МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОЛОВЬЁМ

Кублановский Юрий Михайлович родился в 1947 году в Рыбинске. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. Поэт, эссеист, публицист. Живет в Москве и в Поленове.

Юрий Кублановский

_*

МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОЛОВЬЁМ

      Старая фотка

Я не вижу рябь

на твоих руках, на твоих щеках —

ведь на вдруг обретённой фотке

ты всё ещё та, с какой

мы учились вместе.

И плавились в огоньках

променад и стрелка по-над рекой.

Кто тебя без спросу заснял во сне,

не посмев иначе вспугнуть, согреть,

как она попала потом ко мне,

не могу помыслить, уразуметь...

В выходные танцы по вечерам.

Поножовщина в городском саду.

Разрывался было напополам

меж мольбертом и строчками на ходу.

Ты ждала заступника, мужика,

в череде занятий идя в отрыв,

а меня за маменькина сынка

и щенка держала, глаза скосив.

Но куда-то передо мной, щенком,

простиралась жизнь, а далёкий пик

её был непаханым ледником.

Лишь любовь к тебе была боль, тупик.

Пронеслось полвека с тех пор, и вдруг

я увидел, словно пришёл к ручью,

самую заветную из подруг,

безмятежно спящую и ничью.

10 мая 2016

      Вариация

Была пора бравурных песен,

стукачества и новояза,

когда по городам и весям

распространялась, как зараза,

атеистическая ересь.

А я был по уши влюблённый.

И выцветал над нами, перясь,

в лазури след инверсионный...

Полуохрипшим дедом, то-то,

гляжу на выцветшую фотку.

Ты спишь ко мне вполоборота

и, спящая, берёшь за глотку.

Что виделось тебе в том раннем

сне — не умею догадаться.

Покуда в Лету мы не канем,

друг с другом лучше не встречаться.

К субботним танцам и спортзалу

имея тягу без утайки,

спи с прядью, сброшенной к овалу

спортивной юношеской майки.

Но, может быть, Земля — Солярис

не дозволяющий проснуться

тебе — к которой я, состарясь,

ещё надеюсь прикоснуться.

      Возраст

Сумеречность сознания

сравнима с сумерками окрест,

когда к далёким низовьям,

ершась, по реке сплавляются

огоньки тёмных, словно замаскированных,

сухогрузов.

Мерцательная аритмия волжского судоходства...

За давностью лет

середина прошлого века

напоминает белёсый зной

с вкраплениями светлых лиц,

даже неотчётливых голосов

тех, кто теперь перетлел в земле.

А вот в дне вчерашнем

просто не за что ухватиться,

не знаешь, за какую ниточку потянуть.

Тем паче сегодня утром:

твой голос в трубке —

предыханье, скороговорка —

расспрашиваешь, а я теряюсь,

как слепец,

нащупывающий предметы на расстояньи руки...

И уже не помню,

когда вернёшься.

1 июня 2016

      Вдогон Б. С.

Исправно и ежечасно,

сразу даже незаметно для глаза

время слизывает людей.

Спохватишься, спросишь про того ли, другого,

и оказывается, их давно уж не существует.

Кажется, только-только

кипятился, ковал мировоззренческий климат,

твёрдо знал сторону света,

куда наше опускается солнце,

как раз туда старался нагнуть страну,

а сегодня и след простыл,

и никто не знает адреса,

где лежит...

Поварскую запер мираж высотки.

У ключа стесалась резьба бородки.

Кто теперь мне, тёртому ветерану,

напоследок желчью омоет рану?

       Перстень

Полгода минуло.

Зачем-то нашу встречу

жизнь отодвинула.

Нет-нет, я не перечу.

Сквер в майской зелени.

Снабдив своим рассказом,

твой сын мне передал

твой перстенёк с топазом.

Ни грамма пошлого —

сей в меру драгоценный

трофей из прошлого,

твой оклик из вселенной.

Хоть вечность целая

прошла, а всё ты близко,

по духу белая

и тоже монархистка.

Ветра летейские

тогда нам, помнишь, пели

про дни злодейские

в вандейской цитадели,

как будто плакали

над спелой ежевикой,

скупясь полакомить

и нас её толикой.

Пусть в толще времени,

что с океанской схожа,

родясь из семени,

считай, с царёва ложа,

при погружении,

не потускнев в оправе,

ведь суть в служении,

а не в одной забаве,

вовек не илится,

не взятый водолазом,

как тот ни силится,

твой перстенёк с топазом.

       Титаник

Хотя по временам спелёнуты

бывают с возрастом колени

и ржавчиной местами тронуты

початки буйные сирени,

я не забыл про потускневшую,

но миловидную в итоге

попутчицу, в окно глядевшую

плацкарта северной дороги,

о Спасе с разорённой ризницей

смертельным в куполе проёмом,

к которому не даст приблизиться

союз крапивы с буреломом,

про баржи с огоньками тёмные,

шпаны послевоенной нравы,

про лодочные и паромные

медлительные переправы...

Речник не в первом поколении,

но по ночам, проснувшись рано

и словно проверяя зрение,

я всматриваюсь в затемнение

окна —

как в толщу океана.

Ведь ненадёжная механика

в груди любого анонима —

пиита, воина, ботаника —

с иллюминацией Титаника

вдруг гаснущей

сопоставима.

Июнь 2016, Рыбинск

_{* *}

_*

В тебе, чей пепел теперь на Волковом,

имперский дух был в ладу с левацким.

На древней фотке ты в блузе шёлковой

с квадратным воротом азиатским.

Доселе та вереница дней

в их совокупности дивной греет

сусеки старой души моей.

И, отцветая, сирень рыжеет.

Вдруг кто-то нам помахал с кормы,

затарахтев перед этим в спины,

покуда двигались мимо мы

каре державинской домовины...

Там белой ночью верны миры

всем не отбрасывающим тени.

И на рассвете всегда мокры

бывают пандусы и ступени.

        Последние звёзды

Последние звёзды на посветлевшем небе,

словно свежие капли на линзе иллюминатора

в высоком тулове корабля…

Жаль, что лучшее время жизни —

время между волком и соловьём —

мы обычно проводим в спячке,

да ещё нередко приняв на грудь,

и не видим их —

ясных, многообещающих и прощальных.

Но покуда катится к ойкумене

хорошо, должно быть, знакомый Ною

океанский вал с бахромой и пеной,

вырастающий за спиною,

нас зовут к себе, заставляя зренье

обострять за слёзною пеленою,

эти малочисленные вкрапленья —

на излёте ночи над головою.

       Устюг, 1992

                        И. Ю.

В давнюю пору

местной копеечной авиации,

когда перелёт из Вологды в Устюг

стоил не дороже бутылки,

а снег и бескрайний ельник

подрагивали за иллюминатором

под крылом,

летел и видел:

между нами ничего не угасло.

Сердце — к сердцу.

Но уже начинали

расползаться, превращаясь в малину

воровскую, родные веси,

как пятно под затылком жертвы.

А мои дружбаны по жизни,

братья по лирическому подполью

принимали за свежий — воздух,

прослоённый враждой и кровью.

...Встретились и сидим на кухне

за достойной трапезой небогачки,

я ещё и шкаликом старки,

вспоминая первые встречи

у лазоревых в проплешинах фресок,

слыша благовест Прокопьевской церкви.

2 июля 2016

        На закате

Прежде, от нашествий оберегая,

ухом прикладывались к земле.

Вот и мы сумерничаем, родная,

в красноватой, с древним оттенком мгле

посейчас не гаснущего заката.

Глянец неба гладок без бороны.

И пятно светила ещё пернато,

словно взмыл сигнальный огонь куда-то

вдаль — с изборской выщербленной стены.

Сентябрь, 2016

 

_{* *}

_*

Ветви старой яблони плодоносят,

а на соседних — седой лишай.

Какой будет эта осень,

сама решай.

Давай поверим её посулам,

хитросплетеньям тернистых дуг,

покуда ветер внезапным гулом

не переполнил окрестность вдруг.

Зимою космос зазывней станет

свои пространства приоткрывать.

А мы, лесковские соборяне,

всё беспокойнее будем спать.

Как будто вызнать взялись пароли

в преддверье первого мартобря

у террористов «Земли и воли»

и так спасти своего Царя.

При этом даже не представляя,

как нам дойти на заре скупой,

вскользь по льду реку пересекая

с уже завьюженною тропой,

туда — где сделает так Создатель,

чтоб стало многое по плечу,

чтоб ставил бывший бомбометатель

в своём приходе за нас свечу.

Сентябрь, 2016

       Ледяной дождь

О чём бы мне ни накуковали,

я честно думал, что доживу

остаток жизни без аномалий

ни в предрассветье, ни наяву.

И сберегу от всех в секрете

сквозь непромытые линзы слёз

при малосильном ноябрьском свете,

когда затих набежавший ветер,

разлёт и свежесть твоих волос.

Но вдруг недавно прошли впервые

в глухих уездах дожди у нас,

не настоящие — ледяные.

Так что же это, подстава, сглаз?

И блёстко оледенились мрежи

ракит Тарусы и Вереи.

Лишай запущенных яблонь, бреши

небес, кажись, остаются те же,

что и когда-то...

                      Но не мои.

1 декабря 2016

     Иерусалимские миражи

До янтарного глянца

отшлифованные подошвами

несметных паломников

мостовые иерусалимских пассажей.

Дуплистые оливы на взгорьях

умножаются от вибрации зноя

и контрастно серебрятся в предгрозье.

И свои вещдоки, свои святыни

здесь в невидимых ризницах берегутся:

тёмный пот,

уксусный дух кислотный,

кровавые слёзы,

ток ключей ледяных, глубинных,

выхода не ищущих на поверхность.