МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

СОЛЯРИС. ВИД СВЕРХУ

В рамках 23-го Форума издателей 13 — 18 сентября во Львове впервые состоялся фестиваль «Город Лема»^[1], приуроченный к его 95-летию, — Лем, как известно, родился во Львове, отношения с которым в силу исторических причин у него были напряженные и болезненные; тем не менее именно этому городу посвящены его «реалистические» романы — трилогия «Неутраченное время» и автобиографический роман «Высокий замок».

Фестиваль оказался необычайно насыщенным — гости из самых разных городов Украины, из Польши, Сербии, Канады, России и Белоруссии, круглые столы, доклады, виртуальное путешествие «по местам Лема»; Лем как свидетель и летописец самых страшных, самых трагических моментов истории Восточной Европы; Лем как фантаст; Лем — как философ и т. д., фантастике в этом списке отведено не больше места, чем остальному. Фигура Лема, похоже, со временем не теряет, а лишь приобретает масштаб и значимость.

Фантастическим текстам Лема, собственно Лему как фантасту (в том числе его сложным и напряженным взаимоотношениям с сообществом писателей-фантастов) была, как я уже сказала, отведена лишь часть конференции, тем не менее часть значимая и насыщенная^[2]. Несколько докладов в этой части конференции, совершенно естественно, оказались посвящены, пожалуй, самому загадочному произведению Лема — роману «Солярис» (1959 — 1960), о котором сам Лем говорил, что он, мол, написал вещь, которую сам не совсем понимает…

Пересказывать «Солярис» — дело неблагодарное, интерпретировать его — тем более; роман настолько многозначен, что в него удается вчитать даже феминистский дискурс (был один такой доклад), но на одном, совсем небольшом моменте, который мне пришел в голову во время конференции, я все-таки хочу остановиться, а для этого очень вкратце обрисую, что называется, бэкграунд.

Сначала немного истории. История переводов «Соляриса» в России довольно бурная, и, возможно, непосвященный читатель не подозревает, что роман ему известен, скорее всего, в сокращении – фрагменты, которые могли быть восприняты как аллюзия на «божественное» (в частности, финальный монолог Кельвина о Боге-неудачнике) были выкинуты в свое время по цензурным соображениям. Но не только, некоторые текстовые части (страницами), возможно, были урезаны еще и потому, что показались редакторам излишне затянутыми – философией пожертвовали в пользу динамики.

Вот соответствующая справка Фантлаба^[3]:

Отрывок из романа в переводе на русский В. Ковалевского публиковался в журнале «Знание — сила» № 12, 1961 г., стр. 48 — 50.

Первая публикация на русском языке: Станислав Лем. Соларис: Роман / Сокр. пер. М. Афремовича // Наука и техника (Рига), 1962, № 4, — с. 38 — 42; № 5 — с. 41 — 45; № 6 — с. 42 — 45; № 7 — с. 43 — 45; № 8 — с. 42 — 45 (сильно сокращенный вариант).

Несколько позже появился перевод Дмитрия Брускина в журнале «Звезда», 1962, № 8-10. Именно этот перевод в советские времена являлся классическим, но в нем были сделаны цензурные сокращения. Более полный, однако все еще сокращенный текст Брускин опубликовал в 1988 г. Этот вариант перепечатывается до сих пор.

Единственный полный перевод «Соляриса» на русский язык был сделан Г. Гудимовой и В. Перельман в 1976 году.

Самые значительные фрагменты, пропущенные в переводе Д. Брускина, даны в переводе Р. Нудельмана в составе статьи: З. Бар-Селла. Status quo vadis (Введение в теологию космических полетов // сб. Вчерашнее завтра (Книга о русской и нерусской фантастике), М., изд. РГГУ, 2004, стр. 158-177 (статья впервые опубликована в 1987 г.).

Перевод Г. Гудимовой и В. Перельман в статье раскритикован за «плохой язык».

«Плохой язык» — понятие субъективное. Хотя мне перевод Брускина тоже нравится больше; возможно, тут сыграл роль импринтинг; первая версия, с которой познакомился читатель, всегда кажется лучше всех последующих, мы же все-таки воспользуемся полным переводом, вошедшим в десятитомник лемовских текстов^[4].

Теперь о тех аспектах романа, которые важны для нас (и тут мы оставим всю фрейдистскую подоплеку — и вообще всю философскую составляющую — другим исследователям, поговорим о космогонии).

Планета Солярис, которая была открыта примерно за 130 лет до событий, описанных в романе, вращается вокруг двойной звезды, и по расчетам ученых, вследствие нестабильной орбиты, должна была давно уже упасть на одно из своих солнц, однако этого не происходит из-за необъяснимых флуктуаций. Дальнейшие исследования, положившие начало целой науке – соляристике – показали, что орбита планеты каким-то образом корректируется, и, вероятно, это происходит благодаря воздействию странной, и как поначалу казалось исследователям, примитивной студенистой субстанции, покрывающей всю площадь планеты и являющейся единственным ее обитателем – неким сверхорганизмом, мега-существом. Выяснилось, что корректировка осуществляется путем непосредственного влияния на метрику простанства-времени, а это значит, что субстанция, покрывающая планету, отнюдь не примитивна, напротив, чуть ли не всесильна (вспомним тот же финальный монолог о Боге-калеке, Боге-ребенке, изъятый в сокращенной версии), остается только выяснить, насколько осознаны эти действия – иными словами, разумен ли Океан в человеческом понимании, однако именно это и есть самое сложное – действия Океана можно интерпретировать как угодно, именно потому что им нет аналогов в человеческом опыте; они с равным успехом могут быть как осознанными актами и физиологическим выражением сложных мыслительных процессов, так и простейшими рефлексами. Одновременно выяснилось также, что Океан способен стоить на своей поверхности сложные структуры – возможно, математические модели уравнений, при помощи которых он корректирует орбиту; в этих структурах меняются даже характеристики пространства-времени, а также более простые структуры (мимоиды), чье предназначение – моделировать внешние раздражители. Все эти структуры наш герой и наблюдает в иллюминатор исследовательской станции «Солярис», созданной для изучения Океана (и, как следствие, для попыток контакта) и парящей над поверхностью планеты благодаря антигравитационным устройствам. Есть еще и орбитальный спутник, но для нас важна именно станция, произвольно способная менять высоту и направление передвижения.

Теперь обратимся к тексту.

«За стеклом блестели огромные гребни волн, поднимавшихся и опускавшихся так медленно, словно Океан застывал. <…> Хлопья слизистой кроваво-красной пены скапливались между волнами. Меня затошнило»^[5].

«…На северо-западе показалась симметриада <…>. Она еле виднелась в рыжеватом тумане и лишь зеркально поблескивала, словно гигантский стеклянный цветок <…>. Станция не изменила курса и четверть часа спустя мерцавший рубиновым светом колосс опять скрылся за горизонтом»^[6] (курсив здесь и далее мой — М. Г.).

«На юге показались отлично просматривавшиеся с нашей высоты <…> Аррениды, цепь из шести скалистых вершин. Пики Арренид казались обледеневшими, но на самом деле их покрывал налет органического происхождения <…>. Мы изменили курс <…> и некоторое время следовали вдоль горного барьера, сливавшегося с тучами, типичными для красного дня; потом все исчезло»^[7].

«Еще несколько месяцев мне предстояло смотреть на него из иллюминатора, с высоты наблюдать за непринужденностью белого золота и усталого багрянца, время от времени переливающихся в каком-то жидком извержении, в серебристом волдыре симметриады, следить за передвижением наклоненных против ветра тонких мелькальцев, встречаться с полуразвалившимися, осыпающимися мимоидами»^[8].

«…я заметил, что <…> безжизненная поверхность его постепенно мутнеет. Она уже не была черной, побелела, словно ее окутала легкая дымка; <…> Черную поверхность закрыли пленки, светло-розовые на гребнях волн и жемчужно-коричневые во впадинах»^[9].

«Мы оба вглядывались в горизонт, затянутый рыжей дымкой.<…> Мимоид остался сзади, его неправильные очертания широким светлым пятном выделялись в Океане. Он уже не был розовым, он желтел, как высохшая кость.<…> Закругленные вершины причудливых башен проплыли далеко внизу»^[10].

«…удивительно красивый закат освещал иллюминаторы верхнего коридора. <…> сейчас он переливался всеми оттенками розового цвета, приглушенными дымкой, осыпанной серебряной пылью. Тяжелая, лениво движущаяся чернота бесконечной равнины Океана, казалось, отвечала на нежное сияние буро-фиолетовым, мягким отблеском»^[11].

Ничего не напоминает? Вид с высоты сквозь круглый (у Лема, кажется, все-таки полукруглый) иллюминатор, странные, неземные ландшафты, окрашенные преимущественно в коричневые, пурпурные и черно-фиолетовые тона, серебряная дымка, способность произвольно изменять курс следования над объектом, приближаться к нему и отдаляться от него? Человек, не имевший дела с микроскопом и гистологическими препаратами, не скажет ничего; человек, глядящий в окуляр микроскопа на предметное стекло, произвольно летит над странным, подсвеченным серебристым светом внеземным ландшафтом, видимым словно сверху, в иллюминатор.

Лем был врачом и наверняка работал с гистологическими стеклами, испытывая по мере наблюдения, подкручивая верньеры микроскопа, приближая и удаляя лежащий в поле зрения объект, перемещаясь от объекта к объекту, меняя в некоем нужном ему порядке направление перемещения, корректируя эту странную иллюзию полета.

Явный, вызывающий биологизм организма-океана (слизь, кровавый цвет, отслаивающиеся хлопья) еще не все. Вид на Солярис — вид на тканевый препарат в микроскоп.

Предложу некий опыт, для которого выпишу самые частотные слова, описывающие солярианский ландшафт: серебристый, поблескивающий, полуразвалившийся, осыпающийся, легкая дымка, серебряная пыль, бесконечная равнина, безжизненная поверхность, и сравним их с той картиной, которую предлагает сам автор.

«Я видел, словно с большой высоты, безбрежную пустыню, залитую серебристым блеском. На ней лежали окруженные легкой дымкой, потрескавшиеся, выветрившиеся плоские булыжники. Это были красные кровяные тельца. <…> Казалось, что объектив наезжает на бесформенный, вдавленный посредине эритроцит, который выглядел уже как кратер вулкана, с черными резкими тенями в углублении кольцеобразной кромки…»^[12]

Это описание того, как Крис рассматривает в микроскоп взятую у Хэри каплю крови.

Параллели очевидны.

Диковато и спекулятивно предполагать, как приходит в чужую голову та или иная идея, но мне представляется, что первоначальная идея сверхорганизма-океана пришла в голову Лему именно тогда, когда он рассматривал препарат под микроскопом — необъятная сине-черная или розово-пурпурная (цвет основных красителей) равнина с ни на что не похожими, не имеющими аналогов в макромире структурами, масштаб которых в силу отсутствия возможности сопоставления непредставим; притом равнина, освещенная белой, очень яркой подсветкой, над которой словно парит, произвольно меняя направление, наблюдатель. Не знаю, можно ли доказать это или обращал ли кто на это внимание, — если об этом писал или говорил где-то сам Лем, я опять же об этом ничего не знаю, а если так, мне остается только предполагать.

В каком-то смысле любой человек — Солярис, биологическая машина, о внутреннем мире которой мы можем судить лишь по внешним проявлениям, и наши интерпретации далеко не всегда верны и всегда субъективны (у Лема в полной версии романа присутствует описание науки соляристики как каталога бесплодной системы подходов к объекту в попытке этот объект понять); но предположим, какой-то подход оказался верен — как мы об этом узнаем? Повторив опыт и убедившись в повторяемости реакции объекта? Но самые тонкие и сложные реакции — мыслительные процессы — не повторяются никогда (как не бывает двух одинаковых симметриад). И только наивный исследователь может положиться на веру тому, что его объект говорит о себе. В этом смысле литература дает, пожалуй, одну из немногих возможностей познания другого; поскольку предлагает нам опыт внутреннего проживания, который можно сопоставить со своим.