НАЦИЯ И НАУКА

Беляков Сергей Станиславович — историк и литературовед. Родился в 1976 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Заместитель главного редактора журнала «Урал». Автор книг «Гумилев сын Гумилева» (2012), «Тень Мазепы» (2016). Лауреат премии «Большая книга» и многих других премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Екатеринбурге.

Сергей Беляков

*

НАЦИЯ И НАУКА

К дискуссии о книге «Тень Мазепы»

Посмотрим, кто из нас американец!

Валентин Катаев

Рецензия как повод

Когда я писал книгу «Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя», то решил не досаждать читателю теорией национализма и детальным разбором дискуссий примордиалистов с конструктивистами. Мне казалось, что такой разговор будет интересен двум-трем десяткам читателей. Возможно, я был неправ. Разговор о теоретических основах нужен если не в самой книге, то после нее. Тем более что появился хороший повод.

Докторант Гарвардского университета Ольга Брейнингер поставила мне в вину «отказ от опоры на исторические концепции» и даже противопоставила мою книгу работам «профессиональных ученых», подразумевая, очевидно, что я не ученый и не профессионал^[1]. «Тень Мазепы» для нее не историческая монография, к «научно-исследовательской» литературе Ольга Брейнингер ее не относит, спасибо, что относит к научно-популярной^[2].

Что же, посмотрим, кто из нас ученый. Речь пойдет не о самой Ольге Брейнингер и ее научных трудах, речь о том научном направлении, которое она представляет в рецензии на мою книгу. О конструктивизме Эрнеста Геллнера, Бенедикта Андерсона, Эрика Хобсбаума, Лии Гринфельд, Эдит Бояновской и многих других западных ученых и их российских последователей, учеников, эпигонов.

Нация для конструктивистов — это прежде всего идея нации, а национализм — «политическая программа» (Хобсбаум)^[3]. Нации существуют только в сознании людей, они представляют собой «воображаемые сообщества» (Андерсон)^[4], плод коллективного заблуждения людей. Эти сообщества возникают в результате целенаправленной деятельности государства и/или политической и культурной элиты. Политические деятели и ученые фольклористы, писатели и пропагандисты создают нацию из ничего. Относительно генезиса нации единства у конструктивистов нет. Лия Гринфельд полагает, что первая нация (англичане), начинает формироваться уже в XVI веке. Эрнест Геллнер писал, будто лишь после 1815 года в Европе появляются условия для формирования наций. Однако большинство начинает отсчет с 1789 года, то есть с начала Великой французской революции.

Есть вариант: умеренный конструктивизм. Он признает, что нация появляется не на пустом месте. Ей предшествует этнос, этнические традиции, культурное наследие этноса, которое могут использовать все те же политики-ученые-писатели, когда берутся за конструирование нации.

В радикальном конструктивизме и этого нет. Достаточно представителям «интеллектуальной элиты» придумать «национальную идею» и попытаться ввести ее в массовое сознание, как процесс «строительства нации» пойдет как по маслу. Вообще в конструктивистском дискурсе преобладают понятия: «проект», «конструирование», «конструкт», «социальная инженерия», «строительство», «нацбилдинг». Как будто ученые-гуманитарии играют в инженеров. Интеллектуалы разрабатывают проект, они же при помощи политиков воплощают его в жизнь. Всем остальным достается роль кирпичей или строительных блоков. Нация для большинства конструктивистов — только «побочный продукт» становления индустриального общества.

Это направление господствует сейчас в социальных науках, изучающих нацию и национализм. Только вот научен ли конструктивизм? Вспомним, чем вообще занимается наука.

Чем же занимается наука?

Наука изучает человека и окружающий мир, реальность в самом широком смысле слова. Историческая наука занимается исторической реальностью, прошлым, единственной категорией времени, доступной нашему познанию. Материал для работы историк получает из источников: документов, летописей и хроник, из народных песен, записанных фольклористами, из археологических памятников и иных следов человеческой деятельности. Ремесло историка начинается с изучения источника. Теории и концепции вторичны. Их создают только опираясь на факты. Скрупулезный анализ источников — вот занятие для историка. Из источников извлекают факты, на их основе реконструируют историческую реальность, далекое или близкое нам прошлое. Многие историки привыкли обходиться вовсе без теоретизирования: «Заниматься методологией истории — все равно что доить козла», — будто бы говорил замечательный русский ученый Борис Романов, автор классической монографии «Люди и нравы древней Руси».

Такова уж специфика гуманитарных наук: в них нет таких же законов, как законы природы, вычисленные математиками, открытые физиками, химиками, биологами. Более того, сложная и многоцветная историческая реальность поддается описанию, но совершенно не вписывается в рамки строгих, логичных концепций, которые создают социологи, политологи и философы.

Эрнест Геллнер, один из основоположников конструктивизма, был как раз философом. Он полагал, будто национализм и нации возникают в ходе процесса индустриализации. Как и свойственно многим философам, он любил создавать абстрактные схемы, а затем иллюстрировать их «обобщенными», вымышленными примерами: «Руританцы были сельским населением, говорившим на родственных и более или менее взаимопонимаемых диалектах, обитавшим в ряде обособленных, но не сильно разобщенных районов на территории империи Мегаломании»^[5]. Конечно, с вымышленными руританцами и мегаломанцами конструировать теорию легче, чем с настоящими сербами, хорватами, немцами, украинцами, латышами. А если заменить руританцев и Мегаломанию, скажем, на сербов и Османскую империю, что тогда получится?

Первое сербское восстание (1804 — 1813) вспыхнуло в «отсталой» аграрной стране. Сербское население Белградского пашалыка состояло почти исключительно из крестьян, «…идейная среда <…> была чрезвычайно бедна, а преобладающая культура — глубоко архаична»^[6]. Даже купец или адвокат были там редкими птицами, «залетавшими» в Белград из австрийской тогда Воеводины, страны тоже далеко не индустриальной. Самое настоящее аграрное общество, очень далекое от модернизации. Это не помешало сербам поднять восстание против турок и в конце концов создать собственное национальное государство.

Всемирная история предельно упрощается конструктивистами. Характерный пример — монография Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества», вероятно, столь же популярная в Nationalism Studies, сколь популярен у марксистов «Капитал». Трудно найти современное сочинение о нации и национализме, где не было бы ссылки на «Воображаемые сообщества». Андерсон сопоставляет национализм с «широкими культурными системами», такими как «религиозное сообщество и династическое государство». На смену им и приходит нация с национализмом, чем-то вроде гражданской религии современного общества. Все логично и убедительно до тех пор, пока автор не начинает доказывать свою теорию, обращаясь к истории (Геллнер этого благоразумно старался избегать).

В землях Венгерской короны еще в начале XIX века официальным языком была латынь. Из этого Андерсон делает вывод о слабом и позднем развитии национального самосознания в Венгрии: «Мадьярское дворянство — класс, насчитывавший примерно 136 тыс. душ, монополизировавших землю и политические права в стране с населением около 11 млн. человек, — стал по-настоящему мадьяризироваться только в 40-е годы XIX века, да и то лишь ради того, чтобы не оказаться на обочине истории»^[7]. Очень жаль, что автор не изучил как следует историю Венгрии, ведь она не подтверждает, а совершенно опровергает построения Андерсона. Еще в начале XVIII века на землях короны святого Иштвана вспыхнуло антигабсбургское восстание под руководством Ференца Ракоци (1701 — 1711). Восстание приняло венгерский национальный характер, в нем участвовали крестьяне, горожане, а возглавлял повстанцев венгерский аристократ. Лозунг, начертанный по латыни на знамени Ференца Ракоци, — «Cum Deo pro Patria et Libertate» («С Богом за Отечество и свободу!») — могли прочитать далеко не все повстанцы, но это не мешало им воевать за интересы Венгрии и венгров^[8]. С тех пор и до превращения империи Габсбургов в дуалистическую Австро-Венгрию (1867) борьба венгров за свои права не прекращалась. Венгры всеми силами противились германизации (1780 — 1790) при императоре Иосифе II и победили. Иосиф перед смертью зимой 1790-го отменил почти все изданные декреты, прежде всего ущемлявшие политические права и автономию Венгрии. Венгерское дворянство «выдвинув популярные в широких массах лозунги, сумело заразить своим патриотизмом значительное большинство горожан и крестьян...»^[9] В ходе сессии венгерского Государственного собрания 1790 года из венгерских частей габсбургской армии приходили пожелания, наказы, просьбы «о назначении венгерского главнокомандующего, введении венгерского языка в частях и др., т. е. был поставлен вопрос о создании национальных вооруженных сил»^[10]. Между тем Венгрия XVIII века — это еще сословное общество, а основа ее экономики — сельское хозяйство. Условий для национализма, с точки зрения конструктивизма, никаких.

Эрик Хобсбаум, автор «культовых» для конструктивистов статьи «Изобретение традиций»^[11] и монографии «Нации и национализм после 1780 года»^[12], не выдвигает собственной теории национализма, а в основном разделяет воззрения Геллнера. Хобсбаум дополняет его теорию историческими примерами, которые призваны доказать, будто национализм есть явление позднее и к тому же искусственное, сконструированное. Он считает, что конфликты между сербами и хорватами «не могли иметь места до 1918 года», когда эти два народа оказались в составе одного государства, «Украина (кроме как в составе бывшей империи Габсбургов) и Македония никак не проявляли желания стать самостоятельными до тех пор, пока СССР и Югославию не сокрушили иные силы…»^[13]

Здесь неверно все! Конфликты между хорватами и сербами начались еще в Австро-Венгрии. Хорватский национализм уже в 1860 — 1870-х приобрел сербофобский характер. Анте Старчевич, создатель Партии права (первой хорватской националистической партии), само слово «серб» считал ругательством. Он много лет посвятил борьбе против сербов и югославистов. Лидера югославистов епископа Йосипа Юрая Штросмайера Старчевич называл «вождем славосербов», самих же «славосербов» называл «рабским племенем», «гнусным скотом», не достойным даже имени животных, не то что людей^[14]. Эуген Кватерник, еще один вождь хорватских националистов, считал сербов народом «рабским» и «неблагодарным». Сербские националисты хорватским по меньшей мере не уступали^[15]. В 1887 году газета «Србобран» («Srbobran») неоднократно писала, будто хорватского народа не существует в природе, а хорваты — это окатоличенные сербы^[16].

Сути македонского вопроса Хобсбаум, очевидно, не понимал. Македонцы стремились не к независимой Македонии, а к объединению с Болгарией^[17]. В этом смысле македонский вопрос существовал и в межвоенный период, когда Внутренняя македонская революционная организация (ВМРО) вместе с хорватскими усташами боролась против югославского государства. Жертвой этой борьбы пал югославский король Александр, убитый террористом из ВМРО. В 1941 году болгарские войска оккупировали Македонию, причем македонцы встречали их как освободителей.

Что уж говорить об Украине! Еще в 1791 году некий «дворянин из Малороссии или Русской Украины, который называет себя Капнистом»^[18] приехал в Берлин и добился встречи с графом Эвальдом-Фридрихом Герцбергом, статс-секретарем иностранных дел (главой внешней политики) Пруссии. Капниста будто бы послали потомки «давних запорожских казаков», «доведенные до крайнего отчаяния тиранией» российского правительства. Капнист спрашивал, можно ли им рассчитывать на помощь Пруссии? Он обещал, что в случае войны его соплеменники «попробуют сбросить русское ярмо»^[19].

Даже в благополучном для России XIX веке украинский сепаратизм вовсе не был фантомом. Слово «мазепинец» (и его значение — украинский сепаратист) было уже хорошо известно. Весной 1847 года в Киеве арестовали нескольких участников Кирилло-Мефодиевского братства, мирной, но все-таки украинской республиканской националистической организации. Их доставили в Петербург. И вскоре по столице поползли слухи, будто «они хотели возбудить Малороссию к восстанию, к провозглашению гетманщины и к совершенному отделению от России», — писал поручик лейб-гвардии Московского полка и участник кружка петрашевцев Николай Момбелли^[20]. Настоящие цели кирилло-мефодиевцев были куда скромнее, но идея украинского сепаратизма уже в то время никого не удивила. «Независимая Украина была целью его мечтаний, революция была его стремлением», — писал о Тарасе Шевченко польский литератор Якуб Гордон (Максимилиан Ятовт). С течением времени украинский сепаратизм только будет набирать силу, а в годы Гражданской войны возникнет даже несколько украинских государств: Украинская Народная Республика (УНР), Западно-Украинская Народная Республика (ЗУНР), Украинская держава, Украинская народная республика советов (позднее — Украинская Советская Республика, еще позднее — УССР).

Не исчез украинский национализм в Советском Союзе, одно время (в 1920-е) его даже поощряли, а лидеры УНР и ЗУНР становились советскими учеными (М. С. Грушевский, М. М. Лозинский). Что уж говорить о партизанской войне украинских националистов в годы Второй мировой. Слова «бандеровцы», «ОУН», «УПА» сейчас известны чуть ли не каждому школьнику. И все это было, заметьте, задолго до распада Советского Союза!

Конечно, самый добросовестный исследователь не застрахован от ошибок, но конструктивизм не может существовать без ошибок и передержек, без упрощения сложной, многоцветной исторической реальности. Можно сказать, что конструктивисты в самом деле конструируют собственный мир, воображают его, если уж на то пошло. Точно так же они воображают и нацию, конструируют ее. Имеет ли их воображаемая нация отношение к настоящей нации?

Лия Гринфельд, профессор Бостонского университета, автор известной и часто цитируемой книги «Национализм. Пять путей к современности», признается, что историческая реальность с трудом укладывалась в ее концепцию: «Меня приводила в смущение сложность исторического материала, а периодически обескураживал недостаток данных. Временами я отчаивалась в своей способности не погрешить против этих данных и тем не менее их осмыслить»^[21].

К сожалению, исследовательница проявила настойчивость… Рекомендую читателю открыть третью главу этой книги, она посвящена России и русскому национализму. Читатель узнает, что до Петра Великого в России понятия не имели о родине, отечестве, государстве. Жители царства Московского якобы были только рабами своего господина — царя. Но благодаря Петру I новые ценности «стали проникать в язык царских указов, а через них — в спящее сознание людей, которых он кнутом пытался заставить чувствовать или хотя бы действовать как граждане. Ценности эти объединяла революционная и очень важная идея нации, подразумевающая фундаментальное переосмысление понятия российского государства (polity). Государство становилось не личной царской вотчиной, а общим достоянием и благом, безличной родиной (patrie) или Отечеством (fatherland), где каждый человек имел равную долю. Предполагалось также, что он питает к этому отечеству естественную любовь»^[22]. Таким образом, русские люди только из указов Петра I узнали, что у них есть Отечество, и только благодаря этим указам свое Отечество полюбили.

Так неужели это и есть истинно научный подход? Неужели это и есть современная наука? Пожалуй, она не более научна, чем рассуждения Фомы Аквинского, может ли ангел занимать несколько мест в пространстве или же один ангел занимает только одно место.

Откуда есть пошел конструктивизм

Само возникновение этого странного научного направления, которое совершенно неожиданно стало едва ли не общепринятым, связано как с научными, так и с политическими причинами.

Главной собственно научной причиной была усталость (если не отчаяние) историков и этнографов, которые много лет пытались дать научные определения этносу и нации, старались вычислить тот комплекс черт, особенностей, характеристик, который отличает одну нацию от другой. Свой вклад внес даже И. В. Сталин, создавший известное определение нации, которое было не хуже и не лучше других^[23]. Но каждый раз оказывалось, что в некоторых случаях одну нацию от другой отличает язык или религия, а в других они никакой роли не играют. Скажем, на Балканах религия отделяет сербов от хорватов и боснийских мусульман, а на русско-украинском пограничье между национальной и религиозной принадлежностью трудно найти связь. В конце концов многие этнографы решили, не мудрствуя лукаво: люди отличаются национальным самосознанием, а оно проявляется в самоназвании. Кем назвал себя человек, кем он себя считает, тем он и является^[24]. И это уже шаг к конструктивизму.

Но, вероятно, не менее важна другая причина. После Второй мировой войны на исследователей нации и национализма стали смотреть косо. Возможно, не без оснований, ведь многие германские историки-романтики вольно или невольно бросили и свою веточку в разгоравшийся костер нацизма. Обжегшись на молоке, дуют на воду. И вот уже Эрнест Геллнер грозно предупреждает: «Критики национализма, осуждающие политическое движение, но молчаливо признающие само существование наций, недостаточно последовательны»^[25]. За «неправильные», «отсталые», «реакционные» взгляды могут и в фашисты записать. Понятно, что оппоненты конструктивизма чувствуют себя не совсем уверенно. Почти все западные конструктивисты — левые, нередко — даже неомарксисты. В этой интеллектуальной среде вошло в традицию обвинять в фашизме всякого противника.

Что там дискуссии о нациях и национализме, в самом деле довольно острые и политически актуальные, когда изменившаяся политическая реальность заставила даже историков древней Месопотамии пересмотреть свои взгляды на взаимоотношения Шумера и Аккада во второй половине III тысячелетия до нашей эры! Это не шутка. Шумеры, создатели одной из древнейших цивилизаций, сошли с исторической арены, исчезли, оставив победителям — семитским народам (аккадцам и амореям) ирригационные системы, города, храмы, клинопись и даже своих богов, получивших новые, аккадские имена (Инанна стала Иштар, Уту — Шамашем и т. д.). Долгое время считалось, будто шумеры были истреблены аккадцами в ходе межэтнической войны^[26].

Но уже после 1939-го и особенно после 1945-го приверженцев традиционного подхода к проблеме Шумера и Аккада стали обвинять в расизме, а ученые, от американского шумеролога Т. Якобсена до советского востоковеда И. М. Дьяконова, начали вообще отрицать существование межэтнических конфликтов в древнем мире. Вероятно, они неправы. Об истребительных межэтнических войнах в древнем мире знают не только профессиональные востоковеды, но даже простые читатели Библии. Видимо, и в истории Шумера и Аккада эти войны были. Аккадские правители уничтожали шумерские города, а шумеры восставали против аккадской династии Саргонидов^[27].

Кандалы для ученого

Догмы конструктивизма мешают исследователю, это кандалы для ума, они сковывают ученого и толкают его к ошибочным и даже нелепым выводам. Известный историк Алексей Миллер в своей лекции «Империя и нация в воображении русского национализма» пересказывал эпизод из «Былого и дум»: «Герцен описывает, как он подростком слушает разговор отца с гостем. Гость — француз, генерал. Из разговора становится понятно, что этот генерал в войну 1812 года сражался в русской армии, и мальчик спрашивает: „А как же так, вы — против своих?” Отец ему отвечает: „Ты, сынок, ничего не понял: наш гость сражался в армии нашего императора за права своего короля, — то есть Бурбона, — против узурпатора”^[28]. Это типичная династическая логика XVIII века. А подросток Герцен уже откуда-то нахватался этой национальной идеи, что как же вы „против своих”»^[29].

В XIX — XX веках читатели без труда понимали смысл этого эпизода, но логика конструктивизма заставляет современного ученого избрать заведомо ошибочное решение. А ведь стоило Миллеру прочитать предыдущий абзац той же самой первой главы из «Былого и дум», как он легко понял бы, что Герцен вовсе не «нахватался этой национальной идеи», скажем, из книжек.

«Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей. Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто. Потом возвратившиеся генералы и офицеры стали наезжать в Москву. Старые сослуживцы моего отца по Измайловскому полку, теперь участники, покрытые славой едва кончившейся кровавой борьбы, часто бывали у нас. Они отдыхали от своих трудов и дел, рассказывая их. Это было действительно самое блестящее время петербургского периода; сознание силы давало новую жизнь, дела и заботы, казалось, были отложены на завтра, на будни, теперь хотелось попировать на радостях победы»^[30].

Русская идентичность, русское национальное чувство сформировались у Герцена в раннем детстве, в период воспитания и социализации, который проходит каждый человек, когда учится различать своих и чужих.

Еще более известный историк, Евгений Анисимов, тоже не избежал влияния конструктивистов. В своей блестящей книге о Багратионе Анисимов пишет, будто понятие «русский» в России XVIII — начала XIX веков означало только подданство российскому императору^[31]. Поразительные слова, ведь в этой же книге историк приводит множество свидетельств настоящей ксенофобии, неприязни русских^[32] к нерусским, прежде всего — немцам, так ярко проявившейся именно в 1812 году. «В нерешительности Барклая Багратион стал усматривать недоброжелательное отношение к нему, злой умысел и даже измену. В тот же день, 29 июля, он написал А. А. Аракчееву послание с просьбой помочь ему получить отставку: „<…> вся Главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно”…»^[33] Между тем эти немцы в большинстве своем были такими же подданными российского императора. Если б «русский» означало всего лишь «подданный русского царя», то и основы для конфликтов не было бы, не было бы противопоставления русских и немцев, а ведь свидетельств этого противопоставления множество: «Я знаю, что вы русский, дай Бог, чтобы выгнали чухонцев, тогда я докажу, что я верный слуга отечеству»^[34], — писал Багратион. Немцы и чухонцы отличались не только религией, языком, но и образом жизни, особенностями бытовой культуры и в повседневной жизни сохраняли свою обособленность от русских.

Если конструктивизм сыграл злую шутку с такими известными учеными, как Анисимов и Миллер, то что говорить о молодых исследователях, которые на свою беду решили освоить модную теорию и применить ее на практике. Публицист и обозреватель журнала «Вопросы национализма» Александр Храмов взялся за неудобную для конструктивистов тему — войну 1812 года и роль в ней русского крестьянства. Неграмотные крестьяне, казалось бы, не должны были обладать национальным самосознанием, о национальной идее ничего не знали. Откуда же появился массовый патриотизм у русского крестьянства? Согласно конструктивизму, крестьянам просто неоткуда было узнать о России и русских. Храмов решает эту проблему, он находит источник патриотизма крестьян — это «афишки» графа Ростопчина.

«Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее снопа ржаного», — призывал он к сопротивлению крестьян Московской губернии. «Готовьтесь с чем бы то ни было: с косой, серпом, топором, дубиной и рогатиною! Неситеся!.. поражайте злодея козненного!.. пса гладного!»^[35]

Прочитав все это, крестьяне и начали войну с французами: палили собственные дома, уходили в леса, с вилами нападали на вооруженных до зубов французов. Если предположить, что все так и происходило на самом деле, то граф Ростопчин оставил далеко позади величайших властителей дум, потому что даже Лев Толстой и Карл Маркс не могли похвастаться таким влиянием на своих сторонников.

На самом же деле подавляющее большинство крестьян вообще читать не умели, а потому могли использовать афишки Ростопчина разве что для растопки печей. А если б и прочли, то вряд ли ради пустой бумажки пожертвовали домом, семьей и жизнью. Еще недавно версию Храмова сочли бы неудачной шуткой или курьезом. Между тем он ни на йоту не отступил от железной логики конструктивизма: представитель интеллектуальной и политической элиты транслирует национальную идею в массы, превращая крестьян в русских^[36].

Но многим ли отличается от молодого русского публициста профессор университета Ричмонда Давид Бранденбергер, опубликовавший в издательстве Гарвардского университета свою монографию «Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания»^[37]. Автор всерьез полагает, что только при Сталине «разобщенное скопление индивидуумов, зачастую не объединенных ничем, кроме общего языка» начало превращаться в русскую нацию. При этом ключевую роль в ее формировании сыграли учебник «Краткая история СССР» под редакцией профессора Шестакова, фильм Петр I, статьи в журнале «Большевик» и т. п. Подробнее об этой, весьма научной, работе я писал на страницах «Нового мира»^[38].

Что же кроме вреда может дать исследователю конструктивизм? И неужели критерием научности может считаться именно приверженность ему?

Профессорский подход к нации

Разумеется, я мог бы противопоставить конструктивизму, скажем, теорию Льва Гумилева, которая, при всех своих недостатках, лучше объясняет очень многое в межнациональных отношениях^[39]. И в книге «Тень Мазепы» немало отсылок к этой теории, просто на Западе о ней ничего не знают (а в России знают мало), поэтому Ольга Брейнингер не обратила на них внимание. Но мне представляется, что более научным и более справедливым будет как раз отказ от излишнего теоретизирования. Исследователь, вооруженный готовой теорией, будет подгонять результаты своей работы под эту теорию. Собственно, это происходит сплошь и рядом. Ученый «конструирует» свою собственную нацию, а затем проверяет, соответствуют ли этой воображаемой нации настоящие нации, существующие теперь или существовавшие в историческом времени. Как будто профессор экзаменует студентов. Вот один из многих примеров этого «профессорского» подхода. Талантливый московский историк Сергей Сергеев перечисляет характеристики нации: «Нация едина социально (ни одна социальная группа формально не является привилегированной), политически (она живет в одном суверенном государстве, не предполагающем внутри себя никаких других политических образований), юридически (в этом государстве действует единое и обязательное для всех законодательство), экономически (внутренний национальный рынок, национальное разделение труда, государственная банковская система) и культурно (все сверху донизу должны знать, кто такие Данте, Шекспир или Гете и относиться к ним с благоговением)»^[40].

Будто профессор диктует лекцию и готовится принимать экзамен. Сразу заметим, русская нация «экзамен» не сдала.

К сожалению, этот «профессорский» подход ставит исследование с ног на голову, ведь мы должны только изучать реальность, а не приписывать ей выдуманные нами самими свойства, требования, характеристики. Более того, требования завышены непомерно. Экономическое единство в идеальном виде было осуществлено разве что в Северной Корее или в Албании времен Энвера Ходжи. Не уверен, что англичане, разгромившие французов при Трафальгаре и на полях Ватерлоо, были такими уж знатоками Шекспира, но чем они хуже современного британского профессора-шекспироведа индийского или польского происхождения? И неужели отсутствие благоговения к Данте Алигьери автоматически лишит итальянца национальной идентичности?

Нация как сообщество похожих людей — миф, очень далекий от реальности, в том числе исторической. Гайто Газданов так описывал различия между парижанами (французскими интеллектуалами и пролетариями) в двадцатые-тридцатые годы XX века: «…люди, которых мне приходилось встречать, отделены друг от друга почти непереходимыми расстояниями; и, живя в одном городе и одной стране, говоря на почти одинаковых языках, так же далеки друг от друга, как эскимос и австралиец»^[41].

А ведь французы того времени — одна из самых консолидированных наций Европы. Если им отказать в праве считаться нацией, то останутся ли нации в мире? В XIX веке и в особенности при Старом порядке культурные различия были еще значительнее.

Невозможно требовать сходства от миллионов людей, составляющих нацию. Олигархи и бомжи, боксеры и шахматисты, идеалисты-романтики и филистеры, мужчины и женщины, наконец, не похожи друг на друга, но их несходство не нарушает единства нации.

Ольга Брейнингер сделала из моей книги неверный вывод, будто бы я «на примере становления украинской нации» подтверждаю выводы Геллнера и Андерсона, что «нация — это воображаемый текучий конструкт». На мой взгляд, из книги можно сделать вывод разве что о «текучести» имен нации, но никак не о ее «воображаемости» или «сконструированности». Как бы ни называли украинцев — черкасами, хохлами, малороссиянами, западными русскими, южными россами, козаками — на протяжении по крайней мере четырехсот лет они сохраняли свою идентичность. Отличались и от поляков, и от русских (великороссов). Даже дважды потеряв национальную элиту (полонизированную в Речи Посполитой начала XVII века, русифицированную в Российской империи XVIII — XIX веков), они сумели сберечь свою оригинальную народную культуру и начать почти безнадежную борьбу за национальную независимость, завершившуюся неожиданной победой уже в конце XX века. Украинцев никто не конструировал. Российская империя старалась, насколько возможно, способствовать их ассимиляции, слиянию с русскими. Тем более не занималось конструированием косовских албанцев югославское государство. Напротив, в королевской Югославии пытались превратить Косово и Метохию в сербский край, но без успеха. В социалистической Югославии пытались «воспитать», «сконструировать» югославскую нацию, опираясь не только на славянское происхождение большинства народов Югославии, но и на память об общей победе над фашизмом. Но историческая память сербов и хорватов, словенцев и македонцев, албанцев, черногорцев, боснийских мусульман оказалась сильнее насаждаемого государством югославского мифа. Кажется, все было по теории: интересы государства требовали формирования национального единства, условия для этого единства были созданы, государственная пропаганда старалась вовсю. Но даже в лучшие годы межнациональные противоречия в этой стране не исчезали, а стоило только начаться экономическому и политическому кризису, как эти противоречия разорвали единство государства.

У «профессорского» подхода есть оправдание: настоящий терминологический хаос, связанный с понятиями «нация» и «национализм». Нацией в разные эпохи называли этническую группу, студенческое землячество, население одного государства, само государство (что отразилось и в названии Организации объединенных Наций). Поэтому ученый, принимаясь за работу, спешит сообщить, что же именно он понимает под словом «нация».

Что есть нация?

Нация столь многообразна, что заключить ее в строгие рамки философских категорий или научных определений почти невозможно. Как будто вода между пальцами протекает. Но некоторые ограничения все же необходимы.

Нация не стоила бы внимания исследователя, если б она была всего лишь сообществом граждан одного государства. Но такие сообщества редко представляют собой национальное единство. Эти строки написаны в дни удивительного, хотя и приглушенного «оглушительным молчанием» официальных СМИ скандала. Во время олимпийских игр в Рио-де-Жанейро президент Ингушетии Юнус-бек Евкуров призвал болеть за борца из Турции, которому предстояла финальная схватка с россиянином. Дело в том, что за Турцию выступал ингуш Зелимхан Картоев.

«Наш Зелимхан Картоев пробился в финал Олимпиады по борьбе. В полуфинале он одолел борца из США. Таким образом, Зелимхан сразится в финале с нашим братом из Республики Дагестан Абдулрашидом Садулаевым, который, несмотря на свой юный возраст, является одним из лучших в своей весовой категории, показывает хорошую борьбу, обладает блестящей техникой. Но в спорте всегда есть победители и проигравшие. Вся Ингушетия будет болеть и переживать за Зелимхана Картоева. Желаем ему удачи в финале!» — написал Евкуров на своей странице в «Фейсбуке»^[42].

Евкуров гражданин России, более того — он герой России. Настоящий герой, получивший это звание за легендарный «бросок на Приштину» весной 1999 года. И вот этот герой еще и наградил турецкого борца (кстати, проигравшего схватку), вручил ему ключи от квартиры и автомобиль «Тойота-Камри». Выходит, принадлежность к ингушам оказалась для президента республики, то есть высокопоставленного государственного чиновника, важнее российского паспорта Абдулрашида Садулаева?

Не стоит путать нацию с гражданским обществом. Эта распространенная ошибка вводит в заблуждение многих ученых. Бессословное общество, взявшее власть в свои руки и поставившее себя на место свергнутого монарха. Именно так часто рассматривают нацию. Но у такого сообщества другие свойства, другая природа и другая судьба. Эта «политическая нация» редко совпадает с собственно нацией. Их соотношение как у массы и длины. Нация и политическая нация — понятия разных систем отсчета.

Мы точно не знаем, чем нации отличаются друг от друга. Но история дает нам множество примеров фундаментальности национальной идентичности. Люди всегда делят мир на «своих» и «чужих», и в этом делении нация почти так же важна, как семья. Во время социальных революций трещат по швам или рушатся государства, исчезают политические режимы, разрушаются сословия, на место одних классов приходят другие, а вот национальные различия оказываются на удивление стойкими.

В книге пророка Исайи читаем, что в день «пылающего гнева» Господня «Каждый, как преследуемая серна и как покинутые овцы, обратятся к народу своему и каждый побежит в свою землю»^[43]. И хотя большинство ученых сочтет попытки искать нацию в древнем мире возмутительной ересью^[44], слова библейского пророка как нельзя лучше характеризуют место национальной идентичности в жизни человека.

Истинная роль национальной идентичности проявляется в экстремальных ситуациях, на грани жизни и смерти, свободы и рабства: на войне, в армии, в тюрьме: «До лагерей и я так думал: наций не надо замечать» (здесь и далее в цитате курсив Солженицына — С. Б.), никаких наций вообще нет, есть человечество. А в лагерь присылаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация — ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! <…> Ибо национальность — едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков»^[45].

Лев Гумилев не раз вспоминал, что в лагерях люди объединялись именно по нациям (Гумилев использовал термин «этнос», но в его теории он, в сущности, эквивалентен именно нации): русские с русскими, татары с татарами, евреи с евреями. Послевоенные многонациональные лагеря были для него настоящей этнологической «лабораторией», где можно было общаться с татарами, узбеками, шугнанцами (памирскими горцами), китайцами, японцами, таджиками, персами, эвенками, евреями. И они не сливались в единую массу, а, напротив, сохраняли свое национальное своеобразие.

О национальных диаспорах в армии скажет едва ли не каждый, кому довелось отслужить положенные год-два. Свидетельств тому множество, но здесь, на страницах литературного журнала, я рискну привести пример литературный, однако основанный на материале вполне реальном, достоверном.

Из книги Олега Ермакова «Арифметика войны»: «Роту бросили разнимать драку у магазина между чеченцами и узбеками. Весь полк был разбит на зоны влияния. Банно-прачечный комбинат и магазин — условно говоря, чеченские. Хлебопекарня узбекская. Клуб и продуктовые склады грузинские. Ну а плац, каменоломня — русские. <…> Рота кинулась врукопашную. А стоявший на часах в оружейном парке узбек, видя, что его собратьев сминают (как, впрочем, и чеченцев), не выдержал и дал очередь. <…> Этот маленький луноликий часовой с диким блуждающим взором двух слов не мог сказать по-русски <…> национальное самосознание было у него выше элементарного чувства справедливости, выше римского закона»^[46].

В 2006 году журнал «Урал» опубликовал путевые заметки молодого историка и путешественника Алексея Белогорьева, который побывал в Косове и Метохии через шесть лет после окончания войны и за три года до провозглашения независимости. Многие сербские православные церкви и монастыри к тому времени были сожжены и взорваны албанскими боевиками. Оставшиеся охраняли войска НАТО^[47]. В старинном монастыре Печка Патриаршия^[48] стоял небольшой итальянский отряд: «Я пришел на КПП при въезде в Патриаршию и просто сказал, что хочу пройти к сестрам. Но первый же вопрос, который мне задал итальянский солдат, потряс меня до глубины души. Кажется, все мои записки можно смело перечеркнуть, оставив только этот вопрос — ничего больше для понимания ситуации в Косове в 2005 году не нужно. Причем вопрос был задан настолько серьезно, и при этом настолько обыденно, и с таким откровенным выражением лица, что я готов был в тот момент просто расцеловать этого солдатика. Он спросил меня только одно: „Какой вы национальности?”»^[49].

Какой же ерундой после этого представляются слова Иммануила Валлерстайна: «Существование наций — это миф <…> основная роль при их создании принадлежит государствам»^[50]. Пожалуй, этот итальянский солдат знал о нациях больше, чем Валлерстайн — один из самых известных и самых цитируемых ученых в современных социальных науках. И неудивительно. Для Валлерстайна нации — только абстрактные категории. Итальянец же видел собственными глазами сербов и албанцев, их взаимоотношения, их обычаи и нравы.

Конструктивизм объявляет нацию явлением преходящим, эфемерным и пророчит ей скорое исчезновение. Согласиться с этим невозможно. Интересно, что триумф конструктивизма в отечественной науке последних двадцати лет удивительным образом совпадает со стремительным ростом национальных движений и межнациональных конфликтов на Кавказе, в Средней Азии, на Балканах и становлением новых национальных государств на пространстве от Балтийского до Черного моря. В таких условиях оставаться конструктивистом значит жить с закрытыми глазами, в добровольной слепоте.

О нации можно сказать только, что она есть, она существует в реальности, ее можно изучать методами гуманитарных и естественных (например, генетики) наук. А для начала мы должны просто принять ее существование за постулат, иначе нам всем придется плохо. Нацию нельзя игнорировать.