МАЛЬКОВЫЕ СТРАХИ

Попов Сергей Викторович родился в 1962 году в Воронеже. По основной профессии — медик. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. Лауреат нескольких литературных премий. Автор десяти лирических сборников и пяти книг прозы. Живет в Воронеже.

Сергей Попов

*

МАЛЬКОВЫЕ СТРАХИ

* *

*

кого зовут тот ускользает

что называют исчезает

пуста воздушная волна

сквозной язык пленён добычей

с воловьей волей силой бычьей

он умножает имена

коварством лисьим и крысиным

грозит овинам и осинам

несмелой тверди здешних мест

и речь как вечная пиранья

вне рифм и знаков препинанья

сырое мясо яви ест

* *

*

как мощи не перемещай

по кущам не скачи

мути заманивай мельчай

переходи на только чай

дичай в немой ночи

перебивай и тьму и мгу

и сам себе не рад

очнувшись через не могу

ищи в зачуханном мозгу

искомое стократ

и береди и городи

потешный огород

ряди про то что впереди

удачу в омуте уди

воды набравши в рот

не согревает рта вода

и грядки в сорняках

во глубине всего труда

мальковых страхов чехарда

удилище в руках

пока не станет голова

кругами по воде

и рыба омутом жива

прилежно выучит слова

никто никак нигде

* *

*

Ботинки на толстой подошве.

И кажется, будто бы не

продержится молодость дольше.

И всякая малость в цене.

Листвы оголтелая пляска.

Окна теневой окоём.

Дурацкая сказки развязка.

Отвязная фотка вдвоём.

Всё вырвать у сумерек разом,

задвинуть до лучшего впрок

простым про себя пересказом

не просто суметь между строк.

Успеть разузнать между делом

у мха подоконного пня,

с чего за стеклом запотелым

по всем околоткам хлюпня.

А что до прощальных ботинок —

то, молодость, повремени.

С погодами их поединок

у нас на роду искони.

И будет дурацкой заботы

под лиственный выпляс и гам

о ценах на ватные боты

в придачу к великим снегам.

* *

*

Незазорно заглядывать в нети —

беглым отсветом воздух прошит.

Дни былые забавны, как дети, —

ширпотребный портвейн в общепите,

разговора неверные нити.

Что обжалованию подлежит?

Простирается осень доныне

в присной одури ясных погод.

Тесных рынков арбузы и дыни,

волны солнечной зыбкой латуни

над затяжками канувших втуне.

Урожайным был, помнится, год.

Что делили, кого задевали,

уминая ломти бахчевых?

Памятуют харчевни едва ли,

чахлых скверов пугливые гули,

устремлённые к таре бабули,

конкуренты бомжистые их.

Ветер жилистый множит в отвалах

прежних дат отрывные листы,

да искрит оправданием палых

на остывших урочищах голых

обожание в старых глаголах.

И вчерашние чарки пусты.

И одно задаваться вопросом

о претензиях на урожай —

что к другим привыкать папиросам,

примеряться к чужим прибамбасам,

и последний травмируя разум,

всё твердить и твердить: «Обожай!»

Зимний мясоед

Он гнул своё: «Нельзя! Нельзя! Нельзя!»

Рубил ладонью застоялый воздух,

и, выдыхаясь, фортку кулаком

толкал вперёд и холод ел как мясо.

И зло курил, мотая головой,

не соглашаясь с моросью и ветром,

с условиями сумрачной природы,

с никчёмным отсыревшим табаком.

«Глупцы! Микроцефалы! Бандерлоги!

Да разве можно и предположить,

что всё вокруг значенья не имеет?!

Я сырость не люблю — бронхит долбает.

Я темень не терплю — внутри колюче.

Но разве это повод для рассора

со всем на свете, странном и дурном?»

Он был небрит, скуласт, одет прескверно,

размашисто жестикулировал,

закашливался вдруг надолго,

искал в карманах носовой платок.

Хихикали студентки младших курсов,

лукавоглазые филологини.

И вновь, и вновь тянули подбородки

навстречу безутешным заклинаньям

тщедушного питомца tbc.

«Нельзя, нельзя давать себя дурачить

чудным словам и словосочетаньям.

Лишь только палец в рот зубастым курвам —

и нет руки, а там — и головы.

О, эти безголовые умельцы

нанизывать эпитеты, как мясо,

на гостовский штампованный шампур!

И дело общепитовское чтимо!

Стряпухи именуются творцами.

И принципом — усвоенный рефлекс.

Лишь обморок готовки — и не важно,

съедобна ли словарная стряпня…

И запросто без соли и без перца

бес крючкотворства вас вовсю съедает —

и множите значки, слова, абзацы.

И всё для вас — ничто. Всему абзац!»

И тишина висела, дым клубился.

А он глядел — добился, не добился —

в ряды провинциального лито,

где стыли завсегдатаи в пальто

и шёл парок из глоток катаральных

над вечным сонмом образов сакральных.

«Ну да, про мясо было у давно

пропавшего безумного поэта,

который здесь живее всех живых.

Он виноградный вкус его ценил», —

Провозглашал заносчивый и нервный

очкарик с ювенильной бородой.

«Да-да, — бубнил, ответствуя, куривший,

в платок сбирая ржавую мокроту, —

да-да, конечно, раньше понимали…

А впрочем, это вовсе не о том».

Руководитель благостно дремал,

вчерашним изнурённый юбилеем

кого-то из начальства от культуры,

и видел сон про льготный Коктебель.

Был город тёмен, мылились плафоны

малообильной пеной снегопада.

Сквер полнился тенями через край.

И поздние мелькали пешеходы

по дальним оконечностям его.

Свет размывался, комната серела.

И лишь оратор был белее мела.

Ему впотьмах под кожу проникал

необоримый ледяной накал.

Он уточнял, что заморочка наша —

не более, чем старая параша.

И было тесно в замкнутом пространстве

певцам Евтерпы думать о засранстве.

«Какое нынче время, дуралеи!

Пост кончен, пост не начат — оскоромьтесь.

Побудьте вне бумажной канители

всеядными животными снегов.

Такие холода — что сердце в пятки.

Оно и надо, надо — без оглядки.

А вы на славу призрачную падки…

Дурдом, дурдом!

Ведь ничего потом помимо будней.

И вам в постах постнее и паскудней

на всю катушку будет оттого,

что нынче кроме строчек — ничего.

Ужели вы не чуете подкожно:

сегодня можно. Лишь сегодня можно!»

Среди сугробов тлели фонари.

И распадались отблески внутри.

* *

*

Запала вдруг случайная строка —

она ведь сроду книжек не терпела.

«Быльём полны глухие облака».

И что с того? И ей-то что за дело?

Задело враз. И точит изнутри.

Подпиливает прочные привычки.

«Полны… глухие…» Что ни говори,

а к смыслу нет доходчивой отмычки.

Чудно и глупо. «Облака… быльём…»

Что пена дней в стиральном автомате,

несвежим перегруженном бельём

и часто замолкающем некстати.

Не отстирать до самого утра

вчерашних пятен мёртвую протравку…

В полнеба — осень. И уже пора

на вахту к ежедневному прилавку.

Post scriptum

Рисунок в линию косую

от бесконечного дождя

доныне всё не дорисую,

порой до точки доходя.

Кругом всё те же лужи, иже

полны несбывшихся небес —

но те сегодня много ближе

всему и вся в противовес.

Не на физических законах —

на разговорах о душе

замешан ропот заоконных

ветвей в ненастном кураже.

А дождь, постыл и монотонен,

линует воздух налегке,

покуда спит Сергей Матонин

в писательском особняке.

Ни суток временем, ни датой

не озабочен отставной

модельщик, штатный соглядатай

оказий с печенью больной.

Ах, эти мятые листочки,

стаканы липкие в пыли

и пересуды, что до точки

словесность напрочь довели!

На сером небе — ни прогала.

На серой писчей — ни строки.

Где власть поэтов напрягала,

легко напрягам вопреки —

любое слово невесомо

в своём значении любом.

Но тешит блажь следить бессонно,

к стеклу в ночи прильнувши лбом,

как над шестою частью суши —

ясней видны издалека —

перекочёвывают души

под кучевые облака.