ГЛИНА

Эдин Евгений Анатольевич родился в 1981 году в городе Ачинске Красноярского края, окончил Красноярский университет. Работал сторожем, актером, помощником министра, журналистом, диктором и др. Печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «День и ночь» и др. Лауреат премии им. В. П. Астафьева. Живет в Красноярске.

Евгений Эдин

*

ГЛИНА

Рассказ

Они поднимались по узкой грунтовой дороге, оставляя внизу пустын-ную городскую окраину с грязным прудом и частным сектором под зелеными холмами. От шагов взлетала туманцем потревоженная пыль. Подрагивали в вечернем мареве треугольные крыши хибар.

— Гора на вид вроде пологая… но она хитрая, — говорила Софья, начиная задыхаться. За годы она немного отяжелела, но речь ее не изменилась, была такой же легкой, быстрой, немного сбивчивой. — Семь потов сойдет. Папа должен был забрать нас, но он не берет трубку. Наверное, в саду. А может и нарочно не берет, он так делает… Хотя сломался его комп. Извини, что так.

Зыбин кивнул.

— Ничего, — добавил вялым голосом компьютерного червя, передвигая худые ноги. — Полезно для здоровья.

Долговязый, рано начавший лысеть, с тихой улыбкой и угластым носом, Зыбин с детства избегал конфликтов, предпочитал слушать, а не говорить, и в знак согласия кивал, прикрывая длинные ресницы.

Когда они добрались до вершины и оглянулись, Зыбин сказал с восхищением, переводя дух:

— Во панорама!

Вид распахивался — взгляд следовал через поселок за конечной, где Зыбина встретила Софья, летел над многоэтажными районами и достигал плюшевых горизонтов, позлащенных солнцем. Крупные холмы, поросшие борами, напоминали очертаниями огромных пятнистых коров.

— Наверное, тут очень дорого купить дом? — спросил Зыбин.

— Очень дорого. Хотя мы построились сами, — ответила Софья, останавливаясь рядом. Ее светлые волосы шевелил ветер. Профиль был красив тонкой красотой, тело же было сильным, налитым, телом соцреалистической казачки. — Много повоевали, чтобы выбить здесь участок. Много нервов, много сил. До сих пор платим кредиты. И никак не можем узаконить свет, столбы стоят на ничьей территории. Но место красивое, и воздух... Папа специально искал такое, смотрел розу ветров, ходил с рейками…

— Он строитель?

— Да. Но больше любит называть себя каменщиком.

Снизу гора казалась малообитаемой, но наверху кипела работа — за длинным бетонным забором восставал новый микрорайон особняков, возвышающихся над хибарами у подножья хребта. Они шли вдоль забора по гребню, разрытому, развороченному, с отпечатками гусеничных траков на красной глине, застывшей причудливо и монструозно, как магма.

— Эта глина — местный кошмар, — говорила Софья отрывисто. — Целое дело и в сухую погоду, а в дождь и вовсе не выбраться. Мы писали заявку в мэрию, и они что-то якобы учли, но, конечно же, у них нет планов строить дорогу. Однажды в дождь здесь ехала машина. Объезжала глину по траве, начала скользить. Скользила, скользила и… — Софья вытянула руку.

Справа склон резко набирал крутизну — вниз скатывались, расстилаясь, пустые ковры-поляны, за которыми угадывалась резкая высота.

— Красота требует жертв, — пробормотал Зыбин.

— Таких жертв — стоит ли? — сказала Софья с живой печалью. — Папа считает — стоит, а я не уверена. Почти пришли. Вон тот последний дом.

Слева короткую улицу роскошных коттеджей, отделанных сайдингом, замыкал кирпичный дом с гаражом в цоколе и двумя жилыми этажами. Крыша из бордового профлиста венчала его лихо, с плавной покатостью надетого набекрень берета художника. Дом располагался не в ряд с остальными, а поперек, подходя углом к забору — ржавым столбам, обнесенным рабицей.

— Папа считает, что глупо ставить сплошные заборы, — сказала Софья, отворяя калитку. — Здесь бывают ветры, и парусность ни к чему. Ну и просто — не любит быть как все…

Хозяин, открывший дверь в сланцах и теннисных шортах, оказался низким и коренастым, как гном, с обильной порослью на смуглой груди. Монголоидное лицо обладало первобытными чертами и одновременно аристократически-властным выражением — мощные надбровные дуги и нос, литой загорелый лоб, седой венчик вокруг блестящей лысины.

— А что ж не позвонила? Я бы встретил, — сказал он дочери быстрым баритончиком и сунул ладонь Зыбину: — Виктор.

— Решили прогуляться пешком, — ответила Софья с раздражением, и он заливисто расхохотался, уткнув руки в бока, смехом странно неприятным, жестким, скребущим слух.

В подвальном полумраке скорее угадывалась, чем виднелась крутая винтовая лестница. Зыбин опасливо поднимался по ней за Софьей. Ступеньки — такие мелкие, что ступни приходилось раскорячивать, как Чарли Чаплин, — неприятно повизгивали и прогибались, готовые треснуть и обрушиться в темную шахту.

— Тихо, тихо, — говорила Софья покровительственно. — Я забегу на кухню, а ты поднимайся за папой на третий.

За лестницей вытертый паркет уводил в комнату с низким потолком. Пыльный голубоватый свет, бивший из открытых окошек, встречался с казематным узором кирпичной кладки. По подоконникам тянулись грубо сколоченные ящики с рассадой. Галерея детских рисунков над диваном и креслами в мережках слегка разбавляла мрачность атмосферы.

Зыбин сел за древний компьютер с синим экраном.

— Как я понимаю, действительно сложная ситуация? — иронично спросил Виктор, нависая за плечом. — Не по зубам моей умной дочери…

— Я все слышу, — раздался снизу голос Софьи.

Дом творил миражи: открылся холодильник, ударила струя о жесть раковины, засипел чайник — и все это происходило будто не этажом ниже, а здесь же, в комнате. Скрипучие полы и тонкие стены улавливали каждый звук.

— Поглядим, — ответил Зыбин, соединяя ладони и хрустнув пальцами на излом.

— Там ценные кадры. Не хочу потерять.

Виктор двигался нервными быстрыми движениями, характерными для небольших, не по росту сильных людей, — подошел к окну, деловито потыкал пальцем землю в ящике с проростками; пропел: «Парам-парам-пам» — хриплым, с гармониками голосом. В нем чувствовался норов, патриархальная деспотичность главы семьи.

— Я много где побывал. Но далеко ездить не надо: вчера со мной произошла странная история, — сказал он с небрежно-повелительной интонацией, требующей внимания. — Я шел по этой горе. Я шел по этой горе. — Он скосил темный грачиный глаз на Зыбина и указал средним пальцем в окно. — И со мной произошла история…

— О, уже истории, — сказала Софья, появляясь с подносом. — Пап, ты можешь просто помолчать? Твои истории не переслушаешь.

Повисла тяжелая тишина. Зыбин физически ощутил протянутый через комнату взбешенный взгляд Виктора.

— Ты просто можешь мешать, — пробормотала Софья.

Виктор вышел из комнаты, пересчитал сланцами ступеньки и грохнул входной дверью.

— Он не может не привязаться, — сказала Софья, выставляя с подноса чашки. — Он очень тяжелый. Мой брат со своей семьей тоже живет тут, но они сделали все возможное, чтобы не видеться с ним. Я их понимаю, хотя они и сами не подарок… Хотя я тоже обижаю его… Он построил этот дом для всех... Просто не хотела, чтоб он мешал. — Она опустилась на стул и начала кружить ложечкой бежевую чайно-молочную жижу в чашке.

Со студенческих лет она привлекала, но и отпугивала Зыбина массой противоречий — великодушием, строгостью, застенчивостью и одновременно горячностью. Похоже, время только усугубило эти противоречия. От нее пахло уютно, надежно — своей землей, своим домом — и вместе с тем неуверенно — неустроенной личной жизнью.

Найдя поломку, Зыбин застучал по клавишам. Софья сидела рядом, вытянув босые ноги и зажав между ними в подоле загорелые руки, и бормотала в своей манере, медленно раскачиваясь, рассеянно улыбаясь, с отсутствующим выражением:

— Ты молодец… Не женат, ну и ладно, живешь в свое удовольствие. Калымишь... А я никак не устроюсь. Киношная училка. Пробовала отселиться… Потыркаешься, да опять приедешь. Путевых мужиков нет, и у папы проблемы с сердцем, а никто не следит, кроме меня… Я думаю, это еще от места. Тут такая зона, такая роза ветров, что ли… Опять портится погода. — Она кивнула в окно.

Погода незаметно, плавно изменилась. Горизонты подернулись дымной пеленой. Налетал порывами ветер и бежал по траве электрическими разрядами.

Хлопнула дверь, и сразу весь дом ожил голосами, зашумел, заскрипел и затрясся.

— Вот и брат с семьей, — вздохнула Софья.

— Сонька, выйди сюда! — крикнул с улицы Виктор, и она скрылась, накинув куртку, взятую из шкафа. Было видно, что она опасается сердить вспыльчивого отца.

Ветер взвыл, бросился на жестяные подоконники, заставив их запеть, и проростки в ящиках залепетали тонкими голосками, заколыхали тонкими телами. Зыбин закрыл окно и, ссутулившись, стал смотреть, как огромными шагами к дому идет буйство природы.

Это было словно наложение слоев пергамента — раз, и застлало туманом горизонты, резко обозначив ближние холмы на их поблекшем фоне, два — и помутнели сами холмы, выставив перед собой ряды многоэтажек, три — и пелена упала на многоэтажки, и вот накрыло дом на горе, и громко забренчало по крыше, застучало в окна.

В доме царила суета, бухали шаги, грохали двери, визжали половицы, стонала лестница, слышались встревоженные взрослые голоса, перекрываемые детским: «Дождик, дождик, пуще!»

— Добрый вечер. Вы айтишник? — у двери, держась за проем мускулистыми руками, стоял мужчина, невысокий, черноглазый, с вьющимися волосами, как у Виктора. — Можно вас? Никита.

Зыбин пожал крепкую ладонь. Лицо и руки Никиты обливал медный загар, будто он много времени проводил под палящим солнцем.

Он привел Зыбина в комнату, точно находившуюся совсем в другом месте — с мебелью хай-тек, яркими игрушками, раскиданными по полу. В стене, оклеенной веселыми обоями, имелась дверь, из-за которой доносились возня и смех — видимо, там мать играла с дочкой.

— Вот, что-то перестало включаться. Можешь глянуть? — Никита кивнул на компьютер.

— Посмотрим, — сказал Зыбин.

Вынув из нагрудного кармана отвертку, он опустился на колени и открутил боковую стенку системника. Оттуда в его подставленные руки вывалилась слежавшаяся, спрессованная овчинка пыли, препровожденная в корзину под столом.

— Можете принести пылесос?

— Сейчас.

Никита вышел из комнаты.

Зыбин, сидя на полу, прищурившись, водил головой, помещая в системник блик света из окна, и прислушивался к звукам за стеной.

«Мама, а деревьям не холодно?» — спрашивал детский голос, звенящий жизнью и непосредственностью. — «Нет, деревьям хорошо», — размеренно отвечал женский, глуховатый. «А почему они кивают?» — «Потому что они говорят спасибо». — «А почему дождь белый?..»

И правда, дождь был белесым, с крупными, отдельно и небыстро падающими каплями. Несмотря на кажущуюся легкость, медлительность этих капель, деревья в саду часто, с китайской покорностью трясли растрепанными головами. Когда проносился ветер, из дождинок возникали как бы клубы дыма, быстро перемещаемые в пространстве, но ветер исчезал, и дождинки снова летели параллельно друг другу, словно на компьютерной заставке.

Открылась и закрылась дверь. Зыбин почувствовал содрогания лестницы под поступью Софьи и Виктора. «Поэтому я говорю никогда, никогда так не делать, — назидательно говорил Виктор. — Это очевидная глупость». Шаги смолкли, и снова были монотонный стук и голоса из-за стены; в небе, над крышей, длинной ломаной полосой прокатывался гром.

«Громчик хулиганит, мам. О, как громко, до самого сердца… А можно умереть от грома?» — «Собака, которая лает, не кусает. Гром просто страшный, громкий, а вот молния быстрая и опасная — раз, и все. Отойди от окна».

Но небо уже начинало светлеть, становясь из непроницаемо-серого, мучнистого — жемчужным, тускло блестящим изнутри.

Никита вернулся со старым пылесосом; Зыбин снял насадку и направил гибкий хобот в недра системного блока. Избавившись от инородного вещества, компьютер заработал, экран вспыхнул.

— И это все? — спросил Никита, засмеявшись от той легкости, с которой Зыбин справился с поломкой. — Сколько с меня?

— Нисколько, — сказал Зыбин, вставая. Он был востребованным профи, не имеющим нужды драть с клиентов три шкуры: на жизнь ему хватало с избытком. — Просто почаще пылесосьте внутри. Он еще послужит.

Завибрировал пол под прыжками, дверь распахнулась, и на пороге очутилась рыжая девочка с крупным красным ртом.

— Папа! — крикнула она шаловливо и посмотрела на Зыбина.

— Ну-ка, иди сюда, — сказали строго, и тонкая рука выдернула взвизгнувшую девочку из поля зрения Зыбина.

— Мой брат широкой души. Ни разу не любит халявы, — сказала прислушивавшаяся с той стороны Софья, когда Зыбин вернулся.

Она будто побывала под душем. Волосы прядями слиплись на лбу, тяжелая юбка облепила ноги.

— Да ладно… там просто пыль. Даже стыдно было бы взять, — ответил Зыбин.

Она закрыла комнату и жестом указала на диван. Зыбин сел, понимая, что каким-то нечаянным образом провинился.

— У него никогда нет денег, — сказала Софья, садясь рядом и склоняясь к его уху. Глаза ее горели тем самым, знакомым ему со времен учебы отстраненным глубинным огнем, словно истинная жизнь ее проходила внутри, а наружу вырывались лишь смутные сполохи, которые она не могла удержать. — Два года не устроится на нормальную работу. Творческая личность… «Коммунальные» выбиваем силой. За то время, пока мы тут живем, я стала ненавидеть его. Они с женой ведут себя будто они тут одни. Вот погреб. Они все заложили своими овощами, даже не спросили, куда мы будем девать свои... Или вот, пока я на работе, они вскрывают мою комнату и сушат там белье…

— Да. Как говорят: лучшие тещи живут далеко, — улыбнулся Зыбин. Со студенчества он снимал квартиру, любил свою независимость, и ему было некомфортно от напряжения, которое ходило тут свободно, как тучи, заворачивалось в невидимые, но ощущаемые циклоны, вспыхивало молниями и проливалось ливнями.

— А папа этого не понимает.

Он чувствовал горячее дыхание, жар от ее тела, от плеч и груди, наклоненных к нему.

— Он детдомовский и всегда хотел жить большой семьей. Мы договорились, что построим дом вскладчину и временно переедем сюда, а потом продадим и купим себе квартиры. Но мне кажется, он нарочно построил такой дом, чтобы его нельзя было продать. Ужасная лестница, низкие потолки… При этом считает, что обои, например, ремонт — это блажь. Как вышел на пенсию, гвоздя не забил, только ходит по улице, учит всех жить… Извини, — сказала она, отодвигаясь с сердитым улыбающимся лицом, немного испуганная своей откровенностью. — Все у меня плохие. Наверное, я сама плохая.

— Ничего. Я… ничего, — ответил Зыбин. — Выговаривайся.

Она благодарно улыбнулась. У нее были фигурные губы, большие синие глаза, которые она близоруко щурила. Смешливая, общительная внешне, внутри она оставалась отъединенной, какой-то надломленной, и этот-то зазор с юности удивлял и привлекал Зыбина. Он всегда был некрасив: носат, жидковолос; девушки не обращали на него внимания, он давно привык и не рассчитывал, найдя себя в работе, растворив в карьере, — но ему была приятна эта одинокая, загнанная улыбка.

Грохнула дверь, и по лестнице начали взбегать. Шлеп, шлеп — били по пяткам сланцы.

— Ребята, смотрите как красиво! — возвестил Виктор. — Там радуга!

Дождь кончился так же внезапно, как и начался, и на мокром стекле засверкала золотая амальгама. Стало тихо, спокойно, только слышалось, как плещет из водостока веселый ручей.

— Да, — сказала Софья, отодвигаясь от Зыбина и вставая. — «Красиво». Только все раскисло, не пройти, не проехать. С такси будет проблема. К нам не очень-то ездят после дождя. Глина. Хотя мы высыпали пять камазов щебня.

— И что вы делаете в таких случаях? — спросил Зыбин.

— У всех есть сапоги. Папины и брата тебе будут малы, мои, наверное, тоже. Если бы ты влез в мои, а я бы в них ушла обратно… Но я-то сама никак не смогу там очутиться без них.

— Только если тебя понесут на руках, — сказал Виктор, входя. Он весь блестел от воды. — Но ты не так чтоб Дюймовочка…

Софья с укором посмотрела на него, покраснела и тихо вышла из комнаты.

— А нечего говорить что говоришь! — крикнул Виктор в дверной проем. — Знаешь, что не люблю! Ну что, получилось? — повернулся он к Зыбину.

— Да, — сказал Зыбин, уступая место за компьютером. — Вот.

Виктор неуклюже защелкал мышкой. На экране запестрело многорядье фотографий.

— Отлично. Вот Арадан… (Сколько с меня?) Вот Ергаки… Все на месте. (Вот, возьмите. Не за что. Люблю быстроту и точность.) А с возвращением тут только один вариант. По этой дороге нечего и думать, асфальтовую откроют завтра — длинная история… Оставайтесь до утра. На ужин Софка что-то сгоношила, может, даже съедобное, не знаю… Вы же знакомы?

— Мы одногруппники. Я все-таки попробую такси, — сказал Зыбин, поднимаясь.

— Попробуйте, попробуйте. Потом расскажете. Просто скажите им там — «Мангазеево»! Это наш райончик.

Зыбин вышел в сад, сверкающий каплями, радующий глаз вымытыми, насыщенными цветами, дышащий загородной травяной жизнью, свежестью, покоем.

Сад делил надвое полуметровый заборчик — вероятно, каждая семья, то есть каждая часть этой небольшой, но сложной семьи имела свой надел. На ближайшей стороне Никита что-то делал у поленницы, и по тому, как он спрятал лицо, Зыбин понял, что Никита слышал или догадывался, что говорила о нем Софья, и стыдится Зыбина. Он хотел пройти мимо, но Никита сам приблизился к нему.

— Знаю, что она жаловалась, — сказал он враждебно, с ущемленной гордостью. — У нас тонкие стены, — и стал совать Зыбину мятую сотку, выуженную из кармана. — Возьми просто, без разговоров. Просто возьми, и все! Если мало, дам еще, — говорил он, заводясь, смотря на Зыбина с тяжестью, отцовскими гневливыми, темными глазами.

Зыбин взял сотку. Банкнота затрепыхалась на ветру бесполезным фантиком в его пальцах.

Из дома появились Виктор с Софьей, и Никита сразу отошел к штабелю дров, а потом открыл небольшую подсобку и исчез там.

Виктор с Софьей начали возиться с пленкой на грядках, обрушивая из складок добротного, хрустящего полиэтилена прозрачные водопады.

Зыбин гулял вдоль ограды по травке, обзванивая такси одно за другим.

Как только диспетчеры слышали название поселка, в их голосах проступало разочарование. Никто, узнав о ливне, не брался приехать и вывезти Зыбина из этой красивой и опасной, как мухоловка, местности, с невероятным разноцветьем мокрой растительности за забором — были голубые стебли с бордовым и бурым оперением, были зеленые с золотыми и серебристыми киверами, были серые и коричневые заросли, были косматые кущи цвета болота…

Виктор выглядел бодрым, потому что ему удалось испортить дочери настроение; этой же бодростью он хотел поделиться и примириться с ней, вызывая на спор. Вероятно, спор являлся для него необходимостью, способом постоянного утверждения своей власти над домашними. Ему было все равно, о чем дискутировать — о воспитании детей, политике, садоводстве. Он пускал в ход уловки — мог изображать терпение и равнодушие, мог хлестать сарказмом, но когда дело доходило до взаимоотношений между детьми, сразу становился миротворцем. Тогда лицо его приобретало вид печальный, нежно-снисходительный к заблуждениям тех, которые не ведают, что творят.

«А кто строил этот дом? Пушкин? Я бы без него не справился. Пусть как хочет, — доносилось до Зыбина сквозь гудки и ответы диспетчеров. — Это их личное дело. Софка, ты не права. Мы ничего им не должны, и они нам ничего не должны».

И эта настороженная спина Никиты в подсобке, и византийщина Виктора, и максимализм Софьи, и злокозненная местность с пышной, мясистой травой — все это заставляло Зыбина чувствовать себя так, словно его, подманив на колбасную шкурку, гладили поперек шерсти или, заперев в ванной, мучили скрипом пемзы по жестяной раковине.

В ответ на слова отца Софья в сердцах бросила работу и ушла, почти убежала в дом. Зыбин приблизился к Виктору, в одиночку распинающему целлофан на ржавых дугах.

— Никто не хочет ехать, — сказал он. — Видимо, придется как-то… в Сониных сапогах… или у вас…

— Правильно делают, — одобрил Виктор, выпрямляясь. — Дураков у нас давно всех передавило. Да еще одни ехали и свалились в обрыв, там, в прошлом году… Сонькины сапоги — это глупость. Слишком опасные склоны. Пятница-суббота на природе, чего лучше? Или ты женат? Зря! Подержи. — Он сунул в руки Зыбину грязный полиэтилен, приятно пахнущий химией. — Тяни, веселей! Клади кирпичик. Вот, хорошо. Пойдем, чего покажу…

Виктор повел его мимо теплицы в сад и стал водить по прокинутым рубероидным дорожкам между сверкающих темной зеленью деревцев, знакомя с каждым в отдельности. Было заметно, что гости приезжают сюда нечасто, а Виктор нуждается в ком-то, с кем можно поделиться гордостью.

— Это айва японская, у нее очень оригинальные цветы, — говорил он любовно, тыкая средним пальцем в свои сокровища. — Четыре кедрочки. На болоте взял. Три погибли, один прижился... А эти вот плиты — это необычный, редкий гранит. Видишь, как играет после дождя? Я вывез их издалека. Целое дело! Это еще когда я был инженером. Сейчас я простой каменщик… Правильно делаешь, что остаешься. Где бы ты такое увидел?

Он весь светился в ожидании похвалы, и томящемуся Зыбину казалось это чудно, удивительно, а с другой стороны, в этом было столько простодушного, ребяческого, что невозможно было не улыбнуться; все это, вокруг него, и правда стоило восхищения — на него исподволь начал действовать простор, приволье загородной жизни, размеренной, созерцательной и вместе с тем строгой к расходованию времени на истинно важное, необходимое.

Ужинали вчетвером в сумрачной столовой, составляющей особый контраст с веселым, уютным садом — давящим, гнетущим узором кирпичной кладки, прохладным, подвально-сыроватым воздухом. И все это, суровое, неласковое, окружающее их, как будто проникало в души, накладывая отпечаток на отношения собравшихся за столом людей.

Виктор неустанно балагурил, Софья враждебно молчала, Никита, ни на кого не глядя, стучал ложкой по дну тарелки. Зыбин испытывал неудобство от пребывания между ними, в эпицентре невидимого урагана, пришедшего снаружи и развернувшегося внутри дома. Суп был пересолен, хлеб был черствым. Время ползло по полу ромбовидным экраном окна.

Закончив есть, Никита поднялся и сгрудил на поднос еду для дочери и жены. Виктор равнодушно отодвинул волосатое колено, давая ему пройти.

«Дедушка!» — послышался звонкий голос; видимо, внучка караулила у двери. «Дедушка устал», — спокойно ответила мать, впуская мужа в комнату, и замок клацнул.

Виктор в задумчивости оттягивал и пощипывал кожу вдоль изгиба челюсти, где серела короткая шерстка. Лицо его было отрешенным.

— Ты злишься, что он на ее стороне, — проговорила Софья, — но, если бы я была замужем, я бы тоже взяла сторону мужа. Это естественно. Иначе мы бы не развивались. Хотя я ее не оправдываю.

— Да, конечно, дочка, — сказал Виктор с сарказмом, сбрасывая оцепенение. — Я понимаю. Развивайтесь на здоровье.

Он придвинул тарелку и принялся есть, шумно прихлебывая жижку.

— Странная история произошла на днях, — сказал Виктор, как бы сам себе, поднимая голову. — Я ехал в автобусе. На задней площадке ехала женщина в темных очках. Очень похожая на твою мать. Правда, стройная. Такая, как когда мы познакомились, а не как сейчас…

— Эти подробности обязательны?

— …Не перебивай. И вот я подумал… что это и есть Ира. Но в молодости. Этакая жена вчерашнего дня. — Он улыбнулся, восторженно посмотрев на Зыбина. — Вот такое, предположим, сделал Бог. Еще один шанс. Возможность еще раз все прожить. Зрение у меня сейчас такое, с туманцем… В принципе, можно было подойти. Она посматривала на меня… Но я подумал — все это незачем. У меня есть жена сегодняшнего дня.

— Ты с ней в разводе, — сказала Софья.

— Это она со мной в разводе, — сказал Виктор.

— И как бы ты вел себя с ней — во второй раз? — тускло спросила Софья, помолчав. — Если бы такое чудо случилось?

— Обыкновенно. Совершенно обыкновенно.

Софья кивнула. Быстро, внезапно скатились по ее щекам и упали на скатерть две слезы.

— Потолок прохудился, что ли? — пробормотал Виктор. — Ну что ты, Сонь? Ну, люди смотрят. — Он обошел стол и крепко обнял ее сзади. Предплечья у него были мощные, кряжистые, ладони — широкие, корявые, как корневища, с каменными ногтями, с надувшимися лиловыми жилами.

— Никогда… никогда моя мама… — твердила она, мотая головой в его объятьях, — не будет больше молодой… Она только один раз была молодой. — Лицо ее от слез покраснело и стало грубым. — Мне больно!

Она вырвалась и ушла.

Виктор вернулся на место. Вся сила дремучего самодурства проявилась в чертах монгольского, упрямого лица, и вместе с тем каким-то образом это было лицо испуганного ребенка. Зыбин мечтал провалиться сквозь пол.

— Нда, — проговорил Виктор, беря ложку. — Вот… Назвал Софья, думал, будет мудрая, спокойная… в мать будет, думал. Не получилось.

Микрорайончик застраивался от дороги к лесу. У заселенных домов стояли машины и мотоциклы, лежали у ворот штабели теса. Пустые участки на задах отгораживались друг от друга проволокой на колышках. На некоторых размещались избушки-времянки. Метрах в двухстах темнел лес. Невидимая за ним, гудела и мчалась куда-то электричка.

Они шли вдоль пустынной улицы. Здесь, в конце мира, щебень и булыжники не были до конца проглочены глиной. Но вскоре бутовую твердь сменяла раскисшая «магма» — красноватая и осклизлая, она заключала в своих фантастических изгибах глубокие бурые лужи.

Они свернули в поросший травой переулок, короткий, в три дома шириной, обогнули его, выбрались на параллельную улицу и начали приближаться к дому с другой стороны.

— Вот так ходишь и гуляешь по кругу, — сказала Софья, вздохнув прерывисто, как наплакавшийся ребенок. — Двадцать первый век. Никто ни на что не влияет, все происходит само. Сколько ни сыпь, эта глина будет глотать и глотать, и никогда не насытится. Восемь месяцев в году я не могу ходить в нормальной обуви — или грязь, или обломаешь каблуки… Мы высыпали тонны щебня… А раз так, уже не купишь и одежду, которая к лицу. А раз так, зачем тогда худеть, выглядеть. — Она снова вздохнула, оглядев себя. — И мама тоже ничего не могла изменить, пока жила с ним.

— Она далеко? — спросил Зыбин.

— В Астрахани, смотрит за бабушкой. Но все равно он ее контролирует по телефону и через интернет. Не дает устроить отдельную жизнь. Он очень, очень деспотичный! Сейчас он подуспокоился, а в детстве мы с братом залазили под диван, когда он приходил с работы. Он бил посуду, орал, мог ударить. Он сделал очень плохое маме, по здоровью, — у Софьи дрогнул голос. — Но считает, что она виновата сама, и смог ее убедить, что она виновата сама. Я боюсь, что он уговорит ее вернуться. Он такой энергичный и оригинальный — все на это покупаются! «Жена вчерашнего дня». А реальность… а реальность такая, что моя мама никогда больше не будет молодой… и здоровой.

Она замолчала, отвернувшись. Зыбин достал носовой платок, протянул ей. Ему было жаль Софью, но он ничем не мог помочь ей.

Они сделали второй круг и начали снова приближаться к дому, не в силах избежать его зловещего, загадочного притяжения. Он ни на минуту не выпускал их из виду, как бдительный родитель; просматривался между особняков-громад, следил глазами окон, отблескивающих заходящим солнцем, принюхивался, прислушивался к разговору.

— …Цивилизация в километре, у нас тут внизу ездит «Феррари», а он говорит — нужно ближе к земле. Его все устраивает, а если тебя не устраивает — это твое личное горе. «В доме вообще не нужен ремонт, обои, люстры, — зачем? — достаточно лампочек и розеток». Я ненавижу кирпичную кладку, а он очень упрямый… «Глупости», и все… А самое страшное, что я становлюсь на него похожей. Могу так же наорать на учеников, могу так же замкнуться, мне становится все равно. А если я уеду и у него будет приступ, я съем сама себя…

— Вот же хорошая дорога, — сказал Зыбин удивленно, показывая на асфальтовую дорогу в отдалении. Дорога вела к улице однотипных, по шаблону спроектированных особняков, отделяясь от «дикого» дома высоким забором с коваными воротами.

— Да, завтра ворота откроет знакомый отца, и можно будет пройти. Он уехал на день. Единственный, с кем он тут не поругался. Все потому, что отец не вложился в эту дорогу. Сказал, что дорогу должен строить город. А те, кто вложились, теперь закрывают ворота и выпускают собак. За это отец не дает им воды из колодца. Ты извини, что так влип из-за нас.

Зыбин кивнул, остановился и с тихим возгласом вытянул руку. Софья остановилась тоже. Солнце подкатилось к горизонту и выскользнуло из пламенеющих облаков, окропив розовым белые, похожие на гигантские лайнеры многоэтажки вдали.

Мягкий свет отражался в чистом зеркале озера под холмами. Воздух был прохладен и ласков. Задумчиво шептался волшебный, фиолетовый лес, а небо над ним играло всем спектром красок, плавно переходящих одна в другую. Было просторно, свободно, тихо, и гудки электрички только подчеркивали, оттеняли эту тишину.

— Красиво, — сказал Зыбин.

— Да, наверное… Только я уже не вижу этой красоты, — вздохнула Софья.

Зыбину предоставили спальное место на диване в комнате Виктора.

— Сам я лягу на пол. — Виктор взялся за прислоненный к стене пружинный матрас и с грохотом обрушил его на паркет, выбив облако пыли. Послышались шаги, словно только и караулящие этот звук, и внизу сварливо застучала швабра. — Люблю спать на полу. Летом прохладнее.

— Да, конечно… Десять часов, — сказал Зыбин своим вялым голосом, глянув на часы.

— Мы все ложимся рано. Привычка. Я так приучал детей к чтению. «Хотите не спать подольше — читайте. Или выключаю свет». Хороший способ. Все втянулись.

Виктор взял со стола потрепанный томик, сел на матрац и задумчиво поскреб седую щеку.

— Я бы хотел, чтобы и внуков приучали так. Накупил сказок, чтоб читать внучке. — Он кивнул на темный шкаф. — А невестка думает, что общение со мной вредно. Что я учу ребенка не тому. Ей не нравится, что я навязываю что-то. Но иногда навязывают хорошие вещи.

Виктор лег и открыл книгу. Откуда-то, видимо, с половины Никиты, раздавался топот маленьких ног.

— Такие издержки… Стремления человека к свободе, — сказал Зыбин, подходя к шкафу. Он полнился старыми фолиантами, в основном исторического и философско-религиозного содержания. Отдельной стопой в углу пестрели широкоформатные детские книжки, подернутые пылью.

— Да ты гегельянец? — усмехнулся Виктор, высовывая лицо из-под обложки. — Ваше стремление — к ничегонеделанию. Друг перед другом стыдно, вот и разбегаетесь по углам.

— Не понял. Чего стыдно?

— А ничего не делать, — сказал Виктор с охотой, откладывая чтение. Видимо, он был рад возможности поспорить с новым человеком. — Вместе — стыдно ничего не делать. А по отдельным конуркам легко.

— Ну, я живу один… но работаю почти без выходных, — улыбнулся Зыбин. — Мне нравится моя работа.

— Работа — это работа. Я про дело. Дело! Сад — это дело, дом — это дело... Нет дела — тебе туда, а мне сюда, и без приглашения не ходи.

— А… Да нет. Просто звукопроводимость, — сказал Зыбин миролюбиво. — Все эти соседские шумы... Скрипучий пол... Тонкие стены. Всем хочется покоя.

Он вытащил линялый роман про каких-то проклятых королей и ушел на диван.

— Скрипучий пол — это да, — сказал Виктор, закидывая руки за голову и глядя в потолок. — Это да… Тонкие стены… Безусловно. Я строил в спешке, в нехватке денег… Не очень большой выбор, когда у ребенка астма и нужно сменить климат.

— Извините, — сконфузился Зыбин. — Я не знал. Я не о том…

— Сказали, надо сухой воздух. Смена климата. Сосны, — продолжал Виктор с небрежностью, не принимая капитуляции. — Мать в Астрахани со мной бревна таскала. Телегу как лошадь везла. Большой силы и понятия женщина... А эта внутри хрупкая. Подросточкой лежала в больнице, как Зоя Космодемьянская. Построил что мог, исходя из возможного. «Скрипучий пол»…

— Простите. Я же не в обиду.

— Шумно — допустим. Дорога… Согласен. Но я добью их. Они мне сделают дорогу.

Виктор встал и подошел к окну.

— Хорошо бы, — сказал Зыбин. — Только вот это все, пока суд да дело, — это нервы. И будут ли они делать, если уже есть дорога? Наверное, проще было бы договориться с соседями.

Виктор тяжело помолчал, глядя на улицу. За окном почти стемнело, и только на западе грязной, как пережаренная морковь, узкой полосой рыжело зарево.

— Может, раз так, пока и правда лучше разъехаться… Временно, — продолжал Зыбин, вспоминая разговор с Софьей. — Я живу в съемном, последний этаж, тоже красиво… Не свое, но хорошо, свободно.

— Не свое? и хорошо? — повторил Виктор, обернувшись. — Свободно? — Баритончик его начал гневное восхождение. — В курятнике? В бетонной коробке? — швырял он, ходя по комнате, как тигр, остро поглядывая на растерявшегося Зыбина. — Где ничего своего? Где ничего нельзя? — (Похоже, он закрывал глаза на собственные просчеты.) — Я этого вот так наелся! А есть там лес? А есть там воздух? — вколачивал он слова, как гвозди, поднимая и опуская руку броском, резко двигаясь в полусумраке небольшим телом, полным взрывной энергии.

— Мнения есть разные, — сказал Зыбин, изрядно струсив, но не отступая. — У вас такое, у нас другое…

— У вас?! У каких «вас»? — рявкнул Виктор, выпучив глаза. — И какое? Продать? Разделить? Все разобрать и растащить? Или сжечь к чертям? Я могу! И все сразу будут счастливы… — Он отошел к ящику с проростками.

— Но в то же время… но в то же время, — заговорил Зыбин, тоже распаляясь, вставая. Ему показалось, что он получил распекай совершенно не по делу, за кого-то другого, и из него рвались слова, словно тоже не его, не присущие ему. — Все люди разные! Кто-то просто не может вместе… Да! Я живу в съемном… мне нравится! Еще вопрос, где свобода, а где что… Захочу, перееду. Да! Вот… Надо уважать свободу каждого, всех, — завершил он неловко, вдруг услышав тишину, наступившую во всем доме. Снова сел на диван и стал разглядывать свои большие ступни.

— Надо, кто спорит, — ответил Виктор, поворачиваясь, утомленный, с серым лицом. Гневная вспышка была задавлена проростком в землю. — Но надо понимать и другое. Можно натворить глупостей и потом всю жизнь сосать лапу. Мы не выручим столько, сколько это стоит. Кто поумнее, тот понимает… Дураки кто не понимает!

Он безнадежно махнул рукой и вышел из комнаты.

Зыбин ощущал, как у него горит лицо, как бьется кровь в ушах. Вступать в спор с таким человеком было непрофессионально и глупо, нужно было любым способом сразу уходить отсюда. И одновременно он чувствовал какое-то непривычное удовлетворение, что не отмолчался, как обычно, а дал отпор.

Виктор вернулся с небольшой, оправленной в рамку фотографией и бросил ее на диван перед Зыбиным.

На фотографии была заснята вся семья на участке в солнечный день. Они обступили маленький выносной столик, на котором отливала алым сахаристым срезом половина арбуза. Вторая половина находилась у них в руках, разобранная на куски и протягиваемая к объективу. На заднем плане виднелся дом, как бы символизирующий надежный тыл, простое житейское счастье.

— Это во время переезда. Затаскивали по лестнице холодильник — чуть не кульбиты делали в тесноте. Задействованы были все. А потом ели арбуз.

Видимо, для Виктора этот пересвеченный любительский кадр был наглядным доказательством того, что его семья может быть довольна и счастлива вместе.

В доме началось шевеление, донеслись тихие голоса — замерший, притворившийся мертвым жук двинул лапками, проверяя, миновала ли опасность.

— Я верю в совместный труд, в совместное дело, — сказал Виктор. Слова Зыбина явно ударили его по больному. — Не то, что верю, а знаю... Знание я ставлю наравне с верой. Были такие вольные каменщики. У них знание было равно вере, в их идеале… Есть у меня еще планы на эту лестницу.

— Вы хотите затащить еще что-то большое? — спросил Зыбин мирно, но не без промелька язвительности.

— Дело не в размере, — буркнул Виктор, убрал фотографию, лег и отгородился книгой.

Зыбин взялся за проклятых королей. Читать было темно. На столе красно тлела старая медная лампа вроде ночника — но хозяин читал при таком свете, и Зыбину было неудобно попросить зажечь дополнительный источник.

— Парень ты вроде неглупый, — сказал Виктор из-под обложки. — Другому бы я все это говорить не стал. Мне это все нафиг не надо.

Было понятно, что он скорее умрет, чем выкажет сомнение, а сам думает тяжело и постоянно, не совершил ли ошибку.

Ночь Зыбин провел в мучительной полудреме. В окно с влажной прохладой проникал громкий стрекот кузнечиков. Под покрывалом было жарко, без одеяла зябко. Виктор шумно ворочался, поднимался, выходил, входил… Зыбин лежал на узком диване, кое-как устроив свои длинные ноги, и прислушивался к скрипам, вздохам наполовину спящего дома, путаясь в проволоке мыслей.

Так ли уж удобно он укоренен в жизни? или просто убедил себя, что слишком неинтересен, бесхарактерен, что его удел — раствориться в работе? — но ведь ему хорошо, спокойно, а семья — в ней бывает всякое; но в этом-то и жизнь, вот этот азарт от отстаивания чего-то своего, но не только лично своего, который он почувствовал сегодня впервые за много лет… братьев и сестер у него нет, вычесть родителей — и он один: ни дела, Дела, для души, ни женщины, с которой построишь даже такой проблемный дом…

Кто-то внизу как заведенный ходил от стены к стене, кто-то, с узлом рыжих волос на затылке, мелькал вязальными спицами в руках, упрямо собрав в нитку губы на бледном, чуть веснушчатом лице (почему-то так представилось, хотя все это основывалось лишь на бесплотном голосе), кто-то молчал, сидя в кровати, остановив взгляд, покачиваясь, тихо баюкая свое одинокое большое тело в темноте, опустив голову с ливнем белых волос.

И где-то тут же в доме, в одной из запертых комнат, тайно, была женщина с большим понятием и силой. И Виктор в фартуке каменщика — откуда-то Зыбин знал, что это фартук каменщика, — что-то поджигал, склоняясь над столом. «Делаю некоторые опыты», — говорил он. Рыжее и белое вспыхивало, вспыхивало все ярче, сливаясь в одно, а когда Зыбин открыл глаза, оказалось, что утреннее солнце подсвечивает шторы, проходя их лучом.

Виктора не было. Дом мелко вибрировал, доносились топот и заспанный женский голос, негромко работало радио.

Завтракали в кухне, полной веселого утра. Никита так же спустился, закинул в себя еду и ушел наверх с подносом. Поднявшийся из сада Виктор выглядел утомленным, больным. Софья сидела напротив и теребила лямки платья, выравнивая их симметрию на загорелых плечах, с беспокойством поглядывая на отца. На Зыбина она не смотрела.

На улице было еще прохладно, но солнце уже припекало из-за облачной дымки. Оглушительно щебетали птицы, свившие гнезда под козырьком крыши. Виктор, суровый, озабоченный неким внутренним течением мысли, бродил сутуловато по светотени двора, поддевая носком комья земли.

— Хороший будет денек, — сказал он наконец, задирая голову и щурясь. — Сколько мы вам должны за все эти хлопоты? Никита… и все дела?

— Нисколько, — ответил Зыбин, закидывая рюкзак на плечо. — Только то, что за наладку. Я ведь не работал. И Никита отдал мне.

— Ну, здорово, — расцвел Виктор. — Я тоже думаю, что за один этот вид нужно брать деньги! Да еще и Сонькина стряпня!

— Пап! — сказала Софья безнадежным тоном. Она двигалась рядом молча, вяло, видимо, не в настроении.

— Ну я, я папа! — было ясно, что отец, довольный экономией, совершенно не понимает, почему ей может быть неловко. — Вот что, — он повернулся к Зыбину, — у нас вон там, у забора, море клубники. Сонька, метнись за банкой, набери ему «в дорожку».

И вот, невзирая на протесты Зыбина, они сидели на корточках и собирали клубнику, разводя резные листья с нежным пушком. Вскоре у Зыбина возникла оптическая болезнь — ягода чудилась в зелени повсюду. В глазах мелькали красные, оранжевые пятна.

Софья избегала его взгляда, вероятно, недовольная вчерашним спором. Он не решался выяснить это и не знал, как завязать разговор.

— А вкусная, — сказал он, попробовав ягоду.

— Очень вкусная, — ответила она. — Папа вывел поздний сорт.

— Это не какая-нибудь ремантантная! — крикнул Виктор, выходя из подсобки с лопатой и направляясь за дом. — Трехлитровая банка такой клубники стоит рублей пятьсот! Да что — рублей восемьсот!

— Папа!

— Ничего, — сказал Зыбин ободрено, шаря в листьях. — Говори себе почаще, что он просто стареет. Неизвестно, какими будем мы для наших детей.

— Да, я знаю. Я много наговорила вчера несправедливого… Это из-за дождя, из-за этой проклятой глины. Он не заслужил. Он всегда был щедрый, на деньги вообще не жадный, пока они были. Когда задерживают зарплату, все живут на его пенсию, и он никогда не напомнит, никогда не потребует вернуть...

Когда она тянулась за ягодой, на плече показывался и снова скрывался за рукавчиком большой синяк — след вчерашней отцовской ласки.

— И все-таки… — сказал Зыбин, чувствуя поднимающееся в нем вчерашнее: непривычное, страшное, дурное, освобождающее. — Извини, конечно, но я думаю… я не представляю… я не думаю, что тебе обязательно надо так. Можно совсем по-другому… — Он помедлил, сглотнул. — Слушай… Я вот живу один, работаю, нормально получаю…

— Нет, почему, — быстро возразила она, не смотря на него. — У нас же так не всегда. Вообще тут очень хорошо. Свежий воздух… Узаконим столбы. Сделаем дорогу… Они не могут нас футболить постоянно. Просто не имеют права…

Из-за гаража слышалось громкое кхэкание и чирканье вонзаемой лопаты. Зыбин молчал, с колотящимся сердцем, как сбитая на лету птица.

— А ты зря спорил вчера, — продолжала она тихо. — Только напрасно его взвинтил. Он всю ночь бродил по дому. Разбудил невестку, брата. Пытался поговорить… как-то помириться. С его гордостью знаешь, как это? А ей не надо мириться. Ей нравится, что она может лишить его внучки. Никита бы рад, но он с ней не сладит… А у папы плохо с сердцем. У меня такой кошмар иногда. — Софья подняла голову, глядя на него тем самым, лихорадочным и отсутствующим взглядом. — Как мы будем выносить его отсюда... Все мы. По нашей лестнице.

Стукнула о стену распахнутая дверь. В проеме появилась крепкая молодая женщина в бриджах и невесомой тунике, сквозь которую просвечивал черный лифчик, и с белой сумочкой через плечо.

Она прошла по гранитным плитам, белея крупными, упрямыми икрами, подозрительно зыркнула на Зыбина и Софью через большие солнечные очки, закрыла калитку и стала неспешно удаляться прямо в раскинувшиеся луга.

Он смотрел ей вслед и видел рыжее, и не мог понять, действительно ли ее волосы рыжие или тому виной оптический обман. Сердце билось, как буйный сумасшедший о стены комнаты-клетки. Он испугался, что может упасть и умереть прямо здесь, на грядке, и это будет очень глупо.

Облака стремительно двигались по небу — то сходились, темнея, то расходились снова, размыкаясь, осветляясь по краям; зелень вокруг то тускнела, навевая ветерком кладбищенскую мрачность, то вспыхивала ярко и юно. То смурнел, то веселел в игре светотени чудной, одинокий дом в берете набекрень.

— Ну, вот и все, — сказала Софья, вставая с рассеянной морщинкой на лбу. — Вот тебе. Полная банка. Спасибо за все.