ПОЗИЦИЯ ХУДОЖНИКА ИЛИ ПСИХОТЕРАПЕВТА

*

ПОЗИЦИЯ ХУДОЖНИКА ИЛИ ПСИХОТЕРАПЕВТА

Андрей Олех. Безымянлаг. М., «ЭКСМО», 2016, 352 стр.

В начале сентября издательство «ЭКСМО» выпустило роман самарского писателя Андрея Олеха «Безымянлаг», вошедший в 2015 году в финал премии «Дебют».

Роман посвящен одному из крупнейших лагерей (по мнению историка Алексея Захарченко, второму по величине) в системе ГУЛАГа, который находился на окраине Куйбышева. К началу войны «население» лагеря насчитывало около 100 тысяч человек. События книги разворачиваются в зиму 1941 — 1942 года, когда там погиб каждый восьмой заключенный.

По форме это что-то вроде остросюжетного детектива в жутких лагерных декорациях. Прибывший из Москвы лейтенант госбезопасности Иван Неверов занимается расследованием загадочного исчезновения начальника снабжения зоны и его заместителя.

«На дворе не XIX век — у людей нет времени на занудные книги», — говорит в интервью Андрей Олех, и эту книгу действительно нельзя назвать занудной. В романе стреляют, режут горло опасной бритвой, сбрасывают с огромной высоты, ломают пальцы блатарям, переодеваются из зека в чекиста и наоборот. Большое количество персонажей, точные исторические детали (Олех — историк по образованию).

Однако текст не умещается в формат исторического детектива. Читатель, легко катясь по ровно уложенным рельсам захватывающего сюжета, оказывается в театре абсурда — представитель закона ищет убийцу в концентрационном лагере, где смерть является самым обычным и естественным делом, где мороз и голод, болезни и работа на карьере или у Гофмановых печей, сводящая в могилу за две недели, истощение и расстрелы, месть уголовников — все это буднично и естественно, а детектив-чекист оказывается представителем самого страшного убийцы — самой системы.

«Ветер гонял метель, и в темно-сером неярком свете зимней зари проступала то одна, то другая часть невысокой горы трупов, положенных друг на друга штабелями. Их было около трехсот, голые и в нижнем белье, сине-белые тела, покрытые снегом и ледяной крошкой. Неверов заметил, что глаза многих открыты, но вглядываться в них побоялся».

Многие мелкие, бытовые проявления абсурда знакомы любому советскому человеку и позволяют почувствовать себя своим в этом чужом пространстве — на строительстве светлого будущего стены цехов выходят кривыми и кладку нужно разваливать, на рытье котлована работники сидят без лопат, на лесобазе две недели ждут топоров.

А сверху, из Кремля, как будто из Замка, знакомого нам по Кафке, приходит указание начать в декабре Сталинскую вахту, что означает введение ненормированного рабочего дня. И мы понимаем, что этот абсурд не имеет пределов.

Все события романа успевают произойти за три дня, сюжет закручен и изящно завершен. Читатель проведен по страницам книги, по мерзлым дорогам Безымянлага и выпущен за ворота романа на свободу. Но труба Безымянской ТЭЦ, заводские и жилые корпуса, построенные зеками, остаются в реальности и вполне могут быть видны сейчас из вашего окошка, если вы живете в Самаре. Они привычны и совсем не кажутся страшными, не напоминают обывателю ни о каких ужасах.

«Иван, не любивший кладбищ с детства, понял, что ему здесь совсем не страшно. Ничто не напоминало о смерти. Не было надгробий, не было венков и оградок, не было тропинок. Трупы остались позади, он не думал, что под его ногами лежат люди, это были просто бугорки. Земля опустится, прорастут трава и деревья, и никто не вспомнит, что здесь похоронены люди».

Олех объясняет выбор темы своего романа так — «я пытаюсь создать мифологию городских окраин». Интересно, что при попытке создать мифологию городских окраин прежде всего всплывает лагерная тема, тема, которая, похоже, становится довольно важной в прозе последних лет.

Вопрос о праве описывать непрожитое давно снят. Литература, всегда бравшая на себя функции общественного психотерапевта, вероятно, спешит отозваться на какой-то глубинный и важный запрос в современном обществе.

Самым быстрым психотерапевтом оказался Захар Прилепин. Два года назад вышла «Обитель» — яркий, сложный, эффектный, но при этом удивительно пустой роман, который как будто не задает нам важные вопросы, а напротив — отвлекает от них.

Не случайно автор выбирает первый, еще несколько «романтический» этап создания системы ГУЛАГа. Государство еще не в полной мере взяло на себя функции бога. Гражданская война в огромной державе, багровый закат Серебряного века, величие и горечь времени наложили на всякого свою печать, «от дней войны, от дней свободы» — отсветы в лицах. Яркие, сильные личности.

Прилепин предлагает не делать блоковского выбора между безумьем и надеждой — берет и то, и другое и смешивает в чудесных пропорциях, добавляет любовного эликсира. Эта смесь будоражит, молодит, рождает даже что-то вроде недолгой зависти в нас, мелких современных людишках.

«Образы Прилепина чутки — мысли глухи», — подмечает Валерия Пустовая. Вдумчивая терапия не удалась, скорее это вкусная, прекрасно написанная биологически активная добавка, полезная «от всего», особенно мужчинам после сорока, утратившим юношескую витальность.

Далее следует нашумевшая книга Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза», которую многие нарекли «народным романом». «Народный роман» сильно проигрывает прилепинскому в художественности, выигрывает в простоте восприятия и не менее убедительно снимает на полчаса после сеанса внутреннюю тревогу. Мы все любим читать романы воспитания со счастливым концом. А тут еще и элементы сибирской робинзонады. Главная героиня крепко зажмуривается и сосредотачивается на материнских инстинктах, что позволяет ей и ее ребенку выжить под гусеницами взбесившегося государства. Зулейха не только уцелела, но и несколько даже эмансипировалась. И вообще, любое материнство — это хорошо, нас с детства так учили. Приятно и легко понимать понятные и привычные вещи.

На фоне романов Прилепина и Яхиной «Безымянлаг» Андрея Олеха выглядит несколько суше и отстраненнее, несмотря на хорошо продуманную интригу. Увлекательная сюжетная оболочка после прочтения поразительно легко слетает с этого текста как суперобложка с книги, как нечто необязательное, оставляя читателя надолго в тоскливом абсурде лагеря. Остается только догадываться — авторский ли это умысел.

За историю этого лагеря из четверти миллиона прошедших через него человек полутысячи удалось совершить побег. Олех также позволяет двум своим персонажам (правда, только один из них заключенный) сбежать за его пределы, но нет ощущения, что они ушли на волю, — снаружи другие условия, но те же правила, и на этом фоне даже бойня мировой войны, уход на фронт воспринимается как наиболее достойный выход. На фронте творится тот же абсурд, но работа, жизнь и смерть приобретают какой-то смысл.

Хочешь привязать к себе человека — заставь его почувствовать себя виноватым перед тобой. Мы не можем расстаться со своим прошлым, нам мешает коллективная, в национальном масштабе вина выжившего (или стыд живущего?) и синдром посткомбатанта. Несколько поколений — сначала те, кто выжили и дали потомство после всех страшных мясорубок ХХ века, после Гражданской войны и двух мировых, после голода, переселений, раскулачиваний и лагерей, а потом те, кто родился у этих выживших, подсажены на сильные эмоции, как на алкоголь, и отчаянно ищут выход из любой сложной ситуации через агрессию и жертвенные порывы, а не через радость работы и устроение маленького человеческого счастья. Даже мирная романтика Севера захватывает в полной мере, только если «трактор стоит дороже, чем человеческая жизнь». С радостью выжившего не сравнится ничто. Мир сверкает всеми красками, правда, потом приходит вина выжившего, заглушить которую можно только новой порцией адреналина и жертв.

«В Безымянлаге стало еще одним хорошим человеком меньше, стоило инженеру с ним поговорить. Испытывает ли он жалость? Нет. Каждый день он видел, как выводят на работу обреченных зэков, слышал истории о несчастных случаях, обморожениях, болезнях, избиениях. И все рассказчики испытывали одно и то же глубоко скрытое чувство — радости: это случилось не с ними, их черед еще не пришел».

Та эпоха ушла, и Шаламов теперь для нас слишком неподъемен, — его проза как будто говорит о людях то, что стоит за пределами человеческого восприятия. И не случайно Олех как будто отказывается оценивать, полностью вживаться в тех людей, в своих персонажей. Не спасает и не осуждает. Наблюдает несколько со стороны, пытается оценить саму ситуацию. Если присмотреться, то кажется, что в романе отсутствуют настоящие характеры, человеческие личности, способные по-настоящему видеть и чувствовать, герои отличаются только наличием определенных свойств (способность быстро принимать решение или оценивать ситуацию) или умений (управлять автомобилем, проводить допрос или лечить людей).

Живые, искренние человеческие чувства, попытка различить добро и зло мешают выживающим. Пусть этим занимаются потомки. И заключенные, и вольнонаемные, и охрана лишены этого важного человеческого права и сливаются в романе в одну серую массу, которая шевелится в обмороженном пространстве страны, где государство стало богом. Никто не вызывает настоящего сочувствия или настоящего отвращения.

Фильм «Выживший» нужно было снимать в России.

Скучная мирная жизнь, возделывание своих садов и собирание камней с заброшенных огородов и полей, «работа, как устранение всеобщего зла» (по Олегу Куваеву) не привлекают, напротив, подсознательно вызывают у нас презрение. В глубине души мы ценим жертву, подвиг, поиск врага, порыв искупить любой ценой все, что можно искупить, найти и наказать виновных. Мы тоскуем по великой эпохе, когда жизнь и счастье обычного человека не представляли никакой ценности. Те страшные события привязали нас и не отпускают, в России сегодня слишком много неусвоенного прошлого.

Наше «кривое», по выражению Александра Эткинда, горе не прожито. И может быть, задача сегодняшнего поколения сделать прошлое историей. Справится ли с этим литература — интересный вопрос.

Безусловно, считать роман Андрея Олеха удачным опытом терапии невозможно, однако безусловным плюсом, на мой взгляд, является попытка говорить на эти темы с некоей метапозиции, без развертывания привычных нам механизмов отрицания, осуждения или оправдания. Неторопливое, терпеливое и несколько отстраненное проговаривание. С позиции художника или психотерапевта.

Илья КОЧЕРГИН