МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION
ДРАКОНЫ, ЗВЕЗДОЛЕТЫ И, КОНЕЧНО, МЕДВЕДИ
Попытка собрать целевой «фантастический» номер, предпринятая журналом «Октябрь» (2016, № 6) не то, чтобы уникальна — несколько лет назад примерно то же самое проделывало «Знамя» (правда, там за фантастику брались в основном, так сказать, мейнстримовцы), а «Новый мир», опять же несколько лет назад, тащил этот воз на протяжении целого года. Но что да, то да — и в «Знамени», и в «Новом мире» были параллельно и другие материалы, скажем так, нефантастические. Так что опыт «Октября» можно считать чистым. Или почти чистым. Почему, будет видно дальше.
Уже сама обложка обозначила себя словосочетанием «Новая волна». Надо сказать, фантасты вообще этот термин очень любят, и потому у нас что ни волна, то новая — только на постсоветском пространстве над нашими головами прошумело несколько, начиная с «четвертой» и нелогично закончившись «цветной», но вот опять новая же, нет? Тут есть некоторая заковыка.
Дело в том, что причислить очень хорошего, возможно, лучшего нашего подросткового писателя Эдуарда Веркина к «новой волне» современной фантастики — это со стороны составителей, что называется, bold. Равно как и причисление к этой самой волне сравнительно давно работающего в жанре, получившего несколько жанровых премий и уже ведущего свои мастер-классы Владимира Аренева (Веркин, кстати, тоже лауреат нескольких премий — причем именно в области детской литературы). Если не считать настроенческого и несколько сюрреалистического мини-рассказа Анны Игнатовой про говорящего медведя, что, видимо, уже тренд, две повести этих авторов и составляют прозаический корпус журнала — показательно, что обе, что называется, «для среднего и старшего школьного возраста». Повести, достойные и чтения, и подробного и внимательного разбора, но тенденция обозначена составителями номера. Фантастика — это что-то для подростков. И про подростков.
Впрочем, сами авторы повестей — своими текстами — опровергают это как могут. Крапивинская по настроению и интонации повесть Эдуарда Веркина «Звездолет с перебитым крылом» пронизана, как теперь говорят, пасхалками — отсылками к золотому фонду советской фантастики, которые подросток вряд ли способен считать. К тому же она имеет отчетливо ностальгический привкус. Золотистая дымка прошлого. Тихий печальный флер. Что пройдет, то будет мило.
Для загадочных и таких притягательных для местных скучающих подростков двух пришельцев, тоже подростков, но подростков-суперменов, ловких, красивых сильных, знающих, тренированных — что там еще? — истинных «людей Полдня», как поначалу думается, этот — сонный и, в общем, безрадостный мир «глубокого застоя», долгого олимпийского лета 80-го кажется чуть не раем; пустые прилавки провинциальных магазинов — скатертью-самобранкой; подростковый велосипед — чудом (бластеры у них есть, но это для другой, взрослой, жестокой и страшной жизни).
Неизвестно, вправду ли пришельцы прилетели на звездолете. Девочка-супервумен Анна поет песню о звездолете с перебитым крылом, о звездолетчике, который на каждой подвернувшейся ему жилой планете покупает всего одну-единственную пачку сигарет — чтобы было куда и зачем лететь дальше (и сама покупает такую пачку сигарет, не важно каких, просто сигарет), но песня — это всего лишь песня. Хотя, возможно, звездолет и был (по крайней мере было нечто, оставившее выжженную поляну). А быть может, это была машина времени. Скорее все же машина времени. Не важно.
Важно, что именно их, остраняющим взглядом (вдобавок пропущенным еще через дополнительную призму, через взгляд рассказчика-подростка) мы видим последние мирные дни Империи, ее золотое, клонящееся к закату (такое скудное, такое печальное, со всем этим дефицитом, привычной нищетой и безнадежностью) лето — в конце концов приведшее там, за пределами повести, к такому страшному, еще более скудному, еще более безнадежному будущему. Будущему, где дети не умеют ездить на велосипеде, потому что не знают, что это такое, но умеют убивать — быстро и эффективно — и знают, что такое бластер. Будущему, где даже засохшее печенье из сельпо кажется лакомством. Будущему, где у златоглазой красавицы Анны руки в келоидных рубцах и непонятных шрамах — словно бы кто-то выгрызал куски мяса.
Подростки вообще обладают удивительно зорким зрением, они видят то, что в силу самых разных причин отказываются видеть взрослые (недаром в повести есть оммаж культовой, но, кажется, увы, только в посвященных кругах, повести Александра Мирера «Главный полдень»). Они уже способны понимать взрослые конфликты, чуять подводные течения и тихие токи взрослой жизни, но еще не готовы принять их как данность. У них-то самих, когда они совсем вырастут, будет все не так, не как у этих унылых старших. Подростки, конечно, не всегда такие уж нон-конформисты, но стать похожими на этих? Уж извините.
Вот и Марта из романа Владимира Аренева «Порох из драконьих костей» — обычная девушка накануне своего восемнадцатилетия (по поведению и психологии ей и ее сверстникам-одноклассникам, пожалуй, лет пятнадцать, не в упрек автору, но так, к слову), терпеть не может домашний унылый быт, а заодно мачеху, которая спуталась с егерем («егерь» тут немножко не то, что у нас), пока отец уехал на заработки вроде бы водителем в сопредельную страну. Мачеха, кстати, оказывается не такой уж плохой, особенно в полной версии романа (роман в «Октябре» печатается в сокращении), хотя с егерем и правда спуталась — но вот вернувшийся из ближнего зарубежья отец вроде бы не возражает. И вообще он вернулся какой-то странный, и руки у мачехи в странных незаживающих ранках после его возвращения, и шея тоже.
Обычная-то Марта обычная, но, как и положено в фэнтези, у нее дар — «заговаривать» драконьи кости, которые в выдуманном мире Аренева копают так, как у нас примерно копают черные археологи — незаконно, поскольку из костей делают что-то вроде наркотика. Впрочем, судя по тому, как разворачиваются события в романе, кости дракона — это чистое, беспримесное зло — и никакого, кстати, сопутствующего кайфа. Но «копательная» линия, которая, собственно, и движет сюжетом, — с ее конфликтами, интригами и тайнами — не так важна, как бэкграунд. Точь-в-точь как в предыдущей повести, разве что у Веркина бэкграунд до последней черточки реален, а здесь вроде бы выдуман — условное квазигерманское… ну, пожалуй, графство. Но школьники тут пишут патриотические сочинения, воспевая богатую историю страны и былое имперское величие; в учреждения приходят какие-то странные циркуляры, и еще недавно смелые и добрые преподаватели начинают робеть и отводить глаза; подростков, выпускающих любительскую газету, вдруг ни с того ни с сего начинают щучить за «распространение непроверенных слухов»; за кордон ездить в отпуск настоятельно не рекомендуют, поскольку это вредно для здоровья; а доступ к информации в интернете (да-да, тут есть интернет) последним указом ограничен парой последних лет. К тому же оказывается, что возвращающиеся из сопредельной страны трудяги мирных (исключительно мирных!) профессий ведут себя как-то странно, а по темным улицам провинциального городка ночью начинают шастать странные тени, и люди погибают, ну да, тоже странно.
Аренев — автор, который сознательно играет с культурным наследием, но вампиры и ожившие мертвецы здесь не грозные экзотические сущности, а унылая бытовуха, и это, пожалуй, главная фишка романа. Ну да, приходится мачехе Марты жить с оживленным державной волей мертвецом (мы же там не воюем, а значит, убитых быть не может!), ну протирает она ранки спиртом, ну оставляет отец Марты на простынях и покрывалах кровавые пятна, ну падали когда-то на землю драконы, а у низкорослого Правителя на голове поверх черного парика пробиваются три золотых волоска… Марте не очень до того, она влюблена — как положено, в красавца господина Вегнера, нового учителя ОБЖ, ненавидит злыдню-мачеху и наглеца-егеря, любит отца (даром что вернулся какой-то чудной). У нее свои проблемы — как сбыть откопанные драконовые кости, чтобы накопить денег и уехать учиться в столицу, подальше от унылой скуки и бытовухи. У нее друзья, у друзей свои проблемы… А что любимую собаку приятеля взяли доить вне сезона, после чего она стала вести себя не так, ее пришлось усыпить, ну да, ну бывает, хотя да, странно, конечно, поскольку раньше ведь брали только в сезон.
Роман Аренева вошел в короткий список детской литературной премии «Книгуру», Эдуард Веркин — трижды лауреат хорошей, но прекратившей свое существование премии «Заветная мечта». Словом, тренд «Октябрем» обозначен. По крайней мере в прозе.
Впрочем, есть еще и критика. И вот тут происходит нечто в высшей степени забавное. Критическая подборка, представленная составителями номера, и его прозаический контент, скажем так, радикально не совпадают. Показательно, что ни в одной из статей Веркин не упоминается вообще — даже в статье Дарьи Зарубиной, посвященной вроде бы подростковой фантастике (зато обильно упоминается коммерчески успешный Ник. Перумов). Что же до Аренева, то он упоминается в статье Василия Владимирского, посвященной как раз конфликту между фантастикой «поточной», «сериальной» и фантастикой «неформатной», — понятно, что именно как представитель неформата.
Такое несовпадение объясняется, пожалуй, тем, что современная фантастика в массе своей жанр эскапистский и инфантильный — но «взрослый». Что, на самом деле грустно — я имею в виду ее инфантильность, — но что выросло, то выросло. Подростковая фантастика, подростковая литература — лишь одна его составляющая, хотя по каким-то невнятным мне причинам в корпусной части оказалась представлена именно она (этот самый «Медведь» не в счет). Даже обширная, с методическим уклоном статья Аи Эн «Как мы спасали Ивори» посвящена опыту работы с подростками по созданию совместных миров. Как результат, остальные материалы критического корпуса оказались, скажем так, герметичны — развернуты в сторону фэндома, регулярного потребителя фантастики. Тогда как обе повести, говоря метафорически, развернуты наружу — к стороннему читателю (причем читателю «подростковой» литературы, ну ладно). Лично мне остается только надеяться, что этому самому стороннему читателю будет интересна вдумчивая статья Сергея Шикарева «Высокие волны, тихие заводи» — как раз о «фантастических волнах», подробно останавливающаяся на «цветной волне» (из каковой статьи, собственно, видно, что никакой другой «новой волны», появление которой задекларировано на обложке, не существует). Или остро-публицистическое сообщение Василия Владимирского «Российская фантастика и алхимия обновления»: об эволюции фантастики на постсоветском пространстве, о противостоянии «массовой», проектной, «формульной» фантастической литературы и «неформата». Сообщение, которое, однако, — в силу, возможно, требований журнального объема — ограничивается перечнем имен. Хотя неплохо бы дать хотя бы пару развернутых типичных примеров (если к «неформату» можно применить слово «типичный») того и другого, поскольку обилие имен, значимых для читателя из фэндома, мало что говорит читателю стороннему. И если Василий Владимирский пишет в своем сообщении о засилье проектов как о разрушающей жанр опасности, то Дмитрий Володихин в своей статье «Лед и пламень», посвященной именно проектным сборникам, на полном серьезе разбирает достоинства сборников «Русская Арктика 2050» и «Бомбы и Бумеранги» и анализирует успехи и провалы Веры Камши, Ника Перумова и Вадима Панова — тем самым ставя «массовых» авторов на одну доску с теми, от кого пытались их отделить Владимирский и Шикарев, — с Кариной Шаинян и Юлией Остапенко, тоже в этих сборниках отметившихся. И кто, спрашивается, прав? Я на стороне Владимирского и вообще считаю издательские проекты злом (хотя в одном отметилась с огромным удовольствием, да), тем более что есть некоторые звоночки, свидетельствующие о том, что время проектных сборников — проектной литературы вообще — подходит к концу, но стороннему читателю откуда знать все эти тонкости?
Собственно, у всех этих статей, которые хороши, что называется, сами по себе, есть один-единственный, но сущностный недостаток.
Они рассматривают фантастику как изолированную площадку в отрыве от остальной литературы — тем самым отводя ей место все в том же гетто, на пребывание в котором фантасты не прекращают жаловаться. А в контексте литературы вообще размышления, скажем, о достоинствах и даже о недостатках текстов отдельных культмассовых авторов и отдельных литературных проектов, скажем так, не слишком-то припасовываются.
Приятным исключением на этом фоне видится статья Екатерины Ивановой «Мракобесы в Вавилоне», посвященная «двум радикальным и необычным опытам говорения о христианстве прямо и без обиняков с помощью фантастических допущений» — роману Елены Хаецкой «Мракобес» (1994) и роману Ольги Чигиринской «Сердце меча» (2006), встраивающихся благодаря критику как раз в общефилософский и общелитературный контекст, за счет чего выигрывают и контекст (тексты и правда классные), и собственно тексты (как получающие дополнительную аудиторию читателей «Октября»):
«Оба текста идут на эксперимент по столкновению несовместимого: высокое содержание проверяется на прочность профанными жанрами — космооперой и фэнтези на тему Средневековья. Выдержит ли такое испытание высокая тема? Не станет ли карикатурой на саму себя? А когда в обоих случаях выясняется, что все в порядке, жанр и тема вполне выдерживают друг друга, обе писательницы делают следующий шаг уже на уровне содержания: чистоту святости втаптывают в грязь, проверяя выдержит ли „литературная святость” испытание литературным эпатажем. Результат второго эксперимента для меня не является бесспорным. Как читателю, мне было бы гораздо спокойнее и проще любить эти незаурядные тексты, если бы в них не было настолько грубых сцен и настолько жестких слов.
В какой-то момент вдруг перестаешь понимать, почему нельзя так же здорово, но в рамках реализма?
Но, видимо, нельзя».
Тут бы и сравнить автору упомянутые тексты, например, со «Свечкой» Залотухи — как бы абсолютно реалистической, и прикинуть, для чего нужен именно фантастический инструментарий, а не заслоняться, как щитом, цитатой культового критика Марии Ремизовой, но в общем и целом разве не возникло у вас желание после такого разбора взяться за эти тексты? Если да, то автор свою задачу выполнил. Ну или почти выполнил.
Вот и хорошо.