МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

PAST IN THE FUTURE,

или

Гибридное будущее

Я уже несколько раз писала здесь о премии «Новые горизонты», затеянной несколькими энтузиастами и призванной ежегодно отмечать тексты фантастического жанра, которые на фоне общей температуры по палате стали прорывом (или по крайней мере этот прорыв обещают). Премия эта, уточню, не имеет финансовой составляющей, но хороша уже тем, что разворачивает друг к другу условную «боллитру», презрительно морщащую нос при слове «фантастика», и собственно фантастику, добровольно окопавшуюся в загончике, который сами фантасты нервно называют «гетто». Результат — в оптимальном случае взаимопонимание и взаимообмен с пользой для всех. Фантасты публикуются в толстых журналах (именно их представители, среди прочих, «сидят» в жюри) и получают хорошую прессу, а критики и толстые журналы получают тексты, которые по крайней мере можно читать без риска уснуть на второй странице. Я, конечно, преувеличиваю, но ненамного.

Три года существования премии (наследующей в стратегическом плане киевскому конвенту «Портал») высветили несколько ярких текстов: от этнохоррора «Убыр» Наиля Измайлова (Шамиля Идиатуллина на самом деле) до социально-метафорической повести «Душница» Владимира Аренева. Показательно, что премия не делает различия между представителями «боллитры» и собственно фантастики — в прошлом году ее получил «мейнстримовец» Олег Радзинский за роман «Агафонкин и Время»^[1].

Все эти три года произведения, номинированные на премию, были довольно разнородны, но в этом году появилось сразу несколько текстов, посвященных будущему, в частности, будущему России^[2]. Назвать их футурологическими, впрочем, у меня не поднимается рука. Скорее я, используя уже установившийся мем, назвала бы это будущее гибридным.

У этого будущего есть несколько выраженных признаков. Оно построено на жесткой регламентации, вторгающейся в том числе и в частную жизнь героев. Оно совмещает архаические черты и достижения высоких технологий. И наконец, что, наверное, важнее всего, оно культуроцентрично.

Повесть Геннадия Прашкевича «ЗК-5»^[3] («ЗК» — зоны культуры, на которые поделена страна, а не то, что вы подумали) скорее можно отнести к разряду сатирической. И вроде бы можно усмотреть аллюзии на чрезмерно «заофициаленный» прошлогодний Год Литературы, но, полагаю, совпадение скорее случайное — иначе можно было бы предположить, что автор и публикаторы работают со скоростью света^[4]. Тем не менее сатира, едкая и злая, проходится именно по стремлению официальных лиц прибрать к рукам культуру, регламентировать ее и тем самым умертвить — зоны-то этой России будущего, аккурат празднующей год Тургенева, предназначены для «осуществления деятельности по организации особенных мер в создании и распространении мероприятий культуры, организации издательских дел, распространения, подписки, театральной деятельности и других видов указанной продукции». И даже так называемая зона «духовной свободы» — это всего-навсего искусственно выделенный фрагмент территории, на которой свободы донельзя ограничены (в самой зоне духовной свободы, честно говоря, тоже особой свободы нет).

«Давно считаете себя писателем?»

«С 21 июня прошлого года».

«А что случилось в этот день?»

«Указ о реформе культуры вышел».

«Разве такие события делают человека писателем?»

«Еще как делают! Я в тот день написал первые три рассказа».

«А до этого литературой не занимались?»

«До этого я честно служил».

«И ничего не писали?»

«Только рапорты и объяснения».

Писательство здесь — чуть ли не национальная идея (вот она, нашли наконец-то!).

Как электричество скопилось в Салтыкове раздражение от только что перелистанной «Истории России в художественно-исторических образах» <…>, проект которой был оставлен в ящике стола специально для него.

«Охота на мамонтов» — перевод с неандертальского…

«Земледелие у славян-россичей» — подробно, по делу, с картинками…

«Былины» — не как у вымирающих стариков, а, скорее, под раннего Соснору…

«Бой у стен Доростола» — явно писал какой-то военный спец, мечтающий выиграть мировую войну…

Картина гротескная и потому обобщенная, фрагментарная даже стилистически, разорванная, эклектичная, гибридная — от высокого стиля, до сетевого жаргона. Но будущее у Прашкевича — всего лишь повод поразмышлять о творчестве, о миссии и мессианстве литераторов; оттого эта картина, нарисованная им, весьма условна.

Более убедительная, но не менее эклектичная, гибридная картина вырисовывается и в романе Алексея Олейникова «Левая рука Бога»^[5]. Номинатор обеих упомянутых вещей Владимир Ларионов говорит о социально-политической проблематике романа и предлагает читателю «заглянуть в не очень светлое будущее, увидеть вызовы и противоречия грядущего»^[6].

Противоречия — хорошее слово, поскольку картина и вправду получается весьма противоречивой. Новый Российский Союз (НоРС), в сущности, жестко иерархическое полицейское государство с новой опричниной, выбравшей своей эмблемой волчью голову, с вездесущим и все контролирующим Приказом общественного развития и благоустроения (ПОРБ), с подразделениями Словесный надзор и Служба охраны детства. НоРС при всех его амбициях — фактически придаток Китая (хотя на словах декларируется Великая Дружба), от остальных стран (в том числе и от мятежной Окраины — читай, Украина) отделенный прочным железным занавесом, тем не менее страна весьма развитая технологически, особенно там, где дело касается тонких технологий и (фишка романа) паранормальных исследований, которые ведут оборонщики, надеясь в области, где плавают архетипы и мыслеформы, «зацепить» очередное абсолютное оружие. Тем не менее НоРС архаичен — не только по структуре своей, по стремлению регламентировать все и вся, но и по культурной ментальности. Тот же Словесный Надзор, в частности, следит за тем, чтобы слова с иностранными корнями были заменены славянскими аналогами; так появляется умник вместо смартфона (привет «Теллурии» Сорокина, к которой мы еще тут вернемся), воз вместо вагона, светоплат — вместо планшета, а душевед, понятное дело, вместо психолога^[7]. Язык, как предполагается, формирует мышление и в таком, исконном, посконном и домотканом, виде призван обеспечить благонадежность. Обеспечивает он на деле некоторое шизофреническое раздвоение личности — постоянный насильственный контроль за произносимым (бедные благонамеренные граждане то и дело оговариваются, норовя назвать овсень ноябрем, а телострой — физкультурой). Не удивительно, что граждане НоРСа, вроде бы воспринимающие порядок вещей как естественный (притерпеться можно ко всему, лишь бы не было войны), в сущности, в глубине души несчастны — задерганные, стиснутые жесткими рамками запретов и ограничений, с завистью оглядывающиеся на высшие сословия (а те, стиснутые своими ограничениями и гонимые своими демонами, несчастны тоже). И несчастье это — желание избежать унижения и бедности, подспудная жажда свободы выбора, богатства, а то и крови, зависть и злоба, все это вызывает из глубин коллективного бессознательного чудовищные, разрушительные мыслеформы. Тут отмечу, что героями автор сделал подростков, которые вообще такие ограничения чувствуют особенно болезненно (заодно это позволяет быстро ввести читателя в суть дела при помощи ответов учеников на уроках — прием не новый, но работающий).

Роман Дмитрия Захарова «Репродуктор»^[8], вышедший в прошлом, 2015 году в электронной публикации, словно бы продолжает в будущее мир, который уже обрисовался в перспективе «Левой руки Бога». От НоРСа, впрочем, тут мало что осталось, неназванная катастрофа либо уничтожила окружающий мир (Китай, кажется, все-таки остался), либо просто отсекла Россию (точнее, часть России, скорее всего, Север или Зауралье), замкнув обитателей на крохотном клочке территории, где все всех знают. Территория управляется Старостатом во главе со Старостой, живет, судя по всему, старыми запасами (вот уже начали выпускать материю на платье, вот — роликовые коньки), распределением дефицита (а дефицит тут практически все) и ритуалами. Собственно, этот фрагмент, обломок, слишком маленький, чтобы стать жизнеспособным целым, и держится исключительно ритуалами: институтом подарков к значимым датам (что и кому дарить — строго регламентируется), собственно значимыми датами и главное — радиовещанием, которое располагается в путаном, как кафкианский Замок корпусе ЦРУ (Центрального радиоузла). Держится формальностями, сводя людей к функциям, шестеренкам в заевшем механизме нелепых и все время меняющихся ритуалов. Держится еще и травлей инакомыслящих, наушничеством и доносами, анкетами и психологическими опросами (психологические опросы-анкеты занимают в обоих романах важное место). И образом врага, как внешнего — набеги чудовищ, которые то ли есть, то ли нет, так и внутреннего — причем на роль внутреннего врага назначены, хм… разумные медведи, ведущие свой, замкнутый и странный образ жизни. Разумные медведи Захарова — существа не слишком приятные, но вряд ли достойные тех загадочных медвежьих ям, про которые ходят такие страшные слухи (впрочем, работающий на радио необщительный коллаборационист медведь Марф высказывается в том смысле, что люди просто успели первыми).

Медведи вообще-то существа хтонические, их и по имени-то предпочитают не называть, все больше описательно (недаром истинное их имя восходит к индоарийскому «ракшас», демон). Из будущего России с этими разумными медведями неприятный холодок веет, тянет оттуда. Символ государственный там, кстати, тоже медведи. Ну, одно другому не мешает.

И кстати, насчет разумных медведей.

В 2011 году симпатизирующий России и не раз посещавший ее Майкл Суэнвик пишет роман «Танцы с медведями»^[9], чьи герои — американцы жулик-интеллектуал Даргер и его партнер, модифицированный пес Довесок прибывают в Московию с посольством Византии, везущим Князю Московии подарок калифа Багдадского — совершенных во всех отношениях генетически модифицированных, неутомимых, страстных и пылких наложниц, и притом девственниц. Впрочем, даже интрига с наложницами менее прикольна, чем антураж и детали. Например, имена московской аристократии — барон Лукойл-Газпром и генеральша Звездный Городок, граф Спутникович-Коминский и землевладелец Гулагский. Или картины подземной Москвы, где живут странные племена и текут подземные реки, но до сих пор сохранился обычай на счастье трогать нос бронзовой подземной собаке. Или найденная и вновь утерянная, увы, увы, навсегда библиотека Ивана Грозного. Или начальник тайной службы Хортенко, злодей с фасеточными глазами, планирующий государственный переворот, арест верхушки, перевод государства на военные рельсы, экспансию с последующим повышением налогов, за которым опять следует военная экспансия — чтобы отвлечь народ от падения жизненного уровня. Или шпионка-экстремалка Анна Александровна Пепсиколова (она же, в момент помрачения разума, — Баба Яга). Или зловещий Байконур (что-то вроде лемовской Луны в «Осмотре на месте», где, предоставленные сами себе, эволюционируют смертоносные механизмы, постепенно обретая разум и ненависть к органической жизни). Или генные модификаты, охраняющие палаты князя Московии, — его личная гвардия состоит из, хм… разумных говорящих медведей. Или Пушкин и Гоголь на разлив, в бутылках. Или воскресшая (не совсем честным путем) мумия Ленина. Или старцы-распутинцы, проповедующие любовь (земную и возвышенную) всех ко всем при помощи чудодейственного зелья. Обыгрываются все возможные штампы, все стереотипы, и это, честно говоря, дико смешно.

Картина, выстроенная Суэнвиком, полна приколов и литературных аллюзий на все и вся, иронична и красочна, но для нас сейчас главное не это — она точно так же, даже в большей степени, чем три предыдущих текста, сочетает прогресс (в частности, продвинутые биотехнологии) с регрессом — что княжество Московское, что Багдадский халифат весьма архаичны по своему устройству, да и Лондон, как ясно из примыкающего к роману рассказа, не лучше. Клонирование органов и тканей (одна из героинь одета в плащ из собственной клонированной кожи), бумага, считывающая генетический код, обучение языку и поэзии при помощи тонко составленных напитков, генетические конструкты и прочая сочетаются здесь с совершенно дремучим архаическим обществом, причем архаика эта гибридна… Самый, пожалуй, показательный момент — рассыпавшийся красной пылью от ветхости транспарант «Слава КПСС!», несомый одуревшей толпой, кричащей «Ленина на царство!» (погруженная в коллективную наркотическую галлюцинацию толпа продолжает тащить палки от транспаранта, не заметив гибели полотнища, что, вообще-то, весьма символично).

Больше всего это напоминает Сорокина с его «Теллурией»: то же сочетание архаики и высоких технологий, смартфоны-умницы, генетические конструкты, модифицированные псоглавцы, барыни в самодвижущихся каретах и т.п., разве что без сорокинских стилистических изысков. Да вот еще какой момент — «Теллурия»-то 2013 года. Суэнвик, иными словами, успел раньше.

При желании можно найти параллели и с пелевинским «S.N.U.F.F.» — так, зловещего Хортенко, точь-в-точь как одного не менее могущественного жителя Бизантиума, сопровождают два его секретаря — карлики-саванты, а заодно отметить, что «S.N.U.F.F.» вышел одновременно с «Танцами…» и там тоже все крутится вокруг культурного феномена — а именно института прямых новостных репортажей с последующей их сакрализацией, к тому же симпатичный орк Грым ни с того ни с сего оказывается поэтом. Впрочем, подскажут знатоки, ведь была еще толстовская «Кысь» (2000), а в ней то же самое — культуроцентричность + архаика, обрушение в хтонь. Генных конструктов и тонких технологий в «Кыси», впрочем, не было — и это радикально отличает ее от всех рассматриваемых здесь текстов.

Вообще, гибридная архаизированная модель России будущего оказалась для авторов футурологических текстов на редкость привлекательной. Тут можно вспомнить (и я уже как-то вспоминала) и «Падение Софии» Елены Хаецкой (2010), где герои изъясняются высоким штилем сентиментальной прозы ХIХ века, посещают поместные балы, содержат кухарок и ключниц, летают на звездолетах и проводят этнографические исследования. Можно вспомнить и цикл «Завтра война» (2003 — 2006) когда-то харьковского, а ныне московского дуэта, публикующегося под псевдонимом Александр Зорич, и изобретенную ими специально на этот предмет некую «ретроэволюцию», заставляющую героев петь советские песни и цитировать знаковые для ХХ века стихи, и, кстати, то, что один из героев цикла — курсант военно-космических сил Александр Пушкин^[10].

Но вот что и впрямь отличает эти три конкурсных текста, с которых мы и начали эту колонку, от всех других тут упомянутых — это то, что будущее в них не только архаизировано, но еще и жестко регламентировано, ритуализировано. Будущее здесь — не хаотическая, пестрая, лоскутная картина, а жесткая, закосневшая в своих рамках конструкция, со своими узлами напряжения, грозящими взрывом и сломом.

Вернемся к Суэнвику. В некоторых отзывах на «Танцы…» Суэнвика на Фантлабе проскальзывает обида, мол, за что это он нас так^[11]. Другие здраво возражают, что России у него еще повезло, Казахстан вон и вовсе радиоактивная пустыня, да и Лондон сгорел (не без участия Даргера и Довеска, кстати). Впрочем, наши авторы не менее пессимистичны — в «Репродукторе» Россия вроде бы уцелела, а что случилось с остальным миром, мы так и не знаем; в «Теллурии» в гибридную архаику обрушился весь европейский мир; в «S.N.U.F.F.» Бизантиум и Оркланд (условные Запад и Россия), уцелевшие после всеобщего развала, намертво связаны с друг другом и, честно говоря, одинаково малоприятны (где-то там, вне этого тандема, вызревает новая цивилизация, но мы про нее мало что знаем).

Тут, вероятно, здравомыслящий читатель задался бы вопросом — а на кой, собственно, далось такому количеству авторов это самое гибридное культуроцентричное будущее? Самый банальный ответ, естественно, состоит в том, что литературное будущее — это экстраполяция настоящего. Усилим те или иные тренды, подчеркнем те или иные штрихи… и вот оно, будущее. Но есть, вероятно, причины более глубокие: будущее как проект в отечественном массовом сознании отсутствует.

В западной фантастике такое гибридное будущее присутствует в изобилии, так как оно сущий подарок для литератора, море возможностей и сюжетных поворотов («Дюна», классика жанра, собственно, и была таким, гибридным будущим). Но помимо гибридного будущего в западной фантастике были и есть достаточно сложные визии будущего — противоречивого, конфликтного, но отнюдь не архаизированного (Питер Уоттс тут конечно, первый, кто приходит на ум, но ведь не единственный). В России (и, кажется в других странах постсоветского пространства) таких текстов нет^[12]. Кажется, кстати, они начинают появляться в Китае.

Тогда встает вопрос — а что такое, собственно, проект будущего? Ну, не знаю. Быть может, странный, шокирующий призыв «Голема-ХIV» («Только отринув человека, спасется Человек!») — признание несовершенства человеческой природы, унаследовавшей базовые противоречия от агрессивных предков, — с последующей переделкой, исправлением этой природой или вовсе отказ от нее, переход на некий другой уровень. Быть может, тот же трансгуманизм, напротив, вроде бы утверждающий Человека, хотя лично мне он по ряду причин глубоко неприятен, ибо отдает манипуляционными технологиями, но и этот бы сошел — выйти в космос, стать могучими бессмертными гениями, всем, поголовно. Но человек — в широком смысле человек — стремится к будущему, он не может жить без визии будущего. И, когда такой визии нет, он начинает прозревать будущее в прошлом. Гордится им. Экстраполирует его в будущее. И вот этот, даже и не всегда сознательный процесс насильственно заталкивает в будущее черты прошлого, порождает химеры. Гибриды.

Писатели тут, надо сказать, не при чем. Они всего лишь трансляторы. Репродукторы.