ВОДА И СВЕТЛО-ЧЕРНЫЙ СВЕТ

*

ВОДА И СВЕТЛО-ЧЕРНЫЙ СВЕТ

Олег Юрьев. Стихи и хоры последнего времени. Вступительная статья М. Галиной. М., «Новое литературное обозрение», 2016, 256 стр. («Новая поэзия»).

…Здесь будет город сейчас заложен

Мглы стремящейся стеной.

Олег Юрьев

В детстве мы представляли, что Петербург находится под водой: не в том смысле, что он когда-то утонул, как Атлантида, но в том, что это его естественное состояние, и что петербургская земля — на самом деле закатанное в асфальт речное дно, а кроны деревьев Летнего сада раскачиваются не от ветра, а от речного течения. Лучи света, изредка пробивающиеся сквозь плотные облака, тоже напоминали свет, рассеивающийся в толще воды: свет в Петербурге особенен тем, что его, во-первых, очень мало, а во-вторых — он почти осязаем. В предисловии к книге Мария Галина замечает, что в поэтическом словаре Олега Юрьева слово «свет» употребляется наиболее часто: «...вместе с производными оно встречается свыше восьмидесяти раз — в том числе и в оксюморонном, но неоднократном сочетании „светло-черный” и в связке с „ослепительный”, „ослепленный”, „слепой”, что может косвенно свидетельствовать об интенсивности этого света»^[1]. Тут нужно сказать, что применительно к свету северного города сочетание «светло-черный» едва ли является оксюмороном: в петербургских предутренних или вечерних сумерках иногда может показаться, что воздух распадается на множество мельчайших колеблющихся черных точек. Может быть, физике или физиологии известно название этого феномена. Фотографы говорят, что фотографировать в Петербурге очень сложно: этот рассеянный осязаемый свет никак не поймать в объектив фотокамеры и на снимках все выходит серым, тонет в туманной хмари.

Олег Юрьев пишет не о Петербурге — вернее, не всегда о Петербурге, — но поэзия запечатлевает местность иначе, нежели фотография, ей доступна более тонкая оптика, способная уловить движение и предчувствие, и в стихотворении часто запечатлевается какая-то особая память местности: может быть, той местности, где автор родился или провел значительную часть жизни, или той, которая была для него наиболее значима и богата событиями, чей genius loci был ему созвучен своими мыслями и мироощущением. В частности, поэтике пространства в текстах Олега Юрьева посвящена статья Аллы Горбуновой «Переселенец в саду языка»: «Поэтика Олега Юрьева связана с пространством столь интенсивно, как мало у кого из современных поэтов. <…> Образ Петербурга вообще постоянно возвращается в стихах Юрьева, и этот образ пронизан петербургским мифом, где Нева становится рекой Летой, и сам Петербург — городом мертвецов, городом мертвого времени»^[2].

Мы живем, как водоросль, на дне

смутностенного пустого неба,

где на ситах носится вода.

И со вжиком — бритвой на ремне —

облетают нас по краю недо-

переправленные поезда.

Помимо «светло-черного» света можно встретить и большое количество приставок «полу-», тоже относящихся к свету и его интенсивности или к воде: «полусумрак», «полумгла», «полудневной», «полупьет» и «полульет», «полулед», «полуутонувший» и так далее: мир еще как бы не вполне создан или, наоборот, распадается, исчезает. Валерий Шубинский в рецензии на журнальную публикацию «Стихов…» («Новый берег», № 49) говорит о погруженности Олега Юрьева «в трагические внутренние движения материи, в том числе материи языка, в распад и становление атомов вещества и атомов речи»^[3]: действительно, тексты Юрьева вызывают ощущение погруженности в некую первоматерию; они не столько направлены на «понимание», на вербализацию, сколько обращаются к каким-то до-языковым структурам психики («…есть только впечатление, запечатление, колеблющийся отпечаток на сетчатке»^[4]), и, видимо, к таким текстам со стороны читателя должно складываться особенно четкое отношение «мое — не мое», «приемлю — не приемлю» или «люблю — не люблю».

есть город маленький как птичья переносица

на светло-черной и сверкающей реке

чей шелк просвеченный не переносится

на свет прищелкнутый мостами на руке

В рецензии на предшествующую книгу Юрьева — сборник «Избранные стихи и хоры» (М., «Новое литературное обозрение», 2004) Виктор Бейлис пишет: «Я на какое-то время был дезориентирован вовсе, как будто меня лишили способности различать верх и низ. Я перестал понимать, что такое лирика, и, хотя нет традиции, с которой стихи Юрьева порывают, как и нет, на мой взгляд, такого поэтического явления, которое было бы неведомо стихам этого автора, в них есть такая ускользающая от формулировок новизна и необычность, что не только оторопь, но порой и страх пробирает: кто мог так отчетливо надиктовать этому человеку строки, наполненные почти запредельными смыслами? <…> ничего объяснить нельзя, потому что сказать то, о чем говорят стихи Юрьева, можно только стихами Юрьева: разъяснение смысла меняет смысл, и смысл есть только в том, как это сказано. Как бы загадочно, таинственно или двусмысленно ни было высказывание, оно имеет только то значение, которое обретает в своем единственном воплощении»^[5]. Здесь можно добавить только: если бы это было возможно сказать другими словами или объяснить, то поэзия не была бы нужна вовсе: нельзя точнее описать этот маленький город, кроме как повторить первую строку стихотворения, и нельзя объяснить, как именно выглядит свет, «прищелкнутый мостами на руке» (напрашивается: на реке, но это, видимо, слишком просто — и тоже вчитывается в метафору), но вполне можно увидеть или ощутить. В этом смысле поэзия Олега Юрьева чем-то сходна с беспредметной живописью, которую можно воспринимать на слух, как цветовые симфонии Кандинского, ощущая вибрацию отдельных звуков и их сочетаний.

а там — в горах перегородчатых

в темнобородчатых борах

сырые птицы в кожах сводчатых

как пистолеты в кобурах —

вот — подвигают дула синие

и черным щелкают курком

и прямо по прицельной линии

летят в долины — кувырком — — —

а там — на тушах замороженных

сады вздыхают как ничьи

и в поворотах загороженных

блестят убитые ручьи —

и каждый вечер в час назначенный

под небом в грыжах грозовых

заката щелочью окаченный

на стан вплывает грузовик — — —

Литературная аллюзия здесь прочитывается автоматически (как, например, Кафка безошибочно узнается в строках «...в Америке полночной мы живем / где полный месяц полнолунье» или вдруг возникающие ассоциации с японской поэзией в строках «Тем ближе к острову, где дуб Гипербореи / Скалу последнюю опутал в два ствола»^[6]): это в принципе можно сказать о литературных аллюзиях в текстах Юрьева — сами по себе они почти всегда прозрачны, никак не замаскированы, однако в то же время никаких ключей и намеков не дают: стихотворение все равно остается закрытым, герметичным, его невозможно разобрать и проанализировать (разве что как грамматическую конструкцию).

Существование в текстах Олега Юрьева погранично, зыбко, почти неуловимо, в них происходит постоянное движение, становление: «волна, уплотняясь, вращается», «сизый дым взвивается по мачте», «ночь освещается снегом», «в антрацит ночных купален / насыпается луна», «всплывают света пузыри», «истолченная мгла просыпается», а если нет движения, то обязательно есть какое-нибудь жужжание, свист, щелк, стук, «чревовещанье гор», «столоверченье рек» — все, что предшествует движению, все те до-речевые или вне-речевые звуки, которые когда-то наполняли местность, а теперь наполняют окрестность: стоит пересечь городскую черту, как окажешься совсем в другом пространстве, очень хрупком и подвижном, лишенном примет времени, потому что приметы времени — человеческая выдумка, а в мире без человека происходит сотворение каждого нового дня заново — и только. Это пейзаж, в котором человека еще или уже нет, и даже антропогенные механизмы здесь — поезд, мчащийся над рекой, фура или вползающий на мост грузовик — существуют сами по себе, как большие тяжелые животные или сумрачные видения. Если же человек и присутствует, то призраком, мертвецом, отчужденным наблюдателем:

ну так пойдем — поглядим нелюдимо

как облаков подтлевают копны

и выступает из гладкого дыма

пепельный шарик ранней луны.

В своем эссе «Слепая пчела» Елена Шварц отмечала, что взгляду Олега Юрьева присуща некая внечеловеческая (может быть, космическая) точка зрения: «Как если бы глаз исследователя, устремленный в микроскоп, вдруг в жертвенном порыве выкатился и вживился в сердцевину клетки и неприродным „перекати-полем”, добровольным микробом пустился кочевать, не способный к различению Добра и Зла (а только Света и Тьмы), равно любящий их <…> могущий лишь выразить муку блаженного блуждания в недрах Бесформенного…»^[7] Впрочем, сколь это блуждание «блаженно», столь оно и трагично, мучительно, поскольку требует от самого наблюдателя растворения в наблюдаемом (из этого же эссе Елены Шварц взята и аннотация к книге: «Бывают поэты-алхимики, а тут впервые, может быть, поэт — не алхимик, управляющий смешением и разделением, умиранием и рождением элементов ради философского камня, а сам — этот подопытный мучимый элемент. Он — то дерево, то медь, то вдруг — золото... то он медленно въедается в другие элементы и вещества, то они, как кислота, въедаются в него, то нагревается добела, то остывает»).

Наша родина — вода

Ее черпают невода,

Вычерпывают неводы.

Мы живем на дне воды.

Наша родина — земля.

Ее, корнями шевеля,

Жрет ночное дерево.

Мы заходим в дверь его.

Очевидно, что нет никаких «нас» (если бы была возможна речь вовсе без местоимений, то, по-видимому, поэзия Олега Юрьева таковой бы и являлась), и, если попытаться выяснить, что такое «дно воды» или «дверь ночного дерева», можно дойти до бессмыслицы, а вовсе не до новых смыслов. Здесь остается только положиться на свое читательское восприятие: «Стихи и хоры последнего времени» относятся к тем редким книгам, которые либо становятся любимыми, перечитываются время от времени и частью, а то и целиком заучиваются наизусть, либо оказываются не понятыми и не принятыми вовсе. Впрочем, возможно, для книги выбор между этими двумя вариантами и есть — наилучшая судьба.

Анаит ГРИГОРЯН

Санкт-Петербург