РАССВЕТНЫЙ СОН

Покровская Ольга Владимировна родилась в Москве, окончила Московский авиационный институт, работает в службе технической поддержки интернет-провайдера. Прозаик, печаталась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Урал». Живет в Москве.

Ольга Покровская

*

РАССВЕТНЫЙ СОН

Повесть

Московской домохозяйке Вере Юльевне приснился кошмар. Липкое видение страшило не сюжетом, а муторным ощущением, которое не исчезает в яви, но тяжелым осадком уходит внутрь. Примерещился незнакомый голос, полный тоски и муки, — голос ее сына, который звал маму, жаловался и молил о помощи. Впечатление было настолько сильным, что сорокалетняя Вера, пробудившись и встретив осмысленными глазами тюль, занавески, зеленоватые тени спальни, не сразу вспомнила, что детей у нее нет.

Встала она больной и разбитой, а ноздри щекотал химический душок. Вера, ненавидевшая запахи краски и линолеума, замечала, что после ремонта в комнатах поселился ацетоновый призрак, который дружил с плохим самочувствием и сообщал о недуге, готовом к нападению. В такие минуты Вере переставала нравиться герметичная замкнутость домашнего микроклимата, ради которого поводила створками массивная конструкция под потолком, и жалко было, что на перекрестье загазованных улиц нельзя распахнуть окна и дышать воздухом.

Морщась от головной боли и пакостного осадка на душе, Вера Юльевна сервировала мужу завтрак, и Андрей Михайлович — в отглаженной рубашке и костюмных брюках — смешивал в пиале творог, напоминающий разведенный гипс, и вишневое варенье. Он — грузный, пожилой, потерявший форму к пятидесяти годам — смаковал с ложечки подслащенную массу и следил за утренней передачей, где говорили о непонятных вещах под названием «финансы». Иногда Андрей Михайлович комментировал:

— В таком галстуке не лезут на экран, деревня! Тебе только сидеть в кафе «Ромашка», пить «Жигулевское барное» и закусывать желтым полосатиком!

Потом Андрей Михайлович перевел внимание на жену — на дрожащие ресницы, на припухшие губы — и его проницательный глаз определил неладное.

— Что с тобой?

Вера знала, что муж не терпит упоминаний о бытовых проблемах. Андрей Михайлович считал, что этими вопросами должна заниматься жена — или кто-то, нанятый женой, — и что уровень его доходов позволяет наслаждаться домашней беззаботностью. Рассказывать, что ее задел фантастический сон, было вовсе глупо. Вера отговорилась плохим самочувствием, уловив в голубых глазах мужа искреннюю тревогу и беспокойство. В семейном дуэте роль больного исполнял супруг, жена играла врачевателя, и возможная перемена функций ставила Андрея Михайловича в тупик. Было даже что-то беспомощное в голосе, которым он велел:

— Ты должна показаться врачу.

Обычно после фразы «ты должна» следовало педантичное выполнение приказа — слова мужа были для Веры законом. Андрей Михайлович гневно покачал головой с седым ежиком.

— Когда ты была в поликлинике? Что за легкомыслие? Ступай немедленно.

Вера не переступала порога лечащих учреждений почти двадцать лет. Необъяснимый ужас перед людьми в белых халатах не имел основания — у нее было крепкое провинциальное здоровье. Хвороб, кроме редких простуд, у нее не случалось, даже зубы не болели. Поэтому в поликлинике, где Андрей Михайлович всегда обследовался и где его хорошо знали, она оказалась в положении плохого ученика, отвечающего невпопад. Она лишь прилежно, для галочки, совершала послушание: была уверена — истоки неприятного сна связаны не с ее болезнями, а с детьми Андрея Михайловича от первого брака. Дурные новости пришли как раз накануне. Старшая — художница — демонстративно не пригласила отца на свою выставку изразцов, а сын-студент подрался в ночном клубе, получил легкое сотрясение мозга и несколько швов на бровь.

Специалисты заполняли Верину карточку и, соблюдая формальности, выпроваживали из кабинетов с рецептами дорогих снадобий. На шестой или седьмой итерации Вера предчувствовала освобождение от повинности, как вдруг оказалось, что у гинеколога ее ждет сюрприз.

Суховатая женщина заполняла карточный разворот, блестя массивным золотом на пальцах, и, между многими вопросами, поинтересовалась:

— Беременность одна была?

— Не было, — ответила Вера.

Врач подняла голову и уперлась в Верино лицо ядовитыми глазами.

— Дама, — произнесла она, отчетливо выговаривая слова, будто пациентка страдала не болезнями женских органов, а головой. — Мы не побежим к мужу с вашими секретами… у нас врачебная тайна, а не завалинка, где языками болтают.

Вера растерялась и обиделась.

— Вы меня за сумасшедшую принимаете?

— По-вашему, мы тоже дурачки? — прошипела врач.

Последующий конфликт перетек в кабинет Павла Рафаиловича — величественного мужчины с белоснежными прядями и бугристым лицом. Рокоча чудодейственным басом, Павел Рафаилович уговаривал разволновавшуюся пациентку:

— Уважаемая, мы профессионалы в своем деле… шрам от кесарева сечения со следами аппендэктомии ни один доктор не перепутает, — и хмурил кустистые брови.

Абсурдность ситуации выбила Веру из колеи — ее возмутило не вздорное обвинение, а навязанная роль подопытного кролика, на котором проводят непонятный эксперимент по внушению. Едва не плача, она рассказывала, что аппендикс ей вырезали двадцать лет назад — до института — в родном городе… Павел Рафаилович насупился, кивал, не возражал, но Вера прекрасно видела, что он не верит, а, пропуская ее слова через фильтр, делает выводы. Выслушав Веру, он вкрадчиво предложил:

— Давайте, если мы не можем вербально установить истину, доверим дело технике?

Выйдя из кабинета импозантного заведующего, Вера задержалась у приоткрытой двери и разобрала обрывки телефонного разговора:

— Инна Алимовна, вы что — не помните, что родовой психоз никто не отменял? Еще как забывают! Мало ли какие тяжелые моменты… да, консультация психолога…

Вера была так поражена, что, оказавшись под ультразвуковыми лучами, не удивилась, когда ей заявили, что аппендикс на месте. Она понимала: против нее составлен заговор. Предстояло разобраться, кто замышляет против Веры и чью интригу проводят люди с медицинскими дипломами.

Она бродила по Садовому кольцу, нащупывая смысл разыгранного перед ней спектакля, но нить поисков ускользала и концы с концами не сходились. Попался рекламный щит, и Вера решилась немедленно уличить во вранье преступную шайку. Блистающая чистотой клиника в старинном бледно-розовом доме оказалась несусветно дорогой. Хирург, молодой бурят, долго мял ей живот костлявыми пальцами и бережно переворачивал с одного бока на другой, но заверил, что червеобразный отросток невредим. Ставя личный оттиск в карточку, он косился на ее убитое лицо, недоумевая по поводу странной реакции пациентки. От хирурга ватные ноги перенесли Веру к гинекологу, где приветливая девушка заученно поинтересовалась количеством родов, и Вера, опасаясь излишнего внимания к психике, непривычными губами выдавила:

— Одни…

Уточняющие вопросы вогнали ее в ступор: она не знала, что отвечать. Воображение пасовало, потому что в эту область женского существования Вера не заглядывала. Заметив, что пациентка теряет адекватность, девушка прекратила расспросы и набросала программу обследований, сулящую учреждению многотысячный доход. Вера не слушала. Выйдя из клиники, она с приоткрытым ртом брела по улице, не замечая, что сжимает в руке ворох желтоватых бланков. Между бурыми домами ей увиделась пластмассовая детская площадка — яркая, но без детей. Вера села на скамейку, уставилась на зеленую лестницу с розовыми перекладинами и попыталась угадать причины заговора, направленного на скромную домохозяйку — жену не выдающегося коммерческого директора в полугосударственной структуре. Закралась мысль: может, она действительно что-то забыла? Воспоминания переносили ее во времена, которые она не любила: начало девяностых, когда заболела мама, денег не было, зарплату не платили… Сестра Ксения вышла замуж за Виталия, молодой супруг крутился из последних сил — занялся торговлей, чреватой опасными историями, но с непривычки у него плохо получалось. А Вера закончила десятый класс и перед экзаменом по математике угодила в больницу с аппендицитом. Ей думалось — на месяц, но выпустили через неделю. Правда, учителя пожалели ее и избавили от экзамена. Роды? Об этом речи не было… Однокласснику Саше разрешалось, провожая из школы, целовать Веру в подъезде. А через два месяца она уехала в Москву — поступать в институт. Возможно, Ксения заподозрила молодого мужа в симпатии к свояченице, но, так или иначе, старшая сестра в один прекрасный момент сказала младшей:

— Верка, уезжай, пока есть возможность. Сейчас в образование не рвутся… может, поступишь.

Перспектива московского института казалась в то лихорадочное время фантастикой. Дипломированные специалисты бросились торговать китайским ширпотребом, а подрастающее поколение не видело смысла тянуть пятилетнюю лямку. Максимум куда шли учиться Верины одноклассники — на курсы бухгалтеров. Вера страшилась отрываться от семьи, но в городе не было шансов: даже продавщицу в ларек нанимали по большому блату. Она робко возразила, что не на что жить в столице, но сестра заверила:

— Как-нибудь поможем.

Вера уехала с горьким чувством, что ее выгнали. После, одиноко мыкаясь по Москве, она проклинала сестру, а еще позже — выйдя замуж за Андрея Михайловича и наслаждаясь сытым благополучием — молила бога за ее здравие. Если были в ее жизни потайные двери, то ключ следовало искать у сестры — мама умерла, отца она не помнила.

Вера медленно, окружными путями повлеклась домой, обдумывая вопросы и одевая их в дипломатичные формулировки — свалиться в гости после пяти лет отсутствия и интересоваться подробностями собственной личной жизни выглядело странным. Но кого тогда расспрашивать? Школьные знакомства остались в отрезанном детстве, и даже с сестрой особенной близости не было. Еще она гадала, как отчитаться Андрею Михайловичу о визите и не упредят ли ее доброжелатели. Цену пресловутой врачебной тайне она знала хорошо, помня по нравам малой родины, как споро просачиваются щекотливые детали за пределы больничных стен. Потом дошло: конечно, больница. Выплыло видение: стены, облицованные кафелем… боль… дикий страх… Хирург Антон Васильевич потрепал ее по плечу… и она очнулась в палате. Все записано и положено в архив. Вспомнились справки на пористой бумаге, которые она роняла перед столом классного руководителя. Не было бы счастья, да несчастье помогло — она повидается с Ксенией, посмотрит, во что превратился родной город, увидит знакомых.

Вечером уставшую от впечатлений Веру посетила золовка Лилия Михайловна. Явилась с томным выражением, мимоходом бросила «привет». Бесцеремонно двинулась в квартиру, клича нараспев: «Фи-фа! Фифо-чка!..» Извлекла любимицу, свой подарок — сиамскую кошку, — и заворковала, причмокивая от умиления. Вера сидела напротив на кожаном диване и ревниво наблюдала, как странноватое создание льнет к гостье. Фифу, за два года не ставшую частью дома, она побаивалась. Было нечто противоестественное и змеиное в фосфоресцирующих глазах и вкрадчивых извивах шеи, и даже окраска — с подпалинами — вызывала у Веры неприятные ассоциации. Нормальными кошками она считала наглых бродяг, которые грызли куриные кости под крыльцом диспетчерской ЖЭКа. У Фифы была мерзкая привычка, усевшись на верхнюю полку, замерев и пугающе вывернув плечевые суставы, гипнотизировать бестрепетным взглядом хозяйку дома — Вера, чувствуя дискомфорт, поднимала глаза и, натыкаясь на потустороннее свечение синеватых хрусталиков, дергалась от испуга. Андрею Михайловичу Фифа не устраивала представлений, но если его авторитет она признавала, скрепя сердце и как бы под нажимом обстоятельств, то в присутствии Лилии Михайловны плавилась, как воск, и расслаблялась до неприличия.

— Соскучилась, моя ласточка? — спрашивала Лилия Михайловна шаловливо, но давая понять, что в шутке есть доля правды. — Некому тебя приласкать, приголубить… — Обчесав кошке все возможные места, она непринужденно уронила: — Может, и к лучшему, что детей у вас нет, — кошку обиходить не можете.

Это замечание стало последней каплей — Вера сжалась, словно золовка попала по больному месту. Прилипчивая детская тема уже резала ей слух, и упрек Лилии Михайловны вызвал тошноту недавнего пробуждения: едкий ацетон и уверенность в существовании сына. Пугающей болью кольнула сердце пригрезившаяся мольба о помощи. Иллюзия требовала решительного прекращения.

Через сутки Вера сидела в мягком купе поезда, идущего в родные края, и томилась от неудобной паузы перед отъездом. Оторопело глядя через пыльное окно на людскую суету, она подавляла тревогу и недоумение: что происходит? Зачем и куда она едет?

Плотный парень бесцеремонно, задевая колени, втащил чемодан. Соседкой оказалась старушка лет семидесяти. Когда ушел провожатый, она уставилась на Веру с блаженной улыбкой.

— Как вас зовут?

Вера назвалась. Старушка кивнула, получив подтверждение некой версии, которая сложилась у нее с первого взгляда.

— Очень красивое имя. Вы, должно быть, гордитесь?

— Чем? — опешила Вера.

— Именем.

Соседка казалась тронутой. Поезд вздрогнул, скрипнули колеса, и в окне поплыло асфальтовое полотно перрона — за ним стрелки и запасные пути, потом вагоны товарных составов, крыши промышленных корпусов и далекие коробки многоэтажек. Прибежала веселая проводница:

— Чайку, девочки?

Старушка завела беседу, а Вера откинулась на волглую подушку, собираясь с мыслями. Куда и зачем она едет? О чем спрашивать? Формально она, как ответственный человек, должна была забрать из больницы медицинскую карточку — так она объяснила Андрею Михайловичу внезапный отъезд, и супруг счел легенду правдоподобной. Он согласился, что в вопросах здоровья нельзя доверять почте или архивным службистам — работникам, получающим гроши и исполняющим обязанности пропорционально величине зарплаты. Когда ленишься потрудиться, получается соответственный результат: пришлют не то, потеряют бандероль… или вовсе не ответят. Но если Андрей Михайлович не ведал сомнений, то Вере мнилось со страхом, что она, поддавшись злокачественному мороку, отбывает в опасное путешествие. Обманность происходящего заставила ее — на всякий случай — проверить сквозь ткань дорожного платья, на месте ли шрам от операции. Убедившись, что тот не исчез, Вера вспомнила, что шрам с первых дней казался ей подозрительным. Общеизвестная анатомия утверждала, что аппендикс расположен справа, и длинный рубец на середине живота озадачивал. Но врачам виднее, где резать…

Она прислушивалась к мерному стуку, оживляя в памяти сложные годы. Представилось, как она, кутаясь в драповый зипун, мерзла на лекциях, потому что в институте не топили, как выводила каракули замерзшей ручкой, приноровив ее к кисти, одетой в варежку. Как перебивалась в общежитии на скудных сестринских подачках, как изворачивалась, перехватывая подработки в обнищавшей Москве, и как тяжело давались редкие копейки. Потом ей повезло — однокурсница, которая выскочила замуж и собралась в Германию, пристроила ее вместо себя ночной секретаршей, и потянулись бессонные мучения. Засыпая на посту, она падала со стула, пряталась в безлюдном здании от охранников, от пьяных маньяков в малиновых пиджаках… Потом волоокую секретаршу с броской внешностью приметил Андрей Михайлович — у Веры была пышная сахарная фигура и в красоте было что-то покорно-коровье, многим нравилась ее вальяжная повадка. Поначалу Андрей Михайлович не собирался жениться, но со временем обнаружил, что безропотная пассия честна, рассудительна, и главное — обладает даром обволакивать мужчину приятной теплотой и заботой, а он изрядно утомился от претензий истеричной жены и от гиперактивных детей, хронически создававших ненужные проблемы. Поэтому, застав в приемной на коленях перед Верой двухметрового нефтяника, трясущего букетом — размером с сибирскую сосну — и сулящего дом в Нефтеюганске, спохватился, что поезд уйдет, и решился на экстраординарный шаг.

После искрящейся столицы вагон утонул в темноте, в коридоре говорили и смеялись, а Вера устроилась на ночлег, накрылась куцым одеялом и погасила лампочку над изголовьем. Едва она осталась наедине с собой, навалились тяжелые мысли. Сон не приходил, и томительное бдение нашептывало, что сумасбродная идея обречена: есть секрет, который ей не раскроют, и есть люди, которые уйдут от ее вопросов. В неприятной, стучащей колесами полудреме она промаялась ночь и едва успела к станции, собравшись в беспорядке. На вагонных ступеньках ударили в ноздри креозот и уголь, но, когда в утреннем свете, в весенней дымке возник перед глазами знакомый вокзал, подкрашенный и принаряженный, ночные предчувствия схлынули. Вере уже хотелось рассмеяться: ей помнилось, что сокровенной жизни в городке не существовало — каждый знал друг о друге любые тайные подробности. Она уже ничего не боялась — проснувшаяся радость безмятежного детства пересилила печали. За ее пятилетнее отсутствие вокзал почти не изменился, только киоск с быстрой едой перешел с привычного общепита на куриные изделия и дальний угол был огорожен лентами скотча. Вере было бы отрадно встретить знакомое лицо, она поискала по сторонам и, заметив ответный взгляд, приветливо кивнула человеку у касс, признав бывшего соседа, Константина Ивановича. Неприятно удивило, что опухший, сутулый Константин Иванович, который не только видел ее, но и настойчиво разглядывал, будучи обнаруженным, вздрогнул, смешался и выскользнул в боковую дверь. Веселое настроение немного повредилось, но Вера поняла, что, судя по виду, Константин Иванович сильно пьет — следовательно плохо соображает, и спрос с него никакой.

Вера приехала налегке, и не было смысла брать машину — она влезла в полупустой автобус до тепличного хозяйства. После маминой смерти Ксения с Виталием построили дом в коттеджном поселке и переехали на окраину. Вера подспудно дивилась, на какие деньги семья малоудачливого коммерсанта сделала роскошное приобретение, если иногда еле сводили концы с концами. Но задавать прямые вопросы о чужих деньгах она стеснялась и думала, что Ксения прибедняется.

Устроившись на заднем сидении, Вера рассматривала улицы. Легкая муть подкатила к горлу, потянув за собой тоскливое ощущение из кошмарного сна. Впечатление накатило так внезапно, что Вера вздрогнула, оглядываясь и ища причину. Причина нашлась — под сидением лежала, источая резкий запах, свежая банка из-под краски. Провинциальная простота нравов давала о себе знать, но Вера смирилась: в другом автобусе были возможны другие неприятные сюрпризы. Пока она подавляла эмоции, кондуктор — неряшливая тетка с денежной сумкой — поднялась и пошла по салону. Вера вынула мелочь, разбирая монеты на ладони — она не знала, сколько стоит билет. В последний ее приезд брали по двенадцать рублей, но цены росли периодически. Кондуктор протянула руку с облупившимися ногтями и ожоговым пятном на кисти, прикоснулась к пассажирке, и Веру ударило током.

— Ой! — Кондуктор отшатнулась и состроила возмущенную мину, точно Вера умышленно совершила проступок. — Что это вы, женщина? Стреляетесь…

Она оторвала билетный клочок, сунула Вере и, бурча что-то под нос, вернулась на место у передней двери. Уселась и, поджав губы, облила наэлектризованную пассажирку презрением. Вера внутренне рассмеялась. Чтобы отвлечься от испепеляющего взгляда, она принялась гадать, откуда у той фигурный ожог — в правильной форме капли, словно аккуратное клеймо. Вспомнила, что раньше был завод «Электролит», а там ожоги случались всякие. Потом ее внимание привлек новый торговый центр, облепленный вывесками. Вошла женщина в блестящем плаще и, поправляя газовую косынку, поприветствовала бурчащую кондукторшу:

— Как жизнь?

Но та не сменила гнев на милость и в ответ на улыбку бросила хмуро:

— Ничего.

— Юлик твой не объявился?

Необычное имя, кольнув Веру в подсознание, вырвало ее из созерцания городских новостроек. Ей за всю жизнь приходилось сталкиваться с редким мужским именем только в собственном отчестве, поэтому реакция была машинальной.

Кондукторша сделала гримасу.

— Пропадает где-то, падла…

— Что ж ты так о сыне?

— Сволочь, а не сын…

Разговор был неинтересным. Вера отвлеклась от грубой кондукторши, разглядывая вышитую корону, которая украшала рюкзачок подростка. Автобус, качаясь на битом асфальте, перевалил через мост и, петляя по деревянному пригороду, направился к кварталу, пятнадцать лет назад слывшему богатым. Но с тех пор роскошные особняки расползлись по дальним полям, и обитатели района считались — на фоне нуворишей — умеренно состоятельными.

Сойдя на остановке, Вера поспешно вдохнула воздух, прогоняя грезы. Она успела заметить, что наваждение последних дней связано с ненавистными ядохимикатами. Быть может, наркотический эффект вызывают у нее обычные лакокрасочные снадобья… но все вопиющие странности не укладывались в простое объяснение. Заставив себя улыбнуться, Вера подхватила сумку и направилась к сестриному дому. Крыльцо было обновлено, и балясины выделялись желто-оранжевыми тонами. После звонка отщелкнулась металлическая калитка: Ксения ждала сестру, отпросившись на полдня с работы. Хозяйка дома с благодарностью приняла подарок — норковый берет, а Вера содрогнулась от жалости, увидев, как расползлась и постарела сестра. Она словно увидела собственное изображение в искаженном зеркале и не сдержала разочарованного возгласа:

— Ох, мать… ну, раздобрела.

— Кормимся вдоволь, — откликнулась Ксения.

Распухшая фигура женщины, махнувшей рукой на внешность, — грудь подносом, а ниже гладкая тумба без признаков рельефа — насторожила Веру, знавшую, что Виталий держал себя в форме, гонял на велосипеде, ездил к прежним соседям играть с дворовой командой в футбол и наверняка смотрится моложе опустившейся жены, что не добавляет благополучия в семейную жизнь. Наблюдая, как морщатся складками сестрины бока, и сопоставляя со своей холеной фигурой, Вера подумала с облегчением, что переполошившие ее разговоры о возможных родах — дурная мистификация и ошибка. Ее живот никогда не растягивала беременность, а грудь, сохранившая красивые очертания, не кормила ребенка. Она отличалась от сестры именно тем, что избежала участи, когда привлекательное тело превращается в дрожжевую квашню. Фантом был точно навеян ацетоновым отравлением, а врачи разыгрывали дурацкую шутку, достойную судебного разбирательства. Следовало получить на руки документ — и, успокоившись, облегченно вздохнуть.

Но о цели поездки Вера все-таки рассказала уклончиво и озвучила протокольную задачу, которую декларировала Андрею Михайловичу. При упоминании о медицинской карточке Ксения молчала. Вере, которая разглядывала ее внимательно, показалось, что сестра недовольно поджала губы. Затем дунула на мех, наблюдая, как расходится ворс, — и не поднимала глаз.

— Ничего не получишь, — проговорила Ксения и, перевернув берет, увлеклась биркой на изнанке. — Архив в девяносто восьмом сгорел — зимой, перед дефолтом… в том крыле массажный салон был, арендаторы… на двадцать третье февраля так напраздновались, что два этажа спалили, и архив там был.

— А Антон Васильевич? — спросила Вера про старенького хирурга.

— Давно умер Антон Васильевич. Домой из больницы пришел, сел на диван и умер. Инфаркт. Счастливая смерть…

К напружинившейся Вере возвратились ночной стук колес и мучительное удушье от неизвестности. Препятствия, которые она предчувствовала в вагоне, воплощались наяву. До вожделенного облегчения было по-прежнему далеко.

— Может, помнит кто? — спросила она с надеждой.

— У Лики своей спроси, она еще работает. Помнишь, как она смотрела за тобой, в коридор тебя водила, уколы делала?..

Вера представила хрупкую приятельницу, которая, разглаживая на коленках белый халатик, после операции сидела рядом с Верой и ласково успокаивала, что все хорошо, все пройдет…

— Она все там?

— А куда ей…

Сестры обменялись новостями. Вера смирялась с предстоящим разговором об образовании племянницы Маши, которая училась в последнем классе. Не было сомнений, что родители отправят дочку в столичный институт. Вера держала в уме множество советов из учебного опыта, приготовляясь обсуждать выбор профессии и сплетничать о Машиных способностях. Ей хотелось заверить Ксению, что долг платежом красен, Маша поселится у них и она уже говорила с Андреем Михайловичем… но к Вериному изумлению Ксения вздохнула уныло и проговорила:

— Машку хочу замуж выдать скорее. Подобрать бы мужика хорошего.

— Замуж? — Вера заподозрила, что с Машей неладно.

— Внуков хочу… чтоб шумели, по дому бегали. Мрачно у нас...

Уюта и тепла не чувствовалось в доме, но Вера, не задумывалась о том, как воспринимают хозяева родной особняк. Возможно, порок заключался в некомфортных размерах: все комнатки были маленькие и на обитателей физически давила теснота. Ксения и Виталий, выросшие в малогабаритных клетушках, автоматически задали жилью привычную меру. Еще Вере казалось, что есть недостаток у выгребной ямы, потому что в стенах держался помойный дух. Но она не представляла, что острота проблемы заставляет принести дочь в жертву удобству.

— Я Константина Ивановича видела, — поделилась она. — Странный какой-то стал.

— Он же в аварию попал, — подтвердила Ксения. — Головой ударился и мозгами поехал. Не успел из больницы выйти — побежал хахалю своей Анастасии Павловны морду бить. И главное: кто шепнул-то ему? Никто ж не знал, и в уме не было. Потом запил…

Ксения предложила сестре полежать с дороги и выпить чаю, но Вера торопилась. Ей не терпелось испытать судьбу. Внутри вибрировала тревожная струна — предвидя препятствия, Вера боялась предположить, какой облик они примут и с чего начнутся. Она только не сомневалась, что препятствия обязательно появятся и будут такими же загадочными, как начало истории.

Запирая дом, Ксения сказала между делом, словно вспомнила пустую подробность.

— Я про папашу узнавала…

— Жив он? — ахнула Вера.

— Что ему сделается. Сидит в своем Благовещенске. И стерва его жива-здорова.

— А как… дела у него?

Сестра сморщилась.

— Не знаю и знать не хочу. Много он о нас справлялся, паразит?

Потом Ксения подергала калитку, проверяя прочность замков, ссутулилась и заспешила вдоль обочины, а Вера, прежде чем свернуть к автобусной остановке, оглянулась от угла. Деревья выросли с тех пор, когда она была здесь, и казалось, что белесое строение просело, утонув в посадках. Шутовские балясины выделяли дом из ряда сдержанных соседей. По крыше змеились потеки, и в одном месте к ней прилип распластавшийся полиэтиленовый пакет.

Больница находилась в центре, недалеко от главной площади с бывшим райкомом партии и торговыми рядами. Массивная сталинская постройка занимала половину квартала, а в другой половине, со стороны заднего двора, к ней примыкала стена Успенского монастыря, и на похорошевшей колоколенке непривычно золотился новый купол, а от монастырских построек пахло хлебом. Веру, помнившую монастырь в обличии унылых развалин, дивные метаморфозы ободрили, но в больнице было все без изменений. Выяснив, что Лика работает по-прежнему, переменив отделение, Вера медленно поднималась по лестнице, восстанавливая образы двадцатилетней давности. В больнице тогда было несладко — голодно; больных кормили манной кашей на воде, умудряясь готовить простейшее блюдо так, что многие травились и мучились животами. Но у Веры после операции не было аппетита — она ничего не ела, — а вынужденное безделье и отсутствие забот обращались в идиллическую радость, так что короткое пребывание в больнице оставалось в Вериной памяти приятным впечатлением. Тогда было лето, солнце, зелень кругом… а нежная Лика сидела вечерами у ее постели и гладила по руке, заговаривая слабость и нездоровье: «Через пару дней будешь как новенькая… Сдашь экзамены… выскочишь замуж за приличного парня…» Все получилось согласно Ликиным предсказаниям, и эти трогательные утешения невольно накладывали отсвет на Верину сложившуюся, благополучную судьбу. Домашняя обстановка уже тогда бывала тягостна — питались одной картошкой. Ксения ставила на стол чугунную сковороду с жареным, отнимала себе маленькую горку и многозначительно смотрела на Веру, подразумевая, что ее доля не должна превышать сестрину. Остальное предназначалось прожорливому Виталию, так что Верино больничное пребывание избавляло семью от одного рта, и пациентка не спешила возвращаться.

В отделении было тепло, стены традиционно украшали плакаты о профилактике гриппа и стенные газеты с неумелыми каракулями — поздравления с праздником и благодарность коллективу. Вера умильно разглядывала завитушки, выведенные фломастером, когда ее отвлекли ненавидящие глаза мясистой тетки — медсестры, которая стояла за барьером, отгораживающим пост, и раскладывала по флакончикам таблетки. Вере сделалось так неуютно от свирепого выражения глаз, обращенных именно к ней — незнакомой посетительнице, — что она отвернулась и только потом поняла, что бабища в халате, готовом лопнуть, и надвинутой на лоб шапочке и есть Лика.

С трудом переварив открытие, Вера улыбнулась робко, но Лика, заметив попытку контакта, углубилась в производственный процесс. Теперь она нарочно не замечала, что Вера стоит перед ней, положив руку на барьер.

— Галя! — зычно крикнула она, отворачиваясь. — Иди в тридцать восьмую, этот придурок опять градусник разбил!

Галя — с ведром и тряпкой — зашаркала по линолеуму.

— Лика, — пробормотала Вера. — Не узнаешь? Это я…

Лика сверкнула глазами.

— А это я, — отрезала она.

Таблетки сыпались и стучали о стекло, как горошины. За Вериной спиной возник мужичок с седой щетиной. Пока Вера растерянно припоминала, чем обидела Лику и какая кошка пробежала между ними, мужичок заканючил:

— Егоровна, а Егоровна! Пошли укол делать.

Больному достался свирепый взор, но медсестра отложила облатки. Готовые вырваться бранные слова застряли на губах. Было заметно, что в другое время надоеду послали бы далеко и громко, но сейчас хворый мужичок был для Лики предпочтительнее старой знакомой.

— Идем, — процедила она и двинулась всей тушей по коридору. Пояс белого халата перетягивал ее, как подушку. Больной еле успевал следом.

Пока Вера стояла, разинув рот, с коридорной кушетки подала голос женщина в линялой байке. Вера с трудом разобрала полушелест-полувздох:

— Она без сотенной и разговаривать не станет…

Нашлось скорбное, но убедительное объяснение. Вера, вернувшись в логичную действительность, приободрилась. Она вытащила из кошелька тысячную и, притулив к ящику с флаконами, накрыла ладонью. Мужичок выскочил из перевязочной, шипя и потирая зад — исцеляющая рука оказалась тяжелой, — а Лика вернулась на пост, игнорируя посетительницу по-прежнему.

— Пожалуйста, — проговорила Вера, пододвигая купюру. — Возьми…

Лика шарахнулась, едва не врезавшись мощным телом в стену за спиной. Пронзительный крик на весь коридор раскатился даже под потолком, зазвенев в лампах дневного света:

— Женщина! Уберите ваши деньги!

Вспыхнув от неожиданности и стыда, Вера метнулась к выходу. Ничего не понимающая, она спустилась в вестибюль и села на скамейку, гадая о причинах увиденного. В ее представлении враждебность с подчеркнутой истерикой должна была иметь серьезные мотивы. Пока она собиралась с мыслями, гардеробная старушка, которая с аппетитом ела гречневую кашу из пластиковой мисочки, с любопытством поглядела на расстроенную посетительницу.

— В неврологию? — спросила она, приняв Верину растерянность за тихое отчаяние визитеров, обремененных параличными родственниками.

— Не знаю, — ответила Вера. Она судорожно осмысливала ситуацию. — Я, наверное, к главному врачу. А хотя…

— Жаловаться? — кивнула старушка.

Вера покачала головой.

— Я хотела документы — карточку… или выписку. Мне операцию делали двадцать лет назад. А говорят, архив сгорел.

Произнося последние слова, Вера искательно подняла голову: вдруг бы оказалось, что Ксения обманывает и пожара не было.

Старушка облизала ложку.

— Сгорел. Поздно хватилась. Тебе бы Николая Семеновича застать — вот память-то была.

— Кто это? — оживилась Вера.

— Терапевт. Про каждого больного помнил, по датам. Помню, баба сумасшедшая приходила скандалить: мне, говорит, сына подменили. Что ж ты думаешь? Рассказал в подробностях. У нас, говорит, в тот день, четырнадцатого июня, вообще один новорожденный был, и подменять-то некем. И не только в тот день, а и за всю неделю он единственный. Время-то было — девяносто третий год… в родильном хоть караул кричи — не услышат.

Вера вздрогнула.

— Четырнадцатого июня? Девяносто третьего года? Мне в этот день операцию делали…

Мобилизовав память, она вспомнила роженицу, рядом с которой сидела в приемном покое: странная девица с тремя подбородками испуганно подрагивала и ворчала, что муж сошел с ума — жрать нечего, теперь еще ребенок…

— Даже имя вспомнил, как назвали, — дополнила старушка. — Редкое какое-то.

— Какое?

— Не знаю. Это он помнил-то, не я.

Вере показалось, что темнота проясняется.

— А где он? Где найти?

Старушка выдержала паузу.

— Говорю, поздно хватилась. На пенсию вышел и к дочке уехал. За границу куда-то.

Дразнящий призрак исчез. Нахмурившись, Вера вышла на улицу и побрела через сквер. Казалось, что вопрос исчерпан, и делать было нечего, но внутри клокотала обида на возмутительную странность происходящего. Налетел ветер, Вера озябла и съежилась внутри легкого пальто, которое подходило для московских улиц, но не грело в продуваемом городке. Пока она сожалела о непредусмотрительности, рядом тормознула машина с отломанным бампером, и из нее вылез, блестя круглой физиономией, незнакомый мужчина.

— Верочка! — воскликнул он развязно, но с опаской возможного отпора.

Вера узнала голос, но только через полминуты соотнесла грузного мужика и суетливого мальчика Сашу, провожавшего ее из школы.

— Боже… — Она подставила старому знакомому щеку, которую он смущенно клюнул. — Как люди меняются.

— А я вот в монастырь заезжал… — Саша разводил руками. — А ты? Как? Куда?..

Вопросы продолжились в кафе на соседней улице — подвальчике с грубыми столами и лавками, где среди дня было полутемно и где громко шумели, резонируя под сводами, синтетические ритмы. Висели картины с янтарной крошкой. Официантка с напомаженными губами принесла бутылку шампанского и цитрусовый сок. Безалкогольным напитком Саша завладел лично, из чего Вера сделала вывод: либо в завязке, либо после инфаркта. Она пригубила шампанское.

— А я, знаешь, — рассказывал Саша, — в монастырь часто езжу. Я ведь одну церковь уже построил. На въезде — не видела — на шоссе?.. У меня рак был… как приговор сказали, я решил: пока силы будут, стану строить — что успею. Может, грехи сколько-нибудь простятся.

— Какие у тебя грехи, — усмехнулась Вера, помнившая спокойную бесхитростность Саши — мальчика из небогатой, но порядочной семьи.

В полупотемках Сашины глаза блеснули загадочно, он посмотрел на Веру и проговорил:

— Что там — хватает, сама знаешь.

И он радостно, словно Вере доставляло удовольствие вникать в его жизненные обстоятельства, сообщил перипетии своих историй: занимался бизнесом, разорился, много пил, развелся, женился, строил церковь, помогает монастырю… Вере быстро наскучили его взволнованные рулады. Помимо прочего, он имел бестактность приговаривать:

— Не молодеем… ох, не молодеем.

И Вера догадывалась, что не только ей сложно привыкнуть к Сашиному обличию, но его воспоминания тоже не в пользу ее настоящей.

Наговорившись, он забрал ее руку корявыми пальцами.

— Сколько воды утекло… и ожог у тебя исчез, как не было. Помнишь?..

Он гладил ее кожу шершавыми подушечками пальцев, а Вера недоумевала, о каком ожоге он говорит. Пришла в итоге к выводу, что память старинного знакомого нарушена — он смешивает юные увлечения и путает Веру с кем-то. Возможно, с хамоватой теткой-кондукторшей. Ей стало скучно, и она при первой возможности сослалась на дела и прервала поток воспоминаний. Почти все шампанское осталось в бутылке. Когда они вышли из подвала, Саша неловко пожал ей руку — его тянуло обняться, но он не решился — и проговорил со вздохом:

— Хорошо повидались, по-доброму… если честно — камень с души свалился. Боялся, ты старое помнишь.

Вера отказалась от предложения подвезти ее куда-либо и с недоумением смотрела вслед его машине. Очнулась, когда та свернула с проспекта Калинина. Намеки на тяжелые обстоятельства в их совместном прошлом были ей непонятны. Может, она что-то забыла? Она двинулась по улице, собираясь с мыслями. Что имел в виду сорокалетний мужчина, прошедший огонь и воды провинциального бизнеса… потерю семьи… алкоголизм… побежденную онкологию… выстроенную церковь?.. Неужели поцелуи за гаражами? Вспомнилось из девятого класса: когда ей захотелось пойти с Сашей на загородный день рождения, мама устроила страшный скандал и она осталась дома — соблюдая высокую нравственность… Или от нее скрывали Сашины злодейские склонности? Она не помнила, чтобы страдала в юности от чьего-либо умысла. Подумалось, что спиртное и лекарства повредили Сашины мозги и он не отличает мечтаний от реальности — другого объяснения не было. Кутаясь в пальто, Вера медленно шла по улице, когда ее передернуло от запаха — некто, макая кисть в ведро, красил штакетник. Запахи становились навязчивой идеей, и Вера всполошилась, что наркотические видения явятся снова. Она оглянулась, обнаружила, что находится рядом с очередной сталинкой… и поймала себя на мысли, что не помнит этого дома. Пораженная открытием, она подняла глаза — точно, дом стоял на месте привычного ей сквера, и она была уверена, что в ее редкие приезды здесь ничего не строили. В ужасе она обошла здание — не было сомнений, что ему по меньшей мере пятьдесят лет. Балконы, тронутые грибком; красноречивые трещины в штукатурке; ископаемый слой грязи и автомобильных выхлопов на стенах. Вера, разжав воротник, схватилась за голову, охлаждая замерзшими пальцами виски. Ей стало жутко: мелкие слагаемые дня создавали впечатление, что она вернулась в другой город; что здесь не только другие улицы, дома и учреждения — но и люди, которых она знала с детства, на самом деле чужие; что видимость привычной картинки — обман. Запах… это даже не запах краски — это погружение в какую-то неестественность.

В то, чего нет на самом деле. Нет — но Вера, словно раздвоившись, знает, что это «нечто» — все-таки есть. В какой-то параллельной жизни.

Вложив всю лютость, на которую была способна ее кроткая натура, в гневный взгляд, она бросилась прочь от маляра-любителя, обновлявшего перекошенный забор.

Она возвращалась пешком из центра на окраину — шла медленно и с тревогой разглядывала городские пейзажи, изучая детали. Но к своему облегчению, не обнаружила ничего противоестественного: заводская труба наверняка обрушилась от времени — или ее сломали, — кирпичные коттеджи вместо древних изб тоже не нарушали порядок вещей… деревья могли вырубать и могли сажать новые… названия улиц тоже менялись произвольно. По дороге до сестриного дома она успокоилась, а главное — убедила себя в том, что слишком идет на поводу у разыгравшегося воображения. Одна заноза оставалась в сознании: не хотелось открываться Ксении. Она стеснялась признавать, что не доверяет сестре. Недоверие мучило ее почти физически, ныло и крутило под ложечкой, но пересилить это чувство Вера не могла.

Вечером собралась семья, и гостью приветствовали праздничным ужином. У Виталия добавилось морщин, и лысина расползлась на всю голову, но он держался, как постаревший мальчик: угождал свояченице и отпускал шуточки. Вера заметила в юморе натугу, словно он исполнял пошлый долг. Маша сильно изменилась. Вера следила за ней по фотографиям, которые присылала Ксения, и все же удивилась, что племянница смотрится взрослой женщиной, унаследовав от матери пышную фигуру, а от отца бойкий взгляд. Наблюдая зрелое впечатление, которое производила школьница, Вера признала Ксенину мудрость: Машу вправду разумным было бы выдать замуж.

— Послушай, — спросила Вера между воскрешением семейных легенд, когда они запивали наливкой торт «Сказка». — Были у меня в детстве приметы? Ты Машу осматривала и родинки записывала, если пропадет ребенок, — а я?..

— Нееет… Ты чистенькая была, гладенькая. Никак тебя природа не заклеймила.

— А шрамы, царапины?

— Ожог был. На руке — это моя вина. Мы с Лариской классе в седьмом сургуч плавили, и ты подвернулась. Посреди руки у тебя ровно капелька села, раскаленная. Сильно опалили, меня мама чуть со свету не сжила… не помнишь?

— Нет… — Вера покачала головой и ощутила, как за столом повисло неловкое молчание, даже Виталий неестественно выпрямил спину и нахмурился. Потом сказал деревянным тоном, имитируя веселость:

— Зачем тебе, Верунчик, приметы? Себя потеряла, искать собираешься?

А Ксения посмотрела на мужа строго, словно он оскандалился или допустил бестактность, а у Веры опять подозрительно заныло под ложечкой.

Она долго не могла заснуть. Ей мешали настенные часы, которые отбивали секунды в пугающем тоне, похожем на человеческий голос: Вере мерещилось, что они твердят в темноте: «За-чем? За-чем? За-чем?..», и она с досадой проклинала китайских умельцев, научившихся штамповать монстров для домашнего обихода.

После долгих мучений ей приснился сон. Чудилось, что над ней склонилась мама, которая ласково дует на ее челку — совсем как Ксения на норковый мех — и спрашивает с печалью: «Доченька… милая… слышишь меня?..» Вера силится ответить, но не может выговорить ни звука. Мама просит: «Открой глаза…» Вере хочется встать и обнять маму, она только чувствует на щеках свои слезы. Появляется Лика — прежняя худая Лика, — и мама кричит: «Закрой окно, убийца, — простудишь девочку!», а Лика визжит, совсем как сегодня: «Женщина!..» Вера вздрогнула и проснулась. Сон был нелепый: мама не знала Лику, потому что умерла раньше, чем Вера попала в больницу… Поднявшись, чтобы окончательно прогнать видение, Вера обнаружила, что не помнит мамины похороны. Наверное, травма была так болезненна, что происшествие ушло глубоко в подсознание. Потом Вера походила по комнате, легла и отключилась — без сновидений.

Из-за ночной маеты она проснулась поздно: не в семь, как привыкла дома, где с раннего утра ее связывали хозяйственные обязанности, а около девяти. Было ощущение разбитости. Лежа в постели, на бязевом белье с дешевым рисунком, она строила планы — и не понимала, с чего начинать. Хозяев не было, а в кухне под полотенцем Вера нашла два бутерброда с колбасой. Съела их, гадая: то ли ей выделили порцию, мотивируясь жадностью — чтобы не лезла в холодильник за добавкой, — то ли сестра стала для Ксении чужим человеком, которому требуются отдельное приготовление завтрака и всяческие церемонии.

Поев, она вышла на крыльцо. За забором раздавались голоса, но Верино внимание привлек оказавшийся рядом дрозд. Он слетел на землю, шустро попрыгал по дорожке, склонил головку с кокетливой доверчивостью и, вместо того чтобы удалиться от человека подальше, вспорхнул на перильца. Нежные перышки были чистенькие, сам дрозд — как игрушечный, и в его пуговичных глазках — какая-то дружелюбная интимность, отчего хотелось с ним заговорить. Вера была уверена, что он поймет ее слова; иллюзия была абсолютной. Нервное состояние вызывало у Веры страх: то часы говорят человеческим голосом, то птицы вызывают на общение.

— Непуганые вы, — сказала она беспечному дрозду и спустилась на улицу, где за забором стоял автомобиль Виталия.

Зять находился в компании двоих приятелей: молодого парня в нелепых очках и коротконогой девушки в куцей, не по сезону курточке, обнажавшей полоску живота. Вере хватило беглого взгляда, чтобы проанализировать возраст девушки, социальное положение, образ жизни, моральный облик, — и выводы по всем пунктам оказались ниже нормы. Виталиево обращение с девушкой тоже насторожило Веру. Внешне все было в рамках приличий, и упрекнуть зятя было не в чем, но Вере отчаянно не понравились нежащая улыбка, которую тот обращал к собеседнице, и еле заметные петушиные движения корпусом.

— Пока, подруга, — сказал Виталий девушке со смехом и игриво приобнял ее рукой, показывая, что отношения ограничиваются легким флиртом.

Но Вере демонстрация показалась нарочитой, она не поверила в фальшивую показуху и снова обнаружила мучительный комок в желудке.

Девушка, скривив физиономию, пошла прочь, а Виталий обратился к свояченице:

— Садись, Верунчик, подвезем.

Вера открыла заднюю дверцу и оказалась рядом с молодым человеком.

— Куда едем? — спросил Виталий, стартуя.

Вера задумалась. Невразумительные соображения так и не оформились в программу, и она не знала, куда ехать. Но соглашаться, что она прибыла — как он выразился вчера — «искать себя», не хотелось. Все было очень зыбко, и она не понимала, на кого опереться. На Виталия с его сомнительной семейной верностью — не стоило точно. Вера сказала уклончиво:

— Едем в центр.

Молодой человек вытащил из нагрудного кармана сложенные бумаги, развернул и подал голос, не замечая Вериного присутствия:

— У меня сегодня сорок баб в климактерическом возрасте, — пожаловался он Виталию. — От какого-то профсоюза. Значит, хор тащить… отмывать барбосов и приводить в чувство. А главное — Игорька, без него никак, бабы от его баса млеют… а он, собака, вот-вот в запой уйдет… Они же еще козьи морды делают, как будто это мне надо!

Он вздохнул и зачитал по бумажке:

— В стенах Успенского монастыря обитает привидение. Рабочим, ремонтирующим стену, не раз являлась девушка с одной сережкой. Свидетели утверждают, что девушка просит отдать отнятое сердце. Считается, что это призрак заточенной в монастырь княжны, которая зачахла от несчастной любви…

Виталий хохотнул.

— Выдумал тоже! Сережку лучше бы убрал.

— Почему? — не понял молодой человек.

— Мало ли кто с одной сережкой ходит — испугаются. Верунчик в молодости тоже одну сережку носила.

Молодой человек уважительно хмыкнул, а Вера хотела возразить, решив, что это одна из коронных шуточек развеселого зятя. Она открыла рот, но осеклась, обнаружив далекое воспоминание о себе-школьнице с сережкой в одном ухе: лучшая подружка Света располовинила серебряный комплект, подаренный на шестнадцатилетние, и они изображали единение, нося пару на двоих. Вера автоматически дотронулась до уха — кажется, в правом… Виталий летел по улицам, вольно обходясь с правилами движения, и рассказывал, что бизнес вести тяжело, почти невозможно: остались на рынке две палатки, но оборот скудный, иногда приходится торговать в убыток… Вера знала летопись Виталиевых деловых зигзагов: несмотря на чутье и несомненную гибкость, благодаря которой не было, наверное, розничных товаров, которыми он не торговал, дела шли неважно — чего-то для успеха ему не хватало. Вера слушала, спокойно кивая: зятевы проблемы не шли близко к сердцу. Потом он высадил ее на площади Ленина и свернул в переулок, опасно обогнув автобус. Вера убедилась, что он исчез, и только тогда сделала шаг по тротуару. Скрытность диктовала ей импровизированные правила конспирации. Первым делом она купила мороженое у женщины со странно загорелым — не по времени года — лицом и, спустив с бруска шуршащую обертку, отправилась к месту, которое она мнила центром расследований. Сердце замирало от жуткого предчувствия. Войдя во двор, где стояла их блочная панелька — замызганная, со скворечниками балконов, остекленных кто во что горазд, — Вера села на лавочку у водяной колонки. Мороженое было приторным, невкусным, и Вера почувствовала разочарование. Окунуться в ощущения детства было невозможно, и картина оставляла ее равнодушной. Двор, в котором она жила почти двадцать лет, стал неродным. Узнаваемой оказалась только злющая соседка, которая сидела на скамейке, расставив ноги, — сжалась, высохла, но в целом мало изменилась. Веру осенило.

— Нина Гавриловна, — обратилась она к старой знакомой. — Вы узнаете меня?

Ей казалось в юности, что Нина Гавриловна знала про окружающих даже то, о чем они сами не подозревали.

Соседка вскинула белесые глаза.

— Узнаю, я еще ума не лишилась. Ишь, гладкая стала…

Вера села, сложив дрожащие руки.

— Нина Гавриловна. Расскажите обо мне.

Ей — по выражению соседкиного лица — подумалось, что та плюнет в просительницу, но Нина Гавриловна не удивилась.

— А чего рассказывать. Ты с Санькой, с Нестеровым сынком, обжималась. За бараками, в поленнице. Твоя мать все бегала — следила, как бы чего не вышло…

Про Сашу соседка говорила правильно, но о том, что мама якобы следила за ними, Вера слышала в первый раз.

— А потом Жорка из армии пришел, глаз на тебя положил. Сидит на лавочке, палкой по бревну колотит и на окно глядит. Когда ты уехала — бродил, как зверь по клетке. За ней поеду — говорит…

Жоркины чувства тоже оказались для Веры в новинку. Жорку она, конечно, помнила — вечный двоечник, второгодник, хулиган из соседнего двора. Поговаривали, что у него психиатрический диагноз, поэтому округа удивилась, когда его забрали в армию.

Вдруг соседка оживилась, посмотрела прямо на Веру — словно наконец разглядела — и сообщила:

— Да! Ты же в коме лежала! Год почти.

У Веры страшно замерло внутри, как перед прыжком с высоты.

— Нина Гавриловна… вы не путаете?

Соседка рассердилась:

— Что мне путать? Еще ума не лишилась. На тебя напали… в сквере, за кинотеатром «Победа». Порезали и по голове дали…

— Кто… напал?

— Что, думаешь, расписались? Не нашли никого! Тогда не искали.

Пока Вера приходила в себя, Нина Гавриловна продолжала:

— Не думали, что ты — дохлая такая — в Москву поедешь. Ирка — покойница — всегда говорила: «Старшая у меня боевая, а младшая — корова… слова не скажет, зад не развернет».

— Какая Ирка?

Нина Гавриловна повернула голову и медленно моргнула, натягивая на глаза морщинистые веки.

— Как какая? Мамаша твоя!

У Веры отлегло от сердца. Конечно, старуха впала в маразм.

— Маму звали Татьяной, — возразила она.

Нина Гавриловна рассердилась.

— Это ты, может, по башке ударенная, не помнишь, как собственную мамашу звали! А я еще ума не лишилась…

Она зафыркала и отвернулась. Вера отодвинулась от соседки, кляня себя за наивность. Менее удачного оракула, чем окуклившаяся в злобе на мир престарелая тетка, трудно было придумать. С тоской Вера посмотрела на бывший дом, и ее привлекла не их квартира, а окно этажом выше, откуда, словно испепеляющие прожекторы, следили за ней неусыпные глаза Константина Ивановича. Превозмогая панику, Вера опустила голову. Захотелось бежать без оглядки — спасаться от чего-то непонятного, но угрожающего.

Ноги вынесли ее на оживленные улицы, и, бродя по центральному району, Вера с тревогой обнаружила, что отрадные изменения в пейзаже провинциального города, двадцать лет назад отброшенного в депрессивную спячку, — магазины, кафе, торговые центры, рекламные вывески, павильоны автобусных остановок, стеклопакеты, врезанные в доски некрашеных бараков, — она воспринимает сознанием новизны, а не памятью. Что она чувствует себя чужой в родном городе и уже не знает, она ли жила здесь с мамой, сестрой Ксенией, позже — и с зятем Виталием… Может — это было в той наркотической реальности, которая наплывает на нее с флюидами бытовой химии?

Нет. Нужно взять себя в руки.

Ее зазнобило от холода и одиночества. Было понятно, что не у кого спросить совета, что муж не поймет ее сомнений, а если поймет, то сугубо по-своему, и что путеводная нить — поддразнивая ее издалека — странно ускользает. Делая над собой усилие, она приказала рассудку прийти в норму. Выхода не было — безумной она никому не нужна. Ни сестре, ни мужу, ни старым знакомым… ни одному человеку на свете.

Кривые центральные переулки, петляя, поднимаясь на горки и ныряя вниз, привели ее к больничному зданию. За редкими деревьями было пространство неблагоустроенной земли, где летом росла трава и веселили душу дикие цветы, но сейчас площадь выглядела мрачной, и что-то трагичное виделось Вере в черных ветках: ее физически отталкивало здание, хотя внешне страшного не было — в части окон светились яркие лампы, а у пандуса неторопливо маневрировала «Скорая помощь». Вера завернула за больничный угол, где белела монастырская стена, и ноги понесли ее к праздничному козырьку над входом.

Она была у надвратной церкви, когда из-за хлебной лавки вышла подтянутая женщина, и Вера с первого взгляда оценила провинциальную дешевизну ее наряда: китайская куртка и трикотажная юбка чрезвычайно местной фабрики. У арки женщина спустила капюшон, достала из сумки безупречно белый платок, повязала голову и вошла в ворота. Вера остановилась от резкой, как удар, неловкости — она узнала Светину мать, Антонину Петровну. Света пропала без вести года через два после Вериного отъезда в Москву, и подробных обстоятельств Вера не знала: вертелась, как белка в колесе, и ей было не до подружек, не до знакомств… не до кого. Пять лет назад Ксения мельком рассказала, что Света не нашлась… но с Антониной Петровной Вера не виделась и не горела желанием попадаться той на глаза. Она топталась перед надвратной церковью, разглядывая пряничную роспись на штукатурке, но через минуту Антонина Петровна вернулась. Едва не налетела на растерявшуюся Веру, которая под строгим взглядом впала в подобие паралича.

— З-з-дравствуйте… — пролепетала Вера с ужасом, словно была виновата перед Антониной Петровной и наступило время держать ответ.

— Здравствуй, — ответила Антонина Петровна спокойно и вздохнула. — Надолго приехала?

— Н-нет, я так…

— К сестре? Ну ладно. Живешь со своим-то?

— А… скажите… новостей нет?

Антонина Петровна вскинула бровь. Воротник куртки был распахнут, из-под шарфа выглядывал черненый медальон с иконкой Богоматери.

— Ты о чем? О Свете? — Она горько усмехнулась, словно сочла Верин вопрос за издевку. — Нет, конечно.

Вера не решалась узнать, отчего та произнесла «конечно» и что очевидного в отсутствии новостей.

Антонина Петровна изучила Веру.

— Сны чего-то снятся, — пожаловалась она. — Вчера снилось, что я блюдо, лежу на тарелке и ест меня молодой парень. Отъел, значит, немного… отодвигает тарелку… и говорит: не хочу, мол, больше. Бред.

Вера молчала, безуспешно придумывая ответ. Антонина Петровна рассматривала ее мочки.

— Сережку-то не носишь? — спросила она, и Вера, уловив в голосе досаду, принялась оправдываться.

— Нет… уши давно заросли.

Антонина Петровна с осуждением покачала головой.

— Ох, ты… — повернулась к воротам, трижды перекрестилась на Казанскую, поклонилась и ушла, так и не поменяв платка на подбитый рыбьим мехом капюшон.

Обиженная Вера глотала воздух, чтобы уверенным тоном отвергнуть несправедливый упрек и заявить, что не обязана лелеять полудетские заскоки, но не выдавила даже писка. Силясь восстановить равновесие, она ступила под арку. В монастыре было чисто и спокойно. Она долго бродила по ухоженным дорожкам, наблюдая ровные посадки, гусей в проволочном загоне и послушниц, которые обрабатывали грядки. За двадцать лет монастырь восстановили, и появились здания, которых не было раньше. Справа от главной дорожки белел приземистый корпус вместо заброшенного пустыря. На стене красовалась табличка — Вера с удивлением прочитала, что это трапезная восемнадцатого века. Она свысока усмехнулась невинному обману, но вдруг сердце испуганно прыгнуло: вспомнился дом, который она увидела впервые, — на проспекте Калинина, исхоженном вдоль и поперек. Трапезной тоже раньше не было, по крайней мере в позднесоветский период — Вера знала это хорошо, потому что они часто играли в прятки на пустыре. Она призвала разум и убедила себя, что церковное начальство склеивает разорванные эпохи, изображая непрерывность монастырской истории, — или лукавая табличка вызвана особенностями охранных статусов.

Найдя объяснение, она продолжала прогулку. Добралась до стрельчатого окна с фигурной решеткой, и ясное воспоминание выплыло из памяти: остов трапезной, лишенной крыши. Грязные стены. В оконных проемах гуляет ветер. Вдвоем со Светой они зовут кого-то — того, кто находится внутри.

Вера гневно одернула собственную память: кто может там находиться? И вдруг увидела.

Сероглазый светловолосый мальчик.

Шаля, он забрался внутрь. И сейчас, испачкав физиономию, выпрыгивает из пролома в стене.

Света смеется. У нее нет сережек в ушах. Зато — обручальное кольцо на пальце.

На подружках — ситцевые косынки. Им весело и легко. Света гладит мальчика по растрепавшимся волосам. Вера — берет за ручку. Заботливо одергивает шерстяную кофточку.

Вера узнала кофточку. Она носила ее в детстве. Когда уезжала в Москву, вещица еще хранилась в шкафу. Но есть отличия: перешиты пуговицы и приделана новая планка. Вера отмечает эту деталь и потом понимает причину: на одежде мальчика должна быть мужская застежка. Маленькому мужчине не пристало ходить в девчачьей кофте.

За двадцать лет благополучной жизни она забыла трогательные навыки нищенства — когда детская одежда распарывается, перелицовывается и чинится много раз, пока не снашивается в клочья. И сейчас дивится достоверности альтернативного воспоминания.

Ветер, налетающий с реки, треплет ситцевые концы. Мальчик вырывается и бежит к высоким зарослям лебеды, а Вера и Света, держась за руки, идут за ним, стараясь не ступать в лужи.

Сцена из фиктивного прошлого была так отчетлива, что Вера прогнала ее значительным усилием.

Отторгая мнимое воспоминание, она сообразила: опять на нее действует краска. Конечно! В монастыре вычищен и вылизан каждый квадратный сантиметр, и монахини трудятся с утра до вечера — видимо, что-то приводят в порядок перед Пасхой.

Она оглянулась по сторонам, ища подтверждения догадки.

Не нашла. Строительных или художественных работ никто не выполнял, и химии не чувствовалось. От ближайшего сарая немного отдавало погребом — там перебирали семенную картошку. Наваждение явилось в этот раз без объективных, имеющих рациональное объяснение причин.

Вера замахала руками и широко открыла глаза, вбирая реальные впечатления: золотой купол, ряды яблонь, огороды, склоненные женщины в черных одеяниях. Некоторые монахини — заметив, что она бежит прочь, — косились удивленно. Проскочив монастырские ворота, она остановилась только за оградой, у хлебной лавки.

У нее тряслись пальцы. Она не понимала, что происходит. Впечатление было так неприятно, что не хотелось к нему возвращаться — только забыть. И не приближаться к монастырю никогда.

Но с паникой и замешательством чувствовалось странное послевкусие. Отголосок счастья — такого ликующего и сильного, равного которому Вера не помнила. И это пугало ее еще больше. Она что-то читала про эпилептические припадки… вдруг эти видения — знаки подкрадывающейся болезни?

Она выбралась из мирного островка, дышащего спокойствием. Городские улицы были рядом — ездили машины, ходили люди, текла нормальная жизнь. Вера заметила на главной площади аляповатую вывеску «Ресторан „Аристократ”» и, преодолевая неуловимый диссонанс, поняла, что хочет есть.

В дверях ее встретила юная распорядительница, чей озабоченный вид не сочетался с униформой — легкомысленно короткой юбкой. Никаких ассоциаций с аристократией эта жалкая тряпочка на бедрах не вызывала. Последовал подобострастный вопрос:

— Покушать?

Вера кивнула. Скоро она сидела за столиком с белой скатертью, а официантка проговаривала варварское меню:

— Суши, паста, вок, тандыр, садж…

В ожидании заказа Вера устало сгорбилась. У нее ныли ноги, ей хотелось украдкой стянуть сапоги под столом. Еще хотелось с кем-нибудь поделиться, но не было близкого человека, чтобы обсудить мучивший ее абсурд. Повинуясь порыву, она набрала Андрея Михайловича, но, после его рявкающего приветствия, поняла, что поступила опрометчиво — Андрей Михайлович занят, вокруг люди, и вообще он не терпел, когда его отрывали от работы.

— Что у тебя? — сказал он, возвысив голос, и Вера поежилась, понимая, что звонок неуместен.

Она отговорилась, что приехала неудачно… архив сгорел… медицинских документов не осталось…

— И нечего, — отрезал Андрей Михайлович. — В Москве разберутся.

Положив перед собой глянцевый телефон, Вера гадала, как отреагирует муж, если доктора доведут до его слуха пресловутую врачебную тайну, — и ей стало жутко за себя. Поверит он ей? Она сама себе не верит и не понимает, что происходит. Простит? А что прощать? В глубине души она робела перед Андреем Михайловичем, и ее пугала перспектива остаться на улице — одной, без семьи… Она представила чашу весов, определяющую, насколько правилен ее бездетный выбор. Весы колебались, но Вера знала, что не чувствует ни сожаления, ни тяги к нерожденным детям. Только поразивший когда-то раз и навсегда страх голода, физических лишений и отсутствия комфорта — страх, въевшийся в подкорку и повредивший душу. Старинные мечты остались в прежнем человеке: мечты о семейном клане, родственных связях, смене поколений, праздниках за большим столом — с песнями и гармошкой… Наивные желания не будили даже барской усмешки, а просто были отрезаны раз и навсегда. Вера благодарила судьбу за отсутствие обременения в виде постоянных забот, тревог, болезней… Она была уверена, что Андрей Михайлович бросил бы ее при первом намеке на беременность. В конце концов, она, привыкшая жить без иллюзий, сознавала, что ценима супругом за удобство, которое обеспечивает ему брак, и сама радовалась в первую очередь благополучию, спокойствию… возможности обставлять хорошую квартиру, покупать дорогие платья, вкусно питаться, отдыхать за границей, проводить вечера в ресторанах и не считать деньги. Еще с неприязнью вспомнился случай, когда она не могла найти снятое где-то в квартире дорогое кольцо, — свои растерянность, вину и ужас одиночества, и слова, которые произносил взбешенный Андрей Михайлович.

Принесли лепешку, вымазанную томатным соусом. Вера ковыряла невкусное тесто, погрузившись в себя и не прислушиваясь к разговорам. От забытья ее пробудила визгливая матерщина. Вера вздрогнула и оглянулась — за соседним столиком две шумные тетки приканчивали бутылку водки ноль-семь. Та, которая сидела лицом к Вере, кого-то крыла многоэтажными конструкциями — то ли мужа, то ли любовника.

— …и я это должна сносить от этого гада, так его так?..

Вера поскорее отвернулась от дикой картины — в их семье не притрагивались к водке, а Андрей Михайлович употреблял коньяки и бренди благородных сроков выдержки.

— …твою мать! — сообщила матершинница, переведя дух. — Сигареты кончились. Девушка!

Обернулась, свесив ручищу в золотистом ободке часов, вторая, и Вера узнала приятельницу по танцевальному кружку — Марину. Попыталась спрятать лицо, но было поздно.

— Ого! Какие люди — Верка!

Неуклюжая Марина — двумя годами старше — была сильнее мальчишек, и Вера с благодарностью помнила, как та опекала и не давала в обиду безответную девочку. Кривить физиономию она посчитала свинством и поздоровалась. Произошло перемещение за соседний столик, Марина хлопала ее по плечу и представляла подружку («Это наша Женечка»), а Женечка топала ногами и взывала «девушка!» Прибежала официантка.

— Сигареты принесите!

Официантка отрезала:

— У нас нет сигарет.

— Вашу мать!..

Схватив куртку, натыкаясь на мебель, Женечка ринулась на улицу, а Марина повернула к Вере красное лицо.

— Не обращай внимания, Верка. Она дуура… — Марина произнесла последнее слово нараспев. — Бегает… суетится. То сигареты… то с мужиком непруха.

— А у тебя как дела? — спросила Вера, осторожно нащупывая правильную интонацию для общения трезвого с пьяным.

Марина слегка удивилась:

— Хорошо, Верка! Зашибись, как хорошо! Живу и радуюсь.

— Прекрасно, — сдержанно похвалила Вера.

— Конечно, прекрасно, посмотри вокруг! Как же здорово! Очуметь!

Вера с одной стороны порадовалась за приятельницу, а с другой — подивилась, какое особенное счастье та поймала в городке, толком не вышедшем из двадцатилетней спячки, — с порушенным асфальтом, разоренными подъездами пятиэтажек и где на центральных улицах попадались разбитые и перекошенные черные избы.

— Семья, работа… — начала Вера, но Марина перебила:

— К черту! Какая семья, работа? Я радуюсь… воздухом дышу! С тех пор как вырвалась — радуюсь!

— Откуда вырвалась?

Марина напряглась, фокусируя взгляд.

— Мы с тобой — с тобой! — проговорила она. — Живем в четырехмерном мире. Пространство — время. Понимаешь?

Вера с тоской кивнула.

— Бывают свойства пространства, правильно? А бывают свойства времени. Бывает… отравленное время пошло — живешь и не повезло. И вдруг — проскочила! Хорошая полоса поехала. Это же счастье!

— Ты… где работаешь? — спросила Вера.

— В парикмахерской! Хочешь, постригу?

Вера смутилась.

— А ты, Верка, кем трудишься? Ах, никем? Почему ж ты думаешь, что я глупей тебя?

— Я… что ты! — всполошилась Вера, вообразив скандал с хмельными обидами. — Я не думаю!

Марина рассмеялась.

— Ты, Верка, думаешь, мы тут идиоты? Я физику любила, и давалась она мне легко. Мать заголосила: «Тебя, — говорит, — в Чернобыль пошлют». А в Чернобыль послали дядю Васю — рядового запаса, который всю жизнь на автобазе проработал… потому что служил в химзащите…

Возвратилась Женечка с сигаретами, Веру заставили пригубить водки, и беседа забурлила. Вера, послушно кивая и роняя отдельные слова, решала: спросить у Марины? Может, у физика-любителя точная память? И она спросила, улучив момент — когда обнимались перед расставанием:

— Помнишь, что тут было… в девяносто втором… девяносто третьем?

— Что ты, Верка! Меня ж перед развалом отцова тетка в Кишинев увезла. Мы оттуда только в девяносто пятом ноги унесли.

Вере показалось необычным, что такой биографический факт приятельницы, живущей в соседнем подъезде, вывалился из ее головы, но за сегодняшний день она утомилась удивляться.

Когда она вернулась, Ксения была дома. Обнюхала сестру, повела носом и сморщилась:

— Фу! От тебя водкой пахнет. Кавалеров, что ль, старых встретила?

Вере представился шанс завести разговор на интересующую тему, и она проговорила неопределенно:

— Какие у меня кавалеры…

Ксения перебирала горку глаженого белья. Вера подождала и повторила настойчиво, с вопросительной интонацией:

— Какие у меня кавалеры?

Ксения не ответила, и Вера повторила в третий раз.

— Так какие?

— Что пристала? Откуда я знаю? Тебе видней!

Внезапно у Веры выскочило:

— Послушай, ты никогда не говорила… на какие деньги вы дом построили?

Ксения отшатнулась и отгородилась от сестры тем, что было в руках, — стопкой наволочек. Вера, распахнув глаза, наблюдала искаженное страхом лицо:

— Что, чужие деньги считаешь? — брызнули слезы обиды. — Сколько лет прошло, а сейчас вспомнила!

Надувшиеся губы сестры выглядели трогательно. Было в этом выражении что-то знакомое и родное — Вера словно увидела собственное отражение в зеркале, и ей стало легче. Она положила руку на Ксенино запястье. Померещилось, что вот-вот лед будет сломан и наступит спасительная минута откровенности.

— Пожалуйста, очень прошу, скажи…

Но сестра вырвалась и хлопнула ее наволочками.

— Ты в Москве-то за богатым мужем как за каменной стеной! А тут каждую копейку считаешь! Знаешь, сколько стоит дом содержать? Ты хоть спросила, хоть раз помочь предложила? После всего того… что я для тебя сделала!..

Она бросилась к лестнице с истошным криком:

— Маша! Иди, ты нужна!..

Верины щеки горели от стыда. Она не понимала, что происходит. Молча она удалилась в отведенную комнату, прибила моль, вылетевшую из ковра, и села, сложив руки на коленях. В ноздрях неистребимо присутствовал липкий запах гнили. Этот запах не порождал красочных видений, он был безнадежный и навязчивый — словно дом разлагался заживо, — а часовая стрелка, перебирая деления, твердила: «За-чем? За-чем?» Слова Ксении ошеломили Веру. Такая постановка вопроса никогда не приходила ей в голову. Возможно, сестра была права — но у Веры не бывало личных денег, а Андрей Михайлович не стал бы без весомых причин, просто в виде содержания, помогать свояку-бизнесмену, владеющему особняком. Если бы наезд конкурентов или угроза разорения… но эти несчастья, насколько она знала, Виталию не грозили. Она сидела, съежившись от неловкости, и совестилась бестактного вопроса. Накатило омерзительное чувство вины — но перед кем она была виновата? За состоятельного мужа ее вина могла быть перед кем угодно — перед Андреем Михайловичем, перед его бывшей женой, перед собой… но не перед сестрой, фактически выставившей ее из дома двадцать лет назад.

За дверью покрикивала Ксения, переговариваясь с Машей через коридор. Вера сидела не двигаясь — ей было стыдно не только показываться на глаза сестре, но даже вставать или ходить по комнате. Казалось, что она потеряла единственного родного человека. Следовало как-то мириться, выяснять отношения, сглаживать нелепый конфликт… но было так тошно, что Вера не могла пошевелиться. Она, склонная к меланхолии, переживала подобные приступы, возвращаясь из новогодних поездок. Она любила суету каникул, сумасшествие и сутолоку в аэропортах, смену часовых и климатических поясов, беззаботность праздника, пьянящую радость от впечатлений, но по возвращении в пустую квартиру бывал неприятный момент, когда она опускалась на диван, наблюдала мебель под слоем двухнедельной пыли, чувствовала себя опустошенной и с унынием думала: «Вот и год — кошке под хвост…» Сейчас было так же пусто, и мысль была похожая, но другая: «Вот и жизнь — кошке под хвост…»

Вера испугалась. Заныло в груди — показалось, что знакомо, — и Вера вспомнила, откуда эта боль: первоначальный сон, который привел ее в чужую комнату подозрительного дома. Не стоило затевать историю. Ветер тронул оконное стекло, Вере опять померещился зовущий голос сына, и мучительно, с болью отозвалось сердце, словно было уверено параллельно разуму и памяти: ее ребенок существовал. Светловолосый мальчик, бегущий по пустырю и затаившийся в разрушенной трапезной. Школа… ветрянка… учительские жалобы… деньги, которые она копила, чтобы отвести его в кино или заказать в кафе пирожное… вечные заплатки на брючках… плюшевый мишка…

То, чего она была по какой-то причине лишена, — возвращалось, наплывая из другой реальности.

Вскочив, стряхивая наваждение, Вера схватила цветную телепрограмму и сразу отшвырнула, разглядев слащавый портрет однодневной кинозвезды, обнимающей двух подростков, которые тупо застыли перед камерой. Побуждение бежать к сестре и просить прощения — неизвестно, за что именно, — исчезло и, Вера поняла, что бежать нужно из дома и из города. Забыть, что с ней происходило, и не доискиваться правды. Зачистить шрам косметической операцией, набить многоцветную татуировку, купить лекарства от диковинных снов и прекратить изыскания в минувшее, которого не было.

После сухого прощания Вера перевела дух у вокзальных касс в вечно грязной и расхристанной очереди. Замерев и слушая завывания тетки, потрясающей мятым паспортом у окошка, Вера сморщилась от нового неудобства. Она посмотрела по сторонам, обернулась — у дальней двери, рядом с полицейским постом маячил не сводящий с нее пропитых глаз Константин Иванович. Это начинало раздражать, и Вера бесцеремонно поманила его пальцем. Константин Иванович дернулся и исчез, как таракан при ярком свете.

Подползла очередь. Вера спросила, как обычно, место в спальном вагоне, но были билеты только в плацкарт. Она отошла и погрузилась в дилемму, что лучше — трястись ночь в сутолоке, когда отовсюду лезут голые пятки и в каждом отсеке едят курицу, — или возвращаться в город… к кому? Очень хотелось домой — в кипящую Москву, в уютную квартиру, к мужу, ставшему рутиной… но рутиной удобной и привычной. Краем глаза она заметила, что снова появился Константин Иванович и, рассекая очередь, стал пробираться в служебное помещение. Вере было не до него. Она представила, как объявится на пороге Ксениного дома. Лучше было в гостиницу… но неловко — если заметит кто-нибудь из знакомых, то Ксении непременно сообщат, что прячущаяся сестра за ней шпионит… Пока Вера прикидывала, что лучше, ее окликнула девушка в полицейской форме, с рацией в руке:

— Женщина, вы СВ до Москвы спрашивали? Подойдите к кассе…

Волшебным образом возник искомый билет на ближайший поезд, и Вера выбралась на платформу озадаченная. Она была уверена, что знает волшебника, и точно — Константин Иванович сидел на стульчике из перфорированного металла и отворачивался в сторону, делая вид, что разглядывает кирпичную стену депо. Вера опустилась рядом и позвала:

— Константин Иванович! Вы зачем за мной смотрите?

Бывший сосед обернулся, дохнул перегаром и буркнул:

— Это не я. Они смотрят… — Вилкой разведенных пальцев он ткнул свои дряблые щеки. — Думаешь, это мои глаза? Нет…

— Константин Иванович! — взмолилась Вера. — Не мелите ерунды.

Бывший сосед вздохнул, утопил подбородок в вороте армейского свитера и пробормотал:

— Езжай ты, Танька, куда хочешь. Только подальше. Устал я за тобой бродяжить…

Почему-то его обращение к ложному адресату расстроило Веру почти до истерики.

— Константин Иванович! Нельзя так пить! Никакая я не Танька!

Она замолчала, спохватившись, что сосед назвал ее маминым именем. Естественно напрашивалось объяснение, что у добравшегося до белой горячки Константина Ивановича мозги перепутались так, что близкие люди ему мерещатся на одно лицо. Но Вера не удовлетворилась этими доводами: она знала, что внешне не похожа на маму. Родственники судачили, что она уродилась в бабку по отцу — которую не знала и не видела, потому что мама категорически отрезала контакты с отцовой веткой. Тем временем сосед изобразил губами презрительное «бррр». Веру обдало брызгами слюны.

— Сама не пей, коли имя свое не помнишь.

Пока она брезгливо вытиралась, он качал головой. Безжизненный голос зашелестел тихо:

— Думаешь, Танька, мне легко? Ты мне десять лет ночами являлась. Нельзя вечно за одну вину казнить… смотри — от меня вообще уже ничего не осталось. Сколько можно душу топтать?..

— Господи, — застонала с надрывом Вера. — Как вы мне надоели…

Она закрыла глаза от изнеможения. Она смирилась даже с тем, что у нее, спящей, выхватят багаж, — лишь бы не видеть Константина Ивановича, вокзал, город и заодно двух мужчин интеллигентного вида, которые оживленно спорили на платформе…

Когда она вернулась к действительности, Константин Иванович исчез и расстановка пассажиров поменялась. Проходящий поезд стоял пять минут, и Вера залезла в вагон, спотыкаясь на железных ступеньках. Сняла пальто, опустилась на застеленную койку. Наконец наступил покой. Второе место было свободно, и Вере мечталось, как она доедет одна до Москвы в собственном купе. Впрочем, смешная попутчица по дороге туда ей не мешала. Только выглядело странным совпадением: из Москвы ее провожала безумная старушка, обратно — безумный старик… Необычно звучал вопрос — гордится ли она именем. А Константин Иванович вовсе лишил ее имени… Не хотелось гадать, чем таким мучительным он виноват. Есть вещи, о которых лучше не знать. Сеанс воспоминаний закончился. Похоже, свихнувшийся сосед вправду принял ее за маму и между ними есть сходство… Вера немного расслабилась, улыбнулась и пообещала себе рассмотреть старые фотографии внимательно.

Поезд быстро проскочил городок, и потянулись сосновые леса. Частокол стволов — серых у корней и рыжих в верхней части — замелькал за окном. Вере захотелось переодеться, и она задвинула дверь купе. Когда выехало зеркало, она обездвижила от страха: на фоне купе, верблюжьего пальто, свисающего с крючка, паспорта на столике, из которого высовывался корешок билета, явилось изображение. Вместо полной ухоженной дамы в полушелковом джемпере и фирменных брючках с модной прической каштаново-крашеных волос из зеркала таращились двое: бесформенная серо-седая баба, в которой Вера узнала свои черты, и молодой оболтус с физиономией, не отягощенной интеллектом. Не отдавая отчета в действиях, Вера протянула руку к зеркалу. Баба ответила аналогичным жестом, и Вере отлично были видны артритные суставы между фалангами пальцев и каплеобразное пятно на тыльной стороне кисти. Палец коснулся холодного зеркала и чужого отражения; обожгло руку, и на Вериных глазах коричневатая капля начала густеть под ее обручальным кольцом.

Зеркало подернулось рябью, затем прояснилось, и Вере стало ясно, что стеклянная поверхность тает и что вот-вот случится нечто катастрофическое: либо фантазия, пришедшая из зазеркалья, станет реальностью… либо напротив — Веру затянет в открывшееся пространство; что наступила особенная, ответственная минута. У Веры потемнело в глазах, а в висках отчаянно забилось: «Сейчас или никогда… сейчас или никогда…»

Крик застыл в горле. Вера вскочила и судорожно загнала дверь обратно, в вагонную переборку. Изображение исчезло. Несколько минут на руке ощущалось тепло — потом пятно исчезло, и кожа разгладилась.

Вера долго сидела на койке, закрыв лицо руками и унимая бешеное сердцебиение. Кое-как успокоилась, но никакая сила не заставила бы ее снова выдвинуть зеркальную дверь. Она с трудом переоделась под простыней, наплевав на условности и приличия. Улеглась спать. В дверном проеме показалась проводница, которая остановилась перед распахнутым купе.

— Женщина, вы бы дверь закрыли, — посоветовала она.

— Нет! — почти в голос закричала Вера. — У меня брать нечего!

В голосе проводницы зазвучали интонации усталой воспитательницы детсада.

— Не брать, а заберется кто-нибудь и закроется с вами вместе. Не жалуйтесь потом.

— Н-н-ничего… не закроется… не надо!

Опытная проводница пожала плечами, отметила мелкую дрожь той части одеяла, куда падал свет из коридора, сличила с трезвым и ясным, хотя немного вибрирующим голосом.

— Вы здоровы? — спросила она недоверчиво.

И, получив утвердительный ответ, отправилась, куда шла, — с дополнительной подушкой к четвертому купе.