Томас Венцлова
*
МОЖЖЕВЕЛЬНИК СРЕДИ РУИН
Перевод с литовского и вступление А. Герасимовой
Какое удивительное сочетание слов: подборка Томаса Венцловы в «Новом мире». Как к месту оно было бы в годы «оттепели» или даже в начале перестройки. Звонили бы друг другу по телефону, передавали в метро, зачитывали и «заигрывали», перепечатывали бы на машинке... Но опустим инвективы веку нынешнему — он и так уже по уши в смоле и перьях.
Перефразируя Хармса, скажу: есть стихи, которые не надо вовсе переводить, их надо уничтожать. Причем желательно силами самого автора и еще до появления на свет. А есть, наоборот, такие, которые можно переводить по многу раз, и все мало.
К последним, безусловно, относятся стихи Томаса Венцловы.
В них много смысла, много звука, много воздуха и светотени, как в хорошей архитектуре. При переводе, как ни старайся, обязательно что-нибудь да упустишь — а другой, глядишь, ухватил. Зато упустил что-то другое. Как с теми слепыми, которые слона познавали на ощупь: один за хобот, другой за ухо... Будь моя воля, я бы печатала по несколько переводов рядом, как фотографии одного и того же здания с нескольких ракурсов.
Это я к тому, что часть из представляемых стихотворений уже существует в других, зачастую прекрасных (а иногда и не очень) переводах. Например, одно довольно известное стихотворение было переведено и опубликовано в свое время Иосифом Бродским — специально чтобы проложить другу дорогу на Запад, что в конечном счете и удалось. Можете сравнить, получились разные вещи. Ну и что. Недавно в Петербурге вышла целая книжка переводов — «Похвала острову», где много работ разных переводчиков. Чтобы предоставить для этого сборника несколько своих, мне пришлось переводить все подряд, с 1956 года и до наших дней, иначе выбрать не получалось. Впервые случилось так, что автор увлек меня за собой по всему своему — не побоимся штампа — творческому пути, и я не жалею.
Результатом стала целая книга, которую я собираюсь представить на Вильнюсской книжной ярмарке. Если не успею с издательством, обойдусь самиздатом, нам не привыкать. Там, кроме нескольких десятков избранных стихотворений (не то чтобы я их избрала, скорее они — меня) на двух языках, будет, как я уже не раз делала, обширное приложение из избранных, опять же, биографических документов: писем, воспоминаний, интервью и так далее. Много фотографий. К счастью, материала вообще полно, и вопрос не в том, как что-то разыскать, а в том, как определить самое интересное.
В этом сентябре Томасу Венцлове исполняется 80 лет. Без преувеличения скажу: это маяк, флагман, рыцарь без страха и упрека. Я горжусь, что перевожу стихи этого человека. Который, правда, великолепно владеет русским языком, но стихи пишет только по-литовски, и это правильно.
Маяк Вите
Где солнцем, упавшим на стены,
писать тебе велено вдаль —
высоким, как горькая пена,
душистым, как твёрдый миндаль, —
зажжётся алмазная пристань
и в небе вечернем горит,
и ветер с разбойничьим свистом
срывает с неё фонари.
Стихи, как известно, не письма:
и долго, и трудно читать.
Уж лучше б за письма взялись мы —
хоть ясно, чего от них ждать.
Там стен почерневших твердыни,
там тёмное море поёт,
по-своему там запятые
расставит разбрызганный йод.
Тебе дан единственный случай,
второго от Бога не жди:
явился — так стой же и слушай,
как море рыдает в ночи.
Оно так на танец похоже,
на ропот, на топот, на бой.
Пиши же — но будь осторожен:
стихи выдают с головой.
Расскажут, как жил месяцами,
чужого лица не боясь,
в глаза упираясь глазами,
лицом в эту пену и грязь,
но как и в шагах, и во взорах
на миг узнаётся опять
нелёгкого счастия норов,
чьё имя так трудно назвать.
1957
Клайпедский канал. Рисунок
Перемешалось нынче утром
Ветров и ливней серебро —
Заря влюблённости и бунта,
Шекспира, Блока и Рембо.
От дома дым не отличая,
В пустую горечь тёмных вод
От неизменного причала
Пространство хмурое плывёт.
Туда, в распахнутые дали,
От этой сумрачной земли...
В туманы чайки улетали,
Рассветы в море утекли,
Легли цепочкою закатов
Там, где другая сторона,
А город с набережной падал,
Как будто прыгал из окна.
1958
* *
*
Так и буду, потом перестану —
Хоть пока до краёв живой.
Мир огромный сквозь нас прорастает
Бессловесной тёплой травой.
За последнюю помощь отвечу,
Чтобы свет в кристалле играл —
Известковая алгебра речи,
Меловая стрела-интеграл.
1961
Памяти поэта. Вариант
В Петербурге мы сойдёмся снова...
Осип Мандельштам
И вновь ты в городе обетованном,
Что стал лишь копией, скелетом, планом.
Адмиралтейство вьюгой, как туманом,
Заволокло, и даль тускла, плоска.
Щелчок — проснётся лампочка электро,
Родится тень из ледяного спектра,
А дальше, за Измайловским проспектом,
Ржавеет паровозная тоска.
Пальто и шляпа не новей трамвая,
Бумажкою играет мостовая,
И темноту вокзала заливает
Такой мороз, как будто прошлый век.
В веках десятилетья растворятся,
И города, как тучи, испарятся,
И словно дар, движенья повторятся,
Но вряд ли повторится человек.
Он так и уплывёт неповторимым,
В обнимку с северным недвижным Римом,
Захвачен бесконечным снежным ритмом,
Так и уйдёт в бездонное окно.
Его взыскует логово волчицы,
Ему тюрьма, барак и психбольница,
И чёрный Петербург встаёт и длится,
Тот, о котором сказано давно.
Не повторить гармонии и лада,
Не повторить горения и чада
В горниле времени, да и не надо,
Ведь есть другой, вневременной очаг:
Там оптика судьбу определяет,
Событие к событью приставляет
И совпадений плёнку проявляет
У вечности в скрестившихся лучах.
Не отраженье — перебой, апостроф, —
Из пены речи вылупится остров,
Заветной суши узкая полоска,
Ненайденного рая младший брат.
И пара голубей, ныряя в тучи,
Над палубой рисует круг летучий
И медлит сесть на некий холм цветущий,
В нём распознать не смея Арарат.
Покинь причал. Плывём. Пора настала.
Иссякнет ложь и раскрошатся скалы,
И лишь искусству одному пристало
Сквозь тьму ночей свидетелем смотреть.
Трава пронзает снежные покровы,
И устья рек к морям припасть готовы,
И лёгкое, бессмысленное слово
Возможно, не бессмысленней, чем смерть.
1969
* *
*
Над полуостровом сомкнулся купол дня.
О, как слепит жара, как свод небесный ярок.
И зданья пенные из башенок и арок,
И на воде, в траве молекулы огня,
И белые пески — всё полно смутной речью.
Ни звука в памяти. Язык цветов и рыб
Клокочет в погребе и рвётся из-под глыб,
Слова его куда весомей человечьих.
Замок разъела соль. Природа наступает.
Маяк трубит во мгле, как ангел в судный рог,
И вот песок, гудя, ползёт через порог,
И сушу тяжелит завеса туч густая.
1970
Берлинское метро. «Халлешес Тор»
У Европы зима. Асфальтированные поля,
Что, морщинясь, трещат, как каштана засохшего шкурка.
От тщеславья опасного здесь отказалась земля.
Полуостров Берлин. Арматура, картон, штукатурка.
Видим небо с изнанки. Патруль, чтоб порядок хранить,
Синим глазом мигает. Стена зарастает заплатой.
Пустота без движений. В катушку замотана, нить
В иномир не ведёт. Над Европою снег синеватый.
Столько лет, столько миль путешествуешь, что не готов
Догадаться, куда ты попал: в Иерихон или в Митте,
Но библейской трубе не замена глухой шепоток.
Карту города с хрустом разрезали толпы термитов.
Обернись, загляни из вчерашнего в завтрашний сон:
Там, чернея на грязном снегу, человек замерзает
И не видит: идёт ниоткуда картонный вагон,
Из туннеля на станцию «Халлешес Тор» выползает.
1979
* *
*
Всё тает. Гул развязки в полумиле.
Кремнёвый холм искрит об край небес.
Лёд в трещинах. Вода уже не в силе
Вместить в себя весь ясеневый лес.
Всё впереди. Пока ещё терпимо.
Потом окаменеют берега,
И Бог на небе притворится дымом
И навсегда ударится в бега.
Я не об этом. Воздух пей холодный,
Бездомностью гордись и верь зиме,
Подобно беженцу в случайной лодке,
Вдыхая соль в качающейся тьме.
Обиды не наследуют младенцы.
Холмы Итаки тонут в вечном сне.
Всё будет так, и никуда не деться:
Лишь музыка, и смерть, и мокрый снег.
1987
* *
*
Побудем вдвоём со своей стороны горизонта.
Застыли часы, увеличились ясность и зоркость,
Аллеи конец растворяется в яростном солнце.
Жара, духота, и хозяина даже не слышно.
Серебряным мехом стволы украшаются пышно.
Ни ласточки нет, ни судьбы, и кругом лишь Всевышний.
А глазу пейзаж точно шахматы мозгу, и снова
Ты видишь вино или хлеб вместо мира иного,
Но лет через десять-пятнадцать проступит основа.
Слюду пальцы волн искрошили до мелкого блеска.
В раскрытые окна вдыхает сквозняк занавеску.
Останется то, что поймал амфибрахий на леску:
Асфальта узор оспяной под платаном широким,
Над берегом пенным ничто непрерывным потоком,
Любовь — звёздный дар, если дантовым верить урокам.
1995
* *
*
Удвоен поверхностью грязной реки
предметный мир, и дни коротки,
в зрачке столкнулись колонны,
а мозгом опять завладели сны,
и знаки времени неясны
(Весам или Скорпиону
рулить землёю?) Месяц зеркал,
мокрых крыш, оград. Колотит вокзал
дорожная лихорадка.
Толчется толпа незрячих тел,
кто мог улететь — уже улетел,
репейник лезет сквозь кладку,
как прежде, пиво и ругань, буфет,
над рельсами звёздный моргает свет,
имперского воздуха морось.
Такую вот родину дал тебе Бог.
Помойка да рынок, бетонный блок,
молчанье, castrum doloris,
десять слов в конверте, память-провал,
душа уклоняется вбок, в интервал,
не задеть бы встречную душу,
только клетка грудная напряжена,
там с трудом побеждает себя тишина,
божество проступает наружу —
или то, что у нас взамен божества.
Сохнут крохи причастья во рту, черства
гортань, но терпи — у цели:
вот уже оживаешь, открыл глаза,
и ещё не ведаешь, что сказать,
только чувствуешь — уцелели.
1998
* *
*
Можжевельник темнеет среди руин,
в духоте сухою пеной жасмин,
танец бабочек возле глаз —
это только утром. Потом тверда
в неподвижном омуте станет вода,
и природа забудет нас.
Пенный хвост за лодкою вслед бежит,
на отливе раковина лежит,
далеко отошёл прибой.
А зрачок воды без труда поймал
силуэт человека, арки овал —
много лучше, чем мы с тобой.
Флейта Марсия медленно пламя льёт,
тяжелеют лёгкие, сводит рот,
собирается боль в виске,
только всё же веришь: не даст пропасть
и спасёт от смерти странная власть,
затаившаяся в стихе.
Высочайшая нота венчает агон,
и её поглощает небесный огонь,
воздух звук размечает, как мел,
и от тёмной флейты в мире светло,
жаром свод каменеющий заволокло,
дальней птицею он запел.
2007
Кавалерист при Сейнах
Памяти Николая Гумилева
В березняке, за пятнами проталин,
За валунами враг таится зоркий.
И конь усталый, шпорами ударен,
Пустился рысью. Озеро под горкой
Лежит, белея ледяною коркой.
Поводья в сжатом кулаке застыли,
Окоченев. Бинокль туманен мокрый.
Он оторвался от своих на милю.
Вокруг костра уланы говорили,
Что до утра не будет, вероятно,
Атаки. Ужин в котелке варили,
И гас над бивуаком луч закатный.
Ритмично бьётся сердце. Сердцу внятно:
Всё сбудется и всё осуществимо.
На плодотворных, долгих лет десятки
Над ним простёрли крылья серафимы
Златых Ворот. Он стал неуязвимым,
Он знает, мир воздаст ему сторицей:
Все рифмы будут в цель, все пули — мимо,
Война, победа, светлая столица.
2014
Герасимова Анна
Георгиевна, она же Умка — филолог и
переводчик, автор стихов и песен, а также
лидер рок-группы. Родилась в 1961 году в
Москве. Окончила Литературный институт
им. М. Горького по отделению художественного
перевода (литовский язык, 1983) и аспирантуру
(1986). Защитила кандидатскую диссертацию
«Проблема смешного в творчестве
обэриутов» (1989). Переводчик двух романов
Дж. Керуака («Бродяги Дхармы», «Биг
Сур»), переводчик-составитель книг
литовских поэтов (Г. Патацкас, А. А.
Йонинас, Г. Радаускас), автор многих
статей по русскому авангарду, составитель
и комментатор собраний произведений
К. Вагинова («Стихотворения и поэмы»,
1998; «Песня слов», 2012), Д. Хармса («Меня
называют капуцином», 1993; 2014), А. Введенского
(«Всё», 2010) и т. д. Выпустила несколько
сборников стихов и более двух десятков
музыкальных альбомов. Живет в Москве и
Вильнюсе.