БЕСПОМОЩНОЕ СОЗЕРЦАНИЕ НЕВЫНОСИМОГО

*

БЕСПОМОЩНОЕ СОЗЕРЦАНИЕ НЕВЫНОСИМОГО

Себастьян Хафнер. История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха. Пер. Н. Елисеева под редакцией Г. Снежинской. Комментарий и послесловие Н. Елисеева. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2016, 448 стр.

Перед нами — странная книга. Очень странная. Необычная.

Хотя, казалось бы, что необычного в мемуарах антифашиста? (Не так много их было в Германии, но были же.)

Во-первых, человека по имени Себастьян Хафнер не существовало. Был Раймунд Претцель. Став эмигрантом в 1930-е годы, он выбрал псевдоним — по понятным причинам: в Германии оставались «заложники». Но Претцель (с той же целью) в своей книге трансформировал еще и свою биографию: изменил профессию отца, подробности собственной личной жизни. Фактически он создал книгу-исповедь вымышленного персонажа.

Однако у этого персонажа есть с Претцелем общие черты.

Начать с того, что это очень необычный антифашист.

Кто он — левый? Коммунист, социал-демократ? Нет. Космополит, антигосударственник? Нет. Либерал? Да, но не очень привычного нам, русским читателям, типа.

Прежде всего Хафнер-Претцель — горячий патриот Германии. Не просто любитель родной природы и стихов на родном языке — нет, человек, горячо и нежно любящий то, что (как ему кажется) именно выделяет германскую культуру в мире, отличает ее от всех остальных:

«...гуманность, открытость всему миру, глубокая основательность философии, неудовлетворенность миром и самим собой; отважная решимость вновь и вновь браться за неподъемное дело, отказываться от него и снова браться, самокритика, любовь к истине, объективность, высокая требовательность к себе, точность, многоликость, некоторая неповоротливость, удивительным образом соединенная со страстью к свободнейшим импровизациям, медлительность и серьезность, но в то же время творчество, созидание, когда, шутя и играя, рождают на свет все новые и новые формы, которые затем отбрасываются прочь как негодные попытки; уважение ко всему своеобычному и своеобразному; незлобивость, великодушие, сентиментальность, музыкальность, но прежде всего великая свобода…»

Любовь к родине, конечно, — не невидаль. Тот, кому «сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья», не может по-настоящему бороться с националистами, с нацистами: он уже заранее отдал им свое отечество. Но внутри Германии есть разные традиции. И вот та традиция, на которую опирается Претцель-Хафнер, — прусская. Не Шиллер, не Манны, а традиция прусского чиновничества, прусской бюрократии, о своем происхождении из которой он с гордостью (отчасти надуманной, ибо на самом-то деле отец Претцеля был школьным учителем) говорит. Исторически Пруссия была заклеймена (оклеветана?): с ней связали германский милитаризм, германское имперство. Само имя Preussen исчезло с карты. Но Хафнер заставляет нас посмотреть на эту традицию иначе:

«Существует специфическое прусское ответвление пуританизма: до 1933 года оно было одной из главенствующих духовных сил немецкой жизни <...> Оно родственно классическому английскому пуританизму с характерными, впрочем, отличиями <...> Как и английский пуританизм, прусский требует от своих последователей строгости, достоинства, воздержания от всевозможных радостей жизни, исполнения долга, верности, порядочности и чести вплоть до самоотрицания, презрения к миру вплоть до мизантропии. Подобно английскому пуританину, прусский (даже если он богат) выдает сыну деньги только на карманные расходы, и неприязненно-удивленно круглит брови, узнав о сыновних опытах половой любви. Однако прусский пуританизм секуляризован. Он служит и жертвует не Иегове, но le roi de Prusse. Награда и земное воздаяние прусского пуританина — не богатство, но успехи по службе. И, наконец, важнейшее отличие прусского пуританизма — это наличие потайной дверцы в неконтролируемое никем и ничем пространство свободы, в то, что стоит за словами, „частное”, „личное” <...>.

Прусский пуританин — создатель диковинной присказки всех немцев: „Как человек, я Вам сочувствую, но как чиновник, как солдат, как государственный служащий…” В этом заключается причина того, что у иностранцев ложное представление о Пруссии. Они считают, что это бесчеловечная, жестокая, перемалывающая все подряд машина, но, общаясь с пруссаками в неофициальной, частной обстановке, обнаруживают, что многие из них на редкость симпатичные, добрые, безобидные люди. Германия, объединенная в единое государство Пруссией, ведет двойную жизнь, потому что чуть ли не каждый немец ведет двойную жизнь».

Вот и не поймешь, воспевает писатель свою (малую?) родину или иронизирует над ней. И то и другое, скорее всего. Но — и это самое главное — он пишет о мире, которого больше нет. И не только из-за Гитлера: Гитлер лишь следствие, не причина. Та прекрасная, «немного неповоротливая», но одухотворенная и человечная Германия, та строгая, но втайне добрая Пруссия — они разрушились, когда роковые исторические события нарушили духовное равновесие немцев. Какие события? И в характеристике их Хафнер нестандартен. Да, мировая война, но в не меньшей степени — гиперинфляция 1923 года. Писатель описывает этот год очень выразительно, наши соотечественники, помнящие девяностые, многое могут узнать: затовариванье в день зарплаты, питание консервами и бульонными кубиками (будем, правда, справедливы: до тысячекратного за год удешевления национальной валюты у нас не доходило; зато и выйти из штопора немцам удалось быстрее). Но не в экономических бедствиях как таковых дело. А в чем?

«Этот фантастический год оставил в сегодняшних немцах те черты, что непонятны и жутки всему остальному человечеству; те черты, что глубоко чужды настоящему „немецкому национальному характеру”: безудержная, циничная фантазия, нигилистическая радость от „невозможного” и желание совершить это „невозможное” во имя него самого; динамичность, ставшая самоцелью. Целому немецкому поколению тогда был удален очень важный душевный орган, придающий человеку устойчивость, равновесие, а также, разумеется, и тяжесть. Он проявляет себя, как совесть, разум, житейская мудрость, верность принципам, мораль, или страх божий. Целое поколение научилось — или вообразило, что научилось — идти по жизни без тяжести, без балласта».

И это тоже знакомо, не правда ли? Нет, я не хочу сказать, что Германия 20-х похожа на Россию 90-х. Тогдашняя Германия — с ее безудержным богемным весельем — кажется издалека привлекательней, чем страна нашей молодости. Впрочем, мы знаем, чем пришлось за это веселье, за это декадентское цветение платить. Да и сами его носители, видимо, несколько от него подустали — не случайно многие из них так быстро и легко пошли за новыми идолами: народного единства, силы и духовного здоровья, крови и почвы… Кто ж знал, куда это приведет?

И вот вопрос. Не последние люди в немецкой культуре клюнули на эти соблазны: Лени Рифеншталь, Альберт Шпеер, поэты Готфрид Бенн и Иосиф Вайнхебер (судьбе последнего посвятили горькие строки поэты-антифашисты, Уистон Хью Оден и Теодор Крамер: для них застрелившийся в 1945 году член НСДАП Вайнхебер оставался собратом по перу, а для австрийца Крамера — и личным другом). А прусский «пуританин» Претцель — нет. Почему? Любовь к еврейке? Все-таки этого мало…

Большевизм в России пришел к власти в ходе кровопролитной гражданской войны, где все стороны были хороши, а уж Ленин и Троцкий со товарищи смогли показать себя во всей красе. Начнись все с НЭПа — впечатление было бы иное. Нацизм же пришел к власти мирно и наступал постепенно, шаг за шагом, а потому и принять его было легче. Германия изменилась до неузнаваемости, но не сразу, а в течение нескольких лет, и без экономических бедствий. Легко было уговорить себя, что ничего такого уж дикого не происходит. Уничтожена демократия? Но во многих странах Европы, от Португалии до Литвы, авторитарные режимы, и вообще — может быть это на смену партийному приходит новая форма народного представительства (такие идеи были популярны). Дискриминируются евреи? В Польше у Пилсудского тоже дискриминируются, и вообще… может быть, сегрегация поможет им развивать собственную культуру (кстати, да — в Берлине в 1933 — 1938 процветала еврейская теология и религиозная философия… ничем другим умственным евреям заниматься уже не разрешали, а убивать — еще не убивали)… а там уж им отдадут Мадагаскар — ко всеобщему удовлетворению… Что еще? Подозрительно широкое распространение эвтаназии? Это развивается наука. Гомосексуалистов сажают? И в свободной Англии тоже сажают. (А что в Германии некоторое время процветали «мужские nacht-local’и» — так ведь то была «эпоха декаданса».) Что все закончится газовыми камерами, а потом — немецкими городами в руинах, этого никакое, самое смелое воображение представить в середине 1930-х не могло.

В сущности, то, что заставило Претцеля и подобных ему (увы, немногих!) людей сделать выбор сразу и бесповоротно, — это скорее эстетика, чем что-то другое. Или даже не эстетика — глубокое внутреннее чувство нормы и приличия. Невозможно смотреть на рыла штурмовиков. Невозможно вздергивать руку в идиотском приветствии, когда проносят новое знамя. Все начинается с этого. Потом уже — все остальное.

Тяжело это? Еще как!

«Глубокое и беспросветное отчаяние; абсолютная беззащитность перед ежедневными унижениями и оскорблениями; беспомощное созерцание невыносимого; бесприютность; неутолимая боль».

Причем перед нами отнюдь не герой, не знаменосец, не подпольщик. Герой Претцеля, чтобы не салютовать, прячется в подворотне. Это — одно из самых сильных мест в книге. И не надо смеяться. Ведь взметнуть руку в «хайле» — чистая формальность. Но не хочется делать это лишний раз. Пока не хочется — личность сохранна.

Уехавшим — проще. Претцелю удалось уехать. Впрочем, и им пришлось сложно. Легко ли далась прусскому патриоту пропагандистская работа на военного противника? Тем более что перед этим он — как германский подданный — пережил интернирование. Да, та мрачно-ироническая ситуация, которую воспел уже помянутый Теодор Крамер:

Ну что ж, покуда, честь по чести,

Достойно посидим в плену.

Авось с союзниками вместе

Сумеем выиграть войну.

             (пер. Е. Витковского)

С какими союзниками? С тюремщиками вместе — вот как было бы правильней.

Не случайно Претцель-Хафнер из эмиграции вернулся только в 1952 году. Тяжело было? Хотя он успел занять видное место в культурной жизни ФРГ: именно такие, как он, строгие консерваторы-антифашисты, и восстанавливали страну на западе. Увы, рука об руку с амнистированными нацистами (до настоящей денацификации дошло дело только в 60-е). А на востоке, в бывшей Пруссии… Мы знаем, что там происходило. И Хафнер, некоторое время в конце 50-х живший в Западном Берлине, видел это с близкого расстояния.

«Исповедь одного немца», в отличие от других сочинений Хафнера, созданных в годы эмиграции и явно адресованных иностранному читателю, написана на родном языке. И, судя по всему, автор сам плохо понимал, с кем он пытается объясниться: с самим собой, с историей, с иностранцами, с собратьями по изгнанию, с друзьями, оставшимися на родине? Потому-то книга, явно ориентированная на публикацию, осталась в столе.

По крайней мере с русским переводчиком и комментатором ей повезло. Никита Елисеев (писатель с дипломом историка, но не профессиональный академический ученый!) в своих примечаниях передает исторический контекст в таких тонких деталях, что даже самые зыбкие авторские отсылки проясняются. Все интересно — даже первые (ремесленные) профессии немецких социалистов.

А с каким злым юмором написано!

Вот, например (про фельдмаршала фон Бломберга):

«Был отправлен в отставку по скандальному поводу: женился на массажистке, которая то ли распространяла порноснимки, то ли фотографировалась на порноснимках… На Нюрнбергском процессе выступал в качестве свидетеля (вот что значит удачно жениться)».

А есть потрясающие детали.

Например, когда после войны судили за сотрудничество с нацистами знаменитого дирижера и композитора Фуртвенглера, защитником его был, оказывается, советский полковник Дымшиц, служащий оккупационной администрации. А теперь внимание. Это — тот самый литературовед Александр Львович Дымшиц, с чьим предисловием вышел в 1973 году первый советский однотомник Мандельштама. Предисловие довольно мерзкое. Недавно опубликовано письмо Дымшица, в котором тот прямо говорит: «Я пожертвую своей репутацией, но Мандельштам будет издан». И действительно — книга, больше десяти лет лежавшая в издательстве, увидела свет: не хватало лживого предисловия, никто из благородных литературоведов, любивших Мандельштама, не мог себе позволить написать его. А Дымшиц написал. О, этот человек знал толк в трагических оттенках коллаборационизма!

Но поскольку за что-то все-таки покритиковать книгу надо, найдем сущую мелочь и придеремся к ней: говоря о прогерманской внешнеполитической ориентации наркоминдела Г. В. Чичерина, комментатор совершенно некстати упоминает немецкое (остзейское) происхождение его матери, как будто первое как-то связано со вторым.

Кажется, это единственное, что при чтении резануло мой слух…

Валерий ШУБИНСКИЙ

Санкт-Петербург