МИР НАИЗНАНКУ

Станислав Аристов

*

МИР НАИЗНАНКУ

Главы из книги

Окончание. Начало см.: «Новый мир», 2017, № 4

НАСИЛИЕ И УНИЧТОЖЕНИЕ

Повседневный террор

Cистема наказаний в нацистских концентрационных лагерях была, с одной стороны, предметом формальных педантичных бюрократических предписаний, а с другой, областью ничем не контролируемого произвола эсэсовцев и их помощников.

В соответствии с распоряжением Главного административного-хозяйственного управления СС (ВФХА) узникам запрещалось не повиноваться СС и представителям «самоуправления», скрывать наличие заразных заболеваний, не соблюдать распорядок лагеря и т. д. Заключенные об этих предписаниях ничего не знали, что позволяло лагерной администрации трактовать любые их действия как «нарушения».

Имели место и реальные преступления. В Заксенхаузене за вымогательство хлеба у узников и его последующую продажу в лагере политическим отделом был арестован Эрвин Ратманн. За совершение развратных действий в отношении несовершеннолетней девочки в бункер был отправлен Зигмунд Хейнрих. Подобные случаи не были единичными, но распространены среди узников, представлявших так называемую лагерную «элиту».

Если факт нарушения лагерного распорядка был установлен, бюрократическая машина СС предполагала несколько вариантов штрафов, в зависимости от степени тяжести совершенного «проступка». Это могло быть устное предупреждение, дополнительная работа в свободное время, запрет на отправку писем домой, лишение обеда или ужина при сохранении рабочей нагрузки, направление в штрафной блок, арест в бункере. Предполагалось, что решение о применении того или иного штрафа должен принимать комендант после письменного обращения к нему эсэсовца или надзирательницы. Но если такие меры, как арест, лишение еды, дополнительная работа, не достигали тех целей, которые ставила перед собой лагерная администрация, то в соответствии с одним из распоряжений ВФХА от декабря 1942 г., в качестве «последнего средства» необходимо было применять физическое наказание. В действительности этот метод был одним из основных.

Согласно служебной инструкции для комендантов концентрационных лагерей, распоряжение о штрафе в отношении узника печаталось на белом листе бумаги и прикладывалось к личному делу заключенного. Дубликат этого документа, но уже желтого цвета, должен был храниться в архиве комендатуры. Если штраф предполагал физическое наказание, то запрос на разрешение, на красном листе, должен был направляться инспектору концентрационных лагерей или лично Гиммлеру. Формально только они могли санкционировать применение физического наказания, которое выполнялось путем избиения плетью или палкой на специальном станке. При исполнении наказания должны были присутствовать комендант лагеря, его заместитель или старшая надзирательница, лагерный врач. По результатам наказания заполнялся еще один формуляр об исполнении приговора. Максимум, который могли получить узники, не должен был превышать 25 ударов.

Однако все эти бумаги и предписания не имели никакого отношения к действительности. Решения о физических наказаниях принималось в концлагерях, а вышестоящие инстанции информировались лишь в уведомительном порядке. Сама же процедура избиения носила изуверский характер:

«Боль! Ужасная, непередаваемая боль пронзила все тело, словно огненные стрелы впились в меня, словно тысячи молний поразили мой мозг. Я услышал свой душераздирающий крик. Дернул головой. Но чьи-то сильные руки прижали меня к столу. Глаза ослепли от слез. От слез боли и унижения… От слез обиды, потому что я все же закричал… От слез жгучей ненависти…

— Раз! — крикнул я.

Оказалось, первый удар был еще не самым страшным. Каждый последующий усиливал боль. Палач старался попадать в одно и то же место. Казалось, что с каждым ударом у Дурака прибавляется сил. Я уже не чувствовал ударов, я весь превратился в боль. Дергайте здоровый зуб! Выдерните все мои зубы, только прекратите это истязание! Казалось, что этот ужас длился вечно, что в моей жизни не было больше ничего, кроме этого надругательства. Я хотел бы потерять сознание, впасть в забытье, чтобы избавиться от этой боли, но не мог. Для этой боли не существовало границ беспамятства. Она уже никогда не прекратится! Лучше бы я сошел с ума!

— Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать! — кричал я, безотчетно подчиняясь команде мозга, который не забывал, что я обязан считать удары.

Мне казалось, что тело уже превратилось в клочья мяса. Видимо, в этой дубинке таилась какая-то магическая сила, направлявшая удары в одно и то же место. Я старался лежать совсем неподвижно, но при каждом ударе дергался. Веревки все сильнее впивались в мои ноги, а безжалостные руки грубо прижимали плечи и голову к столу.

— Девятнадцать!

И тут вдруг боль ослабла. Я достиг предела, казалось, я стал невосприимчив к боли. Я перестал кричать. Это был знаменательный момент в моей жизни. Им не удалось сломить меня! Я оказался сильнее! Бей, мерзавец! Если даже я умру после этой экзекуции, то все равно победителем останусь я. Но теперь я буду жить. Я выдержал девятнадцать ударов — остальные меня не пугают.

Мне не хотелось, чтобы Дурак подумал, будто я потерял сознание, и я отчетливо продолжал считать удары: — Двадцать! Двадцать один! Двадцать два!

Экзекуция закончилась. Дурак откашлялся и сплюнул. Мне развязали ноги, освободили руки. „Смотрите на меня все, — подумал я. — Сейчас я сам дойду до бокса! Гордо прошагаю у всех на виду”.

Я поднялся, и жгучая боль снова пронзила меня с головы до ног. Я упал на колени и выругался от бессилия. Товарищи подхватили меня под руки и повели в бокс»^[1].

Для исполнения наказаний в концентрационных лагерях существовали специальные помещения — штраф-блок и бункер. В Равенсбрюке штраф-блоком был барак, огороженный колючей проволокой с закрывавшимися на замок дверями и забитыми окнами. Время пребывания в штраф-блоке было различным — от одного месяца до двух лет. Лишение возможности переписки с родными, назначение на самую грязную и тяжелую работу, сокращение лагерного пайка наполовину, назначение 25 ударов плеткой — все это были дополнительные наказания для узниц этого блока.

Бункер представлял собой каменное двухэтажное здание, разделенное на несколько десятков одиночных камер, каждая из которых была небольшого размера. Иногда в одну камеру помещали сразу несколько узниц, чтобы они не имели возможности ни лежать, ни двигаться. Заключенные, оказавшиеся в этой лагерной тюрьме, не покидали камер. Их пища состояла из воды и хлеба, и лишь раз в четыре дня они получали жидкую баланду, называвшуюся «супом». В бункере избиение узниц плеткой доходило до 100 ударов.

До 1943 г. наказание в бункерах концентрационных лагерей выполняли надзирательницы или эсэсовцы. В дальнейшем их заменили узники. Поляки должны были избивать русских, русские украинцев. В качестве вознаграждения заключенные получали дополнительную еду или сигареты.

Высшей мерой наказания была смертная казнь, которая также могла осуществляться только с санкции высших чиновников СС и РСХА, но в реальности становилась одним из обыденных орудий повседневного террора политических отделов и администрации концлагерей. Расстрелы и повешения заключенных были для эсэсовцев нормой, и применялись они в отношении тех узников, чьи поступки расценивались как наиболее опасные. К таким, например, относились попытки побега или саботаж.

В Аушвице для приведения в исполнение приговоров о высшей мере наказания использовался блок № 11 и территория рядом с ним, которая была огорожена стеной. Сотрудник политического отдела Аушвица Пери Броад был прекрасно знаком с процедурой убийств в этом «блоке смерти»: «Из переполненной тесной камеры вырывается удушливый смрад. Один из узников кричит: „Смирно!” — и несчастные фигуры в грязных голубовато-серых лохмотьях становятся в шеренгу. Ничего невозможно прочесть на их лицах; видно только, что многие с трудом держатся на ногах. С равнодушием людей, у которых желание жить уже сломлено, поддаются они процедуре, которая должна решить их судьбу и через которую, может быть, они уже несколько раз счастливо прошли. Аумеи?ер прикладывает список арестантов к двери и вместе с Грабнером приступает к „суду”.

Первый узник называет свою фамилию и говорит сколько времени сидит в бункере. Начальник лагеря коротко спрашивает рапортфюрера, за что узник попал в бункер. Если это был приговор политического отдела, что было особенно часто в делах, связанных с побегами, решающий голос принадлежал Грабнеру. Потом лагерные „сановники” решают какой дать штрафной рапорт: 1 или 2. Узники, получившие эти штрафные рапорты, выходят из камер и строятся в среднем коридоре в две группы. Остальные продолжают находиться в „подследственном аресте”.

„Преступления” узников, получивших штрафной рапорт 1, состояли, например, в том, что они взяли откуда-то несколько картофелин, или у них было больше белья, чем полагалось по норме, или кто-то закурил во время работы и другие подобные пустяки. Им повезет, если все кончится на избиении плетью или временным переводом в штрафную команду, что означает особенно тяжелую работу. Иначе поступают с несчастными дальнейшая судьба которых определена „штрафным рапортом 2”. Синим карандашом, так чтобы все видели, Аумеи?ер выводит толстый крест рядом с фамилией узника, а концы этого креста старательно заканчивает маленькими поперечными черточками. И, конечно, ни для кого не является тайной, что означает „штрафной рапорт 2”. Группу узников с „легкими случаями”, которым в этот раз подарили жизнь, ведут теперь в лагерь, чтобы привести в исполнение полученные ими наказания…

Приговоренных к смерти переводят в умывальню на первом этаже. Узники, работавшие в 11 блоке как очистители и писари, заслоняют окно одеялом и приказывают своим несчастным товарищам раздеваться. Чернильным карандашом смертникам пишут на груди огромные цифры. Это номера, по которым потом легче будет зарегистрировать трупы в морге или в крематории…

Около каменного забора во дворе 11 блока установлена черная стена, состоящая из черных изоляционных плиток. Она была последней границей жизни тысяч невинных людей, патриотов, которые не хотели предать своей родины взамен материальных выгод; около нее прощались с жизнью те, кто по воле роковых обстоятельств был пойман при побеге; рядом с ней гибли люди, привезенные гитлеровцами изо всех оккупированных стран. Они сохраняли до конца верность своей Отчизне.

Расстреливал рапортфюрер или надзиратель ареста. Чтобы не привлекать внимания пешеходов на шоссе, проходившем недалеко от каменной стены, употребляли мелкокалиберный пистолет с 10 — 15 пулями. Аумеи?ер, Грабнер и кто-нибудь из прислужников этих палачей, пряча за спиной взведенные пистолеты, стоят широко расставив ноги. Они упиваются своею властью. В глубине двора несколько перепуганных могильщиков с носилками для трупов. Они должны выполнить свою работу, на их лицах написан ужас, и они не в силах скрыть его. Около черной стены стоит узник с лопатой; другой, более сильный, выбранный среди уборщиков, бегом выводит во двор две первые жертвы. Держа их за плечи, он прижимает их лицами к стене. Когда кто-то повертывает голову, слышится приказ: „Прямо!” Большинство узников — это едва держащиеся на ногах скелеты. Многие из них провели месяцы в вонючей камере, где не выдержал бы и зверь, и, несмотря на это, некоторые все? же кричат в последнюю минуту: „Да здравствует Польша!” или „Да здравствует свобода!” В таких случаях ретивый помощник палачей спешит выстрелить в затылок или старается заставить молчать при помощи жестоких ударов. В это время эсэсовцы, так уверенные в своем могуществе, разражаются смехом, однако в действительности они не любят этих доказательств национальной гордости и непоколебимой любви к свободе, не сломленных никаким террором»^[2].

Эли Визель описывал казнь в Моновице двух узников и одного юного помощника «капо», обвиненных в саботаже: «Трое приговоренных вместе встали на табуреты. На три шеи одновременно накинули петли.

— Да здравствует свобода! — крикнули двое взрослых.

А мальчик молчал.

— Где же Бог, где Он? — спросил кто-то позади меня.

По знаку коменданта опрокинулись три табурета.

Во всем лагере наступила полная тишина. На горизонте садилось солнце.

— Снять шапки! — крикнул комендант охрипшим голосом.

А мы плакали.

— Надеть шапки!

Потом мы опять шли мимо повешенных. Оба взрослых уже были мертвы. Их раздувшиеся синие языки вывалились наружу. Но третья веревка еще дергалась: мальчик, слишком легкий, был еще жив…

Больше получаса продолжалась на наших глазах его агония, борьба жизни со смертью. И нас заставляли смотреть ему в лицо. Он был еще жив, когда я проходил мимо. Язык оставался красным, глаза не потухли. Я услышал, как позади меня тот же человек спросил:

— Да где же Бог?

И голос внутри меня ответил:

— Где Он? Да вот же Он — Его повесили на этой виселице…

В тот вечер у супа был трупный привкус».

Но в большинстве случаев эсэсовцы совершали убийства, считая это наказанием узников, без всяких процедур и условностей. Свидетель Стопыва рассказывал об издевательстве над заключенным Чаславом Кшечковским в Майданеке: «Гестаповец заметил, что заключенный Кшечковский неровно стоял в ряду и за это ударил его ногой в живот с такой силой, что Кшечковский упал на землю, а затем взял его за шиворот и выволок из строя. К Кшечковскому подошли эсэсовцы и стали его избивать палками и ногами. Кшечковский кричал, а потом умолк, но они продолжали его избивать. Один из эсэсовцев, обутый в сапоги, встал Кшечковскому на живот и несколько раз на животе у него подпрыгнул. Несмотря на такие издевательства Кшечковский еще жил. Тогда тот же самый гестаповец взял деревянную палку с заостренным концом и воткнул ее в рот Кшечковскому с такой силой, что разорвал ему лицо. Кшечковский был еще жив и все тело его содрогалось. Гестаповец бить его перестал и отдал приказ другим гестаповцам отнести его на носилках в крематорий, где тот был сожжен»^[3].

Однако даже чудовищная система «штрафов», существовавших якобы для «исправления» узников, была далеко не конечной точкой нацистских преступлений.

Псевдомедицинские эксперименты

«После четырех минут подопытный начал потеть и шевелить головой, после пяти минут появились судороги, между шестой и десятой минутами дыхание стало чаще и подопытный потерял сознание; с одиннадцатой и до тридцатой минуты дыхание становилось все реже — до трех вдохов в минуту, пока наконец не прекратилось вовсе». Так отстраненно, подчеркнуто лаконично и, очевидно, претендуя на научность нацистский врач Зигмунд Рашер в одном из отчетов излагал результаты своей деятельности. Вот только к настоящей медицине и науке, для которых человеческая жизнь является безусловной и высшей ценностью, ни он, ни его «работа» никакого отношения не имели. Зигмунд Рашер был убийцей. Холодным, отстраненным убийцей. В приведенном отрывке он описывал свои опыты в концлагере Дахау, целью которых являлось изучение воздействия на организм человека перепадов атмосферного давления. Словом «подопытный» он обозначал тридцатисемилетнего еврея-заключенного, погибшего в ходе эксперимента.

В конце 1939 г. Рашер был командирован в распоряжение военно-воздушных сил Третьего рейха на курсы повышения квалификации врачей. Эта обычная по своей сути командировка привела Рашера к размышлениям о необходимости исследовать пределы возможностей выживания пилотов, которые, катапультируясь из сбитого самолета, оказывались в условиях резкого перепада давления. Рашер вряд ли долго думал над тем, к кому обратиться с предложением о проведении экспериментов в данной сфере. Благодаря своей супруге он был знаком с Генрихом Гиммлером и даже получил от него ранее поддержку своих исследований в области раковых заболеваний. Рашер написал письмо Рейхсфюреру СС. В нем он сначала сожалел, что нет добровольцев, готовых принять участие в смертельно опасных экспериментах, что опыты на обезьянах не позволяют достичь нужного эффекта, а в конце своего обращения, как бы подводя итог, просил предоставить ему для экспериментов тех, кто в воспаленном мозгу этого нациста человеком, видимо, не являлся — заключенных концлагерей.

Гиммлер письмо получил, но в силу своей занятости попросил ответить на него адъютанта и личного врача — Карла Брандта. Этот коллега Рашера писал: «Глубокоуважаемый г-н д-р Рашер! Незадолго до своего отлета в Осло рейхсфюрер СС передал мне Ваше письмо от 15 мая 1941 г. для того, чтобы я частично ответил на него. Я могу сообщить Вам, что заключенные для высотных исследований будут, разумеется, охотно предоставлены в Ваше распоряжение. Я сообщил о согласии рейхсфюрера СС начальнику полиции безопасности и попросил его дать соответствующему сотруднику указание связаться с Вами. Пользуясь случаем, я также хочу сердечно поздравить Вас с рождением сына…» Исходя из письма, планируемые опыты на людях были для Брандта, как собственно и для его начальника Гиммлера, ничего не значащим, с точки зрения нацистской гуманности, явлением, о котором можно упомянуть лишь между прочим, поздравляя Рашера с появлением ребенка. Но, с другой стороны, эксперименты представлялись нацистским бонзам весьма перспективными с практической точки зрения. А то, что могло способствовать благу Третьего рейха, должно было получить поддержку. Так, к сожалению, и произошло.

Однако Рашер не был серьезным специалистом в той области, которой он хотел заниматься. Именно поэтому до момента начала экспериментов прошел практически год, в течении которого была сформирована команда врачей, способная организовать эксперименты и имевшая опыт исследований в сфере, связанной с авиацией. Не все ученые согласились принять участие в данных опытах. Но благодаря деятельности фактического организатора псевдоисследований Георга Вельтца к Рашеру присоединились известные медики Люфтваффе — Вольфганг Ромберг и Зигфрид Руфф. Экспериментальной площадкой для псевдонаучных экспериментов был определен концлагерь Дахау близ Мюнхена. Именно туда из берлинского исследовательского института была доставлена специальная барокамера, способная создавать условия перепада давления.

22 февраля 1942 г. начались сами эксперименты, продолжавшиеся до лета 1942 г. Жертвы отбирались случайным образом, но преимущественно среди русских и поляков. Узники запирались в воздухонепроницаемой камере, в которой Рашер и его коллеги моделировали атмосферные условия больших высот — от 12 000 метров и выше. Естественно, это приводило к жесточайшим страданиям людей. Они «кусали себе язык», «производили впечатление сошедших с ума», их дыхание было «агональным», а тела сотрясали конвульсии. Все это нацистские медики продолжали скрупулезно фиксировать, даже не задумываясь о том, чтобы остановить эксперимент. Из 180 — 200 узников, прошедших через подобные мучения, погибло не менее 70 — 80 человек. В первую очередь благодаря инициативе Рашера, который, по всей вероятности, проводил некоторые опыты лично, в тайне от своих коллег и сообщал о них лишь Гиммлеру. Результаты экспериментов были представлены научной общественности Рейха в виде научного отчета в июле 1942 г. и не вызвали никаких возражений ни с научной, ни с моральной точки зрения.

К сожалению, Зигмунд Рашер и его соратники не были одиноки в своих псевдонаучных изысканиях. Не менее 200 врачей участвовало в различного рода экспериментах, в ходе которых подопытными стали около 7 000 узников различных концентрационных лагерей. И это только приблизительная статистика, охватывающая ведущие концлагеря. Основные эксперименты были связаны с тремя направлениями: с повышением возможностей выживания в критических условиях (предполагалось, что они должны были помочь военным), с тестированием новых препаратов и разработкой новых методов лечения ран, полученных в ходе боевых действий, и с расовыми теориями нацистов.

Все тот же Зигмунд Рашер, окончив свои опыты с давлением, приступил к новой серии экспериментов, направленных на исследование возможностей адаптации организма к экстремальным условиям охлаждения и, по сути, являвшихся продолжением высотных опытов. Люфтваффе и Ваффен-СС были заказчиками этих опытов. Военные хотели знать, какое влияние на организм летчиков и солдат оказывало переохлаждение и как наиболее эффективно бороться с его последствиями.

По всей вероятности, как и в первой серии экспериментов, Рашеру не доверили одному проводить исследования. На первом этапе — с августа по октябрь 1942 г. — он работал совместно с Эрихом Финке и под руководством профессора Эрнста Хольценера, а вот зимой и весной 1943 г. самостоятельно. В опытах вынужденно приняли участие около 300 узников, многие неоднократно.

Выбранные жертвы помещались в специальный бассейн размером 4 м^[2]. Вода в нем была минимальных температур, и в нее постоянно подкладывали лед. Узники были одеты в униформу летчика, зимнюю или летнюю, с резиновым спасательным жилетом, либо погружались в резервуар обнаженными. Как позднее отмечал в своем отчете Рашер, «если подопытный помещался в воду под наркозом, можно было наблюдать эффект пробуждения. Субъект начинал стонать и совершал защитные движения. В некоторых случаях состояние возбуждения усиливалось. Особенно при охлаждении головы и шеи, но никогда не было полного прекращения действия наркоза. Защитные движения прекращались через пять минут. Дальше следовало прогрессирующее обморожение…» Эксперименты без наркоза не показывали «существенных различий» в процессе охлаждения.

Одним из наиболее зверских случаев, о котором стало известно в ходе послевоенных судебных разбирательств по делу нацистских врачей, был эксперимент над двумя русскими военнопленными. После двухчасового пребывания в ледяной воде узники были в полном сознании, и Рашер, заинтересовавшись, как долго они смогут продержаться в живых, запретил своему помощнику, угрожая пистолетом, оказывать им какую-либо помощь (извлечь их из воды или сделать укол наркоза). В итоге оба заключенных умерли, пробыв в воде не менее 5 часов.

Когда Рашер зимой 1942 г. приступил к собственным экспериментам по переохлаждению, его интересовало «сухое» замерзание. Узников заставляли находиться на морозе голыми до 14 часов к ряду. Один из участников экспериментов был привязан к носилкам и оставлен ночью на улице, при этом на него каждый час выливали ведро холодной воды. Обморожения вызывали у людей настолько сильные боли, что их крики и призывы о помощи были слышны не только в лагере, но и в округе. Стремясь скрыть от посторонних глаз свои зверства, Рашер в одном из писем обращался к Гиммлеру с просьбой перенести свои опыты в Аушвиц: «Освенцим во всех отношениях больше подходит для подобных серийных опытов, чем Дахау, так как там холоднее и благодаря величине территории самого лагеря к опытам будет привлечено меньше внимания (подопытные лица вопят, когда слишком мерзнут)».

Чтобы выяснить наиболее эффективные методы борьбы с переохлаждением, нацистские врачи применяли различные средства. Наиболее успешным являлось помещение узников в очень горячую воду. Однако по личной инициативе Гиммлера, который был в курсе всех проводившихся экспериментов, Рашер использовал для отогревания узников специально доставленных из Равенсбрюка заключенных-цыганок. Как и следовало ожидать, никакого эффекта подобный метод спасения обмороженных людей не дал.

В ходе эксперимента, к моменту его официального окончания — в октябре 1942 г., погибло 18 заключенных. На специальной конференции в Нюрнберге по итогам совместных экспериментов Рашера, Хольценера, Финке был представлен научный доклад. Но, как и в случае с «высотными опытами», Рашер продолжил эксперименты по своей инициативе уже после отъезда из Дахау своих коллег. Инициативность Рашера стоила жизни еще 65 человек к декабрю 1942 г.

К числу экспериментов, целью которых было тестирование новых препаратов и разработка новых методов лечения ранений, относился целый ряд псевдомедицинских опытов над узниками. Все в том же Дахау проводились эксперименты по изобретению вакцины против малярии. За период с февраля 1942 по апрель 1945 гг. подопытными стало свыше 1 200 человек. Около 30 человек умерло непосредственно в результате заражения, еще как минимум 300 — 400 погибли в результате возникших осложнений. В отличие от авантюриста Рашера опытами руководил известный специалист в области тропической медицины, убежденный, что его действия идут на пользу всему человечеству — Клаус Шиллинг, специально возвращенный для этих экспериментов Гиммлером из Италии, где он экспериментировал над душевнобольными. Здоровые узники преднамеренно заражались малярией посредством укусов москитов, либо введением уколов с кровью, инфицированной малярией. Для лечения заболевших в различных дозах применялись не только уже распространенные препараты «Пирамидон», «Неосальварсан», но и экспериментальные лекарства, которые нередко приводили к летальным исходам. На послевоенном судебном процессе в отношении врачей бывший подопытный узник Август Вивег показал:

«— Когда Вы были узником в концентрационном лагере, Вы когда-либо подвергались медицинским экспериментам?

— Я использовался для экспериментов по изучению малярии, проводившихся профессором Шиллингом в концлагере Дахау.

— Как долго Вы подвергались экспериментам Шиллинга?

— Пять раз я получил инъекции по 5 см^[3] высокоинфекционной малярией крови.

— Будьте так добры, скажите Трибуналу, какой эффект эти эксперименты оказали на Вас; то есть, были ли у Вас высокая температура, тяжелая болезнь, и т. д?

— Довольно часто у меня была высокая температура. Я находился в состоянии истощения и после инъекции, я получил большие дозы медицинских наркотиков, „Хинина”, „Эфедрина” и многих других. Я был прикован к постели в течение многих недель, и после одного курса лечения было 20-26 случаев повторных приступов малярии, в течении 1943 — 1946 гг., в результате в течение долгого времени я был не в состоянии работать.

— В настоящее время имеются ли у Вас рецидивы малярийной лихорадки?

— В прошлом году я вновь был в больнице с 1 по 15 августа с приступами малярии».

К экспериментам, связанным с изучением эффективности лекарственных препаратов, относились и опыты профессора, личного врача Гиммлера — Карла Гебхардта. Поводом к их началу послужил тот факт, что именно Гебхардту было поручено спасение жизни руководителя Главного управления имперской безопасности Рейнхарда Гейдриха, одного из жестоких нацистских преступников, на которого 27 мая 1942 г. было совершено покушение.

Оказавшись у постели раненного и уже прооперированного Гейдриха, Гебхардт не только отказался от повторной операции, но и от лечения сульфаниламидами — антибактериальными препаратами, применявшимися для борьбы с различными инфекционными заболеваниями. Как он позднее отмечал, причиной отказа стала его личная медицинская практика, якобы показывавшая неэффективность препаратов данной группы при лечении огнестрельных ран. Отверг он и рекомендацию личного врача Гитлера, Теодора Морелля, использовать «Ультрасепт» — один из препаратов группы сульфаниламидов, так как в распространении последнего Морелль имел личные финансовые интересы. Однако классические методы лечения не помогли — Гейдрих впал в кому и скончался от заражения крови. Гебхардт же был вынужден искать пути спасения своей репутации и, для того чтобы ответить на критику своих оппонентов, решил доказать неэффективность сульфаниламидов экспериментальным путем.

Однако официальная цель эксперимента была сформулирована иначе. Гебхардт якобы должен был установить, какой из методов лечения так называемой «газовой гангрены» наиболее эффективен — химиотерапия или хирургическое вмешательство. Решение этого вопроса осложнялось тем фактом, что зимой 1941 — 1942 гг. на восточном фронте вермахт понес значительные потери солдат от сепсиса и гангрены. При этом немецкие врачи по-прежнему делали ставку на операционное вмешательство, вплоть до ампутации, тогда как пропаганда союзников сообщала о лечении раненых сульфаниламидами как о «панацее».

К этому времени Гебхардт был уже прекрасно осведомлен об опытах в концентрационных лагерях. Более того, рядом с его госпиталем в Хоэнлихене располагался женский лагерь Равенсбрюк, о котором он тоже должен был знать. Именно в Равенсбрюке в июле 1942 г. Гебхардт и начал проводить свои эксперименты, продолжавшиеся вплоть до августа 1943 г. Для этих опытов он использовал семьдесят четыре абсолютно здоровых польки, большинству из которых было от 20 до 30 лет, прибывших в Равенсбрюк специальными эшелонами, состоявшими из участниц Сопротивления. Непосредственным результатом опытов стала смерть пяти женщин, а также расстрел шести с еще незажившими ранами. Остальные, на всю жизнь оставшиеся инвалидами и называвшиеся в лагере «кроликами», выжили во многом благодаря опеке со стороны других узниц, которые помогали не только едой, медикаментами, но и прятали их от лагерного руководства, стремившегося отправить ненужных свидетелей своих преступлений в газовую камеру.

Женщинам, отобранным Гебхардтом для операций, в искусственно созданные раны вводили гнойные бактерии разного рода, с целью еще большего заражения в раны помещали фрагменты древесины и осколки стекла. С каждым разом инфицирование было все более серьезным и болезненным. После окончания операции другим заключенным не разрешали приближаться к женщинам. Ухаживали за ними лишь специально подготовленные медсестры. По сведениям узниц, прооперированным не давали никаких обезболивающих средств. В то же время даже лагерные собаки, подвергавшиеся операциям, в течение пяти дней получали морфий.

Кроме экспериментов с сульфаниламидами под руководством Гебхардта проводились операции, связанные с областью его профессиональных интересов — ортопедией. Врачи ломали узницам кости ног, наблюдая за процессом регенерации, удаляли или пересаживали части костей, заставляли носить специальные ортопедические приспособления.

В 1943 г. профессор Гебхардт и его ассистент доктор Фишер представили результаты проведенных ими экспериментов в Медицинской академии Берлина. В содержании доклада, преуменьшавшего роль сульфаниламидов при лечении газовой гангрены, подчеркивалась ведущая роль хирургического вмешательства, не упоминалось о том, что опыты проводились на женщинах концентрационного лагеря Равенсбрюк. По итогам исследований Карл Гебхардт был награжден нацистским орденом. И полностью реабилитирован в глазах нацистской элиты, а главное, своего пациента — Генриха Гиммлера.

Но если эксперименты с лекарствами, вакцинами, возможностями человека имели своей целью разработку отдельных средств для победы во Второй мировой войне, то третья группа экспериментов была нацелена на создание масштабного оружия, позволившего бы нацистам реализовать свои расовые концепции и окончательно победить в глобальном противостоянии с «неарийским» миром. Одним из характерных примеров являлись опыты Карла Клауберга и Хорста Шумана по стерилизации. Рейхсфюрер СС Гиммлер был чрезвычайно заинтересован в изобретении дешевого и массового метода стерилизации, который мог быть применен в отношении врагов Третьего рейха, в первую очередь — евреев и славян. Этот метод должен был позволить уничтожить саму возможность продолжения рода у этих наций, при этом не убивая их, а продолжая эксплуатировать в качестве рабов какое-то время. Известная же медицине хирургическая стерилизация рассматривалась нацистскими вождями как слишком медленная и чрезмерно дорогая. Среди врачей, которые приступили к поиску оптимального метода стерилизации, как раз и оказались названные выше Карл Клауберг — известный профессор гинекологии, член НСДАП и СС, а также Хорст Шуман — врач, участвовавший в операциях «Т4» и «14f13»^[4] по уничтожению умственно отсталых, психически больных немцев и неспособных работать узников концлагерей.

Клауберг до 1942 г. занимался изучением возможностей химической стерилизации, ставя опыты на животных в своем отделении больницы Кенигсхютте. Лишь в мае 1942 г. он обратился к Гиммлеру с просьбой о разрешении использовать нескольких узниц концентрационного лагеря для осуществления так называемой «негативной демографической политики» (подобным эвфемизмом нацисты обозначали массовую стерилизацию). 7 июля 1942 г. он получил разрешение, а в январе 1943 г. приступил к опытам в Аушвице. Он начал свои эксперименты в Биркенау, но уже в апреле 1943 г. убедил руководство в необходимости выделения отдельного блока для проведения исследований. Так эксперименты Клауберга стали проводиться в блоке № 10, в основной части Аушвица.

В распоряжении врача постоянно находились от 150 до 400 узниц. Все они были еврейками из различных стран. Для достижения своей цели Клауберг и его ассистенты без какой-либо анестезии делали подопытным специальные химические инъекции, навсегда делавшие женщин бесплодными.

В одном из писем Гиммлеру в июле 1943 г. Карл Клауберг сообщал: «Открытый мной способ достижения стерилизации женского организма без операции можно считать почти законченным разработкой. Стерилизация производится посредством лишь одной инъекции в шейку матки и может быть осуществлена при обычном гинекологическом обследовании, известном каждому врачу. Если я говорю, что способ „почти разработан”, то это значит, что: 1) отработать нужно лишь его детали; 2) он уже сегодня может найти регулярное применение в наших обычных евгенических стерилизациях вместо операции и заменить последнюю.

Что касается вопроса, который Вы, Рейхсфюрер, поставили мне почти год назад, а именно: за какое время было бы возможно стерилизовать таким образом тысячу женщин, то сегодня я могу на него ответить, учитывая перспективы. А именно: если проводимые мной исследования будут развиваться впредь, как и до сих пор (притом нет оснований предполагать, что этого не случится), то уже недалеко время, когда я смогу сказать: „Соответственно подготовленным врачом в соответственно оборудованном месте с 10 лицами подсобного персонала (численность подсобного персонала соответствует желаемому ускорению), весьма вероятно, несколько сот, если не вся тысяча, в день”».

Наряду с Клаубергом, по распоряжению Рейхсфюрера СС, Хорст Шуман с осени 1942 г. получил заказ на проведение экспериментов с целью выявления наиболее эффективного метода массовой стерилизации. Шуман должен был изучить возможность стерилизации рентгеновским излучением. Начав свою деятельность, как и Клауберг, в Аушвице Шуман с помощью специальных установок облучал узников — евреев, как мужчин, так и женщин. Подопытные терпели нестерпимую боль, получали тяжелейшие ожоги и в некоторых случаях погибали от полученных увечий. В итоге, хотя данный метод был признан менее эффективным, чем операции, эксперименты не были остановлены. Шуман, вслед за Клаубергом, весной 1945 г., в связи с приближением Красной армии к Аушвицу, был перемещен в Равенсбрюк. В женском концлагере они вместе стерилизовали от 70 до 140 узниц.

Весь инфернальный ужас происходивших в концлагерях экспериментов усугублялся еще и тем фактом, что среди подопытных были дети. Большинство из них погибало, как только попадало в концлагерь. Хорхе Семпрун очень ярко описал судьбу еврейских детей, прибывших на одном из «транспортов» в Бухенвальд в 1944 г.: «И вот на платформе вокзала осталась только группа еврейских детей. Эсэсовцы вернулись с подкреплением, должно быть, получили точные инструкции, а может, им просто предоставили свободу действий, разрешив самим изобрести способ истребления еврейских детей. Так или иначе, они явились с подкреплением, ведя на привязи собак, громко гогоча и отпуская шуточки, от которых сами же покатывались со смеху. Построившись полукругом, они вытолкнули еврейских детей вперед. Я помню, как дети озирались вокруг, как смотрели на эсэсовцев, видно думая вначале, что их сейчас поведут в лагерь, как только что повели взрослых. Но эсэсовцы спустили собак и стали колотить дубинками детей, чтобы заставить их бежать, чтобы устроить эту псовую охоту, эту травлю, которую они придумали, — а может, им приказали ее устроить, — и еврейские дети, осыпаемые ударами — а собаки прыгали вокруг них, кусали их за ноги, не лая, не урча, это были вышколенные собаки, — еврейские дети бросились бежать по главной аллее к лагерным воротам. Быть может, в эту минуту они еще не поняли, что их ждет, быть может, они думали, что это просто последнее надругательство, а потом их впустят в лагерь. На детях были фуражки с громадными козырьками, надвинутые на самые уши. И дети бежали, неуклюже передвигая ногами, медленно и в то же время скачками, как это бывает в немых картинах или в кошмарах, когда ты бежишь что есть силы и не можешь сдвинуться с места и то, от чего ты бежишь, вот-вот настигнет тебя — настигает, и ты пробуждаешься в холодном поту; и это что-то — свора собак и эсэсовцев, гнавшаяся за детьми, — вскоре настигло самых слабых из них, тех, кому было не больше восьми, а может, тех, кто был уже не в силах двигаться, — их сбили с ног, швырнули наземь, растоптали, и их тощие тела, оставшиеся на широкой аллее, точно вехи отмечали путь своры, мчавшейся за ними по пятам. И вскоре их осталось только двое — большой и маленький; во время этого отчаянного бега они потеряли свои фуражки, их глаза на серых лицах блестели как осколки стекла, и младший начал отставать; за их спиной улюлюкали эсэсовцы, собаки, разъяренные запахом крови, тоже начали рычать, и тогда старший из детей замедлил бег — он взял за руку малыша, который уже спотыкался, и так они прошли еще несколько метров вместе — правая рука старшего сжимала левую руку малыша, — глядя прямо перед собой, пока удары дубинок не сбили обоих с ног. И они упали ничком на землю, навеки стиснув друг другу руки. Эсэсовцы подозвали рычавших собак и двинулись в обратном направлении, к платформе, на ходу в упор стреляя в головы детей, валявшихся на главной аллее под пустым взглядом гитлеровских орлов».

Но иногда дети оказывались нужны нацистам для их извращенных целей. Именно за свои опыты на маленьких, беззащитных узниках приобрел печальную известность Йозеф Менгеле. Он даже получил зловещее прозвище — «ангел смерти». И не только за то, что решал судьбы вновь прибывших заключенных, одним взмахом руки или движением пальца в кожаных перчатках отправляя заключенных в газовую камеру или оставляя мучиться в лагере. Он представлялся узникам порождением зла, забирающим жизни их детей. И в этом прозвище, увы, была большая доля правды. Хотя в Аушвице Менгеле проводил эксперименты в самых разных областях, именно опыты на детях интересовали его более всего.

В начале 1944 г. он приступил к экспериментам на близнецах, целью которых могло быть как доказательство превосходства «арийской расы», так и попытка взломать генетический код, чтобы использовать эту информацию для увеличения рождаемости «арийцев». Он действовал в рамках исследовательских задач, поставленных его учителем — бароном фон Фершуэром, который еще в 1935 г. отмечал необходимость изучения генетики близнецов, отобранных случайным образом. С началом же экспериментов Менгеле в Аушвице учитель активно поддержал своего ученика, регулярно получая от него отчеты и «интересные экспонаты»^[5].

Менгеле отбирал близнецов в возрасте до 16 лет сразу же по прибытии новых «транспортов» в Биркенау. Одна из свидетельниц этого процесса отмечала, что «погрузившись в реку прибывших венгерских евреев, он шел и кричал: „Близнецы, выходите!” с таким лицом, как будто он был безумен». После отбора близнецы получали специальные номера, которые вместе с буквами «ZW»^[6] татуировались на их руках. Они размещались в специальных отдельных блоках, с улучшенным питанием. Сам Менгеле, появляясь среди детей, лицемерно представлял себя как доброго взрослого, зачастую раздавая им сладости. Нередко, для того чтобы не вызывать лишней несвоевременной паники, вместе с детьми в бараке оставались их матери. Но, как только наступал день проведения опытов, матерей разлучали с их детьми и отправляли в основной лагерь.

Большую часть экспериментов Менгеле проводил в специальном блоке в Биркенау, к которому никто из заключенных не имел права приближаться. Эксперименты начинались с измерения антропологических данных детей, которые зачастую он проводил самостоятельно и очень методично. Затем неоднократно бралась кровь, что приводило к еще большему истощению и физическому ослаблению и без того изможденных детей. В дальнейшем, в ходе экспериментов Менгеле мог наблюдать за реакцией организма одного из детей в случае, если другому ампутировали конечность. Он мог использовать переливание крови от одного ребенка, зараженного, например, тифом, другому. Он мог пытаться сшить детей друг с другом. Все это приводило к неимоверным страданиям доверявших ему созданий. Отдельно Менгеле изучалась так называемая «гетерохромия» — феномен, проявлением которого у детей было различие по цвету радужных оболочек глаз. Пытаясь изменить их цвет, Менгеле впрыскивал в глаза еще живых детей химические препараты. После их гибели нередки были случаи, когда глаза детей отправлялись специальной посылкой в Берлин, для дальнейшего изучения. Если один из близнецов умирал, то второго убивали, чтобы сравнить данные вскрытия. Для этого была оборудована специальная комната патологоанатома, которым был Миклош Нисли — венгерский врач-еврей, ставший вынужденным свидетелем происходивших преступлений, в том числе того, как Менгеле уколом хлороформа в сердце убивал детей, на которых были проведены опыты. Оставшиеся после экспериментов в живых через некоторое время отправлялись в газовую камеру. Точное количество близнецов, пострадавших от рук Менгеле, неизвестно. По некоторым данным, их было не менее 900.

Описанные эксперименты, как и те, о которых не было упомянуто, были лишь вершиной огромного айсберга, основание которого во многом так и осталось скрытым от глаз человечества. О значительной части экспериментов, осуществлявшихся по личной инициативе лагерных врачей в собственных псевдонаучных целях, практически ничего неизвестно. Мало известно и об экспериментах, осуществлявшихся в концлагерях на территории оккупированного СССР. Пожалуй, наиболее часто упоминаются факты отбора крови у детей в лагере Саласпилс, о чем свидетельствовали не только взрослые узники лагеря, но и сами дети: «Через несколько дней солдаты всех группами выводили из барака и вели через двор в больницу. Там нас выстроили в очередь. Аню я держала на руках. Мы не знали, что с нами будут делать. Потом пришел немецкий доктор, большой и сердитый, и другой немец. Я не видела, что они делают впереди, но какая-то девочка вдруг стала плакать и кричать, а доктор топал ногами. Когда я подошла поближе к нему, то увидела, что он втыкает в руку около локтя девочкам и мальчикам длинную иголку и по трубочке в поставленную стеклянную толстую трубку набирает кровь. От каждого из нас он набирал полную трубку нашей крови. Увидя это, я тоже стала плакать и кричать. Мне было очень страшно, когда подошла моя очередь, доктор вырвал Аню из рук и положил на стол. При этом доктор воткнул мне в руку иглу и, когда набрал полную стеклянную трубку, отпустил меня и стал брать кровь у моей сестрички Ани. Я стала кричать и плакать. Немец посмотрел на нас и что-то сказал. Мы не поняли, а солдат, стоявший рядом, засмеялся и сказал по-русски: „Господин врач говорит, чтобы вы не плакали, девочка все равно умрет, а так от нее хоть какая-нибудь будет польза”. Потом через день нас снова повели к врачу и опять брали кровь. Помню, что в неделю четыре раза водили к врачу и брали кровь. Скоро Аня умерла в бараке. У нас все руки были в уколах. Мы все болели, кружилась голова, каждый день умирали мальчики и девочки».

К какому количеству смертей привел подобный отбор крови, точно не известно. Целью подобных действий нацистов, по мнению узников и советских следственных органов, было обеспечение немецких военных госпиталей кровью для раненых солдат. Тем более что у взрослых узников лагеря также принудительно изымалось большое количество донорской крови (1000 см^[3]). Однако, учитывая характер деятельности немецких врачей в концлагерях в целом, вполне вероятно, что они могли преследовать и иные цели. По свидетельствам бывших узников, больным детям в прямую кишку вводился какой-то раствор, после чего у всех детей опухали и краснели глаза, они сильно худели и умирали. Возможно, деятельность врачей в Саласпилсе была связана с рижским Институтом гигиены под руководством доктора Плюдау. В его состав входили бактериологическая лаборатория, дезинфекционная станция, отделение гигиены. По данным свидетелей происходившего, в Институт из Рижского гетто в июне 1943 г. для проведения опытов было отправлено четверо евреев. Какие именно эксперименты осуществляли над ними медики, неизвестно. Но чтобы замести следы, нацисты в очередной раз прибегли к убийству — после возвращения из Института узники были расстреляны.

На послевоенном судебном процессе в отношении нацистских врачей, проходившем в 1946 — 1947 гг., ни один из обвиняемых не принес извинения за свои преступления. Они заявляли о том, что узники участвовали в экспериментах добровольно, что заключенные были приговорены к смерти и поэтому им было нечего терять и, более того, благодаря им — немецким врачам обреченные люди получали шанс выжить. Сами же медики якобы были вынуждены выполнять приказы руководства, являясь таким образом лишь вынужденными и ничего не решавшими исполнителями.

Однако следствие в большинстве случаев доказало, что подобные аргументы обвиняемых и их защиты были ложными. Подавляющая часть врачей, участвовавших в экспериментах над людьми, либо инициировала их самостоятельно, либо не возражая согласилась с предложением различных инстанций. В обоих случаях ведущим мотивом становились возможности научных открытий и, как следствие, продвижение по карьерной лестнице. Но, так или иначе, еще до попадания в лагеря они знали, чем будут заниматься, и сделали свой выбор. Выбор, основанный на принятой ими новой морали, морали национал-социализма. Где совесть, как говорил Геринг, — Адольф Гитлер. Где одни, уже по факту своего рождения, имели право на уничтожение других. Первые — арийцы — демиурги, создатели «нового мира», вторые — недочеловеки — материал, который может быть как угодно использован на благо «сверхчеловечества». Нацистские врачи считали, что узники, эти «люди второго сорта», должны были быть счастливы, что им дали возможность искупить свою вину перед Рейхом и нацией, участвуя в экспериментах. Клятва Гиппократа, еще в довоенное время превратившаяся в формальность, приобретала новый смысл. Главный ее постулат — не навреди — теперь имел отношение только к избранным. Всех остальных ждали страдания и гибель, во имя счастья Третьего рейха.

Программа «14f13»

Будущий лауреат Нобелевской премии мира, а в 1944 г. узник Аушвица — Эли Визель описал одну из селекций, проводившихся лагерными врачами, в которой ему пришлось принять участие:

«— Внимательно выслушайте то, что я вам сейчас скажу. (Я впервые услышал, как дрогнул его голос.) Через несколько секунд начнется селекция. Вы должны будете раздеться. Потом пройдете друг за другом перед эсэсовскими врачами. Я надеюсь, что для всех вас это окончится благополучно. Но вы сами должны помочь успеху. Прежде чем войти в соседнюю комнату, немного разомнитесь, чтобы хоть чуть-чуть порозовело лицо. Не идите медленно, бегите! Бегите так, будто за вами гонится сам черт! Не смотрите на эсэсовцев. Бегите прямо вперед.

Он замолчал на секунду и потом добавил:

— А главное — не бойтесь!

Вот этому совету нам бы очень хотелось последовать — если бы удалось.

Я разделся, оставив вещи на койке. В этот вечер можно было не опасаться, что их украдут.

Тиби и Йосси, которые одновременно со мной сменили бригаду, подошли ко мне:

— Давай держаться вместе. Так мы будем сильнее.

Йосси бормотал что-то сквозь зубы. Должно быть, молился. Я раньше не знал, что он верующий. Я даже был уверен в обратном. А Тиби, очень бледный, молчал. Все заключенные нашего блока стояли голые между койками. Именно так, наверное, и стоят в день Страшного суда.

— Идут!..

Три офицера СС окружали знаменитого доктора Менгеле, того самого, который принимал нас в Биркенау. Староста блока, силясь улыбнуться, спросил нас:

— Готовы?

Да, мы были готовы. Эсэсовские врачи тоже. Доктор Менгеле держал список с нашими номерами. Он дал знак старосте: „Можно начинать!” Как будто это была игра.

Сначала должна была пройти „элита” блока: Stubenalteste (старший по блоку — Прим. ред.), капо, бригадиры, — естественно, все они были в хорошей форме. Потом пришел черед рядовых заключенных. Доктор Менгеле оглядывал всех с головы до ног, время от времени записывая какой-нибудь номер. У меня была только одна мысль: не дать записать свой номер, не показать ему левую руку.

Передо мной оставались только Тиби и Йосси. Они прошли благополучно. Я успел заметить, что Менгеле не записал их номера. Кто-то толкал меня. Моя очередь. Я кинулся бежать, не глядя по сторонам. А в голове навязчиво звучало: ты слишком тощий, слишком слабый, слишком тощий, ты годишься только для крематория… Мне казалось, что я бегу бесконечно долго, уже много лет… Ты слишком тощий, слишком слабый… Наконец, совершенно обессиленный, я добежал. Переводя дух, я спросил Тиби и Йосси:

— Меня записали?

— Нет, — сказал Йосси. И добавил с улыбкой: — Это было бы в любом случае невозможно: ты бежал слишком быстро…

Я рассмеялся. Я был счастлив. Я готов был всех расцеловать. В эту минуту другие меня не интересовали! Меня не записали!

Те, чьи номера отметили, держались в стороне, всеми покинутые. Некоторые из них молча плакали».

Массовое убийство больных заключенных концлагерей весной 1941 г. стало первой масштабной акцией уничтожения в рамках лагерной системы Третьего рейха. Эта акция получила кодовое название «14f13» и была продолжением программы эвтаназии, осуществлявшейся нацистами вне концлагерей. В лагерях жертвами этой программы должны были стать не только психически больные люди, но и все нетрудоспособные узники, считавшиеся руководителями Рейха ненужным «балластом» при решении экономических задач, поставленных перед концлагерной системой.

3 апреля 1941 г. врачи комиссии «Т4» впервые прибыли в концентрационный лагерь Заксенхаузен. В дальнейшем несколько специальных медицинских комиссий посетили за один год как минимум 10 концентрационных лагерей: Заксенхаузен (апрель 1941 г.), Аушвиц (лето 1941 г.), Бухенвальд (июль 1941 г.), Маутхаузен (август 1941 г.), Дахау (сентябрь 1941 г.), Равенсбрюк (ноябрь 1941 г.), снова Бухенвальд (ноябрь 1941 г.), Флоссенбург (в конце 1941 г.), Нидерхагем (в начале 1942 г.), вновь Равенсбрюк (январь 1941), Гросс-Розен (январь 1942 г.), Нойенгамме (апрель 1942 г.).

Отобранные комиссией узники через несколько дней или недель после медицинского «осмотра» были депортированы в специальные центры эвтаназии — Бернбург, Зонненштайн, Хартхайм — и убиты там окисью углерода. Весной 1942 г., в связи с общественной реакцией, эта акция была ограничена, а в 1943 г. завершена. Но в результате как минимум 10 000, а возможно, и 20 000 человек стали жертвами масштабных, спланированных убийств, в которых ведущую роль снова играли врачи.

Одна из таких комиссий состояла всего из двух врачей: Фридриха Меннеке и Теодора Штайнмайера. Благодаря переписке Меннеке с его женой можно восстановить многие детали их деятельности. Приехав в Берлин 2 апреля 1941 г., они еще ничего не знали о своих целях и лишь на следующий день, когда их доставили в Заксенхаузен, были проинформированы о своих задачах Вернером Хайде — профессором неврологии и психиатрии, а по совместительству одним из координаторов программы эвтаназии.

Уже 4 апреля Меннеке писал своей супруге: «Наша работа очень, очень интересна. Сегодня работали одни — я и Штайнмайер, профессор Хайде уехал в Литцманштадт. Так как только мы вдвоем должны осмотреть примерно 400 узников, продолжалось это, вероятно, несколько дольше, и еще не ясно, можем ли мы уезжать уже в среду… Я набираю здесь во время работы много нового опыта, и очень хорошо, что только мы с доктором Штайнмайером делаем эту работу одни! Остальное я должен рассказать тебе устно».

7 апреля 1941 г. к Меннеке и Штайнмайеру добавился еще один врач — Отто Хебольд. Вместе они исследовали психически больных, раненых узников, заключенных с физическими недостатками. В дальнейшем к этим категориям стали добавлять и здоровых узников — «политических» заключенных или евреев. СС помогало задействованным в акции врачам, заранее готовя списки узников, которые должны быть «обследованы». За деятельностью комиссии могли наблюдать представители администрации и даже коменданты. СС участвовало в конвоировании узников в центры уничтожения.

Среди узников ходили слухи, что обследованные больные будут переведены в больницу или санаторий. Эти слухи поддерживались и нацистами, в том числе и поведением врачей, которые не ассоциировались в глазах узников с убийством. В надежде, что им удастся сбежать из концентрационного лагеря, многие узники симулировали болезнь и оказывались «на приеме» у врачей. В итоге люди, ничего не боясь и ни о чем плохом не задумываясь, шли на смерть. Когда же вещи убитых заключенных стали возвращаться в концентрационные лагеря, то остававшимся узникам стало понятно, что за «санатории» ждали уехавших.

А Меннеке продолжал засыпать «любовными» письмами жену, выполняя свою «работу» по отправке людей на смерть:

Ораниенбург, 7.4.41

23.40

Директор

д-р мед. Фр. Меннеке

специалист по неврологии

и психиатрии

Милая мамочка!

Начинаю мое последнее письмо первой эпохи КЛ [концлагерей], которое, впрочем, не буду отправлять, а привезу тебе с собой. Только что закончил статистическую сводку обследованных мной заключенных, пока числом 109 человек. Завтра напоследок поступят еще 25 — 30. Я придаю особое значение эти данным в смысле последующего научного использования, потому что речь идет исключительно об «антиобщественных» — причем в наивысшей степени — элементах. Так что, прежде чем сдать бланки, я выписываю себе все важные сведения. Завтра предстоит обследовать еще 84 заключенных. Поскольку с сегодняшнего дня с нами третьим работает г-н д-р Хебольд (врач лечебницы в Эберсвальде), на каждого придется всего примерно 26 заключенных. Надеюсь, мы закончим достаточно рано, и я уже завтра смогу отправиться домой...

Окончательного плана я сегодня вечером еще не смогу составить; сперва надо закончить работу!! Сегодня вечером ресторан здесь внизу был набит битком — заседали ораниенбургские владельцы трактиров с женами, так что было слишком людно и шумно, чтобы сидеть внизу, читать или писать. Поэтому после 8-часовых новостей я удалился в свою комнату с бутылкой «Писпортер Фалькенберг» 1937 г. — И вот полночь, и все путем. Ничего существенно нового с юго-восточного фронта служба новостей пока не сообщила, но, может быть, завтра возьмут Белград — надеюсь!! Мы подождем!! Я купил прекрасные карты; можно будет теоретически следовать за продвижением фронта. — На этом, любовь моя, заканчиваю, глазки уже не смотрят и того и гляди закроются «на третьей странице» Боймельбурга. Но сначала подтверждаю, что получил твое милое письмо, которое наконец попало ко мне в руки только в 18.00 в отеле «Дойчес Хаус». Огромное, горячее спасибо, моя милая ма!

Я с наслаждением прочел, что ты меня та-а-а-а-а-а-к любишь, как и я тебя!!! Но в следующий раз один я никуда не поеду, ты должна ехать со мной, моя «скверная девочка»!! А теперь подставь ротик для поцелуя на ночь — дай похлопать свою п...ку — и спи спокойно!! Доброй, доброй ночи! Сладких снов! Через 48 часов я буду с тобой!! Доброй ночи! Пока!

«Конвейер смерти» начал свою работу. Он не желал останавливаться. Он набирал обороты, перейдя к новой фазе — массовым убийствам «политических комиссаров».

Убийство «политических комиссаров»

Еще до нападения на Советский Союз руководство вермахта приняло решение уничтожать всех большевистских «политруков» после их пленения. Указ командования вермахта «Об обращении с политическими комиссарами» от 6 июня 1941 г. гласил: «В борьбе с большевизмом нельзя рассчитывать на соблюдение врагом принципов человечности или международного права. Следует ожидать, особенно со стороны политических комиссаров всех рангов как носителей сопротивления, зверское, жестокое, бесчеловечное обращение с нашими военнопленными. Войска должны сознавать:

1. В этой борьбе пощада и основанное на принципах международного права снисхождение в отношении этих элементов являются ошибочными действиями. Они вредны для собственной безопасности и для быстрого умиротворения захваченных областей.

2. Зачинщиками варварских азиатских методов борьбы являются политические комиссары. Поэтому против них необходимо действовать со всей строгостью, немедленно и без рассуждения. Отсюда вытекает, что если они будут схвачены в бою или при оказании сопротивления, то, как правило, их необходимо немедленно уничтожать, применяя оружие».

В результате массового пленения советских солдат и офицеров в начале войны лагеря вермахта оказались катастрофически переполнены. Это привело к массовой гибели военнопленных. Действия специальных подразделений СД, отбиравших среди военнопленных евреев и политруков и убивавших их, увеличивали количество погибших.

Только в районе Киева группой армий «Юг» к концу сентября 1941 г. было пленено около 665 000 советских солдат. Наиболее крупными местами их убийств и захоронений стали пос. Дарница и его окрестности, а также печально известный Бабий Яр. После освобождения Киева Чрезвычайная государственная комиссия, «основываясь на результатах судебно-медицинских исследований извлеченных трупов, на изучении материалов следствия и принимая во внимание количественные показатели трупов в разрытых ямах-могилах, а также данные обследования участков территории массовых погребений, пришла к выводу, что: В указанных выше пунктах поселка Дарница и его окрестностях количество трупов военнопленных и других советских граждан, умерщвленных и погибших в период временной оккупации немцами, исчисляется свыше 68 тыс., распределяясь следующим образом:

а) на территории леса, около большого лагеря, — 11 тыс. трупов,

б) на кладбище и прилегающих к нему участках — 40 тыс. трупов,

в) в других местах Дарницы и ее окрестностей — 17 тыс. трупов».

В Бабьем Яру осенью — зимой 1941 — 1942 гг. было захоронено около 20 000 советских военнопленных, убитых и умерших от голода и болезней. Они стали второй по численности категорией жертв после евреев, уничтоженных и захороненных в оврагах Бабьего Яра.

Концентрационные лагеря Рейха также должны были принять участие в массовом уничтожении не только «политруков», но и советских военнопленных в принципе. Коменданты концлагерей были оповещены об этой акции Инспекцией концентрационных лагерей. Одним из главных центров стал Заксенхаузен. В сентябре 1941 г. там оказались первые советские военнопленные, которые без регистрации в лагере отправлялись в специальный барак. В этом бараке их ждали эсэсовцы, переодетые в белые халаты врачей. Они приказывали узникам раздеться догола и осматривали их рот на наличие золотых коронок. Если коронки обнаруживали, на теле военнопленного ставился масляный крест. После этой процедуры жертв отправляли в специальную комнату, якобы для измерения роста. Их ставили к специальной мерной рейке, которая фиксировала голову у стены. В самой стене находилось отверстие — на уровне затылка человека, прикрытое задвижкой. После того, как пленный поворачивался к стене спиной, задвижка отворялась и из отверстия раздавался выстрел — в соседней звуконепроницаемой комнате находились эсэсовцы, осуществлявшие расстрел. Перед тем, как в комнату входила новая жертва, труп убирали, не забыв вырвать у него золотые коронки, и приводили помещение в порядок.

Об этой массовой акции убийств, с некоторыми дополнениями, свидетельствовал один из ее непосредственных исполнителей — эсэсовец Пауль Вальдман: «От вокзала до лагеря русские военнопленные шли около одного километра. В лагере они оставались на одну ночь без питания и на следующий вечер их уводили на экзекуцию. Заключенных беспрерывно возили из внутреннего лагеря на грузовых машинах, одну из которых водил я. Внутренний лагерь был удален от двора экзекуции приблизительно на 1^[3]/₄ км. Сама экзекуция происходила в бараке, который незадолго до этого был специально переоборудован специально для этого.

Одно помещение было предназначено для раздевания, а другое для ожидания, играло радио с довольно громкой силой, что делали для того, чтобы заключенные не могли заранее догадаться, что их ожидает смерть. Из этого помещения они поодиночке шли через проход в маленькое отгороженное помещение, на полу которого была железная решетка, под которой был сделан сток. Как только военнопленного убивали, его уносили двое немецких заключенных и решетка очищалась от крови. В этом небольшом помещении имелся прорез, приблизительно 50 см. Военнопленный становился затылком к щели, и стрелок, находящийся за щелью, стрелял в него. Это устройство практически не удовлетворяло, так как часто не попадали в пленных. Через 8 дней было произведено новое устройство. Военнопленного, так же, как и раньше, становили к стене, потом на его голову медленно спускали железную плиту. У военнопленного было впечатление, будто хотят измерить его рост. В железной плите имелся ударник, который спускался и ударял заключенному в затылок. Он падал замертво. Железная плита управлялась с помощью ножного рычага, который находился в углу этого помещения. Обслуживающий персонал был из упомянутой зондеркомманды. По просьбе чиновников экзекуционной команды мне тоже приходилось обслуживать этот аппарат. Умерщвленные таким образом военнопленные сжигались в 4-х передвижных крематориях, которые были устроены на прицепе автомашины. Мне приходилось беспрерывно ездить из внутреннего лагеря в экзекуционный двор. В ночь я должен был сделать 10 поездок с перерывом минут на 10. В этот перерыв я был свидетелем исполнений экзекуционной комиссии. Один из служащих экзекуционной команды, фамилию которого я никогда не знал, предложил мне обслуживать аппарат. Я с этим согласился. В перерыве я каждый раз убивал 8 — 10 человек. В одну ночь мной уничтожалось 80 — 100 человек. А за время экзекуции мной лично уничтожено 2400 — 3000 русских военнопленных, часть из которых выстрелом из пистолета и часть при помощи описанного аппарата».

Это был очередной кровавый спектакль, разыгранный СС. Псевдоврачи в белых халатах, обманывавшие жертв названия и оформление комнат — «душевая», «кабинет врача» — должны были успокоить людей и не вызвать у них никаких подозрений. Как написал Хорхе Семпрун, ставший очевидцем подобных убийств советских офицеров, «поняв этот фарс с душем и куском мыла, вы поймете психологию эсэсовцев. Впрочем, совершенно незачем понимать эсэсовцев — эсэсовцев надо просто уничтожать».

Акция убийств советских военнопленных была признана успешной, и Заксенхаузен стал центром обучения комендантов, которых обязали посетить эти убийства, чтобы «перенять опыт» и организовать подобное в своих концлагерях. Осенью 1941 г. такие же акции были проведены в Бухенвальде, Аушвице и Флоссенбурге. Более того, методы убийств стали совершенствоваться: в Гросс-Розене применяли инъекции с ядом, а в Аушвице пошли еще дальше и в августе 1941 г. впервые использовали газ «Циклон В» для убийства советских военнопленных. Второй раз это произошло 3 сентября 1941 г., и вновь жертвами стали 600 советских военнопленных, 250 польских больных и 10 поляков-штрафников. Это массовое отравление как бы символизировало объединение двух акций — эвтаназии и уничтожения «комиссаров». Комендант Аушвица Хесс впервые присутствовал при этом убийстве и в мемуарах оставил описание происходившего: «Я сам наблюдал за убийством, надев противогаз. Смерть в переполненных камерах наступала тотчас же после вбрасывания. Краткий, сдавленный крик — и все кончалось. Первое удушение людей газом не сразу дошло до моего сознания, возможно, я был слишком сильно впечатлен всем процессом. Более глубокий след в моей памяти оставило происшедшее вскоре после этого удушение 900 русских в старом крематории, поскольку использование блока 11 требовало соблюдения слишком многих условий. Во время разгрузки были просто сделаны многочисленные дыры в земле и в бетонной крыше морга. Русские должны были раздеться в прихожей, а затем они совершенно спокойно шли в морг, ведь им сказали, что у них будут уничтожать вшей. В морге поместился как раз весь транспорт. Двери закрыли, и газ был всыпан через отверстия. Как долго продолжалось убийство, я не знаю. Но долгое время еще был слышен шум. При вбрасывании некоторые крикнули: „Газ”, раздался громкий рев, а в обе двери изнутри стали ломиться. Но они выдержали натиск. Лишь спустя несколько часов двери открыли и помещение проветрили. Тут я впервые увидел массу удушенных газом. Меня охватило неприятное чувство, даже ужас, хотя смерть от газа я представлял более страшной. Снова и снова я представлял муки удушаемых».

К ноябрю 1941 г., когда акция уничтожения «комиссаров» была закончена, в концлагерях Третьего рейха было убито по меньшей мере 34 000 советских военнопленных. После чего перед отлаженной «машиной смерти» и ее «механиками» была поставлена новая задача, которая перед ней еще никогда не ставилась, — полностью уничтожить евреев и цыган.

Уничтожение по расовым мотивам

Задачи уничтожения евреев и цыган на оккупированных территориях сначала решались нацистами вне концентрационных лагерей. Особую роль в этом процессе играли специальные карательные отряды — айнзатцгруппы, подчинявшиеся РСХА и начавшие осуществлять политику геноцида после вторжения на территорию СССР. За все время деятельности айнзатцгрупп на оккупированных советских территориях ими было уничтожено как минимум 600 000 — 700 000 евреев и 30 000 цыган.

В декабре 1941 г. на территории Польши начал функционировать первый центр уничтожения — Хелмно (Кульмхоф), использовавший для убийства как минимум 150 000 человек, в подавляющем большинстве случаев евреев, специальные грузовики-душегубки. С июля 1942 г. и по октябрь 1943 г., в ходе операции «Рейнхард», в трех специально построенных центрах уничтожения — Бельжеце, Собиборе и Треблинке — газом было уничтожено не менее 1 500 000 евреев и 50 000 цыган из нескольких округов генерал-губернаторства.

Но и система концентрационных лагерей не осталась в стороне. Двумя концлагерями, в которых происходило массовое убийство, стали Аушвиц и Люблин-Майданек. И, хотя они были несопоставимы по количеству жертв (ничто не могло сравниться с Аушвицем-Биркенау), тем не менее в них обоих нацистами достигалась одна цель.

Массовое уничтожение европейских евреев в Аушвице-Биркенау было начато нацистами в начале 1942 г. В феврале 1943 г. в Биркенау была выделена специальная секция, получившая название «цыганский лагерь», куда были депортированы цыгане из Германии, Австрии, Протектората Богемии и Моравии. Большая часть цыган — около 13 000 человек — погибла от антисанитарных условий, примерно 4 000 были уничтожены в газовой камере.

В Люблине-Майданеке убийства евреев в газовой камере начались осенью 1942 г. и продолжались до сентября 1943 г. Осенью 1943 г. в концентрационном лагере была проведена акция «праздник урожая» — последняя стадия операции «Рейнхард» по уничтожению евреев в генерал-губернаторстве, которая стала еще и реакцией нацистов на восстания узников в центрах уничтожения^[7]. В течение 3 — 4 ноября 1943 г. только в Майданеке было расстреляно 18 000 евреев. Расстрелы евреев в ходе этой акции также были осуществлены и в других лагерях района Люблин: Травниках, Понятове. В Яновском лагере во Львове массовые расстрелы начались 25 октября, когда были убиты практически все узники-участники рабочих бригад. 19 — 20 ноября 1943 г. в лагере было уничтожено еще 4 000 евреев.

Как проходили массовые расстрелы евреев в Яновском концлагере, рассказал в ходе послевоенного следствия один из участников убийств — «травник» Николай Скороход: «Через две недели с момента моей службы в лагерь прибыли эшелоны с еврейскими гражданами в количестве 7 тыс. человек, предназначенных для их последующего уничтожения^[8]. На второй же день мне вместе с другим вахманским составом была вверена группа в 40 чел. евреев из рабочего лагеря и во исполнении распоряжения руководства лагерей, под нашей охраной указанная группа евреев начала рыть ямы в Яновских песках в полутора км. от расположения „лагеря смерти”, куда должны быть погребены прибывшие 7 000 еврейских граждан. После того, как уже были готовы ямы-могилы, началась акция.

Перед началом акции в 5 час. утра нас всех подняли и выстроили у контрольно-пропускной будки и озадачили, что будем конвоировать евреев к месту их уничтожения в „Пески”, а также были предупреждены о бдительности во время конвоирования.

Немецкое командование лагеря из 7 тыс. евреев отобрало 500 человек мужчин и женщин, якобы для использования на работах внутри лагеря, а остальных 6 500 человек построили на площадке внутри данного лагеря и колоннами по 100 человек под охраной вахманов отправляли обреченных к месту из заранее подготовленных в „Песках”^[9] огромных ям и могил, где сидели в пьяном состоянии немцы и приказывали обреченным евреям партиями прыгать в ямы, а сами в это время расстреливали их из автоматов. И так беспрерывно стрекотали автоматы целый день, пока все они не были уничтожены, а мы, вахманы, за этот день совершили по несколько рейсов за доставкой обреченных к месту их казни. Вечером этого же дня данные ямы с трупами были погребены силами находившихся в резерве евреями.

Вопрос: В одежде или же раздетыми расстреливали и погребали евреев?

Ответ: Во время данной акции порядок был такой: перед отправкой к месту их уничтожения все ценные вещи — золото, брильянты и деньги, изымались немецкими представителями, последние ложили (так в тексте. — А. С.) в специальные большие ящики. Затем, когда евреи находились в пределах зоны уничтожения в „Песках”, там их раздевали и все остальные вещи отнимали за исключением нательного белья».

Самым восточным пунктом уничтожения 65 000 евреев с лета 1942 г. стал концентрационный лагерь Малый Тростенец, неподалеку от Минска. В нем оказались евреи не только из Белоруссии, но и различных стран Европы. В Малом Тростенце люди уничтожались и посредством расстрелов (в урочище Благовщина), и с помощью «газвагенов» — переоборудованных фургонов для убийств. Для уничтожения трупов с октября по декабрь 1943 г. неподалеку от Тростенца осуществлялась акция «1005». Эта акция реализовывалась нацистами на всех оккупированных советских территориях и была направлена на сокрытие преступлений. Начальник рабочего подразделения «зондеркомманды 1005» — Адольф Рюбе свидетельствовал после войны: «Моя задача заключалась в том, чтобы вместе с частью русских вскрывать могилы, извлекать трупы, раскладывать костры, укладывать туда трупы (один ряд на другой) и их сжигать. Со временем переводчики так хорошо ознакомились с работой, что я уже практически только осуществлял контроль за работой.

После того, как могилы были разрыты, оттуда железными крюками вытягивались трупы, которые складывались на носилки и доставлялись к костру. Там трупы были уложены в штабеля таким образом, чтобы на один слой дров клался один слой трупов, поверх него снова шел пласт дров, а затем снова — слой трупов. Костры находились в ямах глубиной около 5 м. Пока Гардер руководил подразделением, костры заливались сверху бензином, а позднее черной горючей смесью, которая доставлялась военной авиацией. Костры поджигали переводчики, которые были проинструктированы Гардером. Сначала прах разбивался на куски молотком для того, чтобы не оставались остатки костей, а потом выбрасывался в открытые ямы. Затем ямы засыпались землей. Русские пленные, которые выполняли работы, были убиты спустя некоторое время, так как ни один очевидец события не должен был остаться в живых». Всего в Малом Тростенце погибло около 200 000 человек — разных национальностей, возрастов и социальных групп.

Тем не менее, несмотря на всю чудовищность преступлений в Майданеке, Яновском лагере, Малом Тростенце, только в Аушвице система массового уничтожения достигла своей вершины, поистине промышленных масштабов убийств «циклоном В». Нигде больше в концентрационных лагерях, где имелись газовые камеры (Натцвейлер-Штрутхоф, Равенсбрюк, Штуттхоф, Маутхаузен, Заксенхаузен, Майданек, Дахау, Нойенгамме), они не работали столь долго и не стали причиной такого количества жертв. Подобные преступления были возможны только благодаря неистовому рвению организаторов процесса уничтожения, их постоянному стремлению к совершенствованию хода убийств. Об этом свидетельствует хотя бы переписка администрации концлагеря и эрфуртской фирмы «Топф и сыновья», занимавшейся изготовлением новых печей для крематориев.

22 декабря 1942 г. из Аушвица в Эрфурт была отправлена телеграмма, где помимо прочего значилось: «Работы чрезвычайно срочны и Рейхсфюрером СС были поставлены следующие сроки: окончание установок — 1 и 3 до 31 января 1943 г., 2 и 4 до 31 марта 1943 г. Эти сроки следует соблюдать при всех обстоятельствах (подчеркнуто в тексте — А. С.) и просим Вас предпринять все для этого нужные меры и в первую очередь обеспечить доставку нужных конструкционных частей и материалов».

И фирма дала лаконичный ответ: «Еще раз подтверждаем получение Вашего заказа на пять штук тройных муфельных печей включительно два электрических лифта для подъема трупов и один временный лифт для трупов. Также заказано практическое приспособление подачи угля и приспособление для транспорта пепла. Вам надлежит доставить полную установку для крематория № 3. Ожидаем, что примите все меры для немедленной отправки всех машин с частями. Установка обязательно должна вступить в строй 10 апреля 1943 г.».

В результате модернизации системы уничтожения на смену временным газовым камерам, располагавшихся в зданиях старых ферм, пришли новые комплексы, в которых был продуман и технологизирован весь процесс убийств — от раздевания до кремации. Газовые камеры с вентиляцией для скорейшего уничтожения и подготовки к следующему убийству, кремационные печи, производительность которых могла достигать 4756 тел в день, должны были справиться с поставленными руководством Рейха задачами.

Нацисты делали все не только для того, чтобы как можно быстрее и в большем количестве уничтожать людей, но и чтобы человечество никогда не узнало о совершенных преступлениях.

Однако человечество узнало.