, когда овчарка взметалась вверх, чтобы ее ухватить. Команды подавала так же коротко и четко, как хозяин: «Сидеть!», «Лежать!», «Голос!», «Ко мне!», но слушаться ее было почему-то несравнимо приятней, особенно когда звучала команда «Ко мне!» и Амур летел во весь опор так, что захватывало дух.

Но чем беззаботней веселились они с Кипридой, лаская друг друга счастливыми взглядами, чем звонче переливался ликующий лай овчарки, тем беспокойней становилось на душе у Гефеста, тем острей муки ревности ранили его сердце. Обращаясь к Амуру, он вслух вопрошал того, кто был далеко отсюда и не мог его слышать:

— Скажи: почему я выбрал из пяти беспомощных, слепых щенков именно тебя? Думаешь, потому что Гестия хотела блестяще-черного, как антрацит? Не угадал.

А зачем каждое утро ни свет ни заря поднимался, отыскивая твой поводок? Чтобы прогуляться самому по свежему воздуху? Опять не угадал.

А кто склеивал тебе фунтиком уши, чтобы тверже стояли?

А у кого ни разу не подгорела твоя овсяная каша, потому что варивший не спускал с нее глаз?

И вот за все твоя благодарность. Прилетела Киприда — и никто больше тебе не нужен: ни Гестия, ни миска с кашей, ни я… На мой голос ты даже не встрепенешься, а позови тебя Киприда, и ты умчишься за ней на край света: к иберам, к массагетам, на океанский брег. А что останется мне, если не ковать новый щит Аресу да ковылять, опираясь на жезл?..

— Гефест, отпусти Амура со мной, — попросила вернувшаяся с прогулки Киприда. — Я его откормлю, подрессирую, сделаю из него образцовую собаку.

Амур гавкнул и выжидательно взглянул на хозяина. Чувствовалось, что он все понял, что он жаждет общества Киприды, хотя бы временного, а лучше…

Мастер с горечью посмотрел на овчарку, перевел взгляд на гостью. Ему было ясно, что здесь — любовь. Но сказал он одно только слово:

— Нет.

Киприда нахмурилась, замолчала. Амур заскулил, чуть не плача.

Хозяйка пригласила всех к столу. Амур тоже присел между художником и Кипридой, положив подбородок на скатерть. Нектар и амбросия его ничуть не интересовали, его волновала разлука с богиней.

— Амур, убери морду со стола! — неожиданно резко приказал хозяин.

— Не гони его, — сказала Киприда.

— А я и не гоню. Я просто требую элементарного порядка.

Говорили о том, как приезжал Арес по поводу щита, необходимого ему для инспектирования районов, приграничных с Персидой; как испытывал оружие, досаждая дотошностью военной госприемки, и нашел неудовлетворительными противопаличные характеристики и внешний вид представленного образца, на основании чего потребовал его коренной переработки. Все это Киприде было мало любопытно. Зато она обратила внимание на то, что Амур куда-то исчез и не откликается. Его зовут — он не лает. Ему командуют: «Ко мне!» — он не бежит. Его спрашивают: «Где ты?» — он не отвечает. Вообще в доме стало как-то подозрительно тихо.

Она хотела попрощаться с Амуром, хотя кузнец был против, полагая, что душещипательность момента может осложнить жизнь всем. Но когда богиня подошла к своей колеснице, выяснилось, что питомец лежит уже там, свернувшись калачиком, полностью готовый к отъезду. Ей пришлось возвращаться в дом и ласково упрашивать Амура остаться. Лето кончается, скоро его перевезут в город, и они снова будут гулять вместе каждый день.

Отъезд Киприды был по необходимости стремительным, и все же страданий избежать не удалось. Едва Западный ветер поднял колесницу над лугом, как Амур залился горьким лаем, словно он прощался со своей любовью навсегда. Он рвался вслед колеснице, Гефест обеими руками удерживал его за ошейник, а Гестия срочно обматывала поводок вокруг столбика террасы.

Колесница исчезла, скрытая облаками.

Постепенно лай перешел в стоны, стоны — во вздохи, вздохи — в жалобные поскуливания.

— Ну, вот, — сказал утешительно мастер, — сейчас поужинаешь, поиграем в кольцо и на боковую. Я сегодня уже работать не буду. Щит Аресу сковал, он его не принял. Дело хозяйское. Оно и лучше, что не принял, как считаешь, Амур?

Овчарка повернула в сторону кузнеца свои теплые треугольные лопушки.

— Денег мне не заплатил? Ну и переживу. Зато налог на дым вводить не подо что, народ обирать. Или найдут, подо что?

Уловив вопросительность интонации, овчарка почувствовала себя обязанной отреагировать на нее, но смысл вопроса был ей темен. Поэтому она встала, отряхнулась и снова легла.

— С таким щитом, — продолжал мастер, — Арес бы людям ни дня передышки не дал. А Эрида обеспечила бы ему дипломатическое прикрытие. Верно?

Амур неопределенно подвыл.

— Одних они бы воссоединяли («Массагеты, ваша сила в единстве!»), других разделяли («Сколько иберов — столько Иберий!»). Одни земли они склоняли бы завоевывать («Страна гипербореев — исконно эфиопская территория!»), другие земли они призывали бы оборонять до последней стрелы в колчане («Каждый эфиоп — неприступная крепость!»). Но, конечно, честной собаке понять такое невозможно. Ты согласен, Амур?

Овчарка вильнула хвостом и легла у ног Гефеста.

— Кто такой брат мой Арес? Бог войны. Он заинтересован в постоянных раздорах. Ему главное не терять квалификацию. Кончились боевые действия, давай ученья и парады. Кончились ученья и парады, воюй. А щит я ему сковал славный. Лучше, чем Ахиллу. Эта броня выдержит любую брань. Смотри, Амур, какая работа… А щит-то где? Гестия, ты не видела, где щит Ареса? Нет? И ты, Амур, не видел?

Амур вскочил на ноги и закружился веретеном вокруг своей оси, как бы разыскивая потерянный щит.

— Куда он делся?.. Надо в мастерской порядок наводить, а то легче новый сковать, чем старый найти.

Ладно. Утро вечера мудреней. Найдется. Пошли спать.

А утром вдоль забора брели два поденщика и окликнули Гестию:

— Хозяйка, работа есть?

— А вы косить умеете? — спросила Гестия.

— Умеем. Мы всю жизнь косим, — ответили массагеты.

ВОЙНА ПО ЧАСОВОЙ СТРЕЛКЕ

Ни на другой день, ни позже обнаружить пропажу щита Гефесту не удалось. И все-таки щит, скованный им для Ареса, — оружие, от которого бог войны поначалу отказался, — нашел своего адресата, и адресатом явился все тот же Арес. Он не смог сразу оценить уникальные качества щита, его боевую мощь, превосходившую аналог, выкованный прежде Ахиллу. Это сделала Эрида. Ее тайными трудами щит встал на вооружение Покровителя воинства. Как только оружие выдержало все испытания и чудо искусства — славное творение кузнеца Гефеста подтвердило репутацию самого надежного оборонительного сооружения времени, Арес начал готовиться к войне. Лихорадочно, как говорят в таких случаях недруги; планомерно, как возражают им доброжелатели. По мнению Ареса, если бы вслед за смягчением международной напряженности не следовало ее усиление, можно было бы расслабиться и потерять вкус к борьбе за мир, тогда как усиление напряженности этот вкус воспитывало.

Приняв принципиальное решение, миротворцу полагалось собрать Божественный военный совет. Так он и сделал. Пригласил Аполлона — главного эксперта по стрельбе из лука. Пригласил Гермеса, курировавшего мировую торговлю и науку. Пригласил Посейдона в связи с возможными операциями на море. Пригласил брата Гефеста — мастера-оружейника. Но все они под разными предлогами проманкировали намеченное мероприятие. У кифареда был юбилейный концерт на Олимпе. Гермеса задержал вещевой рынок, запутав лабиринтами вывешенных и выставленных на обозрение туник, хитонов, сандалий. Посейдон сослался на то, что не вправе оставить море в бурю. А кузнец — на то, что равно не признает ни войну, ни борьбу за мир. Киприде инициатор даже звонить не стал, заранее предвидя ее реакцию. В итоге он «собрал» одну Эриду, ведавшую спецслужбами. С ней он и склонился над своим щитом, воспроизводившем во всех подробностях географию Земного круга.

Долго решали, кого с кем поссорить и где именно начать боевые действия. Иберы завидовали географическому положению гиперборейцев, защищенных Рифейскими горами с их россыпями самородного золота. Привставая на цыпочки, гиперборейцы пытались заглянуть поверх гор к массагетам, чей уровень научно-технического прогресса не шагнул дальше производства кос для скашивания сорной травы да импорта не приспособленной к этому рабочей силы. Зато напоенный травами, сухой и жаркий воздух массагетской степи был поистине целебным, и аборигены чувствовали себя корифеями по сравнению с кочующими по прожаренной пустыне эфиопами. А жили хуже. Наконец, эфиопы только в счастливых снах мечтали о такой жизни, какую устроили себе иберы. Таким образом, противоречия между державами Большого квартета были налицо. Оставалось ими умело воспользоваться. Свою задачу Арес и Эрида видели в том, чтобы начать войну, а сверхзадачу — в том, чтобы сделать ее бесконечной.

Гениальная мысль не яйцо, высидеть ее невозможно. Каждый знает, что куры, например, обречены на творческое бесплодие. Теперь нам понятно — почему. Имея в виду пользу движения для работы ума, Арес и Эрида не сидели на месте, а постоянно перемещались вокруг щита, бросая взгляды на мир под разными ракурсами, меняя углы зрения и даже точки.

Точка зрения Ареса состояла в том, что все четыре великие державы должны объединиться, взять в кольцо остальной мир, серией коротких радиальных войн сузить его размеры почти до нулевого круга, однако под встречным напором национально-освободительных движений вновь отхлынуть к Океану. Ситуация перманентно повторяется, и мир как бы дышит войнами, то сжимаясь, то расширяясь, и дышать без них ему уже нечем.

— Гениально, — откликнулась Эрида, но откликнулась как-то суховато, не увлажнив кинжального взора неподдельным восхищением.

Точка зрения Эриды состояла в том, что все четыре великие державы должны наоборот жестко размежеваться, предъявить каждая каждой по ультиматуму и до такой степени накалить международную обстановку, чтобы города-государства внутри Земного круга, в кольце Большой четверки, вспыхнули сами собой и выгорели дотла, тогда как великие державы поделили бы освободившееся и еще дымящееся тлеющими углями пространство на четыре сектора: иберийский, гиперборейский, массагетский, эфиопский.

Но у каждой точки зрения, как это водится в непринужденной дискуссии, возникли свои отточия и вопросительные знаки. Вместе с тем и ту и другую объединяла одна и та же ключевая идея: конфронтация великих держав с остальным миром. Только план Эриды был, пожалуй, более изощренным, поскольку предполагал захват остального мира под маской борьбы великанов не с ним, а друг с другом.

Как бывает в таких случаях, возобладал третий путь. И здесь уже как раз не поздоровилось великолепной Четверке. Акцент пал именно на нее. Дело не ограничилось бутафорскими ультиматумами, а приняло реальный оборот: великие державы перессорились и развоевались между собой. Эрида вполне конкретно сумела разжечь среди иберов жгучие антигиперборейские настроения. Натренированные в Альпах горные когорты иберийских стрелков штурмовали Рифейские горы и вытеснили гиперборейцев глубоко на периферию исторической родины. Вопрос: куда? Ответ: естественно, к массагетам. Проиграв иберам, гиперборейцы обрушили всю военную злость на восточных соседей. Вооруженные тупыми косами, возглавленные коррумпированным интендантством, массагеты потерпели поражение еще до начала войны. Их не смогли выручить даже такие опытные косари, как Алоп и Галиб, срочно вызванные из Греции, где они косили в рамках межнационального проекта «Миграционный потоп». Легионы разъяренных «гиперов» гнали по степям деморализованные массагетские части до самой эфиопской границы, перекинули через забор и захлопнули за ними ворота. А мирные, безоружные эфиопы, у которых не было даже кос, зато в избытке — жрецов, запрещавших верующим брать в руки все колющее, рубящее, режущее, под натиском массагетов просто снесли брошенные погранзаставы Иберии, ведь вся иберийская конница, вся пехота и пограничники находились в Гиперборее! Эфиопы без боя, как цунами, затопили иберийское государство по самые Альпы, сделав явью свои несбыточные сны. На этом война окончилась.

Такое грандиозное, спровоцированное Эридой мероприятие, модератором которого выступил Арес, поднимавший ратный дух воюющих сторон, всюду в первых рядах мелькавший со своим непробиваемым щитом, впоследствии получило название Войны по часовой стрелке, поскольку боевые действия перемещались по кругу точно так, как движется стрелка часов. Интересно, что начали войну иберы, а завершили эфиопы, которые и стали ее героями. С тех пор на странный вопрос: «Кто победил в Войне по часовой стрелке?» — любой школьник ответит вопросом: «А вы что — не знаете?» До такой степени этот исторический факт сделался неоспорим.

ГЕФЕСТ УДИВЛЯЕТ СМЕНОЙ ТЕМЫ

Известие о том, что вооруженный его щитом Арес устроил целую мировую войну, Гефест воспринял ужасно. Вначале он впал в депрессию. Потом объявил голодовку до окончания боевых действий, отказавшись от нектара и амбросии — и без того скудной пищи, составляющей рацион богов.

Гефест голодал до тех пор, пока не убедился, что эфиопы заняли всю Иберию и война на этом закончилась. Но длить жаркие труды оружейника, чтобы время от времени прибегать к таким бессрочным голодовкам, мастер отказался. Он принял решение сменить кузнечную, предполагающую военные приложения тематику своих научных исследований и технических разработок на занятие сугубо мирное и замкнутое в тесном пространстве. Мастер оставил доведенное до совершенства кузнечное искусство, чтобы предаться искусству алхимическому, благо фундаментальные знания в области химии металлов, навыки лабораторной работы и дух творческого поиска были у него в избытке.

На первых порах помог Гермес. Он среди прочих дисциплин курировал и алхимию, покровительствуя как искушенным адептам, так и новичкам; как честным ученым, так и пронырливым штукарям, полагая, что научное сообщество, располагающее бесценным даром богов — свободой воли, само должно отделять ядра грецкого ореха от скорлупы, а не ждать знамений с Олимпа.

Гермес надел на себя кожаный фартук печника и из лучшего в мире темно-красного кирпича сложил Гефесту алхимическую печь — атанор — конусообразную башню с тройною кирпичной обкладкой, все швы которой тщательно промазал запатентованной им замазкой, названной в честь изобретателя герметиком и обеспечивавшей герметичность швов. Так сохранялся надежный жар внутри печи, необходимый для добычи герметичного знания, заключенного в реакциях реагентов, кипящих в хрустальном философском яйце.

Гермес же наметил практические и духовные ступени роста того, кто начинает Великое делание. На Олимпе их назвали Триумфальной колесницей Гермеса. Ступеней было семь. Пять из них следовало сопровождать горячими молитвами во славу богам, мысленно превращая атанор в алтарь и помня, что Великое делание удается только вставшему на путь просветления.

Первая ступень: создание порошка проекции.

Вторая: получение золота из неблагородных металлов (свинца, олова, меди, а легче всего — из ртути).

Третья: получение золота из чего угодно.

Четвертая: получение чего угодно из чего угодно (взаимопревращение веществ).

Пятая: создание элексира молодости — вещества, омолаживающего все живое, продлевающего жизнь, а в пределе дарующего бессмертие.

Шестая: перевоплощение самого алхимика в кого угодно и во что угодно.

Седьмая: достижение духовного совершенства, венчающееся истончением телесной оболочки, освобождением от нее и свободным странствием души во Вселенной.

Кузнецу этот план понравился. Особенно последний пункт.

Проводив Гермеса, он сварил Амуру полную миску овсянки, а когда тот поел и по обыкновению через минутку справился, не возникла ли на дне сама собой желанная добавка, мастер, любя, прижал овчарке ладонями щеки и доверил секрет:

— Ну, Амур, кончаем ковать металл. Начинаем Великое делание. Ты — за?

— Вав! — ответил Амур с интонацией, не оставлявшей никаких сомнений.

— Только ты никому ни гу-гу. Смотри, не проговорись. Дело это для нас новое. Будем осваивать втайне.

Синтезы в атаноре требовали постоянного дежурства. Одной Гестии не хватало, и кузнец попросил Киприду прислать в помощь какую-нибудь из обитательниц Пафосского леса. Прелесть появившейся в доме Хариты убедила мастера в том, что он сменил тематику не напрасно. Еще большее воодушевление испытал он, когда выяснилось, что разница в возрасте, равно как и хромота кузнеца, не препятствие тому, чтобы овладеть сердцем красавицы. Ночные дежурства у атанора были доверены Гестии, а кузнец разделял с Харитою ночные бдения, освященные Кипридой.

Синтезы ставились, атанор накалялся, в хрустале философского яйца варилось будущее мира.

Но требовался еще один помощник — человек, раздувающий меха атанора, а тем поддерживающий огонь и повышенную температуру пламени. Знатоки терминологии звали его суфлером. Работа эта была сугубо механической, вспомогательной, и Гефест не стал возражать, когда Арес рекомендовал ему сына своего сослуживца по военному ведомству. В театре суфлер подсказывает текст актерам, поддерживая ход представления. В лаборатории суфлер поддувает воздух атанору, поддерживая тягу в печи.

Аресов протеже оказался коренастым крепышом, весельчаком и анекдотчиком, до такой степени непоседливым и словоохотливым, что, едва взглянув на него, мастер определил:

— Толку не будет. Ну, ладно. Лишь бы поддувал.

Испытательный срок Суфлер выдержал (профессия стала его фамилией, как, скажем, Булочник или Каменщик): атанор не заморозил, с Гестией был почтителен, на Хариту не заглядывался. Правда, не добился расположения Амура. От одного вида Суфлера (а точней, от одного его беспокойного поля) овчарка начинала нервничать, выказывать раздражение и резко лаять. Но, в конце концов, это можно было пережить. Подразумевая напитанную соками жизни телесную конституцию ученика, кузнец дал ему прозвище «Сочный», которое привилось, так что будем иметь в виду: «Суфлер» и «Сочный» — одно и тоже лицо.

Получив в свое распоряжение трех помощников, Гефест сосредоточился на творческой стороне Великого делания. Перво-наперво ему надлежало создать порошок проекции — катализатор, позволяющий превращать неблагородные металлы в золото.

Эксперименты следовали один за другим. При этом постоянно присутствовать в лаборатории разрешалось поначалу лишь Амуру, но впоследствии, когда мастер убедился, что никто не понимает ровно ничего в том, что он делает и как, то и остальным. Алхимия оставалась для всех египетской клинописью. Суфлер, как и остальные, не смог бы воспроизвести ни одного этапа получения порошка. Каждый шаг требовал квалификации, трудных знаний, «аидского» терпения.

Попробуйте для начала очистить сурьмячное железо. Найдите — чем, сообразите — как, а еще прежде угадайте, что это именно его — соединение железа и сурьмы — надо приготовить к череде последующих испытаний.

Сумейте потом размягчить очищенное, опытным путем определив, что сделать это можно лишь с помощью философского огня. Установите, что это за огонь. В теории «Трех огней» он отсутствует.

Проварите размягченное. (Где? Как? При какой температуре? Сколько времени?)

Просушите проваренное.

Измельчите просушенное.

Получите тяжеленькую щепотку красного порошка, да не смахните ее за ненадобностью в мусорную корзину, ведь это и есть тот самый порошок проекции, ради которого вы затеяли всю канитель!

Взвесив его на ладони, Гермес сказал кузнецу:

— Теперь ты — адепт.

ИБЕРИЙСКАЯ БОЧКА

Пока Гефест осваивал азы алхимии, упорным трудом продвигаясь к получению философского камня — порошка проекции, Арес сидел посреди Иберии в медной бочке у эфиопов, захвативших его в плен не на поле боя, а после попойки. Все это произошло так нелепо и вызвало бы такой гомерический хохот у пацифисток, что вспоминать детали пленения богу не хотелось. Самое обидное состояло в том, что его — всемогущего бога войны, вооруженного лучшим в мире щитом, модератора всех боевых действий, вдохновителя блистательной операции по штурму иберийскими стрелками Рифейских гор и полонению Гипербореи; его — великого стратега Войны по часовой стрелке, в первых рядах отступающей гиперборейской армии ворвавшегося на просторы массагетов; его — без единого выстрела гнавшего толпы эфиопов до самой иберийской границы, взяли в плен именно эфиопы — эти мирные безоружные кочевники, не умевшие толком натянуть тетиву боевого лука: то она выскальзывала у них из-под пальцев, то стрела соскакивала с рукояти. Арес мог бы гордиться, попади он в плен к иберам, обладавшим самой технически оснащенной и вышколенной армией Земного круга. Он бы не так переживал неволю у гиперборейцев: это были суровые воины севера, а их морально-политической подготовке не грех было бы позавидовать и спартанцам. Даже вооруженные косами, рассыпанные по степи отряды массагетов представляли собой хоть что-то, хоть как-то… Но эфиопы!.. Сама Эрида оказалась не в состоянии предвидеть степень их непрофессиональности, патологического нежелания воевать и чудовищный национальный эгоизм. Как только они нежданно-негаданно осуществили свою историческую мечту — работать как в Эфиопии, а жить в Иберии, они вместо того, чтобы с громовым «ура!» атаковать Гиперборею и тем придать войне новый импульс, погнать ее по второму кругу, на что, собственно, и рассчитывали Эрида с Аресом, — вместо всего этого многодетные эфиопские семьи расположились на курортах Иберии, раскинулись на песчаных пляжах, заполонили горные санатории, профсоюзные здравницы и прекратили всякую миграционную активность. Им стало хорошо, и никуда дальше двигаться они не собирались. Они почувствовали себя победителями. Их узконациональная цель была достигнута, а заботиться об Аресе и поддерживать его неустанную борьбу за мир они — эгоисты! — отказались. Более того. Чтобы он не досаждал им своими духоподъемными призывами ударить розовыми ладошками по Гиперборее, они посадили его в холодную медную бочку с выгнутым дном, которое прогибалось при каждом его шаге и гулко выстреливало из-под пятки, едва он снимал нагрузку. А когда Арес в рамках утренней зарядки бегал по бочке (размеры позволяли), создавалось впечатление, что гремит артиллерийская канонада (хотя пушек тогда еще не было, но задумки на сей счет у него имелись).

Дважды в день добрейший эфиоп открывал окошечко в бочке и с пожеланием приятного аппетита подавал военнопленному нектар и амбросию в серебряных сосудах на тонком иберийском фарфоре. После первой трапезы, насытившись, как ему показалось, на неделю, Арес решил объявить семидневную голодовку в защиту своей свободы — голодовку невинно осужденного борца за мир. Он попробовал позвонить Эриде (мобильник ему, разумеется, оставили) и велеть ей поднять международную волну в свою поддержку под лозунгами «Свободу богу войны!» и «Руки прочь от Ареса!» В противном случае он мог бы пообещать захиреть от истощения и тем нарушить спасительное равновесие сил между апологетами войны и сторонниками мира, сложившееся со времен Творения. Как на грех, Эрида оказалась «временно недоступна».

А к вечеру ему ужасно захотелось есть. Просто ужасно! Никогда так не хотелось. Видимо, сработали какие-то психофизические механизмы, пошла слюна, заурчала химия пищеварения, и голодовку пришлось прекратить. Не успел эфиоп-искуситель, открыв окошечко, поставить на полочку фарфор с пищей богов, не успел раскрыть рта, чтобы пожелать заключенному приятного аппетита, как Арес буквально выхватил поднос у него из рук и, оценив, насколько он оголодал, сразу попросил добавку. По жестким законам функционирования пенитенциарной системы Иберии никаких добавок к утвержденному пищевому рациону ни людям, ни богам не полагалось. Однако персонал учреждения, где сидел Арес, составлял добрейший эфиоп, счастливый мигрант, не обращавший внимания на регламент, установленный бывшим тюремным начальством. По доброте душевной он и добавку принес, и спокойной ночи пожелал — все сделал. Но Аресу не спалось. Он поставил перед собой три боевых задачи: во-первых, пока его ничто не отвлекает, сочинить для потомков свою историю Войны по часовой стрелке («Записки модератора»); во-вторых, выбраться из этой арестантской бочки; в-третьих, сыграть на реваншистских настроениях иберов (задание Эриде) и возобновить военные действия.

В сочинении истории он провел лучшую пору тюремного срока.

«Введение» модератор посвятил подготовке к войне. Он подробно изложил мотивы, которыми руководствовались великие державы, нагнетая международную напряженность.

Иберия располагала самой передовой на Земном круге наукой и техникой, в частности, обладала глубоко герметичными знаниями в области алхимии; армия ее славилась дисциплиной и ратным духом. Она имела на боевом дежурстве самые дальнобойные катапульты в мире. Но Иберии не хватало, как воздуха, природных ископаемых: черных, цветных и драгоценных металлов. Все они по данным геологоразведки, в изобилии залегали в Рифейских горах, однако Рифейские горы принадлежали гиперборейцам. Эрида возбудила в иберах желание устранить эту божественную несправедливость.

Гиперборея, территориально занимавшая суровый север Земного круга, давно зарилась на жаркие и бескрайние массагетские степи. Их целебный, сухой климат был бы как нельзя кстати гиперборейцам, чьи легкие обжигал мороз Отчизны.

Массагеты всегда стремились выйти к Нилу, в первую очередь к его истокам, понимая, что тот, кто владеет истоками, контролирует и богатейшую Дельту.

Наконец, вековой мечтою эфиопов оставалась Иберия. Они вовсе не собирались с ней воевать. Они хотели в ней жить.

Арес, как мы помним, собрал скромный Военный совет. В его авторской интерпретации, однако, многоликость откликнувшихся на приглашение богов превзошла все ожидания. Опытный модератор избегал прямой дезинформации, а напускал филологического тумана.

То ли пришел, то ли хотел прийти Аполлон, готовый инспектировать элитарные части иберийских лучников.

То ли пришел, то ли хотел прийти Гермес, под чьей эгидой во всех воюющих странах должны были открыться черные рынки — непременные спутники войн.

То ли пришел, то ли хотел прийти Посейдон, воодушевленный предстоящими морскими сражениями.

То ли пришел, то ли хотел прийти Гефест, отвечавший за создание новейшего вооружения.

Не все ясно было и с Кипридой — утешительницей раненых, спасительницей военнопленных.

Ну а что касается Эриды, то она появилась первой с двумя оливковыми ветками, каждая из которых символизировала спецслужбу, находившуюся в руках Эриды. Одна ветка — разведка. Другая ветка — контрразведка. Без них борьба за мир оказалась бы обречена на провал.

С самого начала Эрида предложила отказаться от традиционной терминологии, как скомпрометировавшей себя в глазах пацифистски настроенной молодежи, и устаревший термин «война» заменить словосочетанием «неутомимая борьба за мир». Если бы это предложение было принято, то в историю человечества Война по часовой стрелке вошла бы как Неутомимая борьба за мир по часовой стрелке. Но Аресу это показалось слишком длинным. Кроме того, ему не хотелось менять имя своему божественному предназначению. За тысячи лет все привыкли к тому, что он — бог войны, и переименовывать себя в бога неутомимой борьбы за мир показалось ему неубедительным.

Согласно версии Ареса-мемуариста, им, совместно с членами Совета, был выработан стратегический план военных действий, смысл которого состоял в том, что каждая из воюющих сторон достигает своих целей, удовлетворяет собственные амбиции, не мешает удовлетворять амбиции другим участникам Большого квартета и никто не в накладе. Таким образом, война оказывается приятной и полезной не только всем ее апологетам, но и всем миролюбивым народам за исключением разве что пацифистов, не проникнувшихся идеями умеренного милитаризма, поставленного на благо миру.

И самое любопытное, что, по мнению Ареса, этот план был блестяще осуществлен. За массой статистических данных (взятых городов, форсированных рек, покоренных высот, выведенных на промокашку трусов и поднятых на щит героев) не потерялось главное — гениальный стратегический дар бога войны, его интуиция, мобильность, стальная неотразимость четырех знаменитых Аресовых ударов:

— иберами по гиперборейцам;

— гиперборейцами по массагетам;

— массагетами по эфиопам;

— эфиопами по иберам.

Круг замкнулся.

Дракон Уроборос — знак вечного чередования жизни и смерти, свернувшись в кольцо по периметру Земного круга, ухватил кончик собственного хвоста.

Иберия завладела Рифейскими горами и решила проблему нехватки полезных ископаемых.

Гиперборея завладела массагетскими степями и решила проблему профилактики и лечения легочных заболеваний.

Массагеты вышли к истокам Нила и получили контроль над его Дельтой.

А эфиопы разместились на курортах Иберии.

Из «Записок модератора» следовало, что это был какой-то апофеоз всеобщего счастья, наглядный пример применения войны в мирных целях. Арес не сомневался в том, что каждая из великих держав построит в его честь Триумфальную арку на вновь захваченной территории и он с Эридой на своей Золотой колеснице совершит круг почета по часовой стрелке, повторив маршрут победоносных армий. Но вместо этого триумфа он обпился хмельным медом с артиллерийской прислугой (с мужиками, подтаскивавшими камни к дальнобойным катапультам, и с рабынями, подтаскивавшими мед к мужикам), расхвалился, расчванился: «Да я!.. Да мне!.. Да у меня!..», всех прогнал, поплелся пьяный в горы, повалился посреди дороги, а, протрезвев, очнулся в арестантской бочке. На этот завершающий эпизод войны Арес в своих «Записках…» поставил такую плотную дымовую завесу, что потомки оставались относительно него в полном неведении, а потому и в полном упоении от героической роли модератора в раздорах людского рода. Вся история с бочкой вообще публикуется нами впервые, до этого никто о ней ничего не знал и знать не хотел. Так все привыкли к Аресу-Солнцу, триумфатору Войны по часовой стрелке, что вносить в его облик некоторые черты, рисующие героя не в солнечном, а в лунном свете, одного, в безлюдных горах, значило портить отношения с военным ведомством и подвергать сомнению устоявшуюся историческую правду.

Испещрив терпеливую бумагу, узник Иберийской бочки задумался о том, как ему отсюда выбраться. Проще всего было бы подкупить эфиопа, подававшего арестанту пищу богов, чтобы надзиратель выкинул его вместе с мусором на улицу, в бак, который уже никто не сторожил. Но эфиоп оказался таким наивным, с такой бедной греческой лексикой, что никак не мог взять в толк, чего от него хочет этот курчавый военнопленный.

Арес говорит: «Подарок. Понимаешь? Я хочу сделать тебе подарок».

Не понимает.

Арес говорит: «Подношение. Ты меня кормишь, еду подносишь, и я хочу сделать тебе подношение».

Не понимает.

Арес начинает терять терпение: «Мзда!»

Пустой звук.

Арес выкручивает себе последние мозги и вспоминает: «Бакшиш».

Шиш! Никакого эффекта.

Эфиоп кланяется, улыбается, но остается неподкупен. У него даже в мыслях нет, что за свое служебное преступление, помимо выговора от начальства, он может получить вознаграждение от заключенного. Требуется всего лишь выкинуть охраняемый объект вместе с мусором в неохраняемый бак. И все дела!

Нет, с эфиопами каши не сваришь. Они, видно, вообще не понимают, как жизнь устроена.

Модератор звонит Киприде. Занято.

Звонит брату. Подходит Харитка:

— Братик на работе.

Звонит Эриде. «Временно недоступна».

Что творится!..

Звонит сослуживцу по военному ведомству. Подходит сынуля: «Ха-ха-ха! Га-га-га!.. В какой бочке?» Когда сообразил, с кем говорит, образумился. Побежал на полусогнутых к адепту, оторвал от сложнейшего эксперимента, споткнулся о лежавшего поперек лаборатории Амура и передал сообщение словами, которые в переводе с греческого означают:

— Братана захомутали.

Амур терпеть не мог блатного жаргона, который, конечно, образен, но вся его образность построена на осмеянии, оскорблении и унижении божественного и человеческого достоинства, а боги и лучшие люди в глазах овчарки были существами высшего мира. Амуру хватало того дребезжащего нервного поля, которое нагнетал Суфлер, даже когда молчал, тем более что молчал он только во сне. Ответ Амура значил:

— Идите, юноша! И поработайте над лексикой.

Гефест связался с Эридой. Та срочно вылетела в Иберию.

АВАРИЯ АтанорА

Получив порцию порошка проекции, Гефест решился поставить эксперимент по превращению ртути в золото. Для этого требовалось сварить в атаноре философское яйцо «в мешочек»: не переварить и не недоварить. Задача не простая, поскольку на том уровне технического прогресса никаких «градусников» сунуть под мышку атанору было нельзя.

Философское яйцо представляло собой яйцеобразный хрустальный сосуд. Верх скорлупы с него не облупливали, а откидывали, как крышечку. Яйцо было полым. Внутрь помещались реагенты, и атанор нагревался до красного каления. В нашем случае реагент был один — ртуть. Она присыпалась порошком проекции — катализатором. Сам он в превращении не участвовал, но без его присутствия оно не происходило.

Суфлер давно канючил у патрона какую-нибудь диссертабельную тему, с тем чтобы войти с ней в члены Афинской навигационной академии. Гефест ясно видел способности ученика провалить любой эксперимент и потому, страхуя самого Суфлера от возможного конфуза, ничего серьезного ему не поручал. Фактически Аресов протеже играл при патроне роль неквалифицированного лаборанта. Но тут Гефесту стало жаль парня, и он решил привлечь его к эксперименту. Инструктаж был коротким и ясным.

— Тебе надо неотлучно сидеть при атаноре, работать мехами, довести печь до красного каления, чтобы рука на кирпиче с трудом терпела, и позвать меня. Если сделаешь все как положено, высидишь свое «золотое яичко».

— Шеф, а эта тема диссертабельная?

— Боюсь, что да.

— А как мы ее сформулируем?

— «Трансмутация ртути в золото».

И Суфлер с энтузиазмом занял место у атанора на вращающейся табуретке. Первые пять минут он напевал, вторые — насвистывал, третьи — разговаривал сам с собой. Через полчаса ему стало тошно. Он работал и работал мехами, поддавал и поддавал жару, а печь все не накалялась и не накалялась. Суфлер бросил меха и завертелся на табуретке под носом у Амура то по часовой стрелке, то против. Амур водил за ним глазами то туда, то сюда до тех пор, пока его самого не начало подташнивать, и он высказал свое отношение к трудовому подвигу сидельца. Оператор атанора был облаян конкретно и грозно. На нервной почве у него расстроился желудок, и он побежал по известному адресу: «кое-куда».

Сколько времени прослабленный там находился, никому не ведомо. Между тем шерсть на боку овчарки, лежавшей возле раскочегарившейся печки, стала шевелиться от зноя. Прошедший красное каление и никем не остановленный атанор позволил себе раскалиться добела. Кирпичи вспучились, из темно-красных сделались белесыми; к ним не то что руку нельзя было поднести, но если плюнуть, то плевок моментально вскипал и испарялся. То есть наружная температура кирпичной кладки достигла точки кипения слюны. А внутренняя?..

На тревожный лай Амура приколтыхал адепт; поспешила Гестия, ставившая ужин; впорхнула Харитка, гладившая постельное белье. Последним подоспел виновник торжества — дежурный оператор. Он еще надеялся, что ничего страшного не произошло. Печь-то цела, не развалилась, не взорвалась, и причина бросить пост была уважительная. У живота своя жизнь. Частная, интимная. Ему не прикажешь. Что да, то да…

Ухватом Гефест вынул яйцо из атанора. Оно не то что переварилось — оно все растрескалось. Хрустальная скорлупа покрылась трещинами, а кое-где расплавилась, не выдержав жара, и это «кое-где» переключило внимание присутствующих на вернувшегося «кое-откуда».

— Я не виноват! — закричал Суфлер, прикрываясь руками на случай, если женщины начнут его кусать и царапать. — Такой была его первая и последняя защитная реакция, после чего он перешел от обороны к наступлению: — Это Амур виноват! Он меня так облаял, что у меня не выдержали нервы и кишечно-желудочный тракт развезло. Учитель! До каких пор у нас в лаборатории псы будут облаивать специалистов? Нет элементарного порядка, — перевел он стрелки на Гестию. — Все захламлено, кругом какое-то железо, собаки бегают… И вообще, атанор не мой «конек». Я хочу сменить тему.

— Меняй, — согласился Гефест. — А она у тебя есть?

— Есть! По крайней мере более диссертабельная, чем эта «трансмутация».

— И какая же?

— Влияние алхимического состава ступы и пестика на степень истолчения воды.

— А какой воды?

— Из римского акведука. Говорят, она от природы дистиллированная.

Сказано — сделано. Не тратя времени даром, Суфлер взял у Гестии два керамических кувшина и отправился за водой в Рим, тогда как адепт приступил «к разбору завалов».

«ГЛЮКИ» И «ТИКИ»

Между тем жизнь, взбаламученная Войной по часовой стрелке, возвращалась на круги своя.

Иберийские стрелки репатриировались на родину.

Гиперборейские части вернулись к домашним очагам, оставив на попечении массагетских пульмонологов лишь легочных больных для окончательного излечения.

Массагеты соскучились по своим степям и ушли из эфиопской пустыни.

А эфиопы либо вспомнили о доме, либо ассимилировались с иберами.

Но внутри Иберии было неспокойно. Ее политический ландшафт пестрел обилием спорящих друг с другом мелких партий, сила или слабость которых определялась лишь ораторскими способностями лидера, главным образом его умением критиковать и обещать. Этого было достаточно для того, чтобы держаться на плаву, мотаясь в прибрежной пене, но не хватало для того, чтобы выйти в открытое море и утвердиться в качестве господствующей силы. Из мотавшихся на мелководье первыми пустили пузыри те, у кого не было никаких идей, кроме требований справедливости для всех, а как ее достичь, никто не знал. За ними пошли ко дну сторонники предоставления мигрантам равных прав с титульной нацией. В итоге остались две партии: «глюки» и «тики». Первые восхищали часть избирателей размахом иллюзий, доходивших до галлюцинаций (отсюда — «глюки»). Вторые строили военно-политические планы реванша и решения эфиопской проблемы, то есть были политиками (отсюда — «тики»). «Глюки» постоянно улыбались, «тики» постоянно хмурились. «Глюки» опирались на творческую и научную интеллигенцию, включая ее алхимическое крыло. «Тики» делали ставку на униженных поражением ветеранов, а еще на необстрелянную и потому раздувавшую румяные щеки молодежь. «Глюки» искали покровительства у Аполлона. «Тики» обыскались Ареса, не подозревая, что он сидит у них в Иберийской бочке под охраной милейшего эфиопа. Чаша весов склонялась в сторону «глюков», но в этот момент на собрание к «тикам» пришел человек с высушенной правой рукой. Здороваясь левой, он представлялся одинаково каждому, словно впечатывая себя в чужое сознание:

— Ефрейтор Тиглер.

— Ефрейтор Тиглер.

— Ефрейтор Тиглер…

Это был один из безвестных героев Войны по часовой стрелке. В первых рядах иберийских стрелков плечом к плечу с Аресом он штурмовал Рифейские горы, был ранен вражеским снайпером в правую руку, а на вершине получил сокрушительный удар палицей по голове, но когда оправился от тяжелой контузии, у него открылся дар гипнотической речи. Она могла часами литься безостановочным потоком, удерживая внимание оторопевших, загипнотизированных слушателей. Предвыборную платформу «тиков»: «Реванш и эфиопы» — он дополнил лозунгом «Иберия превыше всего!» Соратники дали ему партийную кличку Сухорукий, избрали Председателем партии и выдвинули на выборы Кумира нации. А «глюки» запутались в своих кандидатах, никак не могли ни на ком остановиться, и в результате из почтения к возрасту и музыкальному авторитету прошел старичок-композитор. Некоторые считали, что на него им указует перст судьбы. Фамилия старичка была Глюк, и на политической арене он стал фигурировать как Глюк — предводитель «глюков». Его сладкая, расслабляющая музыка усыпляла и в этом полусне рисовала райские сады в пору весеннего цветения. Перед ним благоговели меломаны. Будущие виртуозы учились по его детским альбомам. Он благоволил ученым, особенно алхимикам, но в их Триумфальной колеснице — программе Великого делания его, как и Гефеста, по существу, увлекал лишь последний пункт — просветление адепта, приводящее к истончению его телесной оболочки и вольному странствию по волнам эфира.

Тиглер тоже интересовался наукой, но в сугубо утилитарных целях. Отечественным алхимикам он не доверял, поскольку адепты Иберии были электоратом Глюка.

По условиям избрания Кумира нации сорок выборщиков + 1 человек, представлявшие обе ведущие партии и ряд маргинальных, преодолевших процентный барьер, должны были собраться на «Штурм-Арене», выслушать программные речи обоих кандидатов и напрямую, простым большинством избрать Кумира, который примет в свои руки все три вожжи власти: законодательную, исполнительную, судебную. Иными словами, будет создавать законы, исполнять их и сам же контролировать исполнение. Этот принцип сплочения нации назывался «Трое вожжей — одна рука», причем рука могла быть и правая, и левая.

Эрида прилетела в Иберию в канун выборов и, как представительница дружественной Греции, получила приглашение в гостевую ложу «Штурм-Арены» — гигантского стадиона, построенного для проведения состязаний олимпийского ранга и политических манифестаций.

«ШТУРМ-АРЕНА»

Уже на подходе к «Арене» Эриду поразил образцовый порядок, обеспеченный рекрутами партии «тиков». Они образовали живые коридоры, по которым проходили выборщики, наблюдатели, гости. Трибуны заполнялись быстро — как берега в прилив. Людское море прибывало и прибывало, пока не заколыхалось под самым козырьком «Штурм-Арены». Крики, шум, возбуждение усилились, когда в ложе Западной трибуны появились соперники в борьбе за титул Кумира нации — маэстро Глюк и ефрейтор Тиглер.

Глюк помахал Южной трибуне, где собрались его сторонники. Они ответили ему аплодисментами. Тиглер выбросил руку в римском приветствии навстречу Северной трибуне. Она отозвалась громовым раскатом «Ай, Тиглер!» и копьями вытянутых рук.

Восток занимали неопределившиеся избиратели-маргиналы, не примкнувшие ни к партии «глюков», ни к партии «тиков». От их голосов и зависел исход выборов.

Волею жребия первым слово получил маэстро Глюк — благообразный старичок, поддерживаемый двумя ученицами по классу арфы. Они отпустили подопечного и, сделав книксен, стали позади на случай, если ему понадобится их помощь. С некоторой неуверенностью Глюк начал выступление, лишенное всяких аффектов, даже простых восклицаний, но исполненное самой искренней симпатии не только к своим сторонникам, но ко всем собравшимся соотечественникам.

— Друзья.

Мой дорогой друг, ефрейтор Тиглер.

Я рад быть среди вас в этот чудесный день, когда воздух, напоенный ароматом цветущих яблонь, пронизан скрипичными тремоло стрекоз, озвучен контрабасами шмелей, соловьиными соло, замирающим голосом пастушьего рожка, вызывающими в ответ какой-то орфический трепет. Все мои душевные струны откликаются на эти чарующие звуки — таким божественным и таким человечным.

Ушла в прошлое эта ужасная война, настроившая всех против всех, не кончившаяся ничем, кроме страданий, и, конечно, ничего подобного впредь никогда больше не повторится. Все будут рады друг другу. Искусство облагородит нравы. Изящные науки сделают жизнь приятной и счастливой, а царица наук Алхимия позволит людям достичь высшей степени совершенства — Spiritus mundi — Духа мира, научит их общению с иными мирами и откроет тайны бестелесной жизни. Просветленное общество адептов устремится к звездам, оставив тернии Земли темным суфлерам. Для них невидимый мир — всего лишь то, что они не могут разглядеть в свои микроскопы, тогда как он постигается не оптическим зрением, но глазами души. Там нас ждет иная гармония, названная Пифагором музыкой сфер, и ничего сверхъестественного в этом нет. Партия «глюков» хотела бы соткать из нитей добра такое просветленное общество художников и ученых, музыкантов и поэтов. Общество, которое не знало бы войн и реваншей; неприязни к народам иных частей света. Общество, в котором один человек не помыкал бы другим и не держал в страхе соседние народы. Наша мечта — человек-творец, обретший абсолютную свободу воли в гармонии с волями других творцов в границах всей Вселенной, предначертанных нам Природою, а не теми, кто чертит их по Земле в угоду своим заблуждениям.

Прекрасна наша Иберия, но еще прекрасней Дух мира — Spiritus mundi.

Скромными аплодисментами воспитанных людей отозвалась Южная трибуна на речь своего наставника.

Пришел черед оппоненту.

За ним, широко раздвинув ноги и скрестив руки на груди, встали два рекрута партии «тиков».

Ефрейтор Тиглер заметно нервничал. Невиданное дело! Он даже достал листок с тезисами выступления, и тот заволновался в его руке. Тиглер в сердцах скомкал бумажку, бросил ее к ногам. Несколько раз пересохшим ртом проглотил остатки слюны. Глаза его как бы подернулись туманом, взгляд остановился, словно остекленев.

— Соратники!

В это историческое мгновение, когда решается судьба нации, я обращаюсь к вам, дети-богатыри!

Я обращаюсь к вам, могучие жены командиров!

Я обращаюсь к вам, великие воины Иберии!

Час настал. От вашего выбора зависит будущее страны.

Смоем военный позор, заливший наши знамена черной кровью.

Добудем победу за столом переговоров, а если потребуется, то и в бою!

У нас найдутся свежие силы, чтобы повернуть вспять колесо войны и пройти триумфальным маршем по корду Земного круга!

Освободим родину от незваных пришельцев. В них все наши беды.

Лидеру партии «тиков» отдадим свои голоса, а если потребуется, то и жизни.

Враг сторожит нас на севере, караулит на востоке, проникает к нам с юга.

Все как один сплотимся вокруг всенародно избранного Кумира.

Если у меня отнимут правую руку, у меня есть левая, чтобы сжимать древко нашего священного знамени!

Если у меня отнимут левый глаз, у меня есть правый, чтобы целить в грудь обидчику!

Если у меня отнимут правое ухо, у меня есть левое, чтобы слушать приказ командира!

Если у меня отнимут левую ногу, у меня есть правая, чтобы бить врага из положения лежа!

Нет калейдоскопу политических партий!

Вся власть Партии «тиков» и ее командиру!

Вот моя рука. Да, она одна, но она — железная.

Я наведу порядок внутри страны, а моя внешняя политика заставит трепетать народы и государства.

Я выведу новый тип человека — человека-раба, все предназначение которого сведется к обслуживанию интересов титульной элиты. Для этого необходимо поработить его свободное сознание, ограничить сексуальные потребности и дать ему дешевую пищу. Миром правят любовь и голод, а любовью и голодом буду править я. Технологические предпосылки для этого уже создаются.

Успехи алхимии позволят нам превратить ртуть партии в золото партии, а свинцовое молчание боевых легионов — в золотые слова Кумира.

И когда наши старые товарищи по борьбе под барабанную дробь траурных когорт лягут в государственные могилы, на смену им встанут тысячи новых бойцов.

Победить или умереть!

Spiritus mundi — соблазн искусителя.

Родина не знает альтернативы.

Иберия превыше всего!

Уже вечером по Земному кругу полетели тревожные вести.

«Выборы состоялись».

«Голоса посчитаны».

«Грубых нарушений нет».

«Кумир нации — ефрейтор Тиглер».

ЧЕТЫРЕ ФУНТИКА

Добравшийся с кувшинами до Рима Суфлер примостился возле уличного крана из красной меди, вмурованного в мраморную стену. С водой проблем не было. Самой чистой в мире воды в римском акведуке оказалось хоть залейся. Проблема возникла с краном. На вид это был шикарный кран, открывавшийся и закрывавшийся с легким сухим стуком, что гарантировало высокое качество изделия. Но некоторое недоумение Суфлера переросло в изумление, когда он опытным путем установил особый режим работы крана. В закрытом состоянии тот слабо подтекал, а в открытом вода не текла вообще. Если лаборант хотел надежно перекрыть воду, то ему приходилось открывать кран на всю катушку. Тогда вместо жирной, клокочущей струи винтажного водопровода безобразник, извинившись, отрыгал воздушный пузырь и наглухо умолкал, что называется, набирал в рот воды. Но если кто бы то ни было намеревался выдавить из медного носика хоть каплю влаги, сантехника требовала своего полного перекрывания.

Суфлер с утра подставил первый кувшин и, как положено по этой нелепой логике, закрыл кран намертво. Из-под него просочилось немного влаги, сформировалась полукруглая капля, и, когда сила земного тяготения превысила силу того натяжения, с которым ободок медного крана пытался удержать каплю в подвешенном состоянии, она ухнула на дно кувшина, где, по-видимому, разбилась вдребезги, мир ее праху. Медленно стала насачиваться вторая… Потом третья… Иногда наступала продолжительная пауза, а после — многие капли сливались вдруг тоненькой струйкой, мешая лаборанту их считать.

«Интересно, — подумал он. — А в Ватикане так же вода течет?»

К вечеру накапало полкувшина. Оставив его на ночь под открытым небом и закрытым краном, лаборант со вторым кувшином подошел к Папскому дворцу и попросил разрешения набрать во дворце воды для алхимических опытов. Однако офицер швейцарской гвардии, дежуривший в тот вечер около ворот, сказал, что у Папы воды нет и три дня не будет. Службы «Римканала» чинят водопровод. А жильцов предупреждали. Но, по счастью, трубы починили быстрее, чем планировалось, и вода неожиданно хлынула отовсюду: из медного скупердяя, опрокинув навзничь Суфлеров кувшин; изо всех кранов Папского дворца, которые на всякий случай кардиналы держали открытыми, чтобы не упустить момент, когда дадут воду. Потекло среди ясного неба из одной водосточной трубы. Никто не знал, откуда там-то вода взялась. Никто не понимал, как это объяснить, но все видели, что слилось кувшина два-три и верили глазам своим, а не теориям схоластов, утверждавших, что это невозможно.

Короче, Суфлер вернулся на работу с двумя полными сосудами отборной римской воды и принялся за дело. Его энтузиазма хватило, как водится, минут на тридцать, пока, сидя на крутящейся табуретке, отодвинутой подальше от Амура, он честно толок воду медным пестиком в медной ступке. Этим он предвосхитил подковырку будущего оппонента: «А у вас материал ступы и пестика был одного алхимического состава или разного?» Если одного, то продолжим дальше, а если разного, то «гуляйте, Базилио!» На языке массагетов это называется кирдык — нарушена чистота эксперимента.

Заявленная Суфлером тема гласила: «Влияние алхимического состава ступы и пестика на степень истолчения воды». Состав он мог менять запросто. В хозяйстве у Гефеста каких только ступ и пестиков не было! Стеклянные, оловянные, деревянные. Фарфоровые. Медные, серебряные, золотые. Уже семь вариантов. И результат будущей работы Суфлер, конечно, знал заранее. Не знал бы, не брался. Какая это наука, если, начиная поиски, ты не представляешь, к чему придешь? Как отчитываться перед государственными чиновниками? В каком свете себя выставлять? По задумке лаборанта степень измельчения воды должна была зависеть от твердости ступки и пестика. Чем тверже материал, тем мельче истолченная фракция. Он уже мысленно составил итоговую Сводную таблицу:

Материал Степень измельчения воды

ступки и пестика римского акведука

Дерево 1

Олово 2

Медь 3

Серебро 4

Золото 5

Стекло (отожженное) 6

Фарфор 7

Но соискатель не подумал загодя, каким образом будет контролировать степень измельчения. Вода не порошок. Чем ее обмеришь? Как получить эти цифры в правой колонке? Какой они размерности? Вот ведь что! Работа фактически сделана. Вывод ясен. А поди докажи… Больше всего Суфлера возмущала эта казуистика. «Вот докажите, тогда поверим». И он решил ограничиться формулировкой типа: «Из общих соображений со всей очевидностью следует…» Все оформил и принес на одобрение шефу.

Гефест хотел было посмеяться, но вспомнил философское яйцо, и ему стало не до смеха. Подвиг Суфлера был еще слишком свеж в памяти. Атанор выбыл из строя надолго. Он требовал капитального ремонта, а яйцо — замены. Но небольшой запас порошка проекции у адепта оставался, и он решил его пожертвовать ученику под новую, третью по счету тему: «Органолептический метод контроля порошка проекции».

— А что это? — спросил Суфлер со всей непосредственностью неофита.

— Это значит, что ты должен отличать порошок проекции от любого другого органами чувств: по цвету, запаху, вкусу и на ощупь.

— Я его есть должен? — встревожился соискатель, пряча язык и некоторое время держа его в непривычной для себя позиции: за зубами.

— Не есть, а лизать. Не бойся, не отравишься.

Получить такую эффектную тему от самого адепта уже было залогом успеха. Гефест выдал испытателю четыре бумажных фунтика с четырьмя разными порошками, строго их пронумеровал и дал задание, сравнив между собой, определить, в каком именно фунтике насыпан порошок проекции.

Суфлер засучил рукава и принялся за дело.

Три порошка оказались белыми, один — красным.

На первый нюх все они пахли одинаково — ничем. На второй — тоже. Никакой химией от них не разило, хоть обнюхайся.

Лизать порошки соискатель побоялся и попросил сделать это за него Харитку, играя на ее природном женском любопытстве.

Харита высунула кончик язычка и лизнула содержимое каждого фунтика. Порошок № 1 оказался сладким, Порошок № 2 — соленым, Порошок № 3 — кисловатым и горчил, Порошок № 4 — был безвкусным, разве что с легким привкусом железа, на языке растворялся плохо и немного щипал.

Проверка на ощупь показала, что первый реактив — твердый, второй — мягкий, третий — вообще как пыль, а четвертый такой тяжеленький, что оттягивает ладонь.

Суфлер проанализировал свои наблюдения. Покумекал. Поприкидывал. Взял тайм-аут. Снова вернулся к фунтикам. Посоображал, подогадывался, посравнивал. Повторил паузу. Еще пораздумывал, порассматривал, взял в толк. Тяжело вздохнул. Ох, наука!.. И склонился к мысли, что окончательный вывод надо сделать с утра на свежую голову.

Утром, дрожа от страха ошибиться и завалить третью попытку, соискатель поднялся к адепту на второй этаж. Постучал.

— Да-да, войдите, — откликнулась Харитка. Она уже успела встать, а Гефест еще лежал на шкуре.

— Шеф, разрешите?

— Определил?

Суфлер положил на мех четыре фунтика.

— Ну. Где порошок проекции? — спросил адепт.

— Здесь. По-моему…

— Порошок № 4?

— Да…

— Ты уверен?

— Нет!

— А все-таки.

— Да…

— Обоснуй.

— Красный, без запаха, с легким привкусом железа и тяжеленький, как будто железный.

— Угадал.

Порошок № 1 — сахарный песок: сахароза.

Порошок № 2 — поваренная соль: хлористый натрий.

Порошок № 3 — питьевая сода: гидрокарбонат натрия.

Порошок № 4 — проекции: химическое название засекречено.

В тот же день Суфлер подал все необходимые документы для избрания его в Афинскую навигационную академию по секции «Алхимия» как специалиста в области органолептического выявления и контроля порошка проекции.

«ОДИНОКИЙ МОНАХ, БРЕДУЩИЙ ПО СВЕТУ

С ДЫРЯВЫМ ЗОНТИКОМ…»

Эрида проявила настойчивость и добилась аудиенции у Кумира нации в его частной квартире в уединенных переулках иберийской столицы.

Дверь посетительнице открыла экономка Кумира — пожилая, добропорядочная женщина, ведшая хозяйство рачительно и скромно. Она проводила Эриду в небольшую зашторенную комнату, где гостью уже ждал ефрейтор.

Обстановка, его окружавшая, отличалась спартанской сдержанностью. Стол без скатерти. Полупустая полка с десятком повалившихся друг на друга манускриптов. Узкая походная кровать, аккуратно застеленная серым суконным одеялом. На стене карта Земного круга — копия, снятая со щита Ареса.

Уловив недоумение, мелькнувшее во взгляде Эриды, Тиглер начал говорить, и в его монолог долгое время она не могла вставить ни слова.

— Как вы заметили, я не склонен к роскоши. Комфорт расслабляет, лишает воли, притупляет восприятие жизни, ведет к поражению. Пока римская знать разделяла тяготы походного быта с простыми легионерами, Рим стоял незыблемо, как скала. А когда патриции предались утонченным наслаждениям и откровенному разврату, он пал, как подкошенный, под напором грубых гуннов; пал, как колосс, чьи глиняные ноги рассыпались в прах, изъеденные язвами порока!

Поколения меняются, ничему не учась у истории. А я учусь. Бедность родителей не позволила мне получить классическое образование. Война взяла мою молодость. Зато теперь я наверстываю упущенное. Каждую ночь я прочитываю по манускрипту. Меня интересует все. История цезарей и охота с гепардами; труды Платона и Плутарха; поэзия и воспоминания полководцев; сочинения новых философов и уставы караульной службы; техника марафонского бега и успехи алхимии. Не смотрите, что полка моя полупуста. Я пользуюсь услугами Национальной библиотеки и не трачу на фолианты средства, которых у меня нет. Я отказался от заработка, полагающегося Кумиру нации, ибо считаю ниже своего достоинства извлекать корысть из служения Отечеству. Итак, я поставил перед собой задачу прочитывать триста манускриптов в год и неуклонно иду к этой цели. А главное — я помню все, что прочитал. После контузии в бою я обрел сверхчеловеческие способности… Это было в Рифейских горах. Мы штурмовали вершину под градом вражеских стрел. Сам Бог войны вел нас на приступ. Арес! Он защищал своим щитом и себя, и меня. Он увлекал за собой когорты иберийских стрелков. Греки — храбрые воины. Но вражеский снайпер ранил меня в руку, а удар палицей лишил сознания. И тогда мой боевой товарищ, бесстрашный Арес вынес меня из боя и спас мне жизнь. И если вы спросите: «А как вознаградила тебя Отчизна?» — я отвечу: «Счастье не в награде за доблесть, а в самой доблести».

Только теперь Эрида, воспользовавшись паузой, очнулась точно от гипноза и вступила в разговор. Весть о том, что Арес томится в Иберийской бочке, ошеломила Кумира. Он еще не успел добраться до пенитенциарной системы, не навел порядок в судах и следствиях, тюрьмах и прокуратуре. Оправившись от стресса, Сухорукий на глазах у Эриды левой рукой написал записку Генеральному прокурору о немедленном освобождении Бога войны из-под стражи, вторую записку — Главному казначею о компенсации материального ущерба бывшему узнику, третью записку — куратору по печати об издании воспоминаний великого модератора с выплатой ему авторского гонорара «Все» по ставке «Все или ничего». В ближайшее время ефрейтор обещал принять Ареса и обсудить с ним планы предстоящего блиц-реванша.

— А есть ли прорывы в алхимических практиках Гефеста? — поинтересовался Тиглер. — Я слышал, что он начал Великое делание и успешно трудится над получением порошка проекции — первого шага к превращению металлов. Нам это крайне важно. Природные запасы золота в недрах Иберии иссякают, а залежи ртути неистощимы, но наши алхимики — сторонники Глюка — не пользуются моим доверием. Прошу передать адепту Гефесту приглашение возглавить соответствующую тематику здесь, у нас.

Ефрейтор позвонил в колокольчик, и экономка внесла бокал нектара гостье и стакан крепкого массагетского чая Кумиру.

Его настроение, претерпевшее уже ряд изменений, готовилось к новой смене. Подвижная «итальянская увертюра» прежде уступала место медленному библиотечному «рондо», оно сменялось «героическим скерцо» «В Рифейских горах», а теперь зазвучала певучая элегическая тема.

— Все видят во мне сурового воина, отца старикам, защитника вдовам, наставника юношам, а я всего лишь одинокий монах, бредущий по свету с дырявым зонтиком… Лунная дорожка серебрит тропу передо мной, капли дождя стекают по моим щекам. Лишающая собственной воли и потому божественная музыка Глюка льется откуда-то с высоты, и душе моей отрадно это странствие по Земному кругу, исполненное покоя и забвения. Позади остались смятения мира, его страсти, невзгоды, вражда. Я иду по лунному лучу, один, без соратников и несогласных. Все наши споры решают не доводы, а судьба.

Кумир поднялся, что означало: аудиенция окончена. В дверях Эрида оглянулась. Тиглер стоял, охватив пальцами подбородок, и смотрел ей вслед как бы стеклянным, невидящим взглядом.

«АКАДЕМИЧЕСКАЯ САЕЧКА» // ЗОЛОТОЕ ЯЙЦО

Отремонтировать атанор помог Гермес. Стеклодувы Богемии «снесли» философское яйцо повышенной жаропрочности (хрусталь с дополнительной добавкой свинца) и притом яйцо изумительной красоты: в сечении — идеальный эллипс, а снаружи как бы ледяной узор, припорошенный легким снежком. Такую красоту даже жалко было ставить в печь, а что как «растает»? Но испытание прошло благополучно. Гефест сам аккуратно по шажку поднимал температуру в атаноре, довел его до красного каления, а когда рука с трудом стала терпеть жар на кирпичной кладке, так же медленно охладил установку. Философское яйцо, отожженное в печи, сияло, как новенькое (каковым оно и было), и только прибавило в жаропрочности, поскольку правильный отжиг, по мнению знатоков, снимает внутренние напряжения в кристалле и тем увеличивает его прочность.

Гефест приготовился к решающему эксперименту по трансмутации ртути в золото.

Пока шла эта предварительная работа, бумаги Суфлера ходили по строгим академическим инстанциям, получали формальное одобрение. Соискатель впихнул в них все, что мог: и философское яйцо «в мешочек», обозначенное им как «пробные эксперименты по трансмутации ртути в золото»; и подробный отчет о выдаивании медного крана с приложением «Справки» от офицера швейцарской гвардии, сторожившего ворота Папского дворца. Офицер подтверждал, что тогда действительно отключали воду во всей округе, но жильцы и кардиналы, зная об этом заранее, успели наполнить кувшины до краев, а ученый из Греции не знал, и ему пришлось проявить чудеса трудолюбия, выцеживая в кувшин из-под крана по капельке, по точечке, по струечке, вот так: ……….._.....__........ В представленных документах Суфлер не забыл упомянуть и свою пионерскую (неопубликованную) работу по истолчению воды римского акведука. А что касается разгадки тайны четырех фунтиков, то здесь словесная палитра соискателя предстала со всей красочностью и полнотой. Непонятно только, кто ему все это писал (уж не Гестия ли?), но ясно, что с его слов.

Что-то пришлось подправить, подклеить, вырезать. И хотя требования к оформлению менялись не чаще, чем раз в декаду, мороки было много. Все это соискатель вынес не просто мужественно, а с великой радостью, с улыбкой, не сходившей с его румяных уст, с… с… Ему уже мерещилось, как у него под подбородком отрастает и круглится второй подбородок — нежная «академическая саечка», которая так восхищала его у седовласых, дышащих оптимизмом аксакалов. Наконец «День X» был назначен. Ожидался весь синклит, все «Четверостишие»:

Гермес, // Аполлон, // Гефест, // Посейдон

Соискатель справился у шефа, получил ли тот «Приглашение» на Совет. Да, получил, но быть не обещает. Сослался на то, что считает не этичным, когда учитель голосует за ученика. (Тем более что представление документов было частной инициативой соискателя.)

Дальнейшие события, героями которых стали Гермес и Суфлер, разворачивались в двух параллельных мирах, отмеченных нами одной и двумя «звездочками».

«Д е н ь X»

* Гефест открывает крышечку яйца, наливает внутрь немного ртути и притрушивает ее порошком проекции. Амур пробует сунуть нос, куда его не просят, получает по попке от хозяина и, обидевшись, сворачивается колечком под атанором.

** В это время Суфлер занимает место в зале Большого совета, раскланиваясь со знакомыми и незнакомыми светилами афинской навигации.

* Адепт поднимает температуру атанора, проверяя рукой, как нагреваются кирпичи внешней обшивки.

** Глава Академии Гермес приступает к рассмотрению повестки дня, а Суфлер проклинает богинь судьбы за то, что в Совете нет ни Учителя, ни Ареса, который сидит в Иберийской бочке, ни Эриды, вылетевшей ему на выручку. Будь она здесь, могла бы что-то предпринять по своим каналам: все-таки разведка и контрразведка…

* Гефест доводит атанор до красного каления. Реакция ртути на температуру в присутствии катализатора началась. Адепт выдерживает одному ему известную экспозицию.

** «С другой стороны, — думает Суфлер, — может, оно и лучше, что Ареса нет. В академических кругах за ним утвердилась репутация военного преступника, и его хлопоты могли бы мне только навредить. То же самое и Эрида. Причастность к разведке и контрразведке сама по себе не служит здесь авторитетным доводом».

* Гефест приступает к снижению температуры. Он охвачен счастливым предчувствием. Его волнение передается Амуру. Амур вскакивает и, полаивая, с радостным визгом бегает кругами по лаборатории. Он не понимает, что происходит, но чувствует, что происходит нечто грандиозное.

** Глава Академии переходит к последнему вопросу повестки: о желании соискателя Суфлера омолодить и украсить собой дряхлеющие ряды бессмертных.

Суфлер делает короткий доклад, в котором излагает свой феноменальный анализ содержимого четырех фунтиков.

Начинается дискуссия.

«С одной стороны, с другой стороны…»

«Оно бы, конечно, но…»

«Школа адепта Гефеста — это марка…»

«Коллега абсолютно прав, однако нельзя не заметить, что…»

«Есть новизна, но где истина? Есть истина, но она стара».

«Помилуйте, труд соискателя внушает…»

«Предложенный метод вызывал бы доверие, если бы не…»

Суфлер не может понять, в какую сторону клонится чаша весов. Его прошибает холодный пот, во рту пересыхает, а руки выделывают рефлекторные кренделя.

Все присутствующие обладают правом совещательного голоса. Решающим — только трое: Гермес, Аполлон, Посейдон.

* Адепт ухватом вынимает яйцо из атанора. Сквозь хрустальные стенки со дна софийного сосуда льется золотое свечение.

** Гермес обводит зал суровым взором цезаря и ставит вопрос об избрании Суфлера на тайное голосование. В руках у богов по два шара: белый — за, черный — против. Секретарь вносит затемненный ящик для метания в него шаров по рукаву. Если их число окажется больше или меньше числа голосующих, то тур признается недействительным и процедура повторяется.

Боги делают свои вбросы.

Невидимые шары сухо щелкают в ящике друг о дружку.

Секретарь скидывает покрывало.

Суфлер благодарит богинь судьбы за то, что они дали ему характер холерика: да, легкую возбудимость; да, склонность к аффектам; но зато и упорство в достижении цели, но зато и сильный иммунитет от уныния.

Три — черных.

«Прокатили».

СЧЕТЧИК ВКЛЮЧЕН — ВРЕМЯ ПОбежаЛО

Гестию всегда отличали смиренномудрие и тщательность во всем, что она делала. Появление в семье Хариты и ее статус продолжательницы рода изменили расстановку приоритетов семейного ареопага. Второй по значению (после адепта) стала Харита, обладавшая правом ночных желаний. Гестия, чье супружество с мужем не предполагало общего ложа, могла теперь претендовать лишь на олимпийскую бронзу. Круг ее привилегий сузился, зато круг обязанностей обещал заметно расшириться, едва ночные желания Хариты совпадут с чадолюбием Гефеста. Их первенец родился в тот самый день, когда адепт совершил превращение ртути в золото; в тот самый час, когда атанор нагрелся до красного каления; в тот самый миг, когда Гефест почувствовал как бы легкий укол током и связал его с моментом превращения ртути в золото. Именно тогда в их с Харитой спальне на втором этаже раздался крик новорожденного, и Гестия со свойственной ей пунктуальностью записала в лабораторный журнал дату и время события: часы с боем показывали ровно 14 часов 41 минуту.

Для того чтобы оценить чистоту полученного в атаноре золота, адепт пригласил Амура — главного специалиста по твердости металлов и сплавов. Хозяин поместил золотой образец в железную оправку, взял большим и указательным пальцами этот комплект, похожий на зубную пломбу, и приказал Амуру открыть пасть. Овчарка не повиновалась. Команда «Открыть пасть!» была ей не знакома. Толстые пальцы кузнеца затрудняли моторику эксперимента. Поместить оправку между верхним и нижним зубом Амура ему не удалось. Пришлось позвать Гестию, отвлекая от женских хлопот вокруг матери и младенца. Но и Гестия засунуть образец в пасть овчарке не сумела.

Боги, боги!

Какие только трудности не поджидают алхимика на пути Великого делания!

К неописуемой пером романиста радости Амура адепт позвонил Киприде и вызвал ее на помощь. Встреча богини с питомцем была такой бурной, а предстоявшее испытание золота на зуб таким прозаичным, что начинать с него нечего было и думать. Вначале друзья отправились гулять. Потом Амур показывал Киприде свои игрушки: кольцо; прокусанный, смятый мяч. Давал поиграть обглоданной дрыной. Потом был легкий ужин: нектар и амбросия для богов, овсянка для овчарки. И только после этого Киприда, ласково обняв питомца за шею, стала что-то нашептывать ему на ушко — в теплый бархатный лопушок. Жестом она попросила Гефеста передать ей оправку и вложила ее под прикус Амура. Тот понял, что он него требуется, деликатно надкусив образец. Гефест сравнил полученный отпечаток с эталонными. Сомнений не было. Золото Великого делания оказалось наичистейшим, без малейших примесей меди, без всякого золоченого железа! Это была общая радость. Гефест ликовал, Гестия пыталась предложить гостье еще амбросии, Харита с орущим младенцем на руках стояла в дверях, не решаясь войти, потому что Амур и Киприда, как сумасшедшие, носились вокруг атанора.

Но все испортила Эрида, внезапно прилетевшая из Иберии. Адепт вовсе не собирался посвящать в свои тайны разведку и контрразведку. Он спрятал образец и уединился с Эридой на втором этаже.

Она рассказала ему о форуме, переполнившем «Штурм-Арену»; о том, какое колоссальное впечатление произвела на нее речь ефрейтора Тиглера; о том, что выборщики ото всех партий назвали его Кумиром нации, а в Иберии это диктатор, без ведома которого не может упасть ни один волос, а с ведома — уцелеть ни одна голова. Он вникает во все мелочи, работает по двадцать четыре часа в сутки, непонятно, когда спит, а по ночам еще и читает. Его темп — один манускрипт за ночь. Тематика охватывает все сферы жизни от военного дела до алхимии, в которой он весьма осведомлен.

— А кто такой этот Тигель? Алхимик? — спросил Гефест.

— Не Тигель, а Тиглер. Нет, он не алхимик. Он политик.

— Ох, не верю я политикам! Это люди со множеством тиков. Посмотри на них внимательно. У одного бровь дергается, у другого — веко, у третьего щека подрагивает, у четвертого руки кренделя выписывают. Кто-то постоянно принюхивается. Кто-то шеей крутит, задрав подбородок. Кто-то без конца пальцами хрустит. Думают одно, говорят другое, делают третье. Нервные люди.

— Ничего у него не хрустит. Он дал мне аудиенцию и был предельно откровенен. Оказалось, что Кумир — ветеран Войны по часовой стрелке, его контузило в Рифейских горах и жизнью он обязан Аресу. Когда узнал, что Арес сидит в Иберийской бочке, испытал шок и немедленно подписал приказ об его освобождении. У меня тебе задание. Тиглер хочет развернуть в Иберии работы по Великому деланию. Своим алхимикам он не доверяет. Они — сторонники его оппонента Глюка. Он приглашает тебя возглавить направление «Ртуть партии — золото партии».

— А откуда он знает, чем я занимаюсь?

— Он знает все.

— Нет. Я с Кумирами дела не имею.

— Но мы не можем ему отказать. Иберия наш давний друг.

— Хорошо. Я пошлю им Суфлера.

— А он справится?

— Справится…

И адепт вызвал к себе ученика.

После провала на выборах Суфлер, как всякий нормальный человек, собрался было впасть в депрессию, но он не был бы Суфлером, если бы в нее впал!

Всю ответственность за то, что навигаторы его «прокатили», он возложил на «Четверостишие». Он обвинил Гермеса, Аполлона и Посейдона в необъективном судействе, а Гефеста — в уклонении от голосования. Кроме того, виноватыми оказались и звезды. Они встали так, что в день избрания Суфлера его электорат оказался вне игры: Арес томился в иберийских застенках, а Эрида помчалась его выручать. Естественно, им было не до выборов.

Найдя виноватых вокруг себя, он позвонил Эриде и посетовал на превратности судьбы, обошедшейся с ним так несправедливо. Эрида молчала, соображая, что предпринять, и придумала. По данным разведки, самой слабой кафедрой алхимии в мире считалась кафедра Массагетской технологической школы. Но она имела полномочия присваивать докторскую степень. По плану Эриды Суфлер сделает там тот же самый доклад, что и в Афинах, и станет доктором философии. Это, конечно, ниже, чем адепт-академик, но много выше, чем просто суфлер.

Легкий на подъем соискатель помчался к массагетам, произвел фурор своим органолептическим методом и вернулся в лабораторию Гефеста доктором Суфлером. Тут его ждал большой сюрприз. Шеф отправлял его в Иберию трансмутировать ртуть партии в золото партии.

— Но как я это сделаю? — перепугался Суфлер.

— Я дам тебе опробированный порошок, проинструктирую устно, и у тебя все получится.

Вот какие коленца выкидывает судьба, когда речь заходит о чем-то новом, таинственном, невероятном!

Еще вчера Суфлер выпал на дно, как ничем не растворимый, никому не нужный черный осадок, а уже сегодня он всплыл наверх, как самая легкая фракция алхимического искусства, не только признанная массагетами, но и востребованная иберами. Он — молодой доктор философии, куратор-демонстратор направления «Ртуть партии — золото партии» при Кумире нации!

Положив на сердце фунтик с волшебным порошком, принятым из рук адепта, пройдя устный инструктаж и взяв «полную партитуру действий», призванную поднять его боевой дух, командировочный устремился навстречу судьбе.

А когда он уже уехал и Гестия пошла с утра приготовить атанор к новой трансмутации, у нее на глазах твердое золото в софийном яйце неожиданно дрогнуло, подернулось рябью и превратилось в первоначальную ртуть. Через минуту часы коротко пробили один раз. Была половина восьмого. Значит, обратная реакция произошла в 7.29. Гестия внесла это время в лабораторный журнал и немедленно известила о случившемся адепта.

Гефест не стал торопиться с выводами: отчего да почему? Но что он сделал сразу, так это заглянул в журнал, вспомнил счастливую минуту прямого превращения (14.41 третьего дня), уточнил роковую минуту превращения обратного (сегодня, 7.29) и посчитал время, через которое «золото партии» к ужасу Суфлера снова превратится в лужу ртути.

Адепт срочно позвонил в Иберию. Час контрольного эксперимента в присутствии Кумира нации был назначен на полдень завтра, а пока командировочный, расслабившись, дегустировал блюда национальной кухни в харчевне «Вкус вепря» и пил из литровой кружки знаменитое иберийское пиво с имбирем и корицей, которое подавала ему нарядная девушка в народном сарафане. С каждой кружкой жизнь становилась все желанней, а девушка все пригожей. И тут позвонил адепт.

— Положение изменилось. Конечный продукт оказался неустойчивым и снова мутанул в начальный. (Нервное напряжение спровоцировало адепта на профессиональный жаргон. — А. С.) Советую отказаться от эксперимента. Либо… Как только прямое превращение произойдет, в твоем распоряжении будут 64 часа 48 минут, чтобы пересечь иберийскую границу. Запомнил? 64.48 — и ни минутой больше!

— Времени много, — решил Суфлер. — Успею. — И заказал себе еще одну кружку пива.

СТОЙКИЙ ЗАПАХ ТАБАКА

История отношений Иберии и Гипербореи была запутанной и длинной. Разрядка напряженности сменялась ее усилением, добрососедские отношения — взаимными обидами, мир — войной.

Устройство обоих государств было и похожим, и различным. И там и тут существовал режим личной диктатуры, и там и тут называвшийся подлинным народовластием.

Но в Иберии сохранялась частная собственность, а Кумир нации выбирался, как мы помним, из оппозиции двух партий: «глюков» и «тиков», тогда как в Гиперборее Отец народа не выбирался никем, был пожизненным, а вся собственность принадлежала ему.

После Греции Иберия располагала самой сильной алхимией в мире, а Гиперборея замешкалась на старте, хотя именно ее прославил когда-то гениальный ученый Мендель — творец Вселенской химической системы.

Война по часовой стрелке началась нападением Иберии на Гиперборею и битвой за золотые прииски Рифейских гор, а кончилась полной победой эфиопов. Этого ни Иберия, ни Гиперборея не могли им простить, и обе готовили реванш. Но дотянуться до Эфиопии из-за Рифейских гор через весь Земной круг гиперборейцам не позволяла длина конечностей. Однако их военные смотрели в будущее со свойственным людям войны оптимизмом. Они не сомневались в том, что успехи медицинской науки по вытягиванию костей принесут свои плоды, а пока суд да дело, Отец взял и заключил с эфиопами пакт о ненападении, создав военно-политическую ось «Север — Юг».

Иберы не остались в долгу. Они пообещали массагетам беспроцентный кредит и создали ось «Запад — Восток».

Обе оси пересеклись в центре Земного круга — греческой Лидии, ее и признали арбитром при разрешении международных споров.

Как Иберия, так и Гиперборея имели самые совершенные государственные аппараты подавления, день и ночь стоявшие на страже своих диктатур, а во всех учреждениях держался стойкий запах табака. И там и тут каждый следил за каждым, все за всеми, каждый за всеми и все за каждым. Атмосфера крайней подозрительности пропиталась въедливым табачным дымом, поскольку курили все. Курить разрешалось с двенадцати лет вплоть до самой смерти от никотина. Поэтам предписывалось славить курение в стихах, композиторам — в нотах. Папиросы пяти классов, мундштуки и трубки расхватывались, как горячий хлеб. Не курить считалось дурным тоном, предпочтением личных интересов общественным и признаком нелояльности. Здесь обе диктатуры были солидарны. Однако выражение «ото всех нынче пахнет табачищем» возникло именно в Гиперборее, где креативная энергия масс воплотила себя с особенным блеском именно в слове, чей метафорический смысл, равно как и музыка речи, до сих пор ускользают от иноземных мастеров художественного перевода.

Отец гиперборейцев тоже курил, с детства предпочитая твердые трубки из отечественной вишни. Обыкновенно он беседовал с каким-нибудь писателем или передовой дояркой, не вынимая трубку изо рта, зажав ее хорошо прокуренными, а с возрастом изрядно пожелтевшими зубами. Современникам, которым посчастливилось смотреть ему в рот, зубы Отца казались такими крупными, как будто он всю жизнь пережевывал ими ячмень, сухо хрустя, фыркая и роняя зерна с губ мимо торбы. А чтобы от него не пахло табаком, точно от любого подозреваемого, после трубки он прополаскивал рот смесью крепкого массагетского чая с очищенным от примесей иберийским керосином и протирал ею толстые пальцы. Эта смесь абсолютно отбивала запах табака и ставила курильщика вне подозрений. Правда, от него при этом пахло керосином. Но только от него. Сугубо индивидуально.

Когда компетентные лица доложили Отцу о подозрительной возне в стане иберийских недругов по оружию с их агрессивными планами превращения ртути в золото, Отец, сидевший один в торце длинного стола, не спеша набил табаком вишневую трубку, разжег табак, пыхнул раз-другой, медленно окурился с головы до пят сизым дымом и возник из облака уже в противоположном торце с листком бумаги в клетку, вырванном из школьной тетрадки, на котором значилось:

ЗАПИСКА

Тов. Кислянскому

Прошу проработать вопрос о возможности превращения неблагородных металлов в благородные алхимическим путем с помощью спецпорошка проекции.

Нрзбрч

Почерк у Отца был не ахти, а подпись вообще не читалась. Ясно только, что шесть букв, и не более того. В порядке самокритики он признавался, что расписывается неразборчиво, а в порядке самооправдания добавлял, что для конспирации это и хорошо. Со временем вместо фамилии он просто стал рисовать с легким наклоном, как бы курсивом: Нрзбрч, что остроумные журналисты сразу предложили расшифровывать как Надежный радетель, заботливо берегущий рабочего человека. Но, невзирая на все криптографические трудности, ошибиться адресату в том, от кого именно исходит «Записка», было невозможно. Во всей Гиперборее только почта Отца источала легкий аромат иберийского керосина.

Получив «Записку», комиссар Государственного покоя 1 класса тов. Кислянский прежде, чем читать, поднес ее к носу и тонко принюхался. Сквозь горечь массагетской заварки почувствовалось веяние враждебного горючего. Сомнений не оставалось: документ подлинный.

Комиссар Кислянский встал в позу йога и так — на острых ушках — простоял до тех пор, пока аппарат не составил «Запрос» следующего содержания.

Н а р о д н ы й   К о м и с с а р и а т

Г о с у д а р с т в е н н о г о   П о к о я

Совершенно секретно

Директору Института химии металлов

академику С. К. Пчелкину

ЗАПРОС

Уважаемый Савелий Карпович!

Из достоверных источников нами получена оперативная информация об активизации алхимических исследований в Иберии. Стало известно, что туда прибыл из Греции доктор философии Суфлер — ученик адепта Гефеста, специалист в области органолиптического контроля порошка проекции с целью демонстрировать новейшее достижение греческой алхимии — трансмутацию ртути в золото. Процесс якобы возможен при наличии порошка проекции, служащего катализатором указанного превращения.

Известные нам данные по истории вопроса крайне противоречивы. От немногих как будто бы удачных экспериментов до явного мошенничества.

Учитывая важность задачи финансового покоя государства, просим в 3-х (трех) дневный срок предоставить свое экспертное заключение о целесообразности развертывания у нас аналогичных работ под кодовым названием «Фикса».

Помимо залежей ртути, мы, как известно, обладаем неисчерпаемыми запасами песка, а в зимний период и снега, значительно превосходящими запасы Иберии и массагетских степей вместе взятых. В этой связи не представляется ли возможным в рамках проекта «Фикса» наладить промышленное производство золота из песка и снега?

Жму Вашу руку.

Начальник химических наук

Комиссар государственного покоя 1 класса

Кислянский

Читать документы такого рода в своем рабочем кабинете Савелий Карпович не мог. Его, как располагающего допуском к секретной информации, вызвали в Первый отдел, который подчинялся не ему, а непосредственно Кислянскому, и там в голой комнате без окон с пустым столом и проверенной табуреткой, при свете тусклого ночника, директор имел удовольствие ознакомиться с полученным «Запросом» и дать свой предварительный ответ.

Ответ на запрос

Комиссару государственного покоя 1 класса

Кислянскому

от акад. Пчелкина

На Ваш «Запрос» по поводу трансмутации неблагородных металлов в благородные сообщаю, что запутанность имеющихся на сей счет сведений, скептическое отношение к ним мирового научного сообщества и процветание на этой почве откровенного шарлатанства требуют спокойного и тщательного исследования манускриптов, хранящихся в библиотеках Лондона и Парижа, Берлина и Мюнхена, Флоренции, Венеции, Праги. Но для этого нужно время и возможность командировать квалифицированных сотрудников в указанные города.

Кроме того, просил бы Вас изменить название проекта. В наименовании «Фикса» слышится какая-то блатная насмешка, какая-то фикция, тем более сомнительная, что речь идет о теме, обросшей богатой историей мошенничества. Предлагаю название «Скиф». Оно ассоциируется в нашем сознании с золотом скифов, чья подлинность несомненна.

Что касается Вашего вопроса о возможности получения золота из песка и снега, то боюсь Вас разочаровать. Зимой, как известно, снег покрывает песчаные карьеры, а летом тает; значит зимой у нас не будет песка, а летом снега. Это нарушит бесперебойную работу поточных линий.

Акад. Пчелкин

На следующий день Савелия Карповича снова вызвали в Первый отдел и под расписку вручили жесткое разъяснение к запросу Кислянского.

Н а р о д н ы й   К о м и с с а р и а т

Г о с у д а р с т в е н н о г о   П о к о я

Совершенно секретно

Директору Института химии металлов

академику С. К. Пчелкину

РАЗЪЯСНЕНИЕ

Тов. Пчелкин!

Вы еще ничего не сделали по предложенной Вам теме, а уже торгуетесь. О каких загранкомандировках может идти речь, когда неизвестно, будете ли Вы вообще заниматься этим направлением? А если, изучив манускрипты, откажитесь наотрез?

Ставлю Вас в известность, что куратором проекта «Фикса» назначен лично Главный комиссар государственного покоя тов. Аргусов. Он будет Ваш непосредственный начальник. Если Вы его дезинформируете о возможности или невозможности осуществления проекта, то к Вам будет применена Статья-прим Уголовного кодекса Гипербореи: «Умышленный ввод в заблуждение представителя власти».

Младший референт, сержант Желваков

ГЕКЗАМЕТРЫ ТАЙНЫ

С утра в день публичной демонстрации решающего эксперимента Сочный выпил только чашечку кофе без кофеина (возбуждения ему и так хватало), заев горькой альпийской шоколадкой, сваренной без сахара на одном тертом какао и его порошке. Слово «порошок» заставило доктора ощупать нагрудный кармашек и развернуть врученную ему на дорогу «полную партитуру делания». Это оказались знаменитые «Гекзаметры тайны», автор которых остался потомкам неизвестен.

I

Ясность — первейшее свойство адепта Великого дела.

Тот, кто неясен, запутан, невнятен — изыди, исчезни!

Сгинь с моих глаз, не мотайся в ногах у богов просветленных.

Только нервирует их торопливость, и темных и алчных,

С их устремленьем секреты искусства в два счета постигнуть.

А посвященному текст этот будет и прост и приятен.

Не заморочит ума он поэзией образов странных:

То величавых, но сумрачных, даже порою угрюмых;

То облегченных и светлых; то изнемогающих в битве.

Чутким сполна он раскроет Великого деланья тайны:

Как сотворить порошок философский — причину успеха,

Как превратить полужидкую ртуть в благородные слитки.

II

Дай мне, Гермес, ясновиденье жгучей сивиллы дельфийской;

Авгуров александрийских язык, только им и доступный.

Мудрости мед собери на пере иберийских монахов;

Перебери перлы певчих сказителей гиперборейских.

Дай мне пчелы массагетской упорство и долготерпенье;

У эфиопов займи, Покровитель, немного удачи.

Помыслов дай чистоту, душу мне сбереги от соблазнов.

Сердце настрой по струне не земной, а небесной Киприды.

Благослови на Великое деланье из недостойных

Самого, может быть, не заслужившего благословенья.

Солнце клонится к закату, и узкого месяца серпик

Светит на звездную ниву. Внимающий, я начинаю.

III

Прежде всего отправляйся на поиски Серого волка.

В темном бору ли, в чащобе глухой, у лесного оврага

Не прекращай свои поиски, сколь бы они ни томили.

Вслед за собой приведи усмиренного волею зверя.

Сын Короля охранится от злобных нападок змеиных:

Два кадуцея в руках его станут надежной защитой.

Ужас охватит тебя, если только увидишь воочью,

Что, в водоем затащив, вытворяет петух над лисою:

Душит в воде, а потом обращается в рыжее пламя.

Именно в этом огне воскресает лисица и злобно

Мучит теперь петуха. Это все повторяется трижды.

Через подобное восстановиться подобному. Помни.

IV

Пепел с песком очищает огонь от приставшей к ним скверны.

Только тогда стекловар отливает стекольную массу.

Цветом она драгоценным природным камням не уступит.

Смертное тело уходит, но свечи любимых не гаснут.

Воспламененный питается белого лебедя плотью,

Лебедь же тушит крылами его окружившее пламя.

Вместе они погибают в любовной борьбе непреклонной.

Вместе они возвращаются к жизни, исполненной света.

Ветер с востока Вультурн дуновеньем двойным повевает.

С юга стремительный Нот прибавляет дыхание зноя.

Вихри иссякнут, крутясь. Станет воздух водою прозрачной.

В тело сгущается дух. Берегись! Этот миг преопасен.

V

Если его ты пройдешь, то надолго погрузишься в хаос.

Будет зима леденить, останавливать шумные воды.

Будет вскрывать их весна, заливая широкие поймы.

Лето заставит цвести, и задернет потемками осень.

Намертво воду и соль небо скрепит печатью Гермеса.

Здесь начинается бал. Мусикия, как алое знамя,

Плещет уже над Кипридой, и Милость в зеленых покровах.

Распорядитель Сатурн, а под скипетром Маршал суровый,

Стяг его с ликом Надежды несет Красноречие следом.

Смерть-землемерша проходит, играя вуалью кровавой.

Вот и Арес — ее спутник, творец и ее полководец.

Власть его огненна; так же как пламя, пурпурны одежды.

VI

Вот и Гермес, неустанно хранящий печать созиданья.

Гелиос — славный Престолоблюститель, а с ним Справедливость.

Преизобильно небесное великолепье, но если

Неограниченной властью себя облечет, то Киприда

Взглядом одним ослепит позабывшего стыд Самодержца.

А завершая парад, по серебряной тонкой вуали

Сходит босая Луна на ночные текучие воды.

Так постигается истина. Так добиваются славы.

Цвет Короля-Триумфатора творческим бденьем достигнут!

Здесь завершаю гекзаметры тайны — скрижаль посвященных.

Пали секреты. Теперь они все у тебя на ладони.

Ab ovo usque ad mala^[1]. Что спорить? Яснее не скажешь.

ТРИУМФ ПРЕВРАЩЕНИЯ

Это утро выдалось горячим не только для Суфлера, слегка припухшего от чтения гекзаметров, но и для активистов партии «тиков». Перемигиваясь, дергая головами, крутя шеями, задирая толстые подбородки, готовили они помещение старинного «Амфитеатра» для опыта доктора Суфлера. Зал был выметен до последней соринки, промыт крепкой карболкой, паркет фойе натерт до зеркального блеска, после чего «Амфитеатр» опечатали и выставили вокруг вооруженную охрану из рекрутов партии.

Больше всего Тиглер боялся, что Суфлер его обманет и каким-нибудь одному ему ведомым способом протащит кусочек золота, которым, как фокусник, подменит ртуть, создав впечатление, что трансмутация состоялась. Поэтому в «Амфитеатре» и вокруг были предприняты беспрецедентные меры предосторожности, о чем, подогревая ажиотаж, уведомили местные СМИ. Предупрежденную публику впускали по одному человеку, тщательно обыскивая, на предмет наличия золота в том или ином виде. У мужчин искали кольца, запонки, портсигары. У женщин — кольца, серьги, браслеты.

В зал были приглашены самые известные иллюзионисты, ювелиры и алхимики Иберии. От первых требовалось следить за ловкостью рук экспериментатора; от вторых и третьих — оценить результат.

Особый интерес вызвало то обстоятельство, что по специальным условиям контракта доктор Суфлер должен был проводить трансмутацию совершенно обнаженным, дабы исключить всякие подозрения на свой счет. Первые ряды «Амфитеатра» по самой высокой цене были раскуплены активистками Партии «тиков».

В назначенный час в Ложе появился Кумир нации ефрейтор Тиглер, окруженный группой боевых товарищей. Он вскинул руку в римском приветствии, и весь зал, как один человек, ответил ему громовым: «Ай, Тиглер!»

Две половины тяжелого занавеса медленно раздвинулись, и на сцене предстала уже разогретая алхимическая печь со щедрым запасом угольных брикетов для растопки, сложенных аккуратным штабелем.

Зазвучал марш «Нет крепостей, для „тика” неприступных!» — и доктор Суфлер вышел из-за атанора. Он выглядел, как молодой располневший Давид, прикрытый фиговым листком.

Первый рекрут вынес на сцену философское яйцо с налитой в него ртутью.

Второй рекрут публично обыскал обнаженного, перебрав все складочки на его пухлом теле, покрутив пальцем в пупке, не забыв поискать в волосах, заглянуть в рот, в ноздри, уши, отогнуть левое и правое веко.

Все было чисто, все безупречно.

Изящным движением Суфлер отогнул фиговый листок и вынул из-под него пакетик с порошком проекции. Женщины ахнули и покраснели.

Первый рекрут откинул крышку философского яйца, и алхимик натрусил на ртуть содержимое пакетика.

Яйцо установили в атанор.

Печь задраили, наддали огня, и, пока атанор нагревался до красного каления, девочки, участницы ансамбля «Деревенский хоровод», исполняли народные танцы вокруг печи, отводя глаза от алхимика, суетившегося возле.

По достижении красного каления сцена опустела.

Заработал метроном. Начался этап выдержки, необходимый для полного завершения реакции ртути на жар атанора в присутствии порошка проекции. Гефест научил Суфлера, сколько надо ждать: пока нижний ряд кирпичной кладки ни станет белеть.

Как только это случилось, доктор погасил огонь, и атанор перешел в режим охлаждения.

Танцы возобновились.

Долго ли, коротко ли, но алхимик воспользовался услугами ухвата и вынул еще пышущее жаром яйцо из атанора.

Оно стало золотым.

Зал встал и трижды проскандировал в едином порыве:

— Ай, Тиглер!

Кто-то накинул на Суфлера халат, кто-то кричал ему: «Браво!» Явились цветы. Сочный переживал свой звездный час. Охрана взяла его в кольцо, подкатила к Ложе, и Кумир нации левой рукой стиснул правую руку триумфатора, удостоив его своим личным рукопожатием:

— Ефрейтор Тиглер.

Суфлер наслаждался успехом. Он мечтал длить и длить его сколько можно дольше — то есть все 64 часа 48 минут. Минуты уже кончились, но часы оставались, и Сочный упал в объятия прессы.

ПЕРЕПИСКА

Пока Суфлер праздновал в Иберии свой грандиозный успех, Савелий Карпович, можно сказать, корпел над экспертизой в тесной клетушке Первого отдела. Когда заключение было составлено, он стал думать: на чье имя его посылать? «Запрос» ему прислал Кислянский, а «Разъяснение» Желваков. Но «Разъяснение» пришло позже, и Пчелкин сориентировался на него.

Младшему референту, сержанту

Желвакову

от акад. Пчелкина

ЭКСПЕРТНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Из просмотренных первоисточников и собственных размышлений у меня сложилась следующая картина возможностей алхимии в области превращений одних металлов в другие.

Древние манускрипты утверждают, что в некоторых случаях удавалось трансформировать неблагородные металлы в благородные.

Самой интригующей стадией так называемого Великого делания на первых порах служит без сомнения создание философского камня, или порошка проекции, который при нагревании оказывает мощнейшее каталитическое воздействие на неблагородные металлы, превращая их в благородные. Реакция идет в специальной печи с тройной кирпичной кладкой — атаноре.

Свои работы алхимики проводили в обстановке строгой секретности, их манускрипты содержат трудно понимаемые поэтические метафоры и нарочно оставленные белые пятна, не позволяющие воспроизвести описанные эксперименты в полном объеме. Тем не менее удалось установить, что в качестве исходного материала для получения порошка проекции алхимики использовали минерал сурьмячного железа, который очищали винным уксусом, затем размягчали при помощи солей какого-то минерала, именуемого философским огнем, после чего длительное время варили в философском яйце — хрустальном сосуде, помещенном в атанор. Вываренный вместе с ртутью и серой, философский огонь превращался в камень характерного красного цвета. После просушки и измельчения его добавляли в качестве катализатора в расплавленные металлы, получая при охлаждении золото высшей пробы и по качеству лучше, гибче, чем обычное.

Таким образом, технология изготовления порошка проекции состоит из пяти стадий:

— очищение сурьмячного железа,

— его размягчение в философском огне,

— варка со ртутью и серой,

— просушка,

— измельчение.

Из пяти фаз метаморфозы загадочной остается вторая, поскольку непонятно, что именно представляет из себя философский огонь.

Я очень сомневаюсь в том, что доктор Суфлер владеет всей методикой в целом. Его престиж в научном мире скорей свидетельствует об обратном. Вместе с тем учитель Суфлера адепт Гефест мог провести интересующие Вас превращения, но, по-видимому, ограничился сугубо лабораторными дозами полученного золота и не стал публиковать результаты.

Подводя итоги проведенной экспертизы, считаю перспективными научные исследования по рассмотренному направлению.

Акад. Пчелкин

После того как Савелий Карпович свое дело сделал, пришла пора внутриведомственной переписке. Хотя вся ответственность, если что, лежала на Пчелкине, каждый чин, боясь гнева Отца, спешил подложить под себя соломки и свалить вину на нижестоящего. Ниже всех стоял Желваков. Ему надо было вызывать недоверие к Пчелкину. Накурившись до посинения, сержант составил официальную бумагу.

Комиссару государственного покоя 1 класса

Кислянскому

от младшего референта, сержанта Желвакова

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

Докладываю, что, по мнению акад. Пчелкина, проект «Скиф» может быть реализован в связи с перспективностью этого направления.

Вместе с тем вызывает неудовлетворение тот факт, что тов. Пчелкин до сих пор не разобрался с философским огнем, от которого зависит получение порошка проекции.

Также наводит на подозрение некомпетентность и неосведомленность тов. Пчелкина в его негативной оценке деятельности доктора Суфлера, который только что блестяще продемонстрировал возможность получения золота из ртути в процессе демонстрационного эксперимента, проведенного им в Иберии публично.

«Экспертное заключение» Пчелкина прилагаю.

Младший референт, сержант Желваков

Пробежав глазами экспертизу академика, Кислянский сосредоточил внимание на докладной сержанта, пропитавшейся дымом дешевых папирос. Чтобы как-то нейтрализовать их воздействие на дыхательные пути, комиссар закурил свой табак, импортный, отпускавшийся только ответственным работникам Высшей категории.

Резюме Кислянского имело следующий вид.

Главному комиссару государственного покоя

Аргусову

от Комиссара государственного покоя 1 класса

Кислянского

О ПРОЕКТЕ «СКИФ»

Докладываю, что, на взгляд акад. Пчелкина, работы по проекту «Скиф» целесообразны и своевременны.

Однако настораживает тот факт, что младший референт, сержант Желваков, лишь констатировал поставленную экспертом проблему философского огня, от решения которой зависит успех или неудача всего проекта, но не добился от тов. Пчелкина ее оперативного решения.

Вызывает подозрение и некритичная оценка сержантом Желваковым демонстрационного эксперимента, проведенного в Иберии доктором философии Суфлером. Откуда Желвакову известно, что реакции трансмутации носят необратимый характер? Это еще никем не доказано.

«Экспертное заключение» Пчелкина прилагаю.

Комиссар государственного покоя 1 класса

Кислянский

Главный комиссар Аргусов не был знатоком алхимии. Читать «Заключение» Пчелкина он не стал, но зорко просмотрел докладную Кислянского и долго курил. В итоге Отцу поступило следующее Предложение.

Тов. Нрзбрч

от Главного комиссара государственного покоя

Аргусова

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПО ПРОЕКТУ «СКИФ»

Докладываю, что, исходя из мнения акад. Пчелкина, работы по проекту «Скиф» следует считать перспективными.

Вместе с тем в технологии имеются проблемы, внушающие опасения.

Удивляет, что Комиссар государственного покоя 1 класса Кислянский фактически умыл руки, переложив ответственность за возможный негативный исход исследований на сержанта Желвакова.

Вызывает недоумение пессимистический прогноз тов. Кислянского по поводу протекания реакции трансмутации в каком-то «обратном направлении»… Откуда это следует?

«Экспертное заключение» Пчелкина прилагаю.

Главный комиссар государственного покоя

Аргусов

Получив насквозь прокуренное «Предложение» Аргусова, Отец по обыкновению разжег вишневую трубку, улыбнулся собственным мыслям, внимательно прочел «Экспертное заключение» Пчелкина и пробежал глазами сопроводительную записку.

В алхимии Отец разбирался точно так же, как и его Главный комиссар, то есть никак, но у него был общий читательский опыт и нюх на профессионалов.

В «Предложении» он прочитал одно: желание Аргусова переложить ответственность на Кислянского, а в «Экспертизе» — толковый ответ специалиста.

Отложив трубку, куривший подошел к раковине, прополоскал рот массагетским чаем, разбавленным легкой дозой иберийского керосина, тщательно протер остатками смеси холеные руки, повеял ими над листком бумаги в клетку и начертал:

ПОСТАНОВЛЯЕМ

1. Обеспечить исследовательскую группу тов. Пчелкина резервным строением в Мамонтовском овраге (объект «Дача»).

2. Вооруженной охраной на укороченных вышках для несения круглосуточного сторожевого дежурства.

3. Всеми необходимыми коммуникациями, оборудованием, минералами, металлами и проч. реагентами, а также продуктами питания высшей категории с базы спортивного общества «Пищевик».

4. Все работы над проектом «Скиф» вести под грифом «Совершенно секретно».

5. Первое свидание с родственниками ученые получат по успешному завершению работ.

6. Ответственность за научное руководство проектом возложить на тов. Пчелкина.

7. Ответственность за техническое обеспечение работ, охрану объекта и сохранение государственной тайны возложить на тов. Аргусова.

Нрзбрч

Тов. Аргусов с честью справился с возложенной на него задачей по сохранению тайны, окружившей проект «Скиф» и его исполнителей. Кроме приведенных выше документов, никаких данных о проекте не осталось. Был ли он запущен в дело или так и остался в служебной переписке между Кислянским, Пчелкиным, Желваковым, Аргусовым и Нрзбрч — неизвестно. Отработала ли бумажная машина вхолостую или «Постановление» воплощалось в жизнь, никто не знает. Сия есть одна из тех тайн, что сопровождают алхимию со времен героя Троянской войны царя Менелая.

ОБРАТНАЯ РЕАКЦИЯ

Совершив превращение ртути в золото (по Гефесту) и притом не имея ни малейшего представления, как это произошло, Суфлер пожинал богатый урожай славы.

Хрустальная скорлупа, наполненная, как затвердевшим желтком, золотым слитком высшей пробы, называемой у ювелиров «четыре девятки» (999,9) и содержащей примеси лишь в сотых долях процента, была выставлена на всеобщее обозрение в бронированной зеркальной витрине столичного Пассажа под портретом Тиглера, как бы составляя с ним единое целое.

Уже вечерние и масса утренних почт чествовали героя «Амфитеатра».

«Новый успех греческой науки!»

«Д-р Суфлер совершил волшебную метаморфозу!»

«Ртуть партии станет золотом партии!»

«Кумир нации жмет руку д-ру Суфлеру».

И н т е р в ь ю т р и у м ф а т о р а.

«Вопрос. Как Вы планируете развивать Ваше направление?

Ответ. Теперь, когда создание порошка проекции и получение золота из ртути — пройденные этапы Великого делания, я мысленно сосредотачиваюсь на следующей ступени Триумфальной колесницы — производстве золота из чего угодно. В частности, перспективным представляется такой природный ингредиент как конский навоз.

Вопрос. Но у Вас наверняка найдутся оппоненты?

Ответ. Конечно. Некоторые полагают, что если порошок натрушивать на уже выпавшую и остывшую конскую фракцию, то совершить ее трансмутацию в золото не удастся.

Вопрос. И что Вы отвечаете скептикам?

Ответ. Я отвечаю: а зачем же привязываться к уже выпавшей фракции, когда софийный порошок можно перемешивать с зернами ячменя непосредственно в торбе? Тогда трансмутация совершится в нагретом самой природой желудке коня, исполняющего роль атанора, а на выход поступит уже готовый полуфабрикат, который застынет на воздухе в слитки с клеймами Национального банка Иберии! Биотехнологическая цепочка элементарно проста: конь поел ячменя с порошком, и его прослабило золотом.

Вопрос. Какие перспективы открывает Ваш прорыв для жизни обыкновенных людей труда?

Ответ. Самые грандиозные!

Пахарям не надо пахать. Сеятелям сеять. Жнецам жать.

Кузнецам не надо ковать. Гончарам лепить. Корзинщикам плести.

Вообще никому ничего не надо делать!

Усилиями иберийских табунов будут созданы неограниченные запасы ценного ресурса. Цирки, ипподромы, кавалерия превратятся в самые коммерчески выгодные предприятия, прямо трансмутирующие ячмень в драгоценный металл.

Золота будет столько, что иберы смогут все купить у гиперборейцев или массагетов. В крайнем случае у эфиопов. Настанет золотой век.

Вопрос (риторический). Как же тогда не спешить к витринам Пассажа?!»

Времени добраться до эфиопской границы оставалось в обрез, а Сочный все никак не мог оторваться от пьянящего рога славы. Он пил и пил из него темное вино наслаждения, туманящее голову, полирующее кровь. Наконец, сделав значительное усилие над собой, он надел копыта кентавра и поскакал крупной, звонкой рысью вон, вон из Иберии!

На полпути его нагнала роковая минута. Закон природы сработал, как часы. Прошла обратная реакция, и на глазах горожан золото в хрустале вновь превратилось в ртуть.

Тиглер приказал настичь беглеца. Перехватчики дважды промахивались, не успевая за скакуном, являвшим чудеса рысистой прыти. Но когда он уже заносил копыто над эфиопской границей, неотвратимая рука рока, ухватив за гриву, остановила его бешеный галоп.

Карьера Суфлера прервалась в зените славы.

На его публичном процессе Кумир нации выступил един в трех лицах: пострадавшего, судьи и прокурора.

Приговор — Иберийская бочка пожизненно.

Суфлер занял место Ареса.

ВОЙНА ПРОТИВ ЧАСОВОЙ СТРЕЛКИ

Расправившись с авантюристом, выдававшим себя за великого алхимика, не сумевшего, однако, устойчиво превратить в золото ни грамма ртути, Сухорукий сосредоточился на подготовке к войне, изыскивая средства более надежным способом. Он обложил прогрессивным налогом олигархов. Олигархи сопротивлялись, устраивали антивоенные митинги, уходили в тень. Их извлекали из тени и, подняв за ушко к свету Божественной мудрости, показывали, что весь их антивоенный пафос связан отнюдь не с гуманностью, а с отпором налогообложению, но сопротивление бесполезно. Команда военного реванша переигрывала команду противников войны, а партия «глюков» давно была объявлена вне закона. Ефрейтор доказывал, что война принесет благо всем. Патриотам она вернет чувство гордости за вновь обретенное военное могущество и завоеванные территории. Работягам создаст новые рабочие места. Олигархам станет кормилицей, перепрофилируй они свои активы в актуальном направлении.

Поначалу эксперты и сам Тиглер предполагали напасть на Гиперборею и даже заключили с ней по этому поводу «Пакт о ненападении». Но потом Кумир и сами эксперты склонились к тому, что объектом атаки должна стать Эфиопия. Ефрейтор публично разорвал «Пакт…» с Гипербореей и заключил его с эфиопами.

Войны не затевают, глядя на ночь. Время агрессии — рассвет. На рассвете легкие отряды мобильных иберийских стрелков нарушили эфиопскую границу и в считаный срок оккупировали полстраны. Повторилась ситуация прошлых событий — только в обратном направлении. Эфиопы в панике бежали к массагетам, а массагеты, спасаясь от эфиопов, — дальше на север, ища защиты у Гипербореи. Но та зорко стояла на страже своего суверенитета и дала достойный отпор распоясавшемуся агрессору с востока. Развернувшиеся боевые действия впоследствии получили у историков название Войны против часовой стрелки.

Возмущенные страданиями ни в чем не повинного эфиопского народа, отборные части гиперборейской армии перешли Рифейские горы и вторглись на территорию Иберии. Теперь ефрейтору пришлось вести войну на два фронта: против часовой стрелки с Эфиопией и по часовой стрелке с Гипербореей. А предатели массагеты перекосили общую с Тиглером ось «Запад — Восток» так, что ее заклинило, и стали подталкивать в спину и гиперборейцев, и эфиопов с тем, чтобы взять Иберию в клещи.

Тогда Арес, не помня зла, встал на сторону иберов и повел их на штурм Рифейских гор. Армия Тиглера принялась крушить Гиперборею. В сложившейся критической ситуации Нрзбрч обратился за помощью к Олимпу.

Из всех олимпийских богов особенно любил красавицу севера Аполлон. Бывало, каждые девятнадцать лет белые лебеди света несли его колесницу на север и он благословлял эту избранную им землю, подарившую миру столько перлов изящной словесности и высокого искусства. Гиперборея (северный край Земного круга) наряду с Эфиопией (южный край) почитались как стоящие ближе всего к богам. Аполлон вызвал Ареса на Олимп и в ультимативной форме приказал прекратить уничтожение Гипербореи. Ослушаться старшего по званию Арес не посмел. Все храмы севера вознесли Аполлону благодарственные молитвы. Поэты восславили его в торжественных гимнах, а собравшаяся с силами армия нанесла сокрушительный удар по Иберии. Эфиопы поддержали с юга и на удивление мировой общественности снова вышли победителями, но теперь уже в Войне против часовой стрелки и, правда, не одни, а в союзе с доблестными северянами.

Собравшийся в греческой Лидии Международный трибунал вынес свой вердикт, и ефрейтор с группой боевых товарищей в окружении рекрутов партии «тиков» навечно спустился в Аид, тогда как власть в освобожденной стране перешла к возродившейся партии «глюков», и музыка ее вождя вновь зазвучала на просторах Иберии, в душе народа-меломана, очнувшегося от гипнотического сна.

Сочный просидел в бочке всю войну вплоть до самого низложения Кумира и был выпущен милейшим эфиопом, сторожившим когда-то Ареса. Сориентировавшись в ситуации, Суфлер объявил себя борцом с тоталитарным режимом и одновременно его безвинной жертвой.

Победа не сделала почерк Нрзбрч более разборчивым. Скорее он стал более уклончивым. Сохранился и керосиновый душок, отдававший от его распоряжений, а запах табака, пропитавший государственные службы Гипербореи, только упрочил свою довоенную силу.

Арес и Эрида взяли паузу, необходимую им для подготовки очередного раунда борьбы — всеобщей схватки за мир.

А перед Гефестом открывались высшие ступени Великого делания.