ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ИМПУЛЬСА

Сараскина Людмила Ивановна — историк литературы. Родилась в г. Лиепая (Латвия). Доктор филологических наук. Главный научный сотрудник Государственного института искусствознания. Автор многих книг, в том числе «Солженицын» (М., 2009), «Достоевский» (М., 2011), «Солженицын и медиа в пространстве советской и постсоветской культуры» (М., 2014). Лауреат премий «Большая книга» и «Ясная Поляна». Постоянный член жюри премии Александра Солженицына. Живет в Москве.

ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ИМПУЛЬСА

Выступления на церемонии вручения Литературной премии Александра Солженицына

Литературная премия Александра Солженицына 2016 года вручена Григорию Кружкову — поэту, переводчику, эссеисту и исследователю поэзии.

Григорий Кружков на протяжении многих лет является постоянным автором «Нового мира». Редакция журнала присоединяется к поздравлениям.

В рубрике «Премия» публикуются выступления на вручении премии Солженицына: члена жюри премии — Людмилы Сараскиной, а также Бориса Романова и Владимира Губайловского. Завершает публикацию ответное слово Григория Кружкова.

Полные тексты выступлений на церемониях награждения лауреатов «Литературной премии Александра Солженицына» печатаются с 2012 года в альманахе «Солженицынские тетради: Материалы и исследования». М., «Русский путь». Напечатаны: Выпуск 1 (2012) — лауреаты Елена Чуковская (2011) и Олег Павлов (2012), Выпуск 2 (2013) — Максим Амелин (2013), Выпуск 3 (2014) — Ирина Роднянская (2014), Выпуск 4 (2015) — Сергей Женовач (2015).

ЛЮДМИЛА САРАСКИНА

*

Поэзия высоких энергий

Уважаемые гости! Дорогие друзья!

Литературная премия Александра Солженицына 2016 года присуждена Григорию Михайловичу Кружкову «за энергию поэтического слова, способного постичь вселенную Шекспира и сделать мир англоязычной лирики достоянием русской стихотворной стихии, за филологическое мышление, прозревающее духовные смыслы межъязыковых и межкультурных связей».

Я радуюсь, что Жюри поручило прокомментировать премиальную формулу именно мне. С удовольствием скажу: имя и статус Григория Кружкова давно не нуждаются в комментариях и мы вполне могли бы провести нашу встречу как вечер поэзии; то есть читали бы стихи и переводы лауреата, его дивные сказки и забавные лимерики, которые вовсе не всегда смешные бессмыслицы. И среди нас наверняка нашелся бы человек с гитарой, который спел бы романс на слова Киплинга в переводе Кружкова «За цыганской звездой», ставший русским шлягером — да не шесть строф, как в «Жестоком романсе», а все двенадцать, как в оригинале.

Я бы первым делом прочитала замечательную философскую миниатюру «Мюнхенскому муравью»:

Я наклонился завязать шнурок.

И вдруг у ног открылся мне мирок,

несущийся куда-то с жуткой прытью;

как беженцы, спешащие к отплытью

последнего эсминца,

муравьи

бежали, подхватив тюки свои,

в каком-то неизвестном направленье...

Я замер, глядя в праздном изумленье

на малых сих, спешащих что есть сил

к далеким миражам.

Потом спросил

у одного из них, что мчался с краю:

— Куда бежишь ты?

— Юность догоняю, —

ответил муравьишка

и исчез.

Я выпрямился. На меня с небес

высокий Аполлон, склонясь над лесом,

взирал —

по сути, с тем же интересом^[1].

И еще я бы прочитала стихи про первую встречу Кружкова с Иосифом Бродским, и про то, как Пушкин идет по вагонам электрички, декламируя «Я помню чудное мгновенье», и, конечно, напомнила бы переводы любовных посланий Джона Донна и Эндрю Марвелла.

Но есть устав премии, есть традиции наших восемнадцати церемоний — так что я дерзаю обосновать выбор Жюри.

Григорий Кружков — поэт-виртуоз, мастерски владеющий и буквой, и духом поэзии. И, восхищаясь его поэтическими погружениями в стихии родного и неродного языков, резонно предположить, что эта необычайная глубина уходит корнями в традиции семьи — если не прадедов, то по крайней мере отцов и дедов.

Однако отец Григория Михайловича служил в военном оркестре и играл на ударных инструментах, а мать работала воспитательницей в детском саду. В доме совсем не было библиотеки, и первыми товарищами Григория были не благовоспитанные мальчики, а завсегдатаи подмосковной уличной вольницы — болшевской, монинской, мытищинской, перловской. «В детстве я постоянно с ними общался»^[2], — деликатно признается Кружков, имея в виду шайки местных хулиганов.

Все же судьба благоволила к нашему лауреату и вовремя, с самых малых лет, посылала ему нужные встречи и впечатления. Заглядывая в букварь через плечо двоюродного брата-первоклассника, трехлетний молодой человек научился читать. У соседей по даче нашел свои первые толстые и тонкие книжки. А позже подружился с сорванцом из богатого дома, где нашел всего Жюля Верна и жадно проглотил его.

Оглядываясь назад, видишь, как торопился жить, как экономил время своей юности Григорий Михайлович: поступил на вечернее отделение Московского энергетического института, проучился там два года, днем работая слесарем, а потом перевелся на физический факультет Томского университета.

Сегодня на сайте этого учебного заведения имя Григория Кружкова значится в рубрике «выдающийся выпускник 1967 года»^[3]. Его физическое образование продлилось еще три года в аспирантуре Института физики высоких энергий в Протвино. «Это было время великого увлечения физикой»^[4], — вспоминает Григорий Михайлович и признается, что до двадцати пяти лет считал себя физиком-теоретиком.

Как же случились в его жизни стихи и английские переводы? Как физик стал поэтом? Оказывается, добрый ангел в лице бывшего летчика, худого и поджарого, как шотландская овчарка, явился в пятый класс школы, где учился Григорий, ненадолго обернулся преподавателем английского языка и так впечатлил школьника, что тот навсегда влюбился в английский язык, а любовь, как известно, творит чудеса. Перевод песенки, известной с XVIII века каждому британскому ребенку: «Twinkle, twinkle, little star...», стал первым опытом Григория. То есть перевод английских стихов был, как выясняется, первой любовью Кружкова, еще до всякой физики и ее высоких энергий, и этой любви он никогда не изменял, а только — как талантливый юноша — смотрел на мир широко открытыми глазами и увлекался научной новизной.

Когда худой и поджарый ангел ушел из школы, маленькие англоманы продолжали «дуть на огонь» и говорить друг с другом на языке учителя. А позже из букинистического магазина явились Григорию Лонгфелло и Теннисон — стихи этих поэтов были посложнее колыбельной песенки о маленькой звездочке, их очень хотелось переводить, но не было ни наставника, ни литературной компании.

Казалось, первая любовь забылась, ее вытеснили наука о структуре и свойствах элементарных частиц, теория их взаимодействий и столкновений, ядерные реакторы и большие адронные коллайдеры. Но вдруг — именно вдруг — во время учебы в физической аспирантуре Григорий перевел с английского несколько стихотворений Джона Китса, и один из переводов был напечатан в «Иностранной литературе». Так состоялся дебют Кружкова-переводчика; его заметили и оценили, и образовались в его жизни еще два ангела — переводчица Ольга Петровна Холмская, которая нежно любила творчество Китса, и Аркадий Акимович Штейнберг, легендарный человек, высококлассный переводчик, которого интересовали едва ли не все языки мира. У Кружкова появились наставники и литературная компания.

Нельзя, однако, думать, что ему все доставалось легко, с налету. Процитирую одно из его признаний — о том, как он бился над переводами Йейтса: «По 5 — 10 раз я вклеивал одни варианты поверх других, исправлял до бесконечности... Надо было знать круг идей европейского символизма, Серебряный век, творчество современников Йейтса. У меня были просто жуткие пробелы в знаниях. Если бы я вырос в центре Москвы, на Якиманке или на Остоженке, то наверняка родители некоторых моих одноклассников были бы гуманитариями, и я бы невольно вошел в эту среду, узнал, по крайней мере, имена»^[5].

Как знакомо мне (и, может быть, многим из нас) это восклицание — про центр Москвы и жуткие пробелы в знаниях!

Пробелы в знаниях Григорию пришлось устранять самостоятельно, учась в аспирантуре Колумбийского университета в Нью-Йорке. Там он защитил докторскую диссертацию по русскому и ирландскому символизмам и стал признанным специалистом по Уильяму Батлеру Йейтсу, великому ирландцу, основателю Ирландского национального театра, лауреату Нобелевской премии 1923 года, сенатору Ирландской республики, разными гранями своего таланта похожему на русских поэтов Серебряного века.

Но что общего с физикой высоких энергий было у английского романтика Китса и ирландца Йейтса?

Ответ очевиден: столкновение поэтических стихий разных эпох и разных культур способно рождать высокую художественную энергию — в случае, если за дело берется мастер. Став великолепным мастером перевода, но не утратив мощный интеллект физика-теоретика, Кружков увидит общие законы двух сфер деятельности: закон сохранения энергии и закон сохранения импульса. «Первое, что следует сохранить в художественном переводе, — это сила, энергия оригинала. Если хлесткий афоризм, если слово страсти или скорби будут переданы по-русски вяло, блекло, косноязычно, что изменится? Да абсолютно все! Остроумие станет плоскостью, нежность — наглостью, искренность — пошлостью. И все знаки текста изменятся на обратные. Большего предательства по отношению к оригиналу и вообразить невозможно. Слабый перевод никогда не может быть верен, это — a priori, до всякого детального рассмотрения. Так физик даже и не начнет рассчитывать вероятность какого-нибудь события, если увидит, что оно энергетически невозможно»^[6].

Это утверждение Кружкова прозвучит в эссе «Квантовая механика и поэтический перевод», размещенном в его замечательной книге «Англасахаб. 115 английских, ирландских и американских поэтов»: среди них — Шекспир и Джон Донн, Байрон и Шелли, Эдгар По и Эмили Дикинсон, и — неожиданные Генрих VIII со своими придворными пиитами, а также Елизавета I Английская, Мария Стюарт, Иаков IV. Пять веков англоязычной поэзии.

Сделать чужое своим, «одомашнить» чужое, не жалея собственной крови; стремиться пробить сердечную корку читателя до самых артезианских глубин — вот высокие принципы перевода по Кружкову. Главный ориентир в переводческом труде для него — Борис Пастернак, в переводах которого уже нет границы между чужим и своим, а есть непостижимая магия и чудо. Со временем окажется, что такой, казалось бы, бесспорный гигант, как Пастернак, достойный лишь благодарного признания и восхищения, нуждается в профессиональной защите — и эту роль Григорий Михайлович будет выполнять со страстью и азартом.

Все же в случае Кружкова этапу магическому предшествуют пристальное чтение, сопоставление и анализ текстов, толкование смыслов, кропотливая словарная работа. Все это сформировало в нем высококлассного филолога, автора книги «Ностальгия обелисков»^[7], фундаментального исследования о Йейтсе^[8], двухтомных «Очерков по истории английской поэзии»^[9].

В филологических эссе Кружкова удивительным образом проявились три грани уникального таланта — это когда исследователь внушает поэту, что его переводы есть акт любви. «Какова причина переводов? Та же, что и в любви: влечение к прекрасному... Как человеку, видящему прекрасный образ, недостаточно только любоваться им, но восхищение постепенно переходит в стремление овладеть предметом восхищения, так и поэт, влюбляясь в чужое, но прекрасное творение, стремится сделать “не свое” своим, слиться с ним — и доказать свою силу, способность этим “не своим” овладеть... Овладеть, но и отдаться, добровольно умалив свою свободу... Эту метафору можно распространять бесконечно. Все, что присуще любви мужчины и женщины, все это можно увидеть в переводе. Самоутверждение, удальство. Не смутиться перед внешней неприступностью, добиться своего. Чем труднее цель, тем заманчивей. Как в сказке, допрыгнуть на коне до высокой башни, разгадать загадки, справиться с невыполнимой задачей»^[10].

Кружков убежден: никакой филолог не сможет так пристально вглядеться в каждое слово, прочувствовать все его смыслы и оттенки, как переводчик. Поэтому перевод — высшая форма прочтения поэзии. Поэтому столь естественно для Кружкова обратиться от поэтов английской «озерной школы» к творчеству Пушкина, от ирландца Йейтса к его русским современникам-символистам, от трагедии короля Лира к судьбе Льва Толстого.

Итак, главный секрет Кружкова-переводчика, что он — поэт, влюбленный в свой родной язык, который под его пером чутко отзывается на мировую поэтическую мысль с ее высокой музыкой, хаосом страстей, абсурдом, смехом и скорбью.

...Для стихотворения, как для иконы, важна

надышанность. Оно должно отвисеться,

вписаться в какой-то умопостигаемый контекст,

даже, если хотите, намозолить глаза.

Такова метафизика красоты^[11].

Стихи Кружкова надышались всей мировой литературой, они плоть от плоти его переводов, ведь переводы — это еще и тоска по далекому, это приключение мысли, плавание в неизвестность. «Переведенное стихотворение, — пишет Кружков, — есть дитя, у него двойная наследственность <...> Иногда говорят: переводчика не должно быть видно, он должен стать прозрачным стеклом. Но дети не рождаются от прозрачных родителей; чтобы зачать ребенка, нужны создания из плоти и крови»^[12].

Алексей Вадимович Бартошевич, известный российский шекспировед, в предисловии к недавним переводам Кружкова «Короля Лира» и «Бури» сказал о нем так: «...Переводчик Шекспира не может не быть поэтом... Кружков, прекрасный современный поэт, переводит Шекспира во всеоружии филологической учености, стремясь в точности передать малейшие оттенки подлинника. <...> Переводы Григория Кружкова легко и свободно ложатся на язык. Они подарят настоящее счастье актерам»^[13].

Шекспир для Кружкова — основа и мерило всех его представлений об искусстве, так что перевод «Короля Лира» и «Бури» стал воплотившейся мечтой и высшей точкой мастерства. Вчитываясь в Шекспира, Кружков существует на одной волне с автором и переводит не только слова, но и воздух, пространство вокруг слов. Вглядываясь в эпоху Шекспира, он решительно оппонирует всем тем, для кого Шекспир — не автор великих пьес и сонетов, а презренный самозванец. Споря с отрицателями, Кружков выдвигает аргументы столь же яркие и веские, сколь и неотразимые. Он видит в Шекспире «обыкновенное чудо гения, в котором нет ничего сверхъестественного»^[14].

Не раз Кружков-переводчик, недавний почетный доктор литературы Тринити-Колледжа в Дублине (2015), имея в виду цели своих переводов и исследований, говорил, как важно приблизить англоязычную поэзию к русскому читателю, объяснить незнакомое через знакомое, осмыслить знакомое через незнакомое, сопоставить судьбы русских поэтов с судьбами поэтов Англии и Ирландии.

Но Кружков-поэт, помимо культурных задач, хотел бы видеть в своей поэзии и нечто большее.

Стихи мои, клочки, плоды безделья! —

напрасно я вас вымолил у Бога;

смотрю и вижу: мало в вас веселья

и горя настоящего не много.

О, если бы вам заново родиться,

чтоб стать на этом черном белом свете

игрушками, которыми в больнице

играют умирающие дети!^[15]

Может быть, поэтому в стихах Кружкова для детей (а он автор двадцати детских книг, переводных и оригинальных) так много игры со словами и смыслами, так много доброго юмора, веселого абсурда и нонсенса, столько нелепиц, небылиц и перевертышей. Одуванчиковые, совиные, кошачьи, рачьи, чемоданные, колдунские, полицейско-патрульные сказки Кружкова расскажут, откуда взялись и куда подевались поющая шляпа, чемоданы с ножками и привидение, которое хрустело печеньем... Станет известно, как воздушные шарики спасли мир от конца света, как обойные человечки совершили свое первое кругосветное путешествие. Мир узнает, как можно писать стихи вилкой по воде, кто такие Бабушка Погода и Пес Прогноз, где живут чеслики, лохлики и лысые зямлики...

«Я знаю тридцать пять языков: на пяти читаю, на десяти понимаю и на двадцати сам разговариваю»^[16], — говорит о себе Кружков-сказочник, и это чистая волшебная правда. А Кружков, детский поэт, сочинил строки:

Если я был бы маленький-маленький гном,

Я б умывался каплей одной дождя,

Я бы на божьей коровке ездил верхом,

Удочку прятал в дырочку от гвоздя^[17].

Но вот с дырочкой от гвоздя ничего у Вас не выйдет, Григорий Михайлович. Не спрячетесь. Мы сегодня чествуем Вас как поэта, самозабвенно влюбленного в родное слово, крупнейшего российского переводчика, тонкого интеллектуала, создавшего целую библиотеку первоклассной литературы и подарившего ее нам, Вашим благодарным читателям.

Сердечно поздравляем Вас и гордимся Вами!

Романов Борис Николаевич — поэт, переводчик, литературовед. Родился в 1947 году в Уфе. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пятнадцати книг стихов, среди которых — «Пустырь Соловьиного дома» (М., 2012), «Время поэтов» (М., 2015), статей и публикаций по истории русской литературы и книг «Путешествие с Даниилом Андреевым» (М., 2006), «Даниил Андреев» (М., 2013). Живет в Москве.

БОРИС РОМАНОВ

*

Случай перевода

У Григория Кружкова есть стихи, написанные на полях переводов. Например, удивительный «Сон, записанный на обороте перевода У. Б. Йейтса»: «Снится мне: лезу я к Ейцу в гнездо, / Ейцовы яйца хочу своровати…»^[18]

Но есть и перевод, вернее, по признанию самого Кружкова, вольное подражание, определяемое им как «экстремальный случай перевода» и говорящее о заветном:

Что называют переводом?

Песнь кукушачьего птенца;

Лжеца полет перед народом

На бороде у мертвеца;

Крик попугая, визг мартышки,

Рассудка мелкие интрижки

И профанацию святынь,

Когда вульгарную латынь

Зовут псалмом царя Давида.

О ты, клекочущий орел!

Заткнись, тебя я перевел…^[19]

Это переложение английских стихов Набокова. Набоковский призыв, предваряющий перевод «Евгения Онегина», «воспроизвести с абсолютной точностью весь текст и ничего, кроме текста», Кружков справедливо определил как задачу невозможную ни практически, ни теоретически.

И все же каждый переводчик в меру сил и понимания всегда устремлен к точности. Другое дело, как он ее понимает и что получается. Но и те, кто ратуют за буквалистскую абсолютную точность, и те, кто готов в той или иной мере жертвовать деталями ради целого или даже не чурается вольных переложений и подражаний, согласятся, что главное не намерения и даже не принципы, а результат. Победа поэзии. Без нее в переложении стихов смысла немного. Крылатой победой ее однажды определил Волошин. «Клекочущий орел» может заткнуться, если его клекот остался живым и в переводе...

Переводы Григория Кружкова и убеждают, захватывают прежде всего тем, что это живое поэтическое слово, в лучших достижениях осененное «крылатой победой». Так всегда и было в русской поэзии, переводное становилось самоценным у Жуковского, Пушкина, Тютчева, Анненского, Бунина, Пастернака…

Сделанное Григорием Кружковым поражает широтой. По меньшей мере пять веков английской поэзии, огромная антология не только переводов, но и интерпретаций, толкований, осмыслений, открытий нового для русского читателя.

Древнеирландская монастырская поэзия…

Драматургия Возрождения.

Шекспир — «Венера и Адонис», сонеты, «Буря» и «Король Лир».

Целые книги Джона Донна, Джона Китса, Уильяма Батлера Йейтса, Джеймса Джойса, Шеймаса Хини…

Поэзия нонсенса.

Десятки американских поэтов, книги Эмили Дикинсон, Роберта Фроста, Уоллеса Стивенса…

Переводы его трудно оторвать от статей и литературоведческой эссеистики, написанной с тем чувством необходимости сказать и рассказать, с той свободой и артистизмом, которая делает эти тексты не просто литературоведческими штудиями на полях переводимых поэтов, но и прозой, требующей «мыслей и мыслей».

Его книга «Ностальгия обелисков» не просто итог занятий компаративистикой, но книга пылкой любви к английской и русской литературам, для него нераздельным, как дело жизни, связанным множеством сюжетов, перекличек, совпадений.

В его литературоведческой прозе, увлекательной и восхищающей внятностью речи, есть сознательная отстраненность от наукообразия. Но любопытно, что в ней он время от времени с артистизмом предлагает нам свои наблюдения и выводы, связывая их с физическими явлениями, используя графики или математические формулы. Известно его эссе «Перевод и квантовая механика»^[20]. И физические процессы здесь не только меткие метафоры. Как говорит один из переведенных им поэтов — «все в мире — перевод».

Окончивший Томский университет, всерьез занимавшийся теоретической физикой, Григорий Кружков сохранил в себе — так мне кажется — трезвую дисциплину ума с той фантазией, которая, как известно, необходима как поэтам, так и математикам с физиками.

Как сам Кружков говорит, переводчик в идеале должен быть переводчиком-артистом, соединяющим в одном лице качества «профессора» и «поэта». В нем мы и видим это редкое сочетание. Посмотрите, например, его работу «К вопросу о словаре Шекспира»^[21], основанную на методах математической лингвистики.

Мне всегда казалось, в том, что Кружков учился именно в Томском университете, есть нечто провиденциальное, поскольку именно там не только хранится библиотека Василия Андреевича Жуковского, «гения перевода», но и многие годы изучается его наследие, подготавливается его выходящее академическое собрание сочинений.

Размышляя о переводах, Кружков говорит: «Стихотворение сохраняет живой голос человека, ритм его дыхания, сердцебиения. Движение стиха передает интонацию речи, создает эффект присутствия… Тот, кто умеет ощутить и воссоздать эти изгибы, это дыхание, совершает, по сути, нечто сакральное, мистическое»^[22].

Ясно, что поэт, написавший стихотворение, уже этим совершил некое «сакральное» действо, «божественный глагол» касался его слуха, а переводчик должен произвести двойное чудо, войти в такое состояние, чтобы этот глагол коснулся и его, и вновь прозвучал во всю силу на ином языке.

Знание и понимание чужой литературы, поэта, эпохи, а кроме того, и родной литературы во всей ее полноте — необходимы для этого чуда, требуя большого труда и любви. Трудолюбивых, однако, не так мало. Но в переводе чудо способен совершить только поэт. А «поэтами рождаются, ораторами становятся». Цицерон знал, что говорил, поскольку и сам грешил стихописанием.

Григорий Кружков, конечно, прежде всего поэт с необычайно чутким слухом, и в конечном счете это главное. Перед нами артистический, к тому же полифонический дар. И дар перевоплощения. В самом деле, много ли сегодня оригинальных поэтов такого диапазона — от изящного юмора до драматического трагизма, от метафорически насыщенного, богатого обертонами одического звучания до простодушного лиризма народной песенки? Такое стиховое богатство строфики и метрики, от сонета до верлибра, от дольника до раешника или гибкого белого стиха драматургии. Мне кажется, что Григорий Кружков и повлекся на переводческую стезю, чувствуя в себе тягу оркестранта, которому хочется играть сразу на всех инструментах.

В то же время в его работе мы видим необыкновенную цельность и логику пути, излюбленные сюжеты и мотивы, а главное, слышим его собственный поэтический голос, каковы бы ни были стилистика и тембр того или иного переводимого автора.

Поэт, и поэт-переводчик, не может быть безликим имитатором чужих индивидуальностей. Настоящее всегда самоценно.

Закончу переводом Григория Кружкова из Роберта Фроста, говорящим и о поэте, и о его переводчике, о чуде поэзии — «Чтоб вышла песня»:

Был ветер не обучен пенью

И, необузданно горласт,

Ревел и выл, по настроенью,

И просто дул во что горазд.

Но человек сказал с досадой:

Ты дуешь грубо, наобум!

Послушай лучше — вот как надо,

Чтоб вышла песня, а не шум.

Он сделал вдох — но не глубокий,

И воздух задержал чуть-чуть,

Потом, не надувая щеки,

Стал тихо, понемногу дуть.

И вместо воя, вместо рева —

Не дуновение, а дух —

Возникли музыка и слово.

И ветер обратился в слух^[23].

-----------------

Губайловский Владимир Алексеевич — поэт, писатель, критик. Родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Живет в Москве.

ВЛАДИМИР ГУБАЙЛОВСКИЙ

*

ТЕОРИЯ МОТИВОВ

Когда Михаилу Гаспарову в 1995 году вручали Государственную премию, он иронически заметил: «Пушкин сказал: переводчики — почтовые лошади просвещения; я чувствую себя вот такой лошадью, которой после очень большого перегона засыпали овса»^[24].

Кормление переводчиков сегодня продолжилось. И это можно только приветствовать. А вот пушкинскую фразу — очень популярную — хотелось бы уточнить. Ничего унизительного в сравнении переводчика с лошадью я не вижу. Если вы посмотрите даже краткую библиографию Григория Кружкова — вы поразитесь объему проделанной работы. Это десятки книг, это десятки тысяч переведенных строк. Такая работа под силу не всякой ломовой лошади.

А вот пушкинская метафора перевода как почтовой связи вызывает некоторые возражения. Особенно если речь идет о переводе стихотворения. Из этой метафоры как бы следует, что перевод — это непрерывная связь. Взяли груз на одной станции, доехали до следующей и так далее, пока не доставили почту адресату. А вот это-то как раз весьма сомнительно. Потому что, на мой взгляд, никакого непрерывного пути от пункта А до пункта Б — от оригинала до перевода — не существует.

Казалось бы, берем слово за словом, заменяем их подходящими по контексту переводными словами и получаем первое приближение — буквальный перевод или подстрочник. Но вот только остается проблема — всякое слово многозначно, а в стихотворном тексте востребовано не какое-то отдельное значение, а все сразу.

Мандельштам писал в «Разговоре о Данте»: «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку»^[25].

Григорий Кружков пишет о прозаическом переводе Набоковым стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…»: «[Набоков] утверждает, что его перевод — „настоящий”, ибо равен оригиналу за вычетом „живости и рифм”, а между тем он отличается от стихотворения Мандельштама примерно так, как палка отличается от цветущего куста»^[26].

Здесь можно добавить, что разница между цветущим кустом и палкой еще и в том, что куст — живой, а палка — нет.

Нет никакого пути последовательно от станции к станции. Потому что перевод и оригинал находятся не просто далеко друг от друга — они находятся на разных континентах.

Но вот есть люди, которые берутся доставить эту весть, перевести стихотворение или даже перенести с одного берега на другой.

Как это возможно?

Перевод начинается с того, что один поэт читает стихи другого поэта и в меру своих сил пытается восстановить то дословесное целое, которое этим другим поэтом выражено в словах. Что такое это дословесное целое? Может быть, музыка. Может быть, какая-то неартикулированная интуиция, «интуиция целого», как говорил Бахтин. Но это целое есть. И его надо схватить.

Вот этот момент схватывания целого — и есть разрыв, и этот разрыв нельзя преодолеть шаг за шагом.

Переводчик смотрит на оригинальный текст, как поэт смотрит на дерево или облако. Оригинал для него есть явление природы.

Но чтобы так смотреть на текст, нужно уметь так смотреть на дерево и облако, то есть здесь совершенно необходим поэтический дар, собственное поэтическое «я». Без него ничего не выйдет. И у Григория Кружкова этот дар есть.

Другое дело, что это поэтическое «я» нужно держать в узде (никуда мы от лошадиных метафор не денемся, судя по всему), не давать ему воли. Собственный поэтический жест нужно убрать почти до полного исчезновения, до жеста как такового. Это почти невозможно, но это необходимо. С этого все начинается, но этим отнюдь не заканчивается. После этого начинается работа.

Да, мы помним, что перевод должен быть эквиметрическим, то есть должен сохранять ритм, должен быть эквилинеарным, то есть сохранять строковый объем, что по возможности строчка перевода должна соответствовать строчке оригинала, что надо сохранять в переводе рифму…

Если применить математическую аналогию, то перевод, отвечающий такому набору правил, следует назвать изометрическим — он сохраняет размер и объем оригинала.

Григорий Кружков называет такие требования «арифметическими» и говорит, что нужна еще и высшая математика: «Аналогом „матанализа” в поэзии является мотивный анализ стихотворения. В хорошем стихотворении обязательно присутствует не меньше двух различных мотивов; их соотношением, взаимодействием и соответствующим приростом смысла определяются неповторимость, сила и красота произведения»^[27].

Попробую прокомментировать эти слова. Мотив — это как бы интенция стиха и его простейший базис. Причем мотивов должно быть как минимум два и они должны друг с другом столкнуться, чтобы стало возможно их варьирование и словесное воплощение. Мотивы соотносятся друг с другом внутри текста и образуют устойчивый каркас, его-то и нужно сохранить в переводе. Мотив — это еще и отсылка к музыкальному началу поэзии.

Приведу такой пример: один из самых известных маршей — «Прощание славянки» — это тот редкий случай, когда марш написан в миноре. Это и есть столкновение мотивов. Бодрого марша и минорного плача.

Если продолжать математическую аналогию, подсказанную Григорием Кружковым, можно вспомнить, что великий французский математик Александр Гротендик считал одним из своих лучших достижений теорию мотивов. Гротендик называл мотивом самый утонченный и глубокий инвариант различных теорий, которые сами по себе оказываются разработкой этого основного мотива, каждая в своем ключе, темпе и ладу — минорном или мажорном^[28]. Гротендик писал стихи, хотя ничего не опубликовал.

Только уловив мотивную основу стиха, можно начать воплощение интуитивно схваченного целого на другом языке. То есть начать выращивать цветущий куст — перевод.

Замечательный пример такого перехлеста мотивов приводит Григорий Кружков. Переводя стихотворение Роберта Фроста, он столкнулся с довольно обычной проблемой, которая возникает при переводе с английского на русский, — английские слова короткие, а русские длинные и сохранить ритм крайне трудно. Как перевести пять слов в строке трехстопного ямба и уложить их в тот же размер по-русски? Кружков отказывается от перевода слов, он переводит само ощущение краткости и для этого использует противопоставление — краткости и долготы. Строчку Фроста: «Nature’s first green is gold» Кружков переводит двумя: «Новорожденный лист / не зелен — золотист»^[29]. Важнейшая здесь строчка — первая. Длинное русское слово «новорожденный» дает резкий контраст с коротким «лист», и этот контраст передает мотив краткости — и не только краткости слова, но и краткости драгоценной юности, чему, собственно, и посвящено стихотворение Фроста. Это безусловная удача. И только одна из множества удач, которые щедро рассыпаны по текстам Григория Кружкова.

Если вернуться к пушкинской метафоре, то следует сказать: если переводчики — почтовые лошади, то это лошади, которые умеют летать.

И мне остается поздравить Григория Кружкова с заслуженной наградой и пожелать счастливого полета.

---------------------------

ГРИГОРИЙ КРУЖКОВ

*

ОТВЕТНОЕ СЛОВО

Новость о присуждении мне премии Александра Солженицына — после первого шока неожиданности — была воспринята мной со смешанным чувством радости и смущения, и, говоря откровенно, смущения поначалу было больше, чем радости. Смущала несоразмерность масштаба этого имени и всего того огромного, что с этим именем связано, — и сугубой частности тех задач, которыми я занимался в литературе, с их достаточно узкой историко-филологической направленностью. Невольно возникало искушение спрятаться за спины поэтов, которых я изучал и переводил, а это были действительно широкие спины, достаточно назвать Уильяма Шекспира и Джона Донна, сэра Уолтера Рэли и других великих елизаветинцев — поэтов английского Возрождения. Как я сам определил свою роль в стихотворении о Фолджеровской шекспировской библиотеке в Вашингтоне, где мне довелось поработать:

Перелагатель слов, сиречь душеприказчик

Поэтов бешенных, давно сыгравших в ящик…

И если в конечном итоге мне удалось сделать что-то стоящее в искусстве поэтического перевода, то лишь потому, что я всегда остро осознавал ответственность за поручение, которое дал мне умерший поэт, «приказав» мне свою душу. Тут уж делай все, что в твоих силах. Нужно мобилизовать все ресурсы языка и воображения, все наличные актерские способности, чтобы как должно сыграть порученную роль. Нужно помучиться и даже отчаяться — прежде чем из размятой горячими ладонями глины языка вылепится убедительное подобие оригинальной вещи. Зато какая радость почувствовать, что это удалось и из твоих уст раздался воскресший голос поэта. Вот Шекспир, его ранняя поэма «Венера и Адонис»:

Как алчущий орел, крылом тряся

И вздрагивая зобом плотоядно,

Пока добыча не исчезнет вся,

Ее с костями пожирает жадно,

Так юношу прекрасного взахлеб

Она лобзала — в шею, в щеки, в лоб.

Вот Джон Донн, послание графине Бедфорд, — какая восхитительная смесь богословия и придворной галантности:

Рассудок — левая рука души,

А вера — правая; кто зрит вас рядом,

Тот разумеет, как вы хороши,

Я ж верую, не досягая взглядом.

Вот поздний последователь Донна, занимающий уже переходное место между барокко и классицизмом Эндрю Марвелл, стихотворение «Глаза и слезы»:

Сколь мудро это устроенье,

Что для рыданья и для зренья

Одной и той же парой глаз

Природа наградила нас.

Кумирам ложным взоры верят;

Лишь слезы, падая, измерят,

Как по отвесу и шнуру,

Превознесенное в миру.

Мне хочется, чтобы сегодня в этом зале прозвучали строки моих любимых поэтов, чтобы они тоже стали участниками сегодняшнего действа. Продолжу Ирландией. Средневековая ирландская поэзия, называемая также «монастырской поэзией», на добрых полтысячи лет старше английского Возрождения, но это уже развитое и весьма изощренное по форме искусство. Вот святой отшельник славит свое лесное житье:

Тис нетленный —

Мой моленный

Дом лесной,

Дуб ветвистый,

Многолистый —

Сторож мой.

Вот монах-переписчик записывает на последней странице богослужебной книги:

Рука писать устала

Писалом острым, новым;

Что клюв его впивает,

То извергает словом.

Премудрости пребудет,

Когда честно и чисто

На лист чернила лягут

Из ягод остролиста.

Он же радуется, с наступлением первых теплых дней перенеся свои занятия из душной кельи в летний лесок:

Рад ограде я лесной;

За листвой свищет дрозд.

Над тетрадкою моей

Шум ветвей и гомон гнезд.

А вот изображение бури:

Над долиной Лера гром,

Море выгнулось бугром;

Это буря в бреги бьет,

Буйным голосом ревет,

Потрясая копием!

Вот из каких глубин прорастает новая ирландская поэзия, в частности, стихи современника Александра Блока — Уильяма Батлера Йейтса. Почти сто лет назад, во время гражданской войны в Ирландии написано «Второе пришествие»:

Все шире — круг за кругом — ходит сокол,

Не слыша, как его сокольник кличет;

Все рушится, основа расшаталась,

Мир захлестнули волны беззаконья;

Кровавый ширится прилив и топит

Стыдливости священные обряды;

У добрых сила правоты иссякла,

А злые будто бы остервенились.

Так получилось, что Йейтс, наряду с некоторыми другими авторами, стал моим пожизненным увлечением и предметом не только переводческих усилий, но и сравнительно-литературных исследований. Увлекательно было посмотреть на него сквозь призму русской поэзии: как целое явление Йейтс не похож ни на кого в частности — так, чтобы можно было сказать: «Это ирландский Блок», или: «Это ирландский Вячеслав Иванов», — но черты сходства обнаруживаются у него чуть ли не с каждым крупным поэтом Серебряного века, в том числе с Гумилевым, Волошиным, Ахматовой и Мандельштамом.

Занятия переводом развивают своего рода «двойное зрение», когда ты, с одной стороны, держишь в уме чужую литературную традицию, а с другой стороны, свою русскую — с обязательным намерением укоренить переводимого поэта в русской почве, чтобы он, как росток, не засох и не погиб, а налился бы свежими соками земли-восприемницы.

Кроме английских и ирландских поэтов я переводил также американцев, и американская поэзия подарила мне трех замечательных авторов, первым из которых надо называть изумительную поэтессу девятнадцатого века Эмили Дикинсон.

* * *

В такую пору — невзначай —

Одна из улетевших стай

Вдруг прилетит назад.

И солнце — нам внушая дурь —

Льет золотистую лазурь

В открытые глаза.

Тепло — но краткому теплу,

Увы, не обмануть Пчелу —

Прозрачный воздух чист,

Но луга поредел букет —

И медленно сквозь зябкий свет

Слетает зыбкий лист.

О Таинство закатных дней,

Причастие родных теней —

Ужель разрешено

Мне твой священный хлеб вкусить —

Принять твои дары — испить

Бессмертное вино!

Два других поэта — Роберт Фрост и Уоллес Стивенс. О Роберте Фросте что говорить — его все знают (хотя вряд ли понимают, как он того заслуживает), а вот о Уоллесе Стивенсе, его современнике, хочется рассказывать и хочется его цитировать, потому что это поэт загадочный и эксцентричный, часто ставящий в тупик, но глубокий и настоящий и не на кого не похожий, узнаваемый с первых строк. Только он может рассказать, в чем состоит «Необъяснимая приятность кружения», что думает «Прилично одетый мужчина с бородой», «Как нужно сервировать бананы» и «Как следует обращаться к облакам».

Как следует обращаться к облакам

Унылые схоласты в светлых ризах,

Смиренны ваши бренные собранья,

А речи воскрешают блеск витийства

Старинного и проницают в души

Восторженною музыкой беззвучной.

Мыслителям подобны и пророкам

Вы, облака, клубящиеся важно,

И ваши благовременные гимны

В таинственном круговращенье года

К нам снова возвращаются. Согласно

Звучат напевы чуткие, сливаясь

В гармонии, не умершей доселе, —

Пока в своем кочевье одиноком

Плывете вы, и что-то в вас мерцает,

Помимо лунно-солнечного света.

У книги моих переводов «Агласахаб», изданной в 2002 году, был подзаголовок «115 английских, ирландских и американских поэтов». Напрашивается вопрос: не многовато ли? Как они умещаются в голове переводчика и не порождает ли их множество хаос и какофонию? На этот вопрос лучше всего ответит сонет моего любимого Джона Китса:

Как много славных бардов золотят

Чертоги времени! Мне их творенья

И пищей были для воображенья,

И вечным, чистым кладезем отрад;

И часто этих важных теней ряд

Проходит предо мной в час вдохновенья,

Но в мысли ни разброда, ни смятенья

Они не вносят — только мир и лад.

Так звуки вечера в себя вбирают

И пенье птиц, и плеск, и шум лесной,

И благовеста гул над головой,

И чей-то оклик, что вдали витает...

И это все не дикий разнобой,

А стройную гармонию рождает.

Есть два мнения — одно, что важны только стихи, а интерес к биографии поэта нескромен и ничего не дает. Другое — что жизнь поэта представляет собой бесценный комментарий к его стихам. Я солидарен со вторым мнением. Судьба Китса, погибшего от чахотки не дожив до двадцати шести лет, освещает трагическим светом его великие оды красоте и бессмертию, а одинокая жизнь амхерстской затворницы создает фон, на котором мы прочитываем грустные и задиристые стихи Эмили Дикинсон. Вчитываясь не только в строки, но и в жизни поэтов, я хотел поделиться с читателем приобретенными знаниями и наблюдениями, а порой и предложить свою интерпретацию трудных для понимания стихов. Конечно, я старался сделать это как можно деликатней и ненавязчивей, сознавая, что стихам приличествует тайна, и всегда помня слова Сергея Аверинцева, которыми он закончил одну из своих лекций: «А может быть, все как раз наоборот».

Переводя, я учился, и «мои» поэты были и моими наставниками. О русской поэзии, которая была моей нянькой и кормилицей, я здесь не говорю. Но хочу упомянуть некоторых из тех мастеров, у которых я учился писать и переводить — очно или заочно. Это Арсений Тарковский, Вильгельм Левик, Михаил Гаспаров, Андрей Сергеев, и не только. Моя благодарность им безгранична. В заключение моего слова хочу выразить глубокую признательность Русскому общественному фонду и жюри премии Александра Солженицына за оказанную мне высокую честь. Спасибо.