ЦВЕТОЧНАЯ УЛИЦА

Березин Владимир Сергеевич родился в 1966 году в Москве. Окончил физический факультет МГУ и Литературный институт им. Горького. Прозаик, критик. Автор нескольких книг прозы и биографических исследований. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Владимир Березин

*

ЦВЕТОЧНАЯ УЛИЦА

Эссе

ПИСАТЕЛЬ ПОВЫШЕННОЙ РАБОТОСПОСОБНОСТИ

В Берне нет Цветочной улицы.

Эту улицу построил в этом швейцарском городе писатель Юлиан Семенов. Цветочной улицы нет, но для всякого русского человека, смотревшего знаменитый фильм, она есть. С этих слов я всегда начинал рассказ о маленьком, почти комичном персонаже знаменитого романа и фильма. Я прошел от вокзала вниз, через весь город, и наконец свернул к зоопарку.

Мне давно было известно, где снимали знаменитый фильм про разведчика с усталыми глазами, и я знал, что это был вовсе не Берн. Но совершал символическое путешествие. Тогда, много лет назад, я жил неподалеку — в соседней стране, откуда сюда приезжали герои.

В этот раз тоже приехал с севера.

В моем сознании, будто в магическом пространстве, существовал параллельный мир — остров во время войны, где вокруг ходят люди в мягких шляпах и длинных пальто, где уже весна и заезжий профессор идет кормить медведей в зоопарк.

Так и нужно начать этот реквием по маленькому человеку в очках.

Или просто по маленькому человеку, которого привел за руку в нашу жизнь Юлиан Семенов.

Я шел мимо клеток и думал, что Плейшнер не просто самый трагический герой известного романа и фильма. Плейшнер — это маленький человек, один из нас.

Юлиан Семенов создал особый вид театра политической истории.

Нет, потом он создал и настоящий детективный театр, хоть тот и просуществовал недолго. Но все свое детство и юность я сидел в зале именно политического театра имени Юлиана Семенова.

Там, помимо выдуманных персонажей, по сцене перемещались Ленин, Дзержинский, Гитлер, Франко, Трумэн и десятки других реальных политиков.

А выдуманные герои были моими товарищами, хоть и старшими.

Уже тогда было понятно, что автор — вовсе не Семенов. С псевдонимами была в те времена маленькая тайна. Тайна, но — не секрет.

Псевдонимы были делом понятным и особенно понятным в России. Тема евреев, что берут себе псевдонимы, сейчас может быть скучнее только темы о том, кто выпил воду из крана или как приготовить христианского младенца.

По романам Семенова раскиданы положительные герои, фамилии которых образованы от имен. Все эти Владимировы, Константиновы, Степановы, Славины, люди с хорошими добрыми лицами, чьи лица были пресловутым человеческим лицом социализма.

Гораздо интереснее другое — жизнь писателя Семенова и его феномен как явления культуры.

Биография у писателя была что надо: он сидел на коленях у Сталина, по семейной легенде.

Я как раз хорошо представлял это — вот Ляндрес-старший привозит Сталину на дачу верстку «Известий» и вождь правит ее, а потом подзывает мальчика, жмущегося к машине, и вот он уже на коленях у Сталина.

Это инициация.

А ведь известно — возьмет Сталин ребенка на руки, жди в семье беды.

Отец его был арестован не с Бухариным, его начальником, что подчинялось некоей логике, а после войны, и молодого тогда еще Ляндреса выгнали из университета. Между прочим, он учился вместе с Евгением Примаковым — этот слой общества всегда живет на расстоянии вытянутой руки.

В 1956 году будущий знаменитый писатель женился на падчерице Сергея Михалкова — автора пока только одной версии гимна, а не трех, как потом вышло.

Судя по воспоминаниям, в начале своей жизни Семенов был частью самой настоящей «золотой молодежи» — похожим на персонажей аксеновских романов с их бешеным темпом гулянок. Вот он пробирается по улице, и на него, начинающего боксера, нападают хулиганы. Ему помогает незнакомец — это будущий актер Василий Ливанов.

Но в отличие от «золотой молодежи», какой ее представляет обыватель, Юлиан Ляндрес, пока еще не Семенов, с самого начала был неленив.

Скажем прямо, он был удивительно, фантастически работоспособен — поэтому и стал знаменитым писателем и журналистом.

А культурный феномен Юлиана Семенова в том, что он был политическим путешественником, оказывался то во Вьетнаме, то в Чили. Только что был в Нью-Йорке и вот уже искал Янтарный кабинет в Калининграде.

Да, он придумал Штирлица, вошедшего в анекдоты. Анекдот у нас — это сертификат народного признания — не автора, так героя. Но у меня было впечатление: под конец жизни Семенова раздражало, что он намертво приклеен к Штирлицу.

Даже на обложке своей биографии Семенов изображен вместе с актером Тихоновым (в черном эсэсовском плаще). Еще там наличествует здание на Лубянской площади — с пока стоящим перед ним Железным Феликсом.

В свое время Казанова оправдывался: он, мол, на самом деле изобрел лотереи и много чего сделал полезного людям, а слава его крива и не соответствует направлению деятельности. Казанова действительно разработал и организовал в 1758 лотерею, чтобы финансировать военные расходы французского короля.

Юлиан Семенов написал огромное количество текстов кроме многотомной саги о Штирлице: отчеты о путешествиях, милицейские романы, биографические расследования и прочее.

Ах, как звучало только одно название: «Он убил меня под Луанг-Парабангом»! Оно приводило настоящего советского романтика в дрожь. Мне чудились в этом какие-то экзотические восточные барабаны.

Семенов был убежденным советским человеком и при этом очень образованным — недаром он был востоковедом хорошей выучки.

Был бы он туповатым функционером, то я не оказался бы на этой швейцарской улице.

Но Семенов и его книги при этом были образцом веры в хорошую Советскую власть — такой социализм с человеческим лицом и бородой Хемингуэя.

Эта вера жила между властью и интеллигенцией, и идеология этой части общества изучена мало. Всегда интересны крайности — мотивы нонконформистов и жизнь функционеров.

Семенов появлялся совершенно в неожиданных местах — к примеру, снялся в «Солярисе» Тарковского в роли практически самого себя — там он задает какой-то вопрос на пресс-конференции. Кстати, Юлиана Семенова представить без бороды, этого многолетнего элемента тогдашней фронды, нельзя.

Сама биография автора Штирлица заслоняет разговор о литературе — о том, как сделана эта литература, как пристроены слова к словам. Как сделано предложение у Юлиана Семенова, как устроена его интонация перечисления объектов — все то, что когда-то было важно.

Биографы до хрипоты спорят, он ли застрелил егеря на охоте, а то, как устроена система образов в массовой культуре, — вещь скучная.

При этом сейчас мало понятен феномен советского писателя, устроителя всего.

Он был ходатай и устроитель дел в обществе, где деньги ограничены в своих возможностях. Так было со многими людьми искусства, и Семенов до конца жизни играл эту роль.

Вот в воспоминаниях дочери есть эпизод с уже больным Семеновым, что лежит в немецкой клинике: «Вскоре приехал некоронованный король мюнхенской мафии — Фима Ласкин. Маленький, широченный, как шкаф, хриплоголосый. Отец, узнав его за год до этого в Германии и пожалев (Фима рвался в Россию, а его не пускали), сделал невозможное: Фиме разрешили приехать на несколько дней на родину. Он тогда ликовал: „Все обещали, а не получалось! Даже Иося Кобзон не смог, а Юлик сделал! Разрешили приехать, через шестнадцать лет, а разрешили!”

Вскоре Фиму зарежут в центре чистенького Мюнхена возле его красной гоночной машины, которой он так гордился. Полиция насчитает 14 ножевых ударов, почти все смертельные…»

Я подозреваю, что таких людей в жизни Семенова были тысячи — не жуликов, конечно, а совершенно разных людей. Сравнение с Кобзоном вполне уместно — все просят всех, и все решается благодаря помощи публичной персоны.

Удивительный мотор был внутри этого человека.

Когда началась perestroika и glastnost, Семенов основал Международную ассоциацию детективного и приключенческого романа — до сих пор по полкам стоят книжки с загадочной аббревиатурой МШК МАДПР.

Они рассыпались в руках по мере чтения, потому что это были книги прямого действия.

Детективы издавались одноразовыми, как бутылки с зажигательной смесью, зато тиражи их были чуть ли не в миллион. Издатели ввели в оборот десятки новых авторов (и часто давали доступ книгам вовсе не детективным). Куда подевалась эта МАДПР? Потихоньку сошла на нет или функционирует как-то? Кто знает? Кто скажет? Непонятно.

После смерти Юлиана Семенова его империю делили, бродили неясные слухи о быстрых и непонятных смертях, о том, что кто-то прикоснулся к золоту партии, а оно, это золото, будто Мидас-наоборот, превращает все прикоснувшееся к нему в прах и тлен.

Еще Семенов организовал газету «Совершенно секретно». Я ее давно не видел, и у меня было впечатление, что это вполне нормальная желтая пресса. Но газеты тогда вдруг стали рождаться и умирать стремительно. Иногда они просто перерождались так, что через неделю, раскрыв пахнущие краской полосы, я узнавал только логотип.

Сейчас я понятия не имею, как обстоят дела с этой совершенной в своем роде секретностью. Почему-то раньше казалось, что это наша первая толстая бульварная газета — говорю это без тени осуждения.

МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК

Но все же от автора я хочу перейти к герою.

Причем не к герою анекдотов, а к настоящему герою Юлиана Семенова — и это не Штирлиц, а Плейшнер.

«Темно и загадочно происхождение нашего героя», — так бы надо было начать вслед Гоголю. Но Чичикова сравнивали с Наполеоном, а Плейшнера невозможно сравнить ни с кем. Разве что с какой-то древностью из музея, где он служил. Но на древностях всегда стоят бирки с датами, а точные даты жизни Плейшнера неизвестны.

Впрочем, мы знаем одну дату — смерть его наступила 13 марта 1945 года. Каков его точный возраст — непонятно.

Сначала Штирлиц имеет дело с его младшим братом. Младший брат — настоящий подпольщик, он убежденный боец Сопротивления и работает на Штирлица. Но этот младший, прекрасный врач в обыденной жизни, специалист по болезням почек, уже лежит в гробу, он — покинувшая сцену фигура. Сброшенная с доски — хотя он-то как раз и есть настоящий разведчик.

Старший брат пока находится на периферии повествования. Автор сообщает, что он был проректором Кильского университета. При гитлеровском режиме попал в концлагерь Дахау. Юлиан Семенов называет это «превентивным заключением», недоговаривая об обстоятельствах дела.

Плейшнеру было пятьдесят два, когда он вернулся из лагеря. Мы знаем о его жене то, что она была на десять лет младше — она бросает бывшего профессора, пока тот сидит в лагере. Юлиан Семенов рассказывает об этом так, чтобы вызвать не возмущение женщиной, а жалость к несчастному профессору. После ареста жена его бросила.

Юлиану Семенову был понятен механизм этого действия — его отец сидел, а от него отворачивались друзья. Друзья семьи в таких случаях тоже имеют свойство растворяться в воздухе. Телефоны их становятся молчаливы. Невесты скучнеют и исчезают.

Плейшнер, как и его творец, испытывает это на себе — причем еще не зная, как его вычеркивают из жизни. Пока он сидит в лагере, к его жене ходит в гости яхтсмен. О результатах Семенов пишет так: «Как-то ночью Гетц спросил ее: „Тебе было с ним лучше?” Она в ответ тихо засмеялась и, обняв его, сказала: „Что ты, любимый... Он умел только хорошо говорить...”»

Поэтому профессор, не возвращаясь на развалины своей бывшей жизни в Киле, едет из лагеря в Берлин. Брат устраивает Плейшнера в музей Пергамон. Конечно, специалист по почечным болезням не начальник над музеем, но у директора музея, наверное, болят почки. Или почки болят у партийного куратора, или у других начальников. Сила врача тут больше силы разведчика Штирлица.

Происходит важный шаг — Плейшнер становится ближе к брату, а значит, ближе к опасности, о которой он еще не подозревает. Младший брат, персонаж даже не второго, а третьего плана, делает именно то, что делает масскульт, — гонит обывателя в капкан.

Может быть, младший брат прикладывает руку и к его освобождению.

Пергамон — это Пергамский музей, которому на момент происходящего полвека. Он стоит на Музейном острове, на берегу Шпрее. Назван музей вслед Пергамскому алтарю — жемчужине коллекции, хотя разных коллекций там хватало. Хватило и на то, чтобы часть их до сих пор лежала в запасниках Пушкинского музея.

Плейшнер не знает о будущем ничего, он сидит в Пергамоне в отделе Древней Греции. Он ничем не возмущается и доволен своим скромным бытом. Он спрятался в древнегреческих городах — их не бомбят, и у всех греков есть воображаемый хлеб с воображаемым оливковым маслом.

Штирлиц назначает в этом музее конспиративные встречи своим агентам, а сделав свое шпионское дело, ходит по залам вместе с Плейшнером.

Предвидения Плейшнера не хватает на судьбу золота Шлимана, но хватает на то, чтобы угадать маршрут Штирлица. Тот будет смотреть «Мальчика, вынимающего занозу», Цезаря и обязательно остановится у античных масок. Плейшнер не догадывается, что его гость будет дома перед зеркалом тренировать гримасы гнева, радости и смеха, подражая этим маскам.

Плейшнер законсервирован — но не так, как консервируют шпиона, на время прерывая связь с ним. Он законсервировал себя сам, просто закрыв глаза среди бушующей вокруг войны. И вдруг старый знакомый, как в сказке, становится перед ним, топает ногой, и совершится превращение. Штандартенфюрер СС Штирлиц оборачивается советским разведчиком, и даже мертвый брат тоже оказывается не тем, кем казался.

Демон хватает его за руку — коготок увяз, всей птичке пропасть.

И Плейшнер начинает свой гибельный путь — путь маленького человека среди большой драки. А в такой драке, где дерутся паны-профессионалы, у дилетантов-холопов часто не просто трещат чубы. Ими, холопами, заваливают поля, иногда даже не роя для них могилы. Но часто маленький человек хранит иллюзию, что, ввязавшись в это броуновское движение, сумеет перехитрить панов — своих или чужих.

Есть редкие случаи, когда маленький человек действительно оказывается хитрым и изворотливым. Ему удается не только выжить в кровавой сутолоке истории, а обернуть силу обстоятельств в свою силу. И, когда на улице начинается дождь, он идет между струй.

Был такой советский политический деятель, которого не расстреляли ни в Гражданскую, ни двадцатью годами позже, хоть ходил он по краю. Этот деятель пережил нескольких вождей. Я знал его косвенно, наши семьи были переплетены, так что и моих родственников вождь мог держать на коленях. Каков был бы результат этих посиделок — непонятно. Не думаю, что мне повезло бы так же, как и Юлиану Семенову.

Но как-то обошлось.

Сойдя с поезда в Берне, я вспоминаю историю профессора — историю перерождения маленького человека в большого. Ступив на вокзальную площадь и непроизвольно начиная размахивать руками, я думаю о том, что мы воспринимаем маленького немецкого профессора не через книгу, а через фильм. Есть такое неприятное слово — «культовый». Роман — «культовый», и фильм — «культовый». Плейшнер, спрятавшийся в тени Пергамского алтаря, стал «культовым». Более того, он стал персонажем фольклора, героем-жертвой десятка анекдотов. Испуганный человек, который начал играть в Большую Игру с предсказуемым результатом.

Когда Штирлиц начинает говорить о том, что немцы погибают, а маньяк сидит в бункере и смотрит кино, лицо профессора «становится мучнисто-белым»: «Как только меня ударят плетью, я скажу все», — говорит Плейшнер. И, не замечая того, как это звучит, добавляет: «Но вы можете на меня положиться». Итак, его выковыряли из музея, как крота из норки, и заставили играть.

Персонажи настоящих «культовых» книг и фильмов всегда составляют самодостаточное мифологическое пространство, связное и функциональное, будто герои Александра Милна, который придумал сказочный лес. Там Винни-Пух, бодрый поросенок, унылый ослик, говорливая Сова, зануда Кролик, Тигра и семейство Кенги заполняют, кажется, все мыслимое пространство архетипов. «Семнадцать мгновений весны» работают по той же схеме. Шелленберг — версия Мюллера, Мюллер — версия Шелленберга, а бестолковый профессор оказывается трагической версией пастора Шлага. И над этим нависает Штирлиц, будто могущественный Кристофер Робин этого сказочного каменного леса. Он играет со своими куклами, среди которых Плейшнер, конечно, исполняет роль ослика Иа-Иа. Он уже упал в воду, и его, несущегося по реке, в отличие от игрушечного собрата, никто не спасет. Все вокруг играют в «пустяки», вернее, в будущее Европы.

Плейшнер — это я.

А ведь с детства я мечтал быть Штирлицем. Чтобы избежать этого в советском детстве, нужно было родиться в религиозной семье или по крайней мере чтобы твою колыбель качал писатель Солженицын. Разведчик с печальными глазами был прекрасен и нравился женщинам. Это был герой специальных служб, а вот Плейшнер — человек рядовой, не особенный.

Раньше герои отечественных приключенческих романов как бы выстраивались в цепочку: на одном ее конце «отрицательные» персонажи: вражеские шпионы, предатели Родины; чуть поближе к середине джазовые музыканты из известного стишка, потом уголовники; на другом конце — «положительные»: милиционеры и работники государственной безопасности; около серединной отметки, где жил простой советский человек, tabula rasa, обитали запутавшиеся, но все же советские граждане — пусть даже и уголовники.

Один из героев романа Булата Окуджавы «Путешествие дилетантов» говорит, что европейский шпион — просто чиновник, а вот соотечественник — это шпион-любитель: «Шпионство у нас — не служба, а форма существования, внушенная в детстве, и не людьми, а воздухом империи».

На приоритетной лестнице массовой культуры сотрудники спецслужб оказываются выше полицейских. И сотрудник госбезопасности всегда немного начальник для милиционера, а политическое преступление весит больше, чем уголовное.

В давнем романе «Военная тайна» Льва Шейнина все начинается с того, что вор-карманник вместо денег случайно крадет в кинотеатре микропленку со шпионской информацией. Он поступает как настоящий советский человек — тащит чертежи к чекистам. Среди дворовых песен была одна, в которой иностранный шпион (тогда шпионы были только иностранными) просил у воров за большие деньги украсть «советского завода секретный план». Но «Советская малина собралась на совет. Советская малина врагу сказала „нет”». Советская малина была социально-близкая, так это тогда называлось, а в том романе и совета не понадобилось, потому что к чекисту, как к высшей силе, сходятся все пути чистых и нечистых граждан.

В романе Григория Адамова, который я прочитал уже взрослым, а вышел он через год после смерти автора, в 1946 году, а назывался «Изгнание Владыки», был один эпизод. Там чекист будущего, одетый в штатское, отгибал обшлаг и показывал простому человеку свой значок: «В первый момент комбайнер казался ошеломленным, затем покраснел от радости: впервые в жизни ему выпала такая редкая удача — принять непосредственное участие в деле государственной важности».

Адамов писал фантастические романы, он переложил на советский лад историю жюльверновской подводной лодки. Но тут он, мне кажется, неосознанно, отсылает к другому роману.

В комментариях Сергея Солоуха к известной книге Гашека о бравом солдате Швейке говорится, как агент тайной полиции показал Швейку орленка, круглый штампованный значок с двуглавым австрийским орлом на аверсе: «Ярда Шерак пишет, что носили его, прямо как в фильмах о детективах, с оборотной стороны пиджачного лацкана»…

Про такое сакральное событие, как момент вербовки, написано множество воспоминаний — гордые диссидентские отказы, остроумные придумки интеллигентов, которые сумели перехитрить неприметных людей в серых костюмах, нашли остроумное слово, парадокс, и вот выпорхнули из ловушки конспиративной квартиры или гостиничного номера.

Или, наоборот, кто-то гордо вспоминает, как покраснел от радости и началась для него новая жизнь.

Только рассказанных вслух этих историй — тысячи.

Это уже не Плейшнер, который, услышав предложение, становится бел как бумага.

Но есть еще один человек, который становится шпионом поневоле.

В прошлое время весь экзистенциализм был сконцентрирован в детективах и приключенческих романах. Первым это придумал Достоевский.

Поэтому так важны знаменитые диалоги Штирлица с пастором Шлагом. Это странная фигура, потому что пастор — протестант, а нам показывают «Личное дело Шлага Фрица, католического священника». Он в странных отношениях с Ватиканом и вообще непрост.

Это — не Плейшнер, и разговор с ним тоже непрост.

Штирлиц спрашивает о провокаторе, что жил у пастора. Пастор признает, что у него жил беглец, но отказывается раскрыть подробности. Штирлиц сообщает, что это его агент. Но пастор побивает этот аргумент так: «Неважно, кто он — коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему».

Штирлиц спрашивает, не слишком ли важен пастору «просто человек», ведь из-за этой жалости конкретные люди, родственники пастора, попадут на виселицу.

— Это же злодейство! — вскидывается пастор.

Но его собеседник говорит, что злодейство не отличать коммуниста от гестаповца: «Причем ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно»…

Сартра и Камю издавали в СССР не так широко, поэтому диалог Штирлица и Шлага исполнял роль всех пьес от «Мух» до «Затворников Альтоны».

Это доступный суррогат экзистенциализма, причем Юлиану Семенову нужно было в двух диалогах показать, что пастор Шлаг выше провокатора Клауса, штандартенфюрер Штирлиц выше их обоих, а полковник Исаев — вообще бог, хоть ему и трудно быть богом. При этом в фильме есть другой разговор: «Значит, если к вам придет молодой человек из вашей паствы и скажет: „Святой отец, я не согласен с режимом и хочу бороться против него...”

— Я не буду ему мешать.

— Он скажет: „Я хочу убить гауляйтера”. А у гауляйтера трое детей, девочки: два года, пять лет и девять лет. И жена, у которой парализованы ноги. Как вы поступите в таком случае?

— Я не знаю.

— И если я спрошу вас об этом человеке, вы не скажете мне ничего? Вы не спасете жизнь трех маленьких девочек и больной женщины? Или вы поможете мне?

— Нет, я ничего вам не буду говорить, ибо, спасая жизнь одним, можно неизбежно погубить жизнь других. Когда идет такая бесчеловечная борьба, всякий активный шаг может привести лишь к новой крови. Единственный путь поведения духовного лица в данном случае — устраниться от жестокости, не становиться на сторону палача.

К сожалению, это путь пассивный, но всякий активный путь в данном случае ведет к нарастанию крови.

— Я убежден, если мы к вам применим третью степень допроса — это будет мучительно и больно, — вы все-таки нам назовете фамилию того человека.

— Вы хотите сказать, что если вы превратите меня в животное, обезумевшее от боли, я сделаю то, что вам нужно? Возможно, что я это и сделаю. Но это буду уже не я. В таком случае зачем вам понадобилось вести этот разговор? Применяйте ко мне то, что вам нужно, используйте меня как животное или как машину»...

В другой беседе с пастором Штирлиц говорит следующее:

— Вам жаль Германию?

— Мне жаль немцев.

— Хорошо. Кажется ли вам, что мир — не медля ни минуты — это выход для немцев?

— Это выход для Германии...

— Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии, для человечества.

Чем интересен метод исследования обиходных цитат, так это открытием новых смыслов. Дело в том, что Штирлиц выглядит совсем иначе, чем персонаж анекдота. По сути, это сцена искушения святого Антония.

Внимательный читатель видит, что как раз это Штирлиц — софист, а не пастор Шлаг. Впрочем, все не так просто — я склонен считать прототипом Шлага пастора Нимеллера, довольно известного в СССР и в мире.

Большая часть людей на свете знает Нимеллера по знаменитому афоризму, что повторяется на разные лады, — «Когда пришли за коммунистами, я промолчал, ведь я не коммунист. Когда пришли за социалистами, когда пришли за евреями… etc. Когда пришли за мной, то уже некому было протестовать».

Но пастор Нимеллер был очень интересной фигурой. Во время Первой мировой войны он служил офицером-подводником и чуть не утопил пароход, на котором плыл Альберт Швейцер. Потом Нимеллер написал книжку «От капитана подлодки до пастора» и долго вписывался в гитлеровский режим — вплоть до знаменитой проповеди 1937 года, но накануне ареста пастор еще съездил в Америку — и вернулся. После войны он был в Москве — сохранились его восторженные отзывы о Москве 1952 года, а в 1967 получил Ленинскую премию мира. Но даже «Радио Свобода» несколько странно обходится с фразой «В свое время Нимеллер и сам состоял в нацистской партии» — по-моему, Немеллер был в молодости членом какой-то правой партии, а членом НСДАП был его брат.

Не в этом дело — я показываю, как несколько иначе работает цитата, что превратилась в лозунг. Правда, в иные времена пастору припомнили и иную цитату: «Мы видим высокоодаренный народ, вырабатывающий идеи для блага всего мира, но когда все это отравлено ложью, то приносит ему только презрение и ненависть, потому что время от времени мир замечает обман и по-своему мстит за это». Израильские публицисты упрекали его в антисемитизме, а иные — находили некоторую сервильность в его довоенной и послевоенной деятельности.

Готового и окончательного суждения по этому поводу нет. Речь, конечно, не о том, чтобы развенчать миф, и даже не о том, чтобы понять — миф это или историческая правда. Речь об общественных стереотипах — одна и та же верная фраза воспринимается по-разному в устах бескомпромиссного борца с тоталитаризмом и винтика этого режима.

Вернемся к диалогу Шлага и Штирлица.

Понятно, что страны Коалиции решают в 1945 уже не только военные, но и политические задачи. Спасение жизней уходит на второй план. Сферы влияния, добыча, дальнейшая конструкция мира — вот что сейчас на кону. Поэтому разговор 7 марта 1945 довольно сложен для трактовки. Но он — хороший повод для размышлений — всем известен, но мало обдуман.

Штирлиц бросает этот разговор, когда чувствует, что его позиция небезупречна.

А я дошел меж тем уже до центра Берна.

ИЗ-ЗА ЗАНАВЕСА

Теперь нужно рассказать о том, что Юлиан Семенов был настоящим Сенкевичем. Не Генриком Сенкевичем, польским писателем, а книжным вариантом телевизионного путешественника.

Он — «писатель-сенкевич». «Сенкевич» — это не фамилия, это термин, от него образованный, обозначающий профессию. Советский человек смотрел на мир глазами Сенкевича — вернее, «Сенкевичей».

Семенов был один из них, но рассказывал не о папирусных лодках и египетских пирамидах, а о политике и разведслужбах.

Специализации у советских сенкевичей были различны — вот Генрих Боровик имел свою, Таратута — свою, и Овчинников какую-то свою. Это очень интересная служба, и нести ее можно по-разному. Можно быть скучноватым чиновником-перестраховщиком, можно искать компромисс, а можно, как Данко идеологической борьбы, светить людям в разных странах красным заграничным паспортом.

Шпионы, как иногда кажется читателю, просто путешественники за казенный счет.

И фильмы «про разведчиков», именно «про разведчиков», потому события в фильмах «про шпионов», как явствует из названия, происходили на родной земле, были для советского зрителя издавна сродни передачам Сенкевича.

Он, этот зритель, никогда не бывший за границей, погружался в мир «наиболее вероятного противника». «А какой смысл шпионить за невероятным противником? Или за друзьями?» — думал читатель и, как показало будущее, сильно ошибался.

Все шпионили за всеми.

Но в манящий мир «наиболее вероятного противника» обычный читатель попасть не мог. А вот Юлиан Семенов, Данте и Вергилий зарубежного путешествия в одном лице, — мог. Такая у него была специализация.

В приключенческом романе автор мог позволить себе куда больше, чем в лишенной политики передаче. Невозможно было представить Юрия Сенкевича, ведущего рассказ из кабаре со стриптизом. И тут шпионский фильм, хоть и снятый в Прибалтике, хоть и моральный до невозможности, приходил на помощь. Он создавал виртуальное пространство заграницы с ее лаковыми лимузинами, подмигивающими вывесками, чистым асфальтом и понимающими в жизни женщинами. И едой, между прочим.

На еде построено огромное количество историй о том, что творится по ту сторону «железного занавеса», — недаром были популярны истории о советском командировочном, что упал в обморок в супермаркете. Недаром недоброжелатели звали уезжающих того времени «колбасной эмиграцией».

Несколько поколений советских людей испытали настоящий голод и ценили еду не просто как кулинарный изыск, а как настоящую ценность. Символ жизни, одним словом.

Те, кто помнили военное недоедание, с пониманием смотрели на швейцарский восторг обреченного профессора и кулинарные приключения Штирлица.

Юлиан Семенов вставлял в текст явно свои гастрономические наблюдения.

Вот Плейшнеру гестаповцы в Берне пересказывают рецепт кофе: «Греки научили меня запивать крепкий кофе водой. Это занятно: контраст температуры и вкуса создает особое ощущение». А вот Штирлица послевоенные беглые эсэсовцы кормят в Мадриде тручей — тогда у нас мало кто знал, что это рыба, а не мясо.

С этим названием много историй: труча не просто форель. Это форель в испаноговорящих странах — при этом все испаноговорящие люди уверяют, что у остальных — форель, а у них — труча.

Товарищ мой, литературный человек, уехавший под банановые пальмы и прижившийся там, говорил наоборот: «Вслушайтесь: фо-рель. И сразу: такое небо, такая быстрая ледяная вода по гулким камням, такое солнце под ногами, и такие серо-серебряные тени, пронзающие солнце... Красиво, ага? А теперь вслушайтесь еще раз в то же самое: тру-ча. Чесаться хочется». Но этот мой товарищ застрелился потом под чужими пальмами, и теперь говорить мне о форели не с кем.

Макс Отто фон Штирлиц вообще совершает гастрономические путешествия по всему миру.

Первое настоящее впечатление от Швейцарии Плейшнер получает в ресторане. Он приехал из погибающей Германии, а здесь весна и смех. Немецкий профессор, притворившийся шведом, смотрит в меню и видит там слово «омары» и слово «ветчина».

В этот момент профессор похож на советского человека, падающего в обморок при виде тридцати сортов колбасы. Собственно, это так и читалось.

Хитрый Штирлиц и сам попадает в неловкое положение со сметаной, которую заказывает в вокзальном кафе. Простой сметаны нет, а есть с вареньем, сыром и взбитая.

Разведчик сидит, ошарашенный, в вокзальном кафе. Его будто раскрыли — он вдруг оказался не своим в мире западного изобилия. Правда, он немец из сорок пятого, и изобилия в Германии давно нет, и еще долго не увидят.

Дело еще и в том, что Юлиан Семенов был по-настоящему знаменитый писатель, который шел рядом с Властью. Он шел с ней рядом и, одновременно, чуть в стороне. Этот писатель досказывал то, что Власть не могла или не хотела сказать.

При этом знаменитый писатель оказывался еще и культурным просветителем. Он рассказывает о сотнях людей и понятий, причем совершенно неожиданных. К примеру, в романе «Югославский вариант» пересказываются книги Кречмера. А Эрнст Кречмер — это немецкий психолог, который придумал теорию темпераментов на основе телосложения. Иногда через текст шпионской эпопеи пробегают совсем неожиданные персонажи — к примеру, в маленьком рассказе «Нежность» есть даже полковник по фамилии Розенкранц, взятой из Шекспира. Полковник-эмигрант, правда, умер от пошлого сифилиса.

Автор излагает взгляды на литературу, но говорит не сам, а заставляет это делать персонажей. Штирлиц, который в душе — поэт, и поэтическим образом описывается его любовь к ранней весне, в разговорах с Плейшнером оказывается теоретиком искусства.

Эти романы Семенова, кстати, назывались «Политическая хроника» — и, помимо родных названий, публиковались под номерами, как документы.

ЗАЛОЖНИКИ

Однажды меня похвалил настоящий шпион. Это был заслуженный шпион, очень известный, к тому же человек с литературным вкусом. Он прочитал мой роман, и ему понравилось.

Роман был про войну, но не прошлую, а современную, которую мы узнали в конце восьмидесятых — начале девяностых. И молодой лейтенант видел, что сходятся там с разных сторон крестьяне, которых он, русский, не может различить. И вот эти крестьяне покупают миномет, но он не исправен — в нем отсутствует специальный флажок, предохраняющий от двойного заряжания. И вот лейтенант видит облако разрыва — простые люди, привыкшие к земледелию, все-таки засунули две мины в ствол и они взорвались обе. С тоской он думает, что не знает, какой национальности были эти крестьяне, — ведь они так похожи.

И вот настоящий шпион похвалил это место. Он говорил, что читал перед этим другой роман, уже про большую войну, и там была какая-то глупость. Строптивого генерала чекисты решили застрелить из пушки, и в его машину попадает гаубичный снаряд. «Все это как-то удивительно неловко придумано. И сразу видно, что придумано, — сказал мне настоящий шпион. — А вот у вас хорошо написано про миномет. Сразу видно, что это правда».

Я слушал его со смешанными чувствами — я знал, что историю эту выдумал, хотя и видал неисправные минометы, да и много лишних подробностей. Но у литературы, и хорошей, и плохой, есть особое свойство — она не только начинает отражать реальность, но по ее лекалам читатели начинают создавать уже свою реальность.

Исполнитель роли Штирлица, актер Тихонов, признавался, что к нему как-то подошел неизвестный и сказал, что благодаря его роли сам стал нелегалом. То есть он выстроил свою жизнь вслед истории, рассказанной Юлианом Семеновым.

Профессор печального образа ничего не хотел выстраивать. Он хотел спрятаться среди статуй — никто не хочет делать жизнь с такого персонажа. Плейшнер еще жив, но уже обречен. Пока же он идет по улице в Берне и даже, собственно, не идет, а танцует. Машет руками и веселится. Между окнами торчит большой цветок, и нужно лишь дождаться ответа, который на самом деле — отзыв: «Странно, я был дома, но, видимо, он перепутал номер».

Я как-то читал мемуары одного разведчика. Этот отставной шпион, человек успешный в своем деле, рассказывал о некоем немце, который во время войны был офицером абвера. Этот немец говорил о правде и об угадывании. Он говорил, что в романе и фильме точно описано время, только вместо сифонов с газированной водой писатель поставил на столы Имперского управления безопасности графины. Юлиан Семенов отвечал: «Видите ли, когда я пишу, то отталкиваюсь не от графинов, а от собственного опыта. Люди в аналогичных ситуациях ведут себя с небольшой поправкой примерно одинаково. Если вам больно, вы хмуритесь, очень больно — плачете, невыносимо больно — кричите».

Я с тоской читал эти воспоминания. В ответе писателя ужасный пафос, и насчет точности, конечно, преувеличение. Мир «Семнадцати мгновений весны» насквозь фантастичен. Но между тем, как любой прижившийся, пустивший корни в массовой культуре миф, — он больше чем реальность. Многие детали архаичны, типажи изменены. И мелочей куда больше: много лет зрителям знаменитого фильма показывали табличку «Цветочная улица», но не возмущались даже те, кто знал, что в швейцарском немецком отсутствует «эс-цет» и слово «улица» пишется через честное «ss». Все оттого, что в массовой культуре простая достоверность не так важна. Там иная логика.

Профессор Плейшнер был воспитан на классической литературе. Будь он прилежным читателем детективов, он сразу бы догадался, что творится вокруг него.

А так, в ответ на вопрос фальшивого советского разведчика в Берне: «У вас надежная крыша?» отвечает, что живет на втором этаже. Фашист улыбается, потому что понимает, что перед ним легкая добыча: к нему пришел дилетант, «ведь „крыша” на сленге разведчиков всего мира означает „прикрытие”». Ныне-то любой маленький человек в нашей стране может ответить на вопрос собеседника о крыше, не задумываясь о его первичном смысле.

В квартире на Цветочной улице Плейшнер, живший историей античности, становится игроком на поле масскульта.

У обывателя есть иллюзия, что он может стать суперменом или, на худой конец, участвовать в политике — на этом, собственно, и основана вся массовая культура. Но только в фильме Мюллер может, подразумевая везучесть, говорить: «Настолько все глупо и непрофессионально… Невозможно понять логику непрофессионала…»

На самом деле дилетантам не везет. Их выбивают в первом акте — только они начнут петь чужую арию своим дурным голосом. Просто потом набирают таких же, просто новые так похожи на выбывших, что обывателю кажется, что это те же герои.

Повествование держится на маленьких людях, впрочем, вся массовая литература и массовое искусство держится на маленьких людях. Их подкидывают в топку сюжета как поленья. Поэтому в фильм привели фрау Заурих и Габи с глазами раненной лани, которая не интересует Штирлица как партнер по шахматам.

Но и они — несчастные крестьяне, прикупившие где-то миномет по дешевке.

Все эти хорошие люди — пушечное мясо, как это ни печально редкому внимательному читателю. Невнимательный об этом не задумывается. Для этого читателя неестественна только смерть главных героев.

Юлиан Семенов умел писать красивых людей. Настоящий герой умирает прекрасно, на поле брани. Он лежит, уже готовый к поклонению. Плейшнер же кончает с собой суматошно и бестолково. Его смерть почти смешна, она ввела Плейшнера в советскую мифологию и в бесчисленный ряд анекдотов. Анекдот всегда выделяет из архетипа главное, а главным для наблюдателя в этой жизни Плейшнера был и остается этот шаг из окна. Сам-то профессор в последний момент печалится о том, что никто не сумеет разобрать почерк в его рукописях. Он умирает по-разному — в фильме он глотает яд, а потом прыгает в окно. В оригинальном тексте Юлиана Семенова Плейшнер шагает вниз, но умирает оттого, что сердце в тот же момент разорвалось. Про него говорят: «тщедушный». Хозяин провожает его с удовлетворением, закадровый голос артиста Копеляна пересказывает мысли Штирлица: «Главное, он знал, что Плейшнер не предатель». «А я считал его трусом», — думает Штирлиц и представляет, как маленький, тщедушный и тихий человек выбрасывается из окна. «Он подумал: какой же ужас испытал он в свои последние секунды, если решился покончить с собой здесь, на свободе, вырвавшись из Германии. Конечно, за ним шло гестапо. Или они устроили ему самоубийство, поняв, что он будет молчать?»

Плейшнер попал в сказочный лес, по которому бродят сказочные охотники в поисках дичи. Крупные звери умеют прятаться, и охотникам достается привязанный на Цветочной улице ослик-профессор. Ослик печального образа, заложник Большой Игры.

Но маленький человек спасает Штирлица своей смертью. Даже если бы он не вошел, как объясняет автор, который сверху смотрит на своих героев и все видит, его бы схватили все равно и, накачав наркотиками, вывезли бы в Германию. Ему не жить — при любых раскладах, а мертвый он не смог проговориться. Так ведь он и предупреждал Штирлица — когда меня ударят, я расскажу все.

ГЕРОЙ И ЖЕРТВА

В реальной жизни, не в той, где вместо крови льется клюквенный сок, герой и жертва постоянно меняются местами. И лишь иногда в шпионских романах возникает эта тема. Не избежал этих превращений Штирлиц — в одном из продолжений он попадает в беду уже на родине. В тот момент в истории страны наступили новые времена и о репрессиях заговорили все. И очень чуткий к этому запаху времени Юлиан Семенов напечатал роман-повесть «Отчаяние».

В «Отчаянии» советский разведчик Штирлиц арестован своими же коллегами и сидит на Лубянке. Они хотят использовать своего заключенного на политических процессах — еврейских процессах, разумеется. Сталин хочет вот что: «Врачей-убийц будем вешать на Лобном месте. Прилюдно. Погромы, которые начнутся следом за этим, не пресекать. Подготовить обращение еврейства к правительству: „просим спасти нашу нацию и выселить нас в отдаленные районы страны”. Кагановичу проследить за тем, чтобы были подготовлены бараки для депортируемых. Молотов отвечает за редакцию текста обращения».

Штирлиц говорит в тюремной камере с Раулем Валленбергом, учит его жизни и ведет с ним теологические споры. В результате шведский дипломат, доживший до пятьдесят третьего года в лубянской тюрьме, говорит Берии: «И аз воздам». Берия после этого говорит подчиненному: «Подготовь справку, датированную сорок шестым или сорок седьмым годом: „Валленберг умер от разрыва сердца”». «Семнадцать мгновений весны» кончаются тем, что автор намекает на гибель сына Штирлица в Праге. В позднем романе «Бомба для председателя» ученый по фамилии Владимиров живет один, и читателю кажется, что судьба его сына прервалась именно в чешской столице. А в романе «Отчаяние» этот молодой человек, бывший капитан, сидит в лагере на Колыме. Он не то сошел с ума, не то симулирует сумасшествие — и раскрывается, услышав голос отца. Его тут же расстреливают — свои, а не немцы.

Сильно пьющую, постаревшую, да и давно сошедшуюся с другим жену героя-разведчика тоже уничтожают — тут Юлиан Семенов работал с эмоциями массового читателя. Дескать, помните долгую встречу в кафе «Элефант»? Помните их взгляды, наполненные болью и любовью, — так вот чем кончилось.

Готовя еврейский процесс, Сталин, как кот, ходит по кремлевским коврам и спрашивает при этом, не еврей ли Штирлиц. Ему отвечают, что русский. «Штирлиц — не русское имя, — замечает Сталин. — Пройдет на процессе как еврей, вздернем на Лобном рядом с изуверами…» Этот диалог вовсе выглядит анекдотом — он лишен и исторической, и повествовательной логики. Смерть Сталина спасает персонажа, и в середине пятидесятых Штирлица-Исаева-Владимирова находят во Владимирском политическом изоляторе — полуослепшего, беззубого, с перебитыми ногами. В этом месте очень хорошо чувствуется тень отца, старого Семена Ляндреса, журналиста и твердокаменного коммуниста, который отдает все своей вере и лежит на полу камеры с отбитыми почками.

Я читал этот роман в позднее время, стиль менялся, и чувствуется, как один стиль ненадолго сосуществует с другим — то, что тогда называлось «огоньковским стилем», сменяется чем-то другим, апеллирующим к другим эмоциям.

Что один был нехорош, что другой — нужно что-то среднее, а где ж его взять.

Освобожденный Штирлиц становится вновь Владимировым. Он получает Золотую Звезду Героя Советского Союза — ту самую, о которой ему сообщил связник из центра в кафе, когда Штирлиц наконец отогнал от себя женщину-математика. Возвращенный к новой мирной жизни разведчик принимает эту звезду из рук Ворошилова, а затем начинает работать в Институте истории. Он пишет диссертацию на тему: «Национал-социализм, неофашизм; модификации тоталитаризма». И тут автор делает понятное публицистическое дополнение — он мимоходом вставляет: «Ознакомившись с текстом диссертации, секретарь ЦК Суслов порекомендовал присвоить товарищу Владимирову звание доктора наук без защиты, а рукопись изъять, передать в спецхран»…

Юлиан Семенов любил вводить такие реалии, а внимательному читателю видно, как текст знаменитой саги, писавшейся в разное время, сохраняет отметины разных политических стилей.

Я не знаю, показывают ли теперь в Старом городе Риги экскурсантам то окно, в котором Плейшнер не заметил цветок. Рига теперь другой город, и, писали в газетах, по его улицам иногда ходят демонстрации ветеранов СС. Впрочем, Штирлиц тоже был ветераном СС.

Но в исторической перспективе Плейшнеру тоже бы не повезло — он бы стал пешкой, что воевала на стороне оккупантов — то есть той силы, что теперь порицаема. Той силы, которой служил полковник Исаев. Таким образом эти два персонажа становятся неразличимы — как Дон Кихот и Санчо Панса в конце своего путешествия.

Я так и вижу это превращение — Плейшнер, будто ослик печального образа, превращается в своего хозяина, а Кристофер Робин грустнеет, и его победа неочевидна.

Массовая культура — жестокая вещь. И дело не только в том, что она сводит мир к простым схемам. Она занимается еще и сводничеством другого рода. Масскульт конструирует модель отношений обывателя и спецслужб. Она ведет маленького человека на заклание — к капищу реально существующей сверхъестественной силы.

Обыватель похож на кролика, а вооруженная тайная сила — на удава. И люди примазываются к спецслужбам всегда. Они делают это, потому что думают: спецслужбы действительно управляют миром. Спецслужбы никогда не бывают скомпрометированы, несмотря на то что компрометируют сами себя на каждом шагу. Несмотря ни на что они манят обывателя. Так притягателен любой спецназ, потому что это символ силы — особенной и специальной.

Читатель или зритель сам начинает думать, что знает, как все устроено, — он видел сотни фильмов и прочел сотни книг.

Он видит на телевизионном экране, как погибают заложники, и наперед знает, что их можно было спасти, ведь ему рассказали, как это делается. Он был с героем, что всех спас, — крался вместе с ним по коридорам, босиком, с порезанными в кровь ногами, но — спас, спас, спас.

Маленький человек, выросший на массовой культуре, вдруг на мгновение становится большим, вот он идет между струй, вот он уже контролирует что-то особое и специальное, ведь он так любит эти слова. Маленький человек выстраивает жизнь опасной организации по своим привычным представлениям. Смысл массовой культуры в том, что совершенно не важно, как там на самом деле. Обыватель тянется к идеальному шпиону — летит, как мотылек на пламя.

А идеальный шпион Исаев-Владимиров распространяет смерть, будто носитель какого-то страшного вируса. Ему, сидящему на Лубянке, пишут из Америки в Москву, на Главпочтамт до востребования предсмертные письма бывшие друзья с проклятиями. Я уже рассказал про его жену и сына, но цепочка других людей, что убиты из-за него, бесконечна.

Аскетизм Штирлица растворяется, как сахар в стакане, потому что романы писались по частям. Сперва в СССР секса не было, вдруг он появился, а вот уже появилась любовь без брака, и вот уже Штирлиц соединяется с прекрасной иностранкой в купе. То есть сначала он был праведником, схимником, на нем лежал венец безбрачия и он любил жену вприглядку, когда ее приводили в кафе «посмотреть». Потом Штирлиц оказался более живым, чем я думал.

В обывателе есть желание отождествить себя со Штирлицем. Герой романа Окуджавы имел в виду именно это. Я скажу больше — это желание интернационально. Мы все хотим, как ни отнекивайся.

Именно он, Парфенов, человек другого мира, а не актер Вячеслав Тихонов, изображает Штирлица. Так и ведет себя человек масскульта — именно он курит с Фиделем, именно он в постели с Мадонной. В момент просветления он не хочет быть Кастро, а ей не близка судьба Мадонны — лучше мы будем свидетелями. Мы выше и лучше, потому что нам кажется, что мы знаем разгадки. Герои кончают плохо. Именно к вере в собственное превращение в неприкасаемого свидетеля нас подталкивает массовая культура. Закрепляя это убеждение, маленький человек иногда пытается проверить это на практике. Правда, у Плейшнера было одно оправдание — его гнал на этот эксперимент Штирлиц. Вот «инициативник» Клаус, талантливый провокатор, захотел быть не свидетелем, а участником, и в результате умер от пули Штирлица, так и не увидев рыбных консервов, о которых мечтал не меньше, чем о власти над людьми. Массовая культура всем раздает по серьгам, хоть и притворяется машиной хеппиэндов.

Итак, я поехал в Берн, чтобы найти Цветочную улицу. Я знал, конечно, что знаменитый фильм снимался в Риге, но все же поехал.

Нужно мне было посмотреть — как там? Стала для меня Цветочная улица символом отношений маленького человека и массовой культуры.

Итак, я все-таки пошел искать Цветочную улицу.

Ее не было.

Обнаружился какой-то Цветочный переулок. Он был уставлен современными домами, нормальное достойное жилье. Магазинчика, схожего с тем, в который заходит в фильме Штирлиц, тут не нашлось. Но неподалеку от нужного номера дома я обнаружил кафе. Там сидели небогатые люди, может, гастарбайтеры. Они были веселы и розны цветом кожи, перед ними на пластмассовых столиках стояло пиво в пластиковых стаканах. Эта убогая пластмасса и строительный мусор в специальных мешках вокруг подчеркивали правильность места. Настоящее сакральное место всегда неуютно и обыденно.

Получалось, что Плейшнер должен был погибнуть в реальности точно так же, как герой «Пепла и алмаза», — среди какого-то мусора и прочих негероических предметов.

Тогда, в знак завершения путешествия, я произнес перед посетителями речь о значении Плейшнера, и разноплеменный люд радостно согласился выпить за великого человека. Мы выпили, и, окосев, один из гастарбайтеров принял меня за внука Плейшнера. Наверное, он думал, что перед ним наследник жертвы нацизма, приехавший проведать памятное и скорбное место.

Меня хлопали по плечам и снова предлагали выпить — и было за что: тут погиб Плейшнер — маленький человек, жертва массовой литературы.

А писатель Юлиан Семенов прожил большую жизнь, героев он создал в избытке. Среди них красавцы и умники, благородные люди и негодяи. Но только Плейшнер похож на настоящего читателя — дилетант, пешка, маленький человек.

Такой, как мы.