ВАЖНЕЕ НАСТОЯЩЕГО

ВАЖНЕЕ НАСТОЯЩЕГО

Евгений Водолазкин. Авиатор. М., «АСТ; Редакция Елены Шубиной», 2016, 416 стр.

«Авиатор», новый роман лауреата «Большой книги» и нескольких других премий Евгения Водолазкина, настолько отличается как от «Лавра», принесшего ему известность, так и от дебютного «Соловьева и Ларионова», что сопоставления проводить нет смысла. Нет сомнений как минимум по одному пункту: публикацией «Авиатора» Водолазкин сделал шаг в другом направлении, и не столь важно, вперед ли, влево или вправо (а даже если и назад; впрочем, такого ощущения нет и в помине). Он не стал эксплуатировать ходы и приемы «Лавра», за что ему уже следует воздать должное.

Хотя, признаться, по ходу чтения автор этой рецензии регулярно ловил себя на растерянной мысли, а что же за книгу он держит в руках: «Авиатора» или все же «Письмовник» Михаила Шишкина? Эти тексты действительно похожи: в первую (точнее, пожалуй, в единственную) очередь — сверхбережным отношением к мельчайшим подробностям жизни. Майя Кучерская, также подметив сходство двух романов, пишет, что «ярко и разноцветно прописанное утверждение бесценности милых бытовых мелочей <...> прозвучит ново лишь для самых неискушенных читателей»^[1]. Это высказывание выглядит бесспорным при двух связанных друг с другом допущениях: что Водолазкин хотел сказать только это и что он в принципе хотел сказать новое. И то, и другое спорно: вряд ли литературовед Водолазкин не осознавал, что у него получается нечто формально похожее на Шишкина (и не только на «Письмовник»), а значит, он шел на риск осознанно. Равно Водолазкин не мог не понимать, что название «Авиатор» неизбежно будет ассоциироваться с фильмом Мартина Скорсезе — но рискнул и здесь (хотя тема авиации здесь далеко не главная). Автор «Авиатора» хотел подчеркнуть не столько «бесценность мелочей», сколько важность памяти как категории существования. Развивать эту тему имеет право любой писатель — а русская словесность и язык в целом, несомненно, только выигрывают от того, что два очень хороших автора пишут на одну тему — хотя и совсем по-разному (и слава Богу).

Читатель либо сразу погружается в «Авиатора» по уши и наслаждается каждым абзацем, либо кружит над текстом, как аэроплан, в ожидании сюжетных поворотов. Они есть — но не в них же дело. Водолазкин сознательно прибегает к фантастическому приему (пробуждение героя, которого зовут Иннокентий Платонов, в 1999 году после семидесяти лет пребывания в замороженном состоянии), который и позволяет автору делать в создаваемом пространстве то, что ему хочется.

Еще большую свободу Водолазкину дает выбранная форма двухчастной книги: дневник. В первой половине Платонов записывает то, что он вспоминает, во второй — вместе с ним этим же занимаются его лечащий врач с симпатичной фамилией Гейгер, а также возлюбленная Настя. В первой части герой ведет свои заметки, не зная, какой нынче месяц и год (впрочем, это отнюдь не поприщинское «день был без числа»), ставя перед каждой записью лишь день недели — начиная, естественно, с понедельника, — Платонов же заново родился, а сотворение мира не может начаться с другого дня. Во второй части заметки, которые поначалу идентифицируются и днями недели, и именами героев, в результате (и, разумеется, неслучайно) теряют вначале указание на день, потом на «автора», затем от имен остаются только квадратные скобки с пробелами, вот такие: [ ], а потом и вовсе не остается ничего — только пустые строчки между абзацами. Дневники Платонова, Насти и Гейгера превращаются в сплошную запись одного человека. Мы наблюдаем за одним и тем же явлением с трех сторон, и формально нам совершенно нет разницы, кто об этом пишет. Хотя, конечно, почти везде можно сразу понять, от чьего имени ведется речь в каждом конкретном случае.

И еще: к Платонову воспоминания приходят хоть и регулярно, но хаотично и бессистемно. И это как раз вполне естественно — прошлое не может возвращаться аккуратно в хронологическом порядке.

Мы не умеем не думать. Но не умеем и думать равномерно, последовательно. Этот тезис красноречиво подтверждается самыми первыми абзацами «Авиатора». Главный герой просыпается после семидесятилетнего сна (сам он, впрочем, пока этого не знает), и тут же ему в голову приходит воспоминание — он кому-то советует носить шапку в холода. Потом еще одно — о каком-то скандале. И еще одно. И еще. И лишь потом герой говорит (думает): «Моя голова. Кружится. Лежу на кровати. Где я? Шаги». Далее входит врач — и начинается собственно история. Герой вначале думает, а потом рождается. А вдруг каждый из нас так же вел себя в первую секунду собственного существования, только забыл об этом?

О том, что происходит в человеческой голове после жизненно (иногда — фатально) важных событий, написано немало. И Дэниэл Киз («Цветы для Элджернона»), и Людмила Улицкая («Казус Кукоцкого»), и Дмитрий Быков («Икс»), и многие другие раскрывали эту тему на свой лад. В этих текстах рассудок героев в той или иной степени поврежден, ведь тема пограничных состояний, а то и безумия всегда была привлекательна для авторов. Однако герой Водолазкина, хотя и находится в необычной для человеческой психики ситуации, подчеркнуто нормален и вменяем. Это очень важно, иначе можно было бы усомниться как в описываемых событиях, мелких и крупных, так и в основной концепции — а сомневаться не следует.

Представляется также крайне неправдоподобным, что Водолазкин конструирует свой макрокосм именно через Иннокентия Платонова, хотя то, что он создает некий идеал поведения, — вполне вероятно. История Иннокентия крайне нетипична (а попросту говоря, нереальна), но на примере героя, уснувшего в тридцатых и проснувшегося в конце девяностых, мы видим, что человек может оставаться человеком даже когда он теряет все, кроме своего имени (и то — даже здесь Платонов просто верит своему лечащему врачу на слово). Ключевое слово — «может». Но это, к несчастью, не обязательное правило для живущих.

Платонову удается легко встроиться в реалии конца девяностых. Он мало чему удивляется, ведет себя крайне достойно, мгновенно всему обучается и в полной мере несет ответственность за себя и за свою возлюбленную. Тоже авторская условность, но она служит одной из целей (не факт, что главной, но с большой долей вероятности одной из ключевых): своим существованием герой «Авиатора» подтверждает, что единственно важное для нас — это человеческое достоинство.

Но каким бы Платонов ни был положительным парнем, не он — похожий одновременно, по словам Галины Юзефович^[2], на Робинзона и воскресшего Лазаря, со всеми своими прекрасными качествами — ключевая тема «Авиатора». И уж тем более не Гейгер и не Настя, персонажи в высшей степени симпатичные, но второстепенные.

Человеческая память — вот главный герой книги. Умиление букашкам-таракашкам, конечно, дело неплохое, но для памяти человека важно все, что происходит. С одинаковыми тщательностью и кропотливостью Платонов вспоминает и детство на даче под Петербургом начала ХХ века (кстати, если уж попрекать Водолазкина параллелями с другими авторами, почему бы не присовокупить и «набоковщину»?), и путешествие в трюме баржи «Клара Цеткин», и жизнь в лагере, и последние дни перед смертельной, как думает сам герой, инъекцией. Ему одинаково важны и милые, и отвратительные воспоминания:

...Удивляешься, каким густым и хвойным может быть воздух. По раме ползет паук. Положишь локти на подоконник (старая краска шелушится и прилипает к коже), смотришь наружу. Трава искрится каплями, тени на ней по-утреннему резки. Тихо, как в Раю...

...Меня тоже рвало — просто выворачивало наружу. Страх утонуть, охвативший было меня в первые минуты качки, быстро прошел. Возникшее безразличие рисовало мне картину прозрачных холодных глубин, где меня больше не рвет и не слышно криков умирающих...

...Чтобы дать согреться рукам, отгребали снег ногами — тоже голыми, потому что обувью нашей были лапти, надетые на портянки из мешковины. Очистив низ ствола, мы подводили под него двуручную пилу и начинали пилить. Первоначально зубцы с промерзшего ствола соскальзывали, но, когда полотно пилы входило в плоть сосны, работать становилось легче...

Водолазкин позволяет герою то приближаться к своим воспоминаниям, то отдаляться от них, то смотреть на них отчетливо и ясно, то через мутное стекло. И оно, это самое светлое прошлое, в которое отходит пароходик из песни Олега Митяева, оказывается на самом деле важнее настоящего. В дневнике, который ведет Платонов, современности уделяется не так много внимания.

Но самое впечатляющее в «Авиаторе» иное. Иннокентий Платонов был заморожен в тридцатых, при этом он сам был убежден, что в результате инъекции умрет. Мы, как читатели, знаем, что «сейчас» ему грозит настоящая смерть — его организм не справляется с нагрузками после разморозки. В финале книги герой находится в самолете из Мюнхена, который никак не может приземлиться — не исключена авиакатастрофа. Смерть идет за Платоновым по пятам, однако, сколь бы тщательно он ни вспоминал свои дни на острове мертвых, к самому (с обывательской точки зрения) интересному — дню икс, последнему вызову к врачу, уколу, ощущениям перед вечным сном — герой волею автора так и не приближается. Невольно ждешь: ну, давай скорее, как же оно было-то? Ждешь, но не дожидаешься. А равно не дожидаешься и описания физического угасания Платонова — об этом говорят другие, но сам он о вполне вероятной скорой смерти вообще не думает. И если первые два события более-менее ясны, хоть и не проговорены (заморозка была, но смерти герой избежал; его физическое состояние сейчас крайне скверное, и исход почти предопределен), то с самолетом все окончательно покрыто тайной: приземлится он или разобьется? Факты (Водолазкин старается встраивать книгу в реальные события, а катастрофы рейса из Мюнхена в Россию не было) не важны. В мире Иннокентия Платонова, человека, сохранившего человеческое достоинство, этой теме места не находится. Она — вне его внимания. Вне его памяти. Память человека нацелена на жизнь, а не на смерть. Возможно, подобное презрение и есть главная, хотя и слегка замаскированная мысль автора в «Авиаторе», и вслед за булгаковским Понтием Пилатом, читающим некий пергамент, нам следует повторить: «Смерти нет».