ВЗГЛЯНИ НА СЕРДЦЕ ТВОЕ

Ионова Марианна Борисовна — прозаик, критик. Родилась и живет в Москве. Окончила филологический факультет Университета Российской академии образования и факультет истории искусства РГГУ. Как критик печаталась в литературных журналах, автор книги прозы «Мэрилин» (М., 2013). Лауреат Независимой литературной премии «Дебют» в номинации «эссеистика» (2011).

Марианна Ионова

*

ВЗГЛЯНИ НА СЕРДЦЕ ТВОЕ

Рассказ

— Шел сегодня от метро, так вот, где кусты боярышника у парикмахерской, очень все живописно полысело.

Эту фразу, сказанную отцом в октябре, Таня вспомнила, потому что отец тогда сам обратился к ней, а он почти не обращался к ней первым.

— Ты не хотел бы, чтобы я жила здесь?

Уши отца покраснели.

— Тебе пора замуж, — ответил он не сразу.

Таня обула сандалии и вышла. Она прошла мимо остановки, где обычно ждала троллейбус, довозивший ее до метро. Она прошла мимо входа в метро, думая о том, что отец оставил свободу и одиночество за собой и Надеждой Максимовной, которая, будучи двенадцатью годами его моложе, тоже предпочитала встречи раз в неделю совместному проживанию, чтобы уже наверняка не стать однажды сиделкой.

Тане казалось, что она вот-вот заплачет, но не плакалось.

Вечером Таня собрала свои вещи. Ее удивило, что все нужные вещи уместились в небольшой чемодан на колесиках. В пятницу Таня поднялась рано, как если бы надо было на работу. Лист А-4 она поделила пополам горизонтальной чертой и в нижней части крупными печатными буквами написала: «Я вышла замуж», согнула лист по черте и поставила домиком сначала на кухонный стол, а затем перенесла на ту конфорку, которой отец пользовался чаще всего.

Таня ходила по городу, возя за собой чемодан. Был ясный жаркий июльский день. Идти к матери и ее мужу значило бы подставить отца, помимо того что было вообще немыслимо, так же немыслимо, как снимать комнату. Тане делалось темно, стоило только допустить на миг, что вот она живет бок о бок с кем-то чужим.

Было уже десять вечера. Начинало смеркаться. Таня в очередной раз достала телефон, но ни звонка, ни сообщения, сигналы которых мог поглотить уличный шум, экран и теперь не предъявил. Тогда Таня заплакала.

С телефоном в руке она довезла чемодан до ближайшей скамейки, села и набрала номер Филиппа. Так случилось, что ей негде жить. Нет, квартира цела, но жить там она больше не может. Из-за отца. Не могла бы она пожить некоторое время у них. Таня подумала, что оборвалась связь, но тут услышала голос Филиппа.

— Ты это серьезно?

— Мне жить негде, — сказала Таня. — Это временно, потом я что-нибудь подыщу.

Филипп опять ответил не сразу, и Таня уже знала, что это он молчит, а потом произнес напряженно и торопливо: «Ну, хорошо. Записывай адрес…»

В метро Таня ехала долго и вышла на предпоследней станции. Она бывала здесь. Она знала, какой из этих одинаковых домов, вытянутых по одной линии в нескольких метрах от МКАД, дом Филиппа. Она обходила его вокруг не раз, но внутри никогда не была.

Открыла Катя. Катю она видела дважды. Катя улыбалась, как и тогда, когда подходила к Тане на отмечаниях — Нового года и сдачи проекта. В прихожую выбежал пес породы хаски, и Катя заслонила от него Таню, хотя пес был настроен приветливо.

— Проходи! Филипп все рассказал. Забыла, мы на «ты», на «вы»?..

— На «ты», — сказала Таня, хотя наверняка не помнила.

Филипп стоял на пороге комнаты или кухни в конце узкой вытянутой прихожей. Хаски вскидывал передние лапы, чтобы упереться ими в Таню.

— С этой минуты ты здесь у себя дома. Ясно? Пока ситуация как-то не разрешится. Я тебе постелю на Левиной кровати. Он сейчас со свекровью на даче. Ты поместишься — мы ему диван купили на вырост… Дон! Эт-то что такое?!. А мы как раз собрались на выходные к Леве, вот ты и побудешь за хозяйку. Еды в холодильнике полно. Дону оттуда ничего не давай — корму с утра засыпь полную миску. Дона на тебя оставляем. А то он линючий — лишний раз его в машине возить… У тебя ведь нет аллергии на собак?

— Нет, — ответила Таня.

— Вот и отлично. Выезжаем рано, завтра утром Филипп его выгуляет, так что спи сколько надо. Растения достаточно полить один раз…

Таня прислонила чемодан к стене и держала Дона за лапы.

Катя с Филиппом уже поужинали, но Катя может сделать для Тани омлет или сварить макароны. Таня согласилась на омлет. Когда она сидела на кухне за столом, а Катя занималась омлетом, вошел Филипп и сел напротив.

— Отец пьет? — спросила Катя, выливая смесь из миксера на сковороду.

— Нет.

— Просто конфликт, да?

— Наверное.

Тане казалось, что рассказывать нечего, но Катя держала паузу.

Таня рассказала, что в мае исполнился год, как она переехала к отцу, в квартиру, где прошли первые пять лет ее жизни. Следующие двадцать пять прошли в бабушкиной квартире, где жили Таня с бабушкой. Вот уже год там живет Лиза со своим молодым человеком. Тане было пять, когда мать ушла от мужа, Таниного отца, к будущему отцу Лизы. Танин отец не отдал ребенка бывшей жене, но воспитывать его в одиночку оказалось трудно, поэтому Таню взяла к себе бабушка с материнской стороны. Двадцать пять лет Таня жила с бабушкой, а после бабушкиной смерти на освободившейся жилплощади появилась молодая пара, начинающая совместную жизнь и нуждающаяся именно в жилплощади. Лиза, не менее родная бабушке внучка, чем Таня, пусть и знавшая бабушку чуть хуже, чем Таня, и ее молодой человек, которого мама определяет как жениха, но больше никто его так не определяет.

Таня рассказала, что все эти годы поддерживала с отцом вполне теплые отношения, хотя видеться доводилось нечасто. Отец не завел новой семьи. Он по-прежнему много работает и возвращается с работы позже Тани. Выходные проводит читая популярно-философскую или перечитывая художественную литературу, сидя в социальных сетях или просто блуждая по интернету, а один из вечеров, чаще субботний, — непременно у своей подруги Надежды Максимовны.

Таня рассказала, что, когда отец дома, стиральная машина беспрерывно вертит его рубашки и исподнее. Приходя с работы, Таня обнаруживает барабан на две трети заполненным отцовским бельем, которое не считает себя вправе вынуть, а сушилка, батарея и перекладина для занавески в ванной всегда скрыты под давно истончившимися и линялыми простынями и пододеяльниками, которые Тане не хватает духу сдернуть. Таня разоряется на химчистке, что-то пытается отстирывать в тазу, который никогда не находит там, куда последний раз убрала.

Таня рассказала, что научный комбинат располагается через двор, это позволяет отцу, во-первых, не вставать слишком рано и завтракать позже Тани, в одиночестве, и, во-вторых, обедать дома. Приходя с работы, Таня обнаруживает в кастрюлях и на сковородах что-то приготовленное отцом себе на завтрак или на обед и не съеденное; выбрасывать она не решается; а если кастрюля пуста, то не отмыта от гречневой или пшенной каши. Поскольку Таня приходит с работы не только голодной, но и уставшей, она исключительно редко берется драить кастрюлю.

Таня рассказала, что первый ее день отпуска, четверг, намеревалась провести так же, как обычный выходной летом, — поднявшись рано и уйдя на пешую прогулку по обычно заранее продуманному маршруту. Таня поднялась рано, но вместо того чтобы уйти на прогулку, дождалась, когда встанет и сядет завтракать отец. И вот, когда отец ел гречку с молоком, задала ему вопрос, который не решалась задать целый год.

Таня рассказывала слишком подробно, но осознала это, только когда все уже было рассказано. Все, кроме детали про записку на кухонном столе, и то потому, что Таня забыла про нее, но когда собралась добавить, уже говорила Катя. Пусть Таня выбросит из головы, что она их стесняет. Сколько надо, столько надо. Они помониторят знакомых, не сдает ли кто комнату, а тем временем Таня, может, и помирится с отцом. Если отец не пьющий, то все это, в конечном счете, пустяки. Катин отец пил, хотя детство у нее все равно было счастливое, пожаловаться не на что.

Втроем они пили чай. Катя пододвинула к Тане оставшиеся полплитки горького шоколада, предупредив, что он низкокалорийный и отвратный, но, поскольку она сейчас худеет, ничего больше из сладкого в доме нет. Таня отломила шоколад. Катя вспоминала забавные случаи из детства и о чем-то расспрашивала Таню. Таня старалась отвечать развернуто. Филипп в разговоре не участвовал.

Катя дала Тане банные полотенца, Таня взяла одно, скорее чтобы не обидеть, потому что захватила полотенце из дома. Таня смотрела на зубные щетки в пластиковом стакане — их было три, одна детская, как все детские, почему-то оранжевого цвета. Свою Таня, слегка развернув фольгу, в которую щетка была завернута, положила рядом со стаканом. Она смотрела на большое пунцовое махровое полотенце, свисающее с крючка на двери. На овальное бирюзовое мыло, прозрачная резиновая мыльница была как лоток. На два высоких флакона шампуня, на флакон геля для душа, пониже. На резиновую зебру. На электробритву и безопасную бритву с желтой рукояткой. На тюбик пасты «Орал-би». На белую пуфом мочалку из синтетического волокна. Катя в этом время стелила ей на диване в детской. Они с Филиппом еще немного посмотрят телевизор в гостиной, тихонько, а Тане лучше лечь пораньше в такой трудный день. Вечер трудного дня.

Таня перевезла в детскую чемодан, вынула скатанную пижаму и присела на край диван с пижамой в руках.

— Разместилась? — крикнула из гостиной Катя.

— Да! — крикнула Таня, сразу повеселев.

— Можно? — спросил Филипп из-за двери.

Таня кивнула, спохватилась и опять крикнула «да», уже глуше.

Филипп вошел, но не приблизился, а встал, скрестив руки.

— Тебе правда совсем некуда пойти?

Таня помотала головой.

— А… ну… друзья?..

— Ты же знаешь, у меня нет друзей.

Филипп подошел и присел рядом на постель.

— Деньги у тебя есть? — спросил он, заглянув Тане в лицо.

Таня закивала.

Она заснула быстро. В детской работал кондиционер, чтобы не открывать окно и не впускать МКАД.

Машину водит Катя, это Таня знала. Она проснулась рано и слышала, как Филипп и Катя переговариваются в прихожей негромко, чтобы не разбудить ее, и как щелкнула сначала дверь, соединившаяся с проемом, а потом, резче, замок.

Таня распахнула окно. Шум трассы не действовал ей на нервы, на нервы ей действовали только человеческие голоса, а их не было.

В кофеварке был сваренный кофе. В собачьей миске корм. Посреди стола стояла коробка шоколадных хлопьев. Таня не ела сухие завтраки, но зачем-то насыпала полную горсть хлопьев и, пока искала хлебницу и нож, пока наливала себе кофе в бежевую кружку, на которой был выштампован рисунок кофейных зерен, ходила с этой горстью, подбирая зубами по одному лепестку.

На стуле, на котором она вчера сидела, лежала связка ключей с брелоком — гербом Швейцарии. Таня переступила через Дона, который дремал в прихожей. Завидев, что Таня идет к двери, он вскочил и неуверенно замахал хвостом. Таня вышла за порог и прикрыла дверь, глядя в стеклянно-голубые глаза с точками посредине.

Было восемь, пригревало. Таня стояла во дворе панельного дома, двор кричал детской площадкой, красно-желтой, с бликами зашедшейся радости, и Таня слушала эту радость. Но ей хотелось идти, и она пошла вприпрыжку.

Таня шла наугад, дворами домов, очень похожих на тот дом, из которого пять, шесть, семь минут назад она вышла, но совсем других. Трансформаторные будки были расписаны цветами вроде анютиных глазок или магнолий, но многократно увеличенными; маринами с парусником в штиль и пальмой на отдаленном берегу; славянским орнаментом, где угадывались петухи и солнца. Детские площадки отличались одна от другой расположением качелей, горок, «стенок», турников и скамей, все были выстелены специальным покрытием.

Скамейки перед подъездами одного из домов были выкрашены в горчичный цвет, а у подъездов росли мальвы. Тане встретилось несколько школ и детских садов, двух-, трехэтажных и будто из кубиков. У оград росли бархатцы, флоксы, рудбекия и лилейник.

Таню восхищала гладкость машин. Машины в ряд, как отполированные щиты, — каждая посылала Тане белую и теплую долгую вспышку. Листья, на которые свет падал прямо, светились, и Тане казалось, что они сделаны из чего-то другого, чем те, со слезным сверканьем, на которые свет падает искоса, потому что одни светятся, а другие сверкают. Тане казалось, что у тех, которые светятся, уже нет тел, а те, которые сверкают, — тела, потому что есть чему сверкать. То, что светилось, листья и трава, светилось остро, но как сквозь дыхание, и то, что было не вблизи, а дальше, то, куда Таня всматривалась, словно само на себя дышало или свет дышал на него, и словно запотевало.

Тане нравилось, что листья, и тени листьев, и листья подорожника в тени двигаются, а стволы деревьев, стены домов, припаркованные машины — нет. То, что на переднем плане, проживало одно время, а то, что на заднем, — другое, и только для Тани все это было вместе.

Свистящий яростный шепот стрижей, ветер, беззвучно сверкающий в листьях, баскетбольная площадка с протянутыми над ней разноцветными флажками — вместе это была тишина, и вместе это было утро.

Тане особенно нравилось, если туда или оттуда, куда она всматривалась, шел человек, например, старуха с сумкой-тележкой. Тогда листва, трава, вспышки и тишина становились провожатыми человека, становились для него, но никто не был здесь главным. Все соединялось, и так получалось все, и все обращалось к Тане.

Таня шла полянами дворов, и цикорий, канареечник, овсяница, костер сияли золотисто-белесо, как волосы, а «кашка» ярче.

Таня сидела на качелях и, полуобернувшись, смотрела туда, куда указывал свет, — где ветка с несколькими листьями, пронзительно-большими, покачивалась, словно единственная в мире.

Покой кричал не отсюда, но был все равно здесь.

В окне на первом этаже среди утра горела темно-оранжевым кругляком лампа.

Тане нравились темно-зеленые подножья блочных параллелепипедов с замазанными швами. Внуки рощ, заменяя панельным домам дворы, обтекая их, вместе с ними стали городским лесом, и Таня любила его.

Она шла теперь вдоль шоссе, поднимаясь в горку к городским горам — хребту многоэтажек на подмороженном горизонте.

В хлебнице осталась только горбушка белого. Таня зашла в магазин «Продукты», вход туда был с крыльца под козырьком, и внутри шумели холодильники и пахло холодильниками. Таня купила хлеб и творог, потому что творог Филипп и Катя, похоже, не употребляли, а ей он был нужен. С творогом в сумке гулять, все дальше удаляясь от дома, было бы неосмотрительно, поэтому Таня перешла шоссе и встала на автобусной остановке. Она достала мобильный и набрала номер отца.

— А я не волнуюсь, — ответил отец. — Я же прочел твою записку и… не звонил тебе вчера, чтобы… чтобы вам не мешать.

— Нам — кому?

— Ну… как кому? Тебе и этому твоему… ну, который к тебе приходил несколько раз, когда я был у Надежды. Что ж я — не замечу… Ну, как говорится, дай Бог. Можно вас поздравить, что наконец-то… вот так… разрешилось…

— Да нет, пап, — сказала Таня. — Ты прости. Это я пошутила. Я не вышла замуж. Я пока поживу у друзей. Им собаку не с кем оставить. Так надо. А потом сниму у кого-нибудь угол.

— А… — сказал отец. — Ну-ну. А то если вдруг что, приходи. Приходи домой.

Таня только вошла, как в прихожую выбежал, размахивая хвостом, Дон. Подпрыгнув в виде приветствия и не дав потрепать себя между ушами, он убежал на кухню, и оттуда послышалось мелкое сбивчивое плесканье, одышка и снова плесканье.

Уходя, Таня оставила окна настежь, и все же в нос ударила духота — распахнутые окна смотрели на юго-восток.

На кухне она убрала в холодильник творог, а в хлебницу хлеб. Подлила воды в собачью миску — лежащий у миски Дон тут же вскочил и продолжил пить. Таня взяла ведро и швабру, налила в ведро воды, надела темно-зеленый клеенчатый фартук с эмблемой какой-то зарубежной компании, но тут же сняла его, затем сняла платье и вновь надела фартук. Сначала она вымыла линолеум на кухне, а затем, несколько раз сменив воду и отогнав Дона, норовившего полакать из ведра, паркет во всей квартире — ковров и половиков, по счастью, не было.

Таня сняла и повесила на место фартук, но натягивать платье не стала, потому что после влажной уборки телу дышалось. Таня села на чистый паркет, в тонко-тонко, так что почти и не было, распыленную свежесть.

Она сидела посреди гостиной. На стене прямо перед ней висела, в рамке и за стеклом, черно-белая фотография, работа одного американского фотографа, которого ценил Филипп. Снято было безлюдное побережье. Не полный штиль, кромка пены наползла на песок, сбоку небольшая прибрежная скала, дальше — гребни домов, по виду отелей. Тане захотелось оказаться там, но и окажись она там, сказала она себе, ее бы и там не было.

Таня развернулась лицом к противоположной стене, почти скрытой стеллажами. Две самые нижние полки были заняты CD- и DVD-дисками, выше — уже только книги. Таня сидя, скользящими толчками пододвинулась к полкам. Несколько альбомов Dead Can Dance, один, старый, — Кейт Буш, два — Пи Джей Харви, по одному Палестрины, Орландо ди Лассо и Якоба Преториуса-старшего, два сборника анонимной полифонической музыки четырнадцатого века, один сборник «рождественский» барочный, много Шютца и Баха, три альбома Леонарда Коэна, один — Ланы Дель Рей.

Таня встала сначала на колени, затем во весь рост. О многих книгах она слышала, кое-какие читала. С натугой, цепляя пальцем сверху, Таня вытащила из тесноты сборник стихов поэта, о котором знала, что тот не так давно умер после тяжелой продолжительной болезни. Полистала вперед и назад, втиснула обратно и вытащила «Пилат и Иисус» Агамбена. Таня вытаскивала с разных полок, пролистывала, где-то читала по целой странице. В «Козле отпущения» Жирара ее остановил раскатанный до гладкости сусального листка фантик от конфеты «Моцарт». Таня прочитала страницу напротив Моцарта.

Из гостиной она прошла в спальню, где совсем недавно побывала с ведром и шваброй, только теперь глядела не на пол, а вокруг. Спальня казалась поменьше детской, может, потому, что довольно велики были двуспальная кровать и платяной шкаф-купе, встроенный сбоку от входа — поэтому Таня не сразу его заметила. Кроме кровати и шкафа здесь помещалась лишь тумбочка. Кровать не была застелена ни пледом, ни покрывалом, но одеяло расправлено, ярко-синее с абстрактным рисунком, и аккуратно топорщились две подушки из того же гарнитура. Двери шкафа были зеркальные. Створ легко отъехал, одежда на вешалках вразнобой качнулась. Некоторое время Таня смотрела на одежду, потом провезла створ в обратном направлении, медленно, чтобы не дребезжали зеркала.

Из спальни Таня прошла в детскую, села на маленький белый «офисный» стул перед белым письменным столом и покрутилась туда-сюда. На длинном невысоком белом комоде толпились плюшевые звери, в основном экзотические: крокодил, жираф, лемур, мохнатый як и, разумеется, лев. Несколько породистых собак, очень натуралистично выполненных.

Вчера ночью и сегодня, поднявшись спозаранку, Таня не разглядела салатовый цвет обоев. И то, что почти всю поверхность письменного стола занимает картина-паззл. Мультипликационный город, похожий на европейский, по которому едут разноцветные легковые машины, много-много, — и один грузовик с надписью Ice-cream.

Пультом Таня включила кондиционер, но окно закрывать не стала.

На подоконнике лежали стопками книги, раскраски, альбомы для рисования. Все это было новым и глянцевым, кроме «Путешествия „Голубой стрелы”», с холстяным корешком, с пушащимся картонным переплетом. Когда-то книжка принадлежала Филиппу или Кате, а еще прежде, вероятно, кому-то из родителей Филиппа или Кати. Таня наугад открыла на иллюстрации, где индеец, начальник поезда и щенок — в росчерках синей шариковой ручкой, видимо, давних.

С книжкой Таня легла на диван. В плечо и бок поддувало из кондиционера, но снаружи входил жаркий воздух.

Таня перестала читать, повернулась на тот бок, в который поддувало, и прижала к груди разлатую книжку.

Она с трудом дотянулась до пульта и выключила кондиционер. Его покладистый гул и замолк тоже будто бы вежливо. Остался призрачный, как с моря, шум трассы.

Таня встала не сразу как проголодалась. В холодильнике была начатая лазанья. Таня никогда не пробовала лазанью. Она отрезала от неразогретой, надкусила тесто с разных краев, но аппетит пропал. Тем не менее поесть было нужно. Таня вскрыла пачку творога, прямо из пачки поковыряла пальцами, но что-то мешало есть, отделяло от еды, словно та находилась далеко. Таня налила полную кружку остывшей кипяченой воды и, просто чтобы не пить, пошла с нею в гостиную.

Ноутбук она взяла с сидения кресла, в которое тот вдавился асфальтовым квадратом, — если бы было прохладнее, она точно бы на него села. «Рабочий стол» возник сам, без пароля. В Яндексе висела Катина почта, оповещая о девятнадцати «входящих». Таня вернула «рабочий стол». Сквозь частые ярлыки проступала грязновато-золотая мгла — Таня узнала Тёрнера.

На «рабочем столе» было много папок с фотографиями из путешествий. Таня просмотрела не все. Она отнесла нетронутую кружку с водой на кухню, убрала в холодильник творог, быстро доела кусок лазаньи. Надела платье и в прихожей сняла с крючка поводок. Дон лежал мордой на коврике, носом к двери, из-под которой, наверное, слабо тянуло. Наудачу Таня похлопала в ладоши, и пес вскочил тут же, вялость будто скатилась с него. Таня разгребла пальцами шерсть на шее пса, нашла ошейник и пристегнула к нему поводок.

Двумя-тремя дворами просторно-голыми они достигли дворов затененных, вновь, как утром, только теперь направление было другое и другие дворы.

Густое тепло сгустило зелень деревьев и зеленый цвет зелени. Таня подумала о том, что тишина летнего вечера не безмолвная, как тишина зимнего. Кричали стрижей и играющие во дворах дети. Тане не хватало благовеста к вечерней службе — поблизости не было церкви.

Таня отстегнула поводок. Дон припустился, вдруг встал, оглянулся и смотрел на Таню, пока расстояние между ними не сократилось совсем.

Они удалялись от МКАД. Отошли девятиэтажные дома, затем блочные пятиэтажные уступили кирпичным. За двором кирпичных пятиэтажек начались гаражи, и кончились. Дон сбежал по пологому склону вниз. Таня спустилась проходом между скамьями для зрителей маленького футбольного стадиона. Стадион выглядел брошенным. Обвисала порванная в нескольких местах сетка. Сквозь уложенное вокруг поля покрытие кочками проросла трава. Никого не было. Таня отошла поближе к забору, присела и помочилась на покрытие. Подбежал Дон и стал нюхать. Откуда-то принесло звук поезда — мерное тихое громыхание и гудок.

На обратном пути во фруктовой палатке Таня купила бананы и съела один на ходу. Приближаясь к подъезду, она уже чувствовала усталость и только в лифте заметила, что Дон без поводка, но брать на поводок теперь было поздно.

Таня наполнила миску Дона водой до краев и принесла из кухни в прихожую, едва успев поставить, не выбитую из рук.

Духота спадала неохотно. Таня легла на пол в гостиной. Она лежала, слушая боль в ногах, как бы втягивая ее глубже и еще больнее, отчего мышцы икр вибрировали изнутри. Через полчаса Таня встала, пошла на кухню, налила воды из чайника в кружку и выпила залпом, потом налила еще раз до краев и так же залпом выпила.

Она вернулась в гостиную, сняла с полки Жирара и села на пол, привалившись спиной к стене и вытянув ноги. Фантик от конфеты «Моцарт» выпал, Таня подобрала, но не нашла потерявшую его страницу и вложила фантик напротив титула.

Вечерело, когда ее снова потянуло на улицу, но усталость взяла свое. Таня включила ноутбук и продолжила глядеть фотографии. Покончив с фотографиями, она зашла в интернет, запросила карту района и стала искать ближайший храм. На сайте храма посмотрела расписание богослужений, закрыла ноутбук и пошла в детскую. «Путешествие „Голубой стрелы”» так и лежало распластанное на диване, и Таня легла с ним рядом.

Она проснулась в двенадцатом часу. На полу валялась книжка. Таня сняла платье и пошла в ванную, но на полпути вспомнила, что не поставила будильник. Она поставила будильник в телефоне на полшестого утра. В сумку положила банан — съесть сразу после службы, ведь позавтракать она не успеет. Проходя мимо входной двери, проверила замок, и не напрасно, потому что дверь оказалась незапертой.

Таня приехала минут за десять до начала ранней литургии. Причастников было мало, и проповедь молодого, очень тихо говорившего священника состояла всего из нескольких фраз, так что служба получилась короткой. Таня съела довольно большой кусочек антидора, который ей дали под конец, как всем, а потом банан.

Церковь стояла у границы парка. Таня и прежде видела этот парк на карте, обширный, с прудами, и когда-то даже собиралась посетить. Парк был относительно новый, привольно-газонный, испещренный плиточными дорожками, скамьями и урнами, но почти без насаждений. Таня вышла к пруду. Только-только истек десятый час, но несколько пожилых пар уже загорали на травяном скате. На противоположном берегу пруда росли аккуратно высаженные в ряд березы.

Таня пошла вдоль воды, думая обогнуть пруд. По тропинкам женщины катили впереди себя прогулочные коляски. Двое парней азиатской наружности обогнали Таню, о чем-то со смехом разговаривая на своем языке. Еще один парень-азиат проехал на велосипеде, а потом на велосипеде проехала девушка-блондинка в наушниках.

Пруд был вытянутый, и Таня все шла, а солнце начало припекать. Как оказалось, банана мало, чтобы утолить накопившийся с вечера голод, но ни голод, ни протяженный берег не раздражали Таню. После стояния в храме и теперь от ходьбы ноги заболели, и Таня села на траву у самой воды. Она вспомнила, что не выгулян Дон, но сказала себе, что в случае чего уберет за ним. Таня смотрела то на свои незагорелые голени, то на дальний берег. Безмятежно пустовало зрение. Мысли пошевеливались, как трава, и с облечением затихали. Больше не хотелось непременно попасть к березам, почти расхотелось есть.

Девочка лет четырех совсем рядом с Таней быстро сбежала по скату к воде, но подоспевшая мать схватила ее крепко за руку и увела.

Таня шла по необъятному торгово-развлекательному центру, куда ее заманила его величина, хотя ей ничего там не было нужно, когда позвонила Катя. Они на пути в Москву, с Левой — он что-то прихворнул, ничего страшного — горло, даже странно, свекровь ему не разрешает мороженое. Они будут в течение часа — не могла бы Таня купить панированные куриные крылья и пожарить.

Обратная дорога заняла больше часа. Выходя из лифта, Таня услышала за дверью звонкий Левин голос. Дон выскочил к ней из кухни, махнул хвостом и заскочил обратно. Их кухни доносились голоса Левы, Кати, Филиппа — по возбужденности голосов и по развалившейся посреди прихожей туристической сумке Таня заключила, что ее опередили всего на несколько минут. Катя выглянула, увидела Таню и пошла на нее с выброшенной вперед и нетерпеливо что-то словно хватающей рукой, и Таня, не сразу сообразив, отдала ей коробку, которую держала подмышкой. Ей казалось, что Катя не очень ею довольна, потому что рассчитывала застать ее дома.

Таня подняла с пола оказавшуюся изрядно тяжелой туристическую сумку и за Катей прошла на кухню. Лева проскочил было мимо, толкнув сумку, но остановился и обернулся.

— Здравствуйте, — произнес он, грассируя и от неуверенности растягивая первый слог.

Лева был похож в равной мере и на Катю, и на Филиппа.

— Здравствуй, Лева, — сказала Таня, улыбаясь.

— Это тетя Таня, — сказала Катя. — Она у нас погостит какое-то время, не возражаешь?

—Не возражаю, — так же растягивая слог на «а» произнес Лева, подбежал к Дону и обнял его за шею.

— Здравствуй, — поздоровалась Таня с Филиппом.

— Здравствуй, — кивнул Филипп.

— Давай-ка сумку разгрузим, — сказала Катя. — В холодильник все надо убрать. Руки мыл? — обратилась она к Филиппу. — Тогда займись едой. Представляешь, — продолжила она уже для Тани, — приезжаем мы вчера, а нам буквально с крыльца сообщают, встречают, можно сказать, торжественным объявлением, что ребенок заболел, что у него температура… Вот… Что срочно надо везти в Москву… Ну, у меня уже сил не было разворачиваться и ехать назад, да и подышать хотелось, если честно. Никакой температуры, естественно, нет. — Катя мягко и почти весело улыбалась, не глядя вынимала продукты из сумки и так же не глядя водворяла на полки холодильника. — Ребенок носится как угорелый… Просто-напросто Ирина Борисовна от Левы устала и решила его сбагрить.

— Я сам слышал, как он хрипит, — сказал Филипп.

— Я тебе еще раз говорю — это он нарочно, по игре, изображал взрослого. — Катя снова улыбнулась. — Просто Ирина Борисовна от него устала и решила сбагрить. Никто ее не обвиняет. Ну, устала, ну, с кем не бывает…

Тане показалось, что Филипп ответил бы, но не при ней.

В торгово-развлекательном центре Таня выпила кофе и съела пирожное, и обедать ее не тянуло, однако, вняв Катиной просьбе, она не стала разбивать компанию и села за стол — тем более что есть разговор. Через неделю они втроем, с Левой, летят в Испанию на десять дней. Эти десять дней Таня поживет у них, присмотрит за домом и Доном (за домом и Доном! — повторила Катя, потрепывая Дона по холке); само собой, перед поездкой они напрягут друзей, чтобы за это время Тане нашлось, где жить. А там, глядишь, отец раскается или как-нибудь иначе все утрясется.

— Я подумаю, — сказала Таня.

— Подумай, — ободряюще сказала Катя, протягивая Тане грязную тарелку от Левы, освободившуюся последней.

После обеда Катя предложила Филиппу с Левой прошвырнуться, размять ноги — все-таки два часа в машине, да и солнышко предзакатное, незлое. Действительно, было совсем не так жарко, как в те же пять часов вечера накануне, когда Таня с Доном вышли пройтись.

— И Таню возьмите.

Таня подумала, что Катя хочет прилечь отдохнуть, но стесняется своей утомленности.

— Пойдем, где мы с тобой и с мамой на великах катались! — выпалил Лева, как только его пропустила придержанная отцом дверь подъезда.

— Далековато, — сказал Филипп. — Дойдешь?

С застенчивым и, возможно, наигранным ликованием, пока отец поправлял на нем панаму, Лева улыбался Тане, потому что та улыбалась ему.

Возглавляемые Левой, они направились туда, куда Таня еще не ходила. Она не знала, что через дорогу — заказник, узкая роща, через которую протекает ручей.

У перехода Филипп придержал Леву за край футболки, а Таню за блузку на локте.

— Одна другого не лучше, — сказал он, и Таня засмеялась.

Ступив с асфальта на траву, она пустилась вприпрыжку, ухватилась за сук и повисла. Лева подбежал и повис на ее ноге.

— Осторожно! — крикнул Филипп.

Они шли берегом ручья, укромного под куполовидными ивами, Лева засматривался на уток — впереди он, за ним Таня, Филипп отставал. Тане хотелось идти быстрее, почти бегом. Узкая роща разрешилась поляной, тогда Таня нагнала Леву, шлепнула его по спине, засмеялась и стала бегать кругами, кидаясь из стороны в сторону, чтобы Лева догадался ее ловить. Лева засмеялся и стал ловить ее. Они гонялись друг за другом, очерчивая пятак поляны, потом Таня упала ничком, а Лева скакал вокруг. Подошел Филипп, и Таня тут же села, но какое-то время сидела и не вставала, хотя Лева кричал нарочно противным голосом: «Тетя Таня, вставай!» и чуть подталкивал ее в плечо.

На обратном пути Тане хотелось держать Леву за руку и чтобы за другую держал Филипп, но Лева не давался и убегал вперед, ему не нравилось идти за руку.

— Сегодня самый счастливый день моей жизни, — сказала Таня, когда они вошли в подъезд.

Филипп снял с Левы панаму и зажал в кулаке.

Таня готова была провести ночь на полу в гостиной, но Катя сказала, что все равно должна отвезти Леву к своей маме на пару дней, та давно его выпрашивает. Филипп отговаривал ее ехать сейчас — и так несколько часов за рулем провела, отвезет завтра перед работой, но Катя уперлась.

Таня вышла на лестничную клетку помахать Леве. Они махали друг другу, пока не исчезла щель между створами лифтовой кабины.

Таня вошла в детскую и села на диван. «Путешествие „Голубой стрелы”» лежало на стуле, Таня с трудом дотянулась и взяла его.

— Чего ты добиваешься? — спросил Филипп.

Он встал у комода.

— Ничего я не добиваюсь, — сказала Таня. — Мне жить негде.

Дон миновал хозяина и положил морду Тане на колено.

— Катя залучила бесплатную прислугу. Окей. Но ты-то… чего ты добиваешься?

Стеклянно-голубые глаза с точками смотрели на Таню, а Таня на свои руки, которые массировали псу за ушами. Филипп сел рядом. Таня почувствовала его взгляд и подняла к нему свой. Филипп провел ладонью по Таниному затылку, потом костяшками пальцев дотронулся до ее щеки, как будто бережно стирал что-то. Таня коснулась пальцами его губ. Филипп придвинулся вплотную, вдруг вскочил, взял Дона за ошейник, вывел и притворил дверь. Он снова сел рядом с Таней, обхватил ее обеими руками и прижал губы к ее губам, и губы Филиппа стали понемногу размыкать Танины. Таня подняла обе свободные руки и зарыла пальцы ему в волосы, а потом обняла его за шею. Филипп снял с себя Танины руки и некоторое время держал их, как будто поймал ее, и смотрел мимо, куда-то вниз, потом выпустил, и Таня едва не повалилась навзничь. Филипп рывком встал и вышел.

Таня еще недолго посидела на диване, затем пересела на стул.

Картину-паззл фиксировала на поверхности стола прозрачная пленка. Таня разглядела пленку теперь только потому, что пленка запылилась.

Катя вернулась к девяти. Таня помогла ей установить в гостиной сушилку для белья и развесить Левину одежду. Потом Катя принесла из детской лото, позвала Филиппа, который сидел на кухне, но Таня не умела играть, и игра не задалась. Весь оставшийся вечер они смотрели экранизацию «Мадам Бовари» с Изабель Юппер.

Таня пошла спать, едва закончился фильм. Молясь перед сном и лежа в постели, она слышала, как ссорятся Филипп и Катя. Филипп кричал высоким голосом. Таня прежде не слышала его крика и не думала, что в крике тембр у него другой.

Ее разбудили звуки из прихожей — звяканье Доновой амуниции, цокот его когтей, глухие шаги Филиппа. Хрустнул отпираемый замок, и щелкнула прикрытая дверь, соединившись с проемом.

Таня надела платье и убрала постель. По пути в ванную ей показалось, что Катя еще спит — тишина была именно такая, уязвимая, которую производит спящий. Медленно ради бесшумности Таня вывезла в прихожую чемодан на колесиках. Прополоскав зубную щетку, Таня отряхнула ее и завернула в кусочек фольги, который при этом случайно надорвала. Не было времени идти на кухню искать фольгу, поэтому Таня засунула щетку в чемодан как есть. Уже переступив порог, она вспомнила, что ключи с гербом Швейцарии по-прежнему в ее сумочке. Таня положила их на диван в детской.

Когда она шла через двор, сзади, поверх грубого запинающегося шороха колесиков о землю до нее долетел оклик, на который отозвался дворник-таджик, идущий через двор ей навстречу. Дворники еще перекликались, когда к Тане подбежал Дон. Таня потрепала его между ушами.

— Во дворе выгул запрещен. Мы ходили в заказник, — сказал Филипп.

— Я знаю, — сказала Таня. — Я видела табличку.

Было почти восемь, и из подъездов уже выходили те, кто начинает работу рано или кому до работы неблизкий путь. Люди шли через двор в противоположные стороны, одни к метро, другие к автобусной остановке. Таня видела их как бы спиной.

Дон обнюхивал колесики чемодана.

— Фу, — без нажима сказал Филипп.

— А я немного боюсь собак, — сказала Таня. — Я тебе не говорила?

Мимо прошел молодой человек, отбивая от земли черно-рыжий футбольный мяч, и еле слышно поздоровался с ними.