ЗАБЫТЫЙ ГЕРОЙ

*

ЗАБЫТЫЙ ГЕРОЙ

А. В. Коровашко. По следам Дерсу Узала. Тропами Уссурийского края. М., «Вече», 2016, 256 стр.

В культуре разных народов во все времена возникали персонажи настолько популярные, что были не просто широко известны, но от одного упоминания их имени поднимался весь семантический пласт, стоящий за ними. Помимо того, что они выражали важную для сообщества идею, они еще и служили, так сказать, культурным кодом, ключом доступа к нему. Иными слова, Гильгамеш для Древнего Вавилона, а Геракл для Греции не только заключали в себе главные мифологические и культурные аспекты, но и до сих пор служат ключами, дающими понимание той эпохи и создавших их народов.

По мере усложнения структуры общества — и по мере продвижения человечества по исторической оси от архаики до наших дней — массивность таких персонажей уменьшалась и тень, отбрасываемая ими на людей, мельчала. Из культурных героев — гигантских ментальных образований, не только приносящих всяческие блага, но и выражающих само движение человечества от природного начала к социальному, — эти мифологемы превращались в персонажей культуры, выражающих идеи, но не являющихся уже чем-то базовым. Они сменялись, одни умирали, приходили новые, но все равно сохранялись — эти типы нам нужны и сейчас. Вряд ли можно представить европейца, который не знает Гамлета, не понимает того клубка страстей, что стоит за этим именем, или хотя бы раз в жизни не слышал о нем. Так же сложно представить русского человека, который при упоминании Василия Ивановича в контексте анекдота не сообразил бы, о ком идет речь, не восстановил бы по одному этому имени психологический портрет персонажа, пусть даже об историческом Чапаеве мало знает.

Такие образы-мемы интересны для исследования, потому что те идеи, которые они в себе заключают, могут многое сказать об обществе, их породившем. Однако еще более интересен момент смены, уход одних персонажей и появления — или не появления — на их месте новых. Потому что такая перемена говорит об обществе, о происходящих в нем процессах смены приоритетов еще больше, нежели сами мемы.

Дерсу Узала, таежный охотник-следопыт, пришедший из романов Владимира Арсеньева еще в начале XX века, долгое время был именно таким, всем понятным мемом. Он будоражил воображение, разжигал романтику путешествий в читателях разных поколений, сумел перекочевать в другие книги, а затем и фильмы. Однако сейчас, как кажется, период его популярности прошел. И все же опубликованное недавно исследование Алексея Коровашко «По следам Дерсу Узала. Тропами Уссурийского края» вновь подняло волну интереса к этому образу.

Обычно монографии, посвященные литературным персонажам, не выходят за круг интересов профессионалов и редко становятся уделом широкой публики. Однако книга Коровашко сразу получила отзывы от таких заметных писателей и критиков, как Василий Авченко, Галина Юзефович, Роман Сенчин^[1], не говоря уже о том, что открывается она статьей Захара Прилепина.

Сам по себе такой резонанс, вызванный литературоведческой, по сути, работой в кругу деятелей актуальной литературы, не может не показаться удивительным, но объясняется просто: для обозревателей на первом месте оказалась не книга как таковая, а именно предмет исследования. Несложно заметить, что, находясь в ореоле романтики этого образа, они до сих пор видят в Дерсу Узала важный и значимый мем и нисколько не сомневаются в его актуальности и понятности для всех.

Легко понять самого Алексея Коровашко: решив посвятить любимому персонажу работу, можно в какой-то момент уйти в тему настолько, что уже не иметь сомнений в значимости образа для современного общества. Поэтому, на первых же страницах книги поместив Дерсу в один ряд с такими знаковыми в культуре типажами, как герои Шекспира и Иван Сусанин, он больше не возвращается к этому вопросу. Не отстает от него и Василий Авченко, который без обиняков заявляет, что «книга Коровашко <…> оказывается неожиданно важной. Причем именно для нас сегодняшних», не объясняя это ничем, как только тем, что «мы все когда-то читали Арсеньева и смотрели фильм Куросавы…» Но дальше всех пошел Захар Прилепин: в своей не просто комплиментарной, но прямо-таки агитационно-пафосной вступительной статье он, перефразируя слова Ленина (!), пишет, что Дерсу — «человек нашенский», и заявляет, что его биография — «это биография близкого каждому из нас человека. В каком-то смысле — это биография человеческого в человеке», тоже никак не объясняя свою позицию.

Признаться честно, меня эта бескомпромиссная уверенность поставила в тупик, потому что я себя не могу причислить к кругу почитателей Дерсу Узала. Поэтому, читая книгу, я то и дело интересовалась у знакомых, насколько для них Дерсу — «человек нашенский»^[2]. Опросить таким образом удалось около тридцати человек в возрасте от пятнадцати до шестидесяти пяти лет. Результат был ожидаемым: водораздел осведомленности пришелся примерно на сорок лет, т. е. возраст автора книги и всех, кто столь душевно на нее отреагировал. Люди старшего поколения знали такого персонажа, помнили контекст, который за ним стоит, некоторые связывали с ним фильм или книгу, кто-то даже читал (автора вспомнил, правда, только один из них). Мои ровесники, тридцатилетние плюс-минус, путались, но еще помнили, что это «один героический чукча», хотя редко могли сказать, откуда он пришел в культуру и что героического совершил. А вот младшие все без исключения не только слышали словосочетание «Дерсу Узала» впервые, так еще и не воспринимали его за имя. Только одна девушка этого возраста знала книгу, призналась, что пыталась ее читать, но она показалась ей скучной^[3].

Все же, боюсь, стоит признать, что время популярности Дерсу Узала прошло. В его отношении мы имеем сейчас дело с забытым героем. Почему так случилось, на чем основывалась некогда его популярность, и почему он перестал быть востребованным в наши дни? Такие вопросы возникали у меня в процессе чтения книги, и они хоть и несколько меняли точку зрения, но все же не умаляли интереса к самому образу.

Алексей Коровашко подошел к его рассмотрению чрезвычайно скрупулезно. Подробно изучив все источники, он выделяет три разных «ипостаси» Дерсу Узала: это прототип, т. е. реальный проводник Арсеньева, информации о котором крайне мало, но кое-что все же восстанавливается по документам и дневникам; литературный Дерсу, которого Арсеньев создал в своих книгах; а также тот следопыт, который впоследствии вошел в массовую культуру, попал в другие книги, фильмы и дальше — в общественное сознание. Сопоставляя три образа и пытаясь максимально отделить одного от другого, Коровашко стремится проследить их переклички, пути возникновения друг из друга и взаимное влияние. Для этой сугубо литературоведческой задачи он привлекает богатый материал не только литературный (многочисленные цитаты из Арсеньева, его дневников и дневников его жены, воспоминания его сына, рассказ и повесть П. Бордакова, также посвященные Дерсу, и многое другое), но и этнографический и лингвистический. Очень подробно разбирается происхождение Дерсу, его национальность, с которой, оказывается, не все просто, его имя, которое правильно должно произноситься не привычным образом, а как Дэрчу Оджал. Далее, следуя за дневниками и повестями Арсеньева, восстанавливается пребывание гольда в экспедиции и роль в ней, затем жизнь в доме писателя и гибель.

Самыми же интересными мне показались те главы, где автор воссоздает миропонимание охотника, его религиозные и философские взгляды на жизнь, на окружающую природу и на человека. Чувствуется, что это — именно то, что привлекло его самого к данному персонажу, долгие годы поддерживало любовь и вдохновило на работу. В наивно высказанных и на первых взгляд примитивных метафизических и натурфилософских взглядах Дерсу автор видит его главную силу и преимущество перед «белым» офицером, то, что и делает его «человеком природы», позволяет не отделяться от леса и в то же время не обожествлять его, а чувствовать себя равным. Пытаясь найти аналоги этого образа, Коровашко сравнивает его с разными литературными персонажами, начиная от Шерлока Холмса (с которым их сближает склонность к дедукции), через множество литературных индейцев, таких как Чингачгук, и до дяди Ерошки из «Казаков» Льва Толстого. Однако ни с кем нет полного совпадения: образ Дерсу Узала, как и проповедуемая им философия, уникальны.

Особое внимание уделяет автор вопросу: насколько Дерсу — документальный или собирательный образ, насколько много в нем от фантазии самого Арсеньева, а насколько — от настоящего гольда. Тем более что ответить не просто. Да, известно, что был такой Дэрчу Оджал, проводник, в числе других гольдов помогавший экспедициям Владимира Арсеньева. Однако он один оказался столь дружен с «капитаном», что тот пригласил его к себе в дом, когда стало ясно, что прожить в тайге старик не сможет, а родни у него нет. Все это — факты, подтверждаемые дневниками Арсеньева и других людей. Однако по этим документам не видно, почему Арсеньев выделил его из числа других инородцев. Дневники во многом расходятся с художественным текстом и в оценке значимости роли Дерсу для экспедиции и лично для Арсеньева. Поэтому сам собой возникает вопрос: а был ли реальный Дерсу тем опытным, хитрым, по-своему мудрым и духовно богатым человеком, каким предстает в книгах? Не является ли это плодом фантазии автора?

Творческий процесс переноса реальности в поле художественного текста сложен, восстановить «как все было на самом деле» порой трудно даже самому автору после окончания работы над текстом. Какие именно черты были почерпнуты от настоящего Дерсу, какие были додуманы, какие — специально выделены в ущерб другим, заштрихованным, — теперь узнать невозможно, хотя Коровашко делает для этого все. Заметно, что для него этот момент очень важен, он чувствует значительную разницу между тем, верить ли в Дерсу настоящего или Дерсу выдуманного. Потому что если Дерсу был таким, как он описан в книгах, на самом деле, то и вся его философия является «настоящей», вынесенной поколениями гольдов, а значит, проверенная самой дикой таежной жизнью и несущей то зерно изначального, живого, которое так привлекательно для нас, цивилизованных и городских людей; а если нет — то мы имеем дело с очередным литературным «благородным дикарем» и вся его философия — плод размышлений Арсеньева, человека цивилизованного и городского, пусть бы даже в основе ее лежали наблюдения за жизнью инородцев Уссурийского края.

Ответить на этот вопрос однозначно, похоже, невозможно. Сам Коровашко приводит примеры, которые одинаково могут свидетельствовать как о том, так и о другом. И все же чувствуется, что ему хочется верить в реального Дерсу. Хочется настолько, что бессознательно он пытается принизить образ Арсеньева. Иначе ничем другим нельзя объяснить выбранный в книге тон злой иронии, а порой и сарказма, обращенного против автора дилогии. То и дело Коровашко обвиняет его в дурном литературном языке^[4] и плохом стиле, дилогию — в отсутствии редактуры, подтрунивает над наивным и романтическим подходом Арсеньева к Дерсу, противопоставляя ему сугубо реалистический, лишенный розовых очков образ охотника в книгах Бордакова. Создается впечатление, что таким образом Коровашко смеется над собственной юношеским увлечением книгами Арсеньева, сохраняя в то же время верность главному персонажу.

И действительно, тот образ Дерсу, который воссоздает Коровашко в своей книге в итоге, заслуживает любви. Он спаян из трех уже упомянутых — реального охотника Дэрчу Оджала, Дерсу Арсеньева и Дерсу массовой культуры — и укладывается в мифологему «благородного дикаря», носителя принципиально иной для городского человека культуры, который обречен погибнуть, попав в город, и который помогает всем нам постичь тупиковость потребительского отношения к природе. Своей литературной ролью он повторяет проверенную схему, в которой дикарь становится учителем цивилизованного героя, проводником «правильной», природной точки зрения на окружающий мир и самобытной философии, — схема, знакомая по многим текстам, начиная с романов Фенимора Купера и заканчивая книгами Карлоса Кастанеды. Это персонаж, обогащенный опытом таежного следопыта и мудростью человека, проведшего наедине с природой долгие годы, любящий все вокруг, но не ставящий себя ни выше, ни ниже, наделенный сильнейшим чувством справедливости, для которого и человек, и животное, и рыба, и вообще все в природе — это «люди», и разница между ними заключена только в тонкой физической оболочке. При всей своей практичности, при всем сугубом материализме той жизни, которую он ведет, он не теряет поэтического отношения к природе, сам обладает талантом сказителя, а также сохраняет представление о близости невидимых человеку миров духов и умерших. Так, не будучи шаманом, он тем не менее продолжает поддерживать отношения с умершими родственниками, умеет слышать знаки из «другого мира», разделяет гольдское поверье о человеческой природе тигров (что, впрочем, не мешает ему их убивать). И наконец, это персонаж, подобно архаическим мифическим героям спустившийся в царство мертвых и обретший бессмертие в памяти своих почитателей.

Таким образом, видно, что Коровашко возводит Дерсу в разряд не просто значимых культурных типов, но тех самых культурных героев^[5], о которых шла речь выше, способных охватить и выразить чаяния всего общества. На мой взгляд, это очень субъективный подход, однако именно в субъективности, в неравнодушии и любви к предмету исследования заключена вся энергия книги. Можно не быть поклонником Дерсу, можно не понимать, отчего он стал некогда столь популярен и почему в наши дни мы перестали нуждаться в таком архетипе — ответов на эти вопросы вы так и не найдете, хотя бы потому, что они просто не могли возникнуть перед автором, — однако невозможно не заразиться интересом и уважением к нему, прочтя книгу Коровашко, проникнувшись его верой в Дерсу и те ценности, которые этот образ в себе заключает.