НАЧЕРТАТЕЛЬНЫЕ ЗНАКИ

Деменок Евгений Леонидович родился в 1969 году в Одессе. Журналист, культуролог, менеджер, создал в Одессе сеть детских кафе и центров внешкольного образования. Увлечения: философия и литература. Коллекционирует живопись. Автор нескольких книг, в том числе монографии «Новое о Бурлюках» (Дрогобыч, 2013), а также множества статей, посвященных творчеству писателей и художников, принадлежащих к «Одесской плеяде», и кросс-культурным контактам. Живет в Одессе. Данная статья приурочена к трем знаменательным датам — 130-летию Велимира Хлебникова (2015), 130-летию Алексея Крученых (2016) и грядущему 145-летию Давида Бурлюка (2017).

Евгений Деменок

*

НАЧЕРТАТЕЛЬНЫЕ ЗНАКИ

Хлебников, Бурлюк, Крученых

О футуризме и футуристах должно быть написано и изучено все до последнего волоска на голове Велимира Хлебникова.

Давид Бурлюк

Начало ХХ века — уникальное время, когда живопись и поэзия шли рука об руку, совместно развивались и обогащали друг друга. «Русская живопись новых направлений, развивавшихся в предреволюционное десятилетие, не раз была предметом сопоставлений с поэзией. Важным поводом для такого сопоставления стало то обстоятельство, что живописцы и поэты подчас выступали совместно. Кроме того, многие поэты были одновременно живописцами, а живописцы — поэтами. В качестве примеров чаще всего фигурируют Маяковский и Давид Бурлюк, учившиеся в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и исключенные оттуда за демонстративную деятельность эпатажного свойства; Хлебников, Каменский и Крученых, которые рисовали и писали маслом; Елена Гуро, иллюстрировавшая собственные книжки; Кандинский, Филонов и многие другие. <…> Неведомое доселе сближение живописи и поэзии было фактом повсеместным», — пишет Дмитрий Сарабьянов^[1].

«Мы хотим, чтобы слово смело пошло за живописью»... Эти слова принадлежат «Председателю земного шара» Велимиру Хлебникову.

Интерес Хлебникова к живописи отразился и в его литературных произведениях. Героини некоторых поэм и рассказов — художницы, как его младшая сестра Вера, самый близкий для него человек в семье. Множество раз упоминает он в своих произведениях имена реальных живописцев — это Мурильо и Хокусай, Корреджо и Гойя, Брюллов и Петров-Водкин, Малявин и Коровин, Филонов и Гончарова, Татлин и Лентулов и, безусловно, братья Бурлюки. Приведу лишь несколько цитат. Первая — из поэмы «Ладомир»:

<…>

Где Юнона с Цинтекуатлем

Смотрят Корреджио

И восхищены Мурильо,

<…>

И Хоккусаем восхищена

Астарта, — туда, туда!^[2]

А вот цитата из поэмы «Война в мышеловке»:

Котенку шепчешь: «Не кусай».

Когда умру, тебе дам крылья.

Уста напишет Хокусай,

А брови — девушки Мурильо^[3].

В своей статье «Художники мира!» Хлебников призывает художников и мыслителей к созданию общего для всех народов Земли письменного языка — «живопись всегда говорила языком, доступным для всех». Он пишет: «Языки изменили своему славному прошлому. Когда-то, когда слова разрушали вражду и делали будущее прозрачным и спокойным, языки, шагая по ступеням, объединили людей… Теперь они, изменив своему прошлому, служат делу вражды... <…> Пусть один письменный язык будет спутником дальнейших судеб человека и явится новым собирающим вихрем, новым собирателем человеческого рода. Немые — начертательные знаки — помирят многоголосицу языков.

На долю художников мысли падает построение азбуки понятий, строя основных единиц мысли, — из них строится здание слова. Задача художников краски дать основным единицам разума начертательные знаки»^[4]. Парадоксально, но это так — поэт ставил на первое место именно художественный, изобразительный язык.

«У художников глаза зоркие, как у голодных», — заметил однажды Хлебников^[5]. Он знал, о чем говорит, — ведь среди художников Виктор Владимирович провел большую часть жизни. Они были ему, пожалуй, даже ближе, чем литераторы. В разные годы Хлебников был близок с Михаилом Матюшиным и Еленой Гуро, Михаилом Ларионовым и Натальей Гончаровой, Павлом Филоновым, Владимиром Татлиным. Художниками по образованию были и его литературные соратники Алексей Крученых и Владимир Маяковский. Как я уже писал, художницей была его младшая сестра Вера, вышедшая впоследствии замуж за художника Петра Митурича, свидетеля последних дней «Председателя земного шара». Одними из первых художников, с которыми сдружился Хлебников, были Давид и Владимир Бурлюки. Сдружился — и попал под их влияние.

В «Полутораглазом стрельце» Бенедикта Лившица есть интересный эпизод — о том, как Хлебников взял в руки кисть, будучи в гостях у Бурлюков, в Чернянке:

«Необычайная плодовитость обоих братьев невольно порождала мысль о легкости искусства живописи вообще. Не в этом ли следует искать причину того странного явления, что все более или менее близко соприкасавшиеся с Бурлюками испытывали неодолимое искушение взять в свои руки кисть? О членах их семьи я уже не говорю: за исключением отца и младшей сестры, Марианны, все отдали дань заразе.

Хлебников, гостивший в Чернянке <…>, также не избежал общей участи. Впрочем, о нем следовало бы выразиться иначе, так как он проявил себя настоящим живописцем. Давид показывал мне женский портрет маслом, его работы: это было вне школы, вне направлений, но дилетантизмом и не пахло. К сожалению, в моей памяти этот портрет сливается с другим „ренуаровским”, который Хлебников в тринадцатом году писал в Петербурге в моем присутствии»^[6].

Дилетантизмом и не пахло потому, что живописные опыты Хлебникова в Чернянке были отнюдь не первыми. Его первые занятия рисунком и живописью начались еще во время учебы в старших классах гимназии, в 1901 — 1903 годах. Варвара, сестра матери Хлебникова Екатерины Николаевны, писала из Петербурга Владимиру Алексеевичу, отцу поэта: «На долю Шуры, Вити и Веры выпадает больше похвал, чем на долю старших. Витя всегда занят чем-нибудь. На него произвел впечатление в Мурине художник, срисовывавший с натуры, и он часто спрашивает, будет ли и он уметь рисовать, когда вырастет. Мне кажется, что у него есть способность к рисованию — от тебя унаследовал. Дети решили, что он будет художником, а Боря музыкантом». В другом письме Варвара Николаевна пишет: «Витя готов целые дни рисовать или слушать рассказы и чтение»^[7].

Виктор рисует портреты, пейзажные этюды. К периоду окончания гимназии относится и большой живописный портрет отца. И все же именно графика удается Хлебникову больше всего. Его моментально узнаваемые, уникальные графические портреты станут со временем объектом коллекционирования. Его рисунки высоко ценили современники — они были в собраниях Н. Евреинова, Ю. Анненкова, Ю. Соколова и других.

Самые известные портреты относятся к первой декаде прошлого века. Это портрет сестры Веры. Портрет Алексея Крученых, выполненный в 1913 году — в пору наибольшего их сближения, тогда ими совместно была издана поэма «Игра в аду». Портреты Владимира Татлина, Владимира Маяковского, Петра Митурича. И, конечно же, два знаменитых автопортрета 1909 и 1922 годов.

Часто параллельно с графическими портретами Хлебников создавал и литературные портреты. Вот, например, стихотворение «Алеше Крученых»:

Игра в аду и труд в раю —

Хорошеуки первые уроки.

Помнишь, мы вместе

Грызли, как мыши,

Непрозрачное время?

Сим победиши!^[8]

Еще одно стихотворение, посвященное Крученых, Хлебников написал в 1921 году, почти одновременно со стихотворением «Бурлюк».

Лондонский маленький призрак,

Мальчишка в 30 лет, в воротничках,

Острый, задорный и юркий,

<…>

Ловко ты ловишь мысли чужие,

Чтоб довести до конца, до самоубийства.

Лицо энглиза, крепостного

Счетоводных книг,

Усталого от книги.

Юркий издатель позорящих писем,

Небритый, небрежный, коварный,

Но девичьи глаза,

Порою нежности полный.

Сплетник большой и проказа,

Выпады личные любите.

Вы очарователь<ный> писатель —

Бурлюка отрицатель<ный> двойник^[9].

«Бурлюка отрицательный двойник»… Хлебников писал эти строки спустя несколько лет после их последней с Бурлюком встречи. Кстати, Крученых познакомил с Хлебниковым именно Бурлюк. Вот что пишет сам Крученых:

«С Хлебниковым меня познакомил Давид Бурлюк в начале 1912 года в Москве на каком-то диспуте или на выставке. Хлебников быстро сунул мне руку. Бурлюка в это время отозвали, мы остались вдвоем. Я мельком оглядел Хлебникова. Тогда ему было 27 лет. Поражали: высокий рост, манера сутулиться, большой лоб, взъерошенные волосы»^[10].

В 1916 году Хлебников создал два знаменитых портрета Владимира Татлина — графический (исследователи неоднократно отмечали его сходство со знаменитым, первым автопортретом Хлебникова 1909 года) и стихотворный.

Татлин, тайновидец лопастей

И винта певец суровый,

Из отряда солнцеловов.

Паутинный дол снастей

Он железною подковой

Рукой мертвой завязал

В тайновиденье щипцы.

Смотрят, что он показал,

Онемевшие слепцы.

Так неслыханны и вещи

Жестяные кистью вещи^[11].

Для Хлебникова характерно соединение слова и рисунка, и его рукописи — пример тому; иногда, не найдя слова для отображения своей мысли, Хлебников заполнял его место рисунком. На пересечении изображения и слова как раз и возникали самые необычные образы. В рукописях Хлебникова рисунок часто предшествует слову, оно словно вылупляется, рождается из него.

«Я спросил, был ли Хлебников живописцем, и он показал мне свои ранние дневники, примерно семилетней давности. Там были цветными карандашами нарисованы различные сигналы. „Опыты цветной речи”, — пояснил он мимоходом», — вспоминает Роман Якобсон о своей первой встрече с Хлебниковым, состоявшейся 30 декабря 1913 года в Петербурге, у Хлебникова дома^[12].

И действительно, многие рукописи Хлебникова представляют собой не только литературную, но и художественную ценность. Это сразу понял Давид Бурлюк, уже в марте 1910 года организовавший в рамках выставки «Треугольник», проходившей в Петербурге, выставку рисунков и автографов русских писателей.

Бурлюк, немедленно распознавший и высоко ценивший талант — хотя вернее было бы сказать таланты — Велимира Хлебникова, не мог не обратить внимания на изобразительный дар поэта. Уже уехав в Америку, он записывал свои воспоминания о встречах с Хлебниковым, и в том числе — о его опытах графика и живописца.

7 октября 1938 года жена Бурлюка Мария Никифоровна (Маруся) переписала в свой дневник, опубликованный в вышедшем уже после смерти Давида и Маруси Бурлюк 66-м номере журнала «Color and Rhyme»^[13] (1967 — 1970), статью Давида Давидовича «Рисунки Хлебникова, их почерки, почерк его рукописей». Вот фрагменты из нее:

«В 1910 году на углу Невского и Александровского сада в Питере я организовал первую выставку: „Рисунков русских писателей”. Я посетил Венгерова, достал у него рисунки Пушкина, Лермонтова. Там были представлены мной манускрипты и картины Андреева, Городецкого, Шаляпина (очень хорошие), Хлебникова, Васи Каменского, блиставшего своими расчудесными стихо-картинами, Николая Ивановича Кульбина, имевшего генеральские эполеты и связи с критиками. Кульбин написал и предисловие к каталогу, в котором звучала такая фраза: „Письма от писателя мы ждем, как прихода лучшего друга”.

Рисунки Хлебникова всегда представляли для меня больший интерес, чем его опыты с красками».

И далее:

«Каждый пишущий повторяет в своем рисунке (рукописи) линии своего тела, контуры лица, фигуры. Результат — движения. Анализируя (размеры углов и дуг), фото авторов и их рисунки, можно доказать их идентичность, равенство, сходство.

<…> В рисунках Вити Хлебникова, в чертах оставленных на бумаге его рукой — вещий трепет лучей рассвета.

Изломы грозовых зарниц — ломавших небо эпохи катаклизма величайшей станции мировой истории, предвестником которой он был и выразителем коей успел частично стать, несмотря на то, что явился в жизни человеком без практического смысла, большим ребенком.

Человеком — загадкой — идеалистом.

Человеком — легендой.

Дети рисуют всегда. Детские глаза связаны с карандашом.

Хлебников обладал впечатлительностью ребенка. Он не мог не рисовать»^[14].

О мощном визуальном начале стихотворных текстов Хлебникова написано более чем много, да и о изобразительных опытах тоже, но кто может лучше рассказать об изобразительных опытах Велимира Хлебникова, чем современники и соратники? Тем ценнее для нас воспоминания Давида Бурлюка.

Вот что пишет он далее в статье «Рисунки Хлебникова, их почерки, почерк его рукописей»:

«Хлебников схватывал сходство. Линия его рисунков необычайно жива, послушная зрительному толчку, полученному от изображаемого предмета.

Хлебников никогда не учился живописи, и поэтому он обращался с красками по собственному личному усмотрению, и творил анархические картины, не имеющие связи ни с какими тогда популярными, среди избранных, течениями искусства. Я помню одну из картин Хлебникова: он написал высокую гору… на горе, на колонне сидела птица, в одной из лап она держала свиток, на котором Витя написал символические цифры, выведенные им при помощи открытого им „ключа истории”, магические, указывающие „конец великого государства в Европе в 1917 году”. <…>

Скалу Хлебников написал желтой краской, небо было брызгами синей. Птица фиолетовая, нос у нее был черный с оранжевыми ноздрями. Картина был аршина на полтора и производила оригинальное впечатление. Была она произведением живописным и литературным в одно и то же время.

<…>

Хлебников всегда желал, чтобы был написан его портрет.

В одну из весен после 1910 года в Чернянке жил я и Ларионов. Михаил Федорович разоделся в пух и прах, чтобы ехать на пристань в Британы, а оттуда в Москву.

Накануне отъезда я набросил портрет Хлебникова маслом на полуметровом подрамнике. — Витя вдруг заторопился тоже куда-то путешествовать, и когда была подана к деревенскому дому графа Мордвинова фешенебельная коляска, Хлебников пытался поместиться в ней с мокрым холстом рядом с Ларионовым, но сильный Михаил Федорович в конце концов преодолел сопротивление Вити, силы которого были девическими… и вырвав холст из его рук бросил живопись на пыльную дорогу.

Чуть не плачущий Витя, в конце концов, согласился ехать к пароходу в Британы, пристань на Днепре, без своего эффиджи.

Живя в Чернянке в 1910 году, Хлебников часто брал холст и начинал писать.

Его картины, вероятно, не сохранились, так как они остались с нашими холстами, которые были перевезены мной в 1916 году в дом при станции Кунцево (дача бывшая Горбунова). Рукописное дело Хлебникова неотделимо от его рисования. „Из жизни в глаз, а затем в руку художника”.

Здесь начертан простейший путь, иллюстрирующий объяснение, почему некоторые рисуют.

Дети рисуют иногда поразительно. Ребенок — гений. В Хлебникове, в Вите так много было детского. Это было дитя с кротко сжатыми, слегка капризными губами и с глазами, где навис туман зеленых северных морей, которые озирали очи его далеких предков, для которых позже Россия стала второй родиной»^[15].

О необыкновенных глазах поэта пишет и Бенедикт Лившиц:

«Я жадно расспрашивал „садкосудейца” [Давида Бурлюка] о Хлебникове. Пусть бесконечно далеко было творчество Хлебникова от всего, что предносилось тогда моему сознанию как неизбежные пути развития русской поэзии; пусть его „Зверинец” и „Журавль” представлялись мне чистым эпигонством, последними всплесками символической школы, — для меня он уже был автором „Смехачей”, появившихся незадолго перед этим в кульбинской „Студии Импрессионистов” <…>.

— У него глаза как тернеровский пейзаж, — сказал мне Бурлюк, и это все, чем он нашел возможным характеризовать наружность Велимира Хлебникова. — Он гостил у меня в Чернянке, и я забрал у него все его рукописи: они бережно хранятся там, в Таврической губернии... Все, что удалось напечатать в „Садке” и „Студии”, — ничтожнейшая часть бесценного поэтического клада... И отнюдь не самая лучшая»^[16].

«Стихи Хлебникова были его рисованием, — продолжает Бурлюк в своих воспоминаниях^[17], — оттисками офорта. Хлебников писал пером, как иглой скреб медную доску, писал чертежными перьями.

Хлебников был миниатюристом в графических трудах своих, рукописи надо рассматривать (как) рисунки графического произведения.

У Хлебникова была странность — уместить всю поэму, весь эскиз стихотворения на одном зрительном поле листа бумаги. Часто поэма и варианты и добавления перерастали бумажное поле и тогда строки текста испуганным, торопливым стадом жались одна к другой и пытались идти чехардой творческого писания в два этажа.

Тот, кто изучал Хлебникова рукописи (я бы первым исследователем, их переписчиком и издателем), знают их замысловатую перегруженность, наслоение строк одна на другую Хлебниковского текста…»

Литературовед и культуролог Рудольф Валентинович Дуганов завершает свою работу «Рисунки Хлебникова» словами:

«В конце жизни, объясняя смысл своей словотворческой работы, Хлебников (по воспоминаниям Т. Вечорки) „говорил приблизительно так: Когда [сумеешь] одолеть все слова в схеме — то займешься музыкой или математикой, нет, пожалуй, рисованием — ведь поэты рисуют. А стихи станут баловством. Потому что зная, как сочетать слова — можно писать наверняка. Смотрите — я уже мало перечеркиваю — хотя стоит увидеть что-нибудь свое, хоть маленькое — я не переписываю — не могу, а дорисовываю, окружаю со всех сторон — чтобы стало еще яснее…”»^[18]

Интересно еще одно свидетельство современника, Бенедикта Лившица, о том портрете, «который Хлебников в тринадцатом году писал в Петербурге в моем присутствии». Это портрет Ксаны Пуни, хозяйки «салона», который посещали в том числе Бурлюк и Хлебников. Хлебникову, по свидетельству автора мемуаров, Ксана Пуни «нравилась чрезвычайно», однако, как обычно бывает в таких случаях, он ревновал ее не к мужу, Ивану Альбертовичу, который был «талантливым художником и отличным человеком», а к остальным посетителям салона, в том числе и к автору «Полутороглазого стрельца».

«Однажды мы сошлись втроем у Пуни: он, Коля Бурлюк и я. Между тем как я, сидя на диване рядом с Ксаной, мирно беседовал с нею, Хлебников, стоявший в другом конце комнаты, взяв с рабочего стола хозяина скоблилку большого размера, начал перекидывать ее с ладони на ладонь.

Затем, неожиданно обратившись ко мне, произнес:

— А что, если я вас зарежу?

Не успел я сообразить, шутит ли он или угрожает мне всерьез, как к нему подскочил Бурлюк и выхватил у него скоблилку.

Наступила тягостная пауза. Никто не решался первым нарушить молчание.

Вдруг так же внезапно, как он произнес свою фразу, Хлебников устремился к мольберту с натянутым на подрамок холстом и, вооружившись кистью, с быстротою престидижитатора принялся набрасывать портрет Ксаны. Он прыгал вокруг треножника, исполняя какой-то заклинательный танец, меняя кисти, мешая краски и нанося их с такой силой на полотно, словно в руке у него был резец.

Между Ксаной трех измерений, сидевшей рядом со мной, и ее плоскостным изображением, рождавшимся там, у окна, незримо присутствовала Ксана хлебниковского видения, которою он пытался овладеть на наших глазах. Он раздувал ноздри, порывисто дышал, борясь с ему одному представшим призраком, подчиняя его своей воле, каждым мазком закрепляя свое господство над ним.

<…> Наконец Велимир, отшвырнув кисть, в изнеможении опустился на стул.

Мы подошли к мольберту, как подходят к только что отпертой двери.

На нас глядело лицо, довольно похожее на лицо Ксаны. Манерой письма портрет отдаленно напоминал — toutes proportions gardees^[19] — Ренуара, но отсутствие „волюмов” — результат неопытности художника, а может быть, только его чрезмерной поспешности, — уплощая черты, придавало им бесстыдную обнаженность. Забывая о технике, в узком смысле слова, я видел перед собою ипостазированный образ хлебниковской страсти.

Сам Велимир, вероятно, уже понимал это и, как бы прикрывая внезапную наготу, прежде чем мы успели опомниться, черной краской густо замазал холст. Потом, круто повернувшись, вышел из комнаты»^[20].

Этот эпизод, множество раз процитированный исследователями, не только говорит о том, что живопись была для него естественным средством творческого выражения; он прекрасно передает характер поэта — вспыльчивый, порывистый, но отходчивый. Ведь далее Лившиц пишет о том, что «Хлебников все еще продолжал дуться на меня, хотя вряд ли сумел бы сам объяснить, в чем заключается моя перед ним вина. Через некоторое время он, однако, сменил гнев на милость с внезапностью, отличавшею большинство его поступков»^[21]. Пожалуй, каждый из друзей Хлебникова пережил подобные моменты; не стал исключением и Давид Бурлюк.

Георгий Иванов, тоже упоминаемый Лившицем в «…Стрельце», оставил довольно язвительные воспоминания о футуристах — они не вошли в его книгу «Петербургские зимы» и были опубликованы позже. В них есть забавный эпизод о Хлебникове и Бурлюке, перекликающийся с воспоминаниями Лившица:

«Футуристы с утра пили водку — кофе в их коммуне не полагалось. Прихлебывая „красную головку”, стряхивали папиросный пепел в блюдо с закускои?. Туда же бросались и окурки. Крученых, бывший по домашней части, строго следил за этим. Насорят на пол — приборка. А так — закуску съедят, окурки в мусорный ящик, и посуда готова для обеда. За „кофе” толковали о способах взорвать мир и о делах более мелких. Как-то Хлебников ночью связал по ногам и рукам спящего Давида Бурлюка и хотел его зарезать; перед сном они поспорили о славянских корнях. Крученых совещался, что ему „читать” на предстоящем вечере — просто ли обругать публику или потребовать на эстраду чаю с лимоном, чай выпить, остатки выплеснуть в слушателей, прибавив: „Так я плюю на низкую чернь”.

Коммуна была за лимон. Потом шли по делам — занимать деньги у доктора Кульбина, покровителя футуристов, подбирать обложку для „Садка судей” под цвет Исаакиевского собора, требовать интервью с „Игрушечной маркизой” — в журнале для женщин. Давид Бурлюк, мозг школы, оставался дома, готовился к лекции о Репине. Он надевал куцый сюртук, сжимал в огромном кулаке крошечную лорнетку, вращал одним глазом (другой был вставной) и перед зеркалом репетировал вступление:

— Репин, Репин, нашли тоже — Репин. А я вам скажу (рычание), что ваш Репин... — Тут он делал привычное движение локтем в защиту от апельсинов и сырых яиц. Потом, церемонно кланяясь, выходил читать „на бис”:

Как я люблю беременных мужчин,

Когда они у памятника Пушкина!»^[22]

В воспоминаниях Иванова быль тесно перемешана с вымыслом; хотел ли Хлебников на самом деле зарезать спящего Бурлюка? Кто знает… Учитывая порывистость Хлебникова, такое вполне могло быть, но все же больше смахивает на выдумку Иванова, который принадлежал к другому лагерю — в частности, был постоянным сотрудником литературного журнала «Аполлон», в котором того же Хлебникова категорически отказывались печатать; был участником «Академии стиха», из которой Хлебников ушел со скандалом еще в начале 1910 года… О том, что уход был бурным, пишет Николай Харджиев:

«Это подтверждается и рядом его произведений, написанных в конце 1909 — в начале 1910 годов: стихотворными „сатирами” („Передо мной варился вар..”, „Карамора № 2-й”) и пьесами „Чертик” и „Маркиза Дэзес”, направленными против „Аполлона” и „Академии стиха”. Разрыв произошел своевременно. В феврале 1910 года в Петербург вернулся первый „издатель” и друг Хлебникова, Василий Каменский, который познакомил его с Еленой Гуро, М. Матюшиным и братьями Бурлюками. Так состоялась встреча Хлебникова с его литературными соратниками, объявившими его вождем нового течения»^[23].

Если Хлебников попал под влияние Бурлюка-живописца, то сам Бурлюк немедленно попал под влияние Хлебникова-поэта. Быстро оценив уровень гениальности будущего «Председателя земного шара» и слабую приспособленность его к практической жизни, Бурлюк сразу же после знакомства, со всей присущей ему отеческой заботой (вспомним, как шокирован был Лившиц его обращением к нему «деточка» во время их первой встречи), берет поэта под свою опеку. Он попросту перевозит Хлебникова к себе.

Отношения Хлебникова и Бурлюка — тема, достойная большого исследования. Именно Бурлюк первым занялся изучением и систематизацией хлебниковского творчества. Именно он издал за свой счет первую книгу Хлебникова. Список можно продолжать, но лучше дать слово самому Бурлюку. В этой статье я позволю себе сосредоточиться в основном на воспоминаниях Бурлюка о Хлебникове, мало известных ранее в силу того, что они были опубликованы только в США.

Осмелюсь заявить, что именно Бурлюк в полной мере открыл Хлебникова миру. После самой первой публикации стихотворения в прозе «Искушение грешника» (оно было напечатано в октябре 1908 года в журнале «Весна» благодаря Василию Каменскому, который служил тогда секретарем редакции) Хлебникова нигде не печатали. К счастью, вскоре Каменский познакомил Хлебникова с Давидом, Владимиром и Николаем Бурлюками, и последующие публикации Хлебникова стали возможны именно благодаря Давиду Давидовичу — сначала в «Студии импрессионистов» Кульбина, а затем в первом сборнике «Садок судей», вышедшем в 1910 году тиражом в 300 экземпляров на обратной стороне обоев. Именно после «Садка судей» имя Хлебникова стало известным. Приведу в подтверждение цитату все того же Бенедикта Лившица:

«Давид Бурлюк был мне знаком не по одним его картинам. В 1910 году в Петербурге вышла небольшая книжка стихов и прозы, первый „Садок Судей”. В этом сборнике рядом с хлебниковскими „Зверинцем”, „Маркизой Дезэс” и „Журавлем” <…> были помещены девятнадцать „опусов” Давида Бурлюка»^[24].

Вот что писали о первых публикациях Хлебникова и о своем знакомстве с ним Давид и Маруся Бурлюк в 55-м номере журнала «Color and Rhyme» (1964 — 1965 год):

«Всего лишь немного более 8 лет длилось это необычайное знакомство с этим <…> невообразимо странным человеком. Возникло оно в первых числах октября 1909 г. и имело конец — физического контакта 1-го апреля 1918 г.

Приехав в Питер, „столицу на Неве”, — в октябре 1909 года — через В. В. Каменского я узнал о Хлебникове. Я приезжал в столицы России с юга (из Чернянки, из Hilea) <...> для устройства выставок. Выставок картин братьев и сестер Бурлюков. Демонстрирование нового искусства, глашатаями которого уже тогда мы считали нашим долгом, долгом нашей жизни быть (Будетляне).

<…> О Хлебникове многократно слышал от Васи Каменского; но впервые увидел его у Гуро.

Появился В. В. Хлебников — голодный с горящими, сияющими глазами — он подобно М. Ю. Лермонтову носил в жилах своих часть шотландской крови.

Когда пришла очередь стихов, Хлебников прочитал свой „Зверинец”. Это чудо русской литературы было первым, что я слышал из его молчаливых — многоречивых загадочных уст.

„Имел он голос шуму вод подобный” (Овидий по Пушкину)… Хлебников — „имел он голос схожий с языком ветров”. Невнятный — несущий смыслы издалека, неведомые, новые, чужестранные по новизне своей…

<…> У Гуро — где мы собирались <…> зародился план выпустить первый сборник будущего русского футуризма — на обоях.

„Пощечина” в 1912 году была в дерюге — на оберточной бумаге. Улица. Грубое Простое — протест против мещанского вкуса, против парфюмерного блуда символистов.

Нами неоднократно описывалась первая экскурсия к Хлебникову, жившему за урок у купца, где он учил двух его дочек — 14 и 16 лет толстых как булки с косичками…

Окно его комнатушки: вид на сотни крестов Волкова кладбища, район погребения имущих.

<…>

Мы прошли кухню, где пахло кашей и борщом с мясом. Хлебников сидел на кровати, железные ножки которой гнулись наподобие стрекозы, готовой под ним прыгнуть в окно, в общество крестов, стоявших там молчаливым строем солдат.

— Витя, — позвал я его. — Мы за тобой. Собирайся, где твои вещи…

Вопрос был трудный.

Велимир Владимирович сконфузился…

Вот… на столе… папиросы… Я уже одет (на нем был сюртук его отца)… Пальто, шапка — они висели на крюке над кроватью.

— А еще какие вещи?

Мы смотали одеяло, связав его ремешком.

— Да вот рукописи…

Под кроватью виднелась наволочка от подушки, туго набитая бумагами. Туда мы прибавили пачку свежих рукописей, лежавших на столе.

Все готово, можем идти…

— Подожди, что это за лоскут бумаги на полу?

Я наклоняюсь с жестом хозяина, покидающего дом, и кладу бумажку в карман.

Позже это оказалось шедевром новой русской литературы»^[25].

Стихотворение, рукопись которого подобрал на полу Бурлюк, знакомо теперь всем — это легендарное «Заклятие смехом».

Кстати, хранить рукописи в наволочке Хлебников продолжал и спустя много лет — вспомним эпизод из повести Валентина Катаева «Алмазный мой венец», в которой он называет Хлебникова «будетлянином»:

«...во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой через длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких кирпичных нештукатуренных корпуса. В одном из них находились мастерские молодых художников. Здесь же в нетопленной комнате существовал, как некое допотопное животное — мамонт! — великий поэт, председатель земного шара, будетлянин, странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший гениальные поэмы на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги, которые без всякого порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из дома, то нес с собой эту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди»^[26].

Но вернемся к воспоминаниям Давида Бурлюка:

«И вот мы с Володей (брат) перевезли поэта в нашу квартиру на Каменном острове, около женского медицинского института (я лечил там воспаление век).

Витю устроили на кушетку. В тот же вечер я зашел к доктору Кульбину и в последний момент всунул „Смехачей” — в печать в „Студию Импрессионистов” (сборник)»^[27].

То есть в «Студии Импрессионистов» стихотворение Хлебникова было опубликовано тоже благодаря Бурлюку.

После этого два года — до выхода инициированного тем же Бурлюком сборника «Пощечина общественному вкусу» — Хлебникова нигде не печатали, считая его творчество «бредом сумасшедшего»; об этом пишет Бенедикт Лившиц:

«Однако при всех оговорках, относившихся главным образом к манифесту (речь идет о знаменитом манифесте «Пощечина общественному вкусу, подписанном Бурлюком, Маяковским, Хлебниковым и Крученых, где они призывали «бросить Пушкина, Толстого и Достоевского с парохода современности, — прим. автора), самый сборник следовало признать боевым хотя бы по одному тому, что ровно половина места в нем была отведена Хлебникову. И какому Хлебникову! После двух с половиной лет вынужденного молчания (ведь ни один журнал не соглашался печатать этот „бред сумасшедшего”) Хлебников выступил с такими вещами, как „Конь Пржевальского”, „Девий бог”, „Памятник”, с повестью каменного века „И и Э”, с классическими по внутренней завершенности и безупречности формы „Бобэоби”, „Крылышкуя золотописьмом”, а в плане теоретическом — с „Образчиком словоновшеств в языке” и загадочным лаконическим „Взором на 1917 год”, в котором на основании изучения „законов времени” предрекал в семнадцатом году наступление мирового события»^[28].

И вновь вернемся к воспоминаниям Бурлюка, опубликованным журнале «Color and Rhyme», — бесценным свидетельствам эпохи:

«Опуская кипучую работу осенью 1909 г. и весной 1910 по выпуску первого „Садка Судей” — и весной 1910 организации выставки „Венок” <…> я устроил в одной из зал особняка на углу Невского и Адмиралтейского сада одновременно с выставкой наших картин — показ автографов русских писателей, от Пушкина начиная; автографы классиков мне дал Венгеров; автографы многих современных „знаменитостей”, включая таковые Шаляпина»^[29].

Николай Харджиев в своей статье «К столетию со дня рождения Д. Бурлюка» пишет о том, что «известно пять выставок „Венок” (первая — в Москве, остальные — в Петербурге. Первую выставку „Венок” („Стефанос”) организовал Ларионов в конце декабря 1907 г. (с участием Д. Бурлюка). В другой выставке „Венок”, открывшейся в конце марта 1908 г., Д. Бурлюк не участвовал. В конце апреля того же года Н. Кульбин организовал выставку „Современные течения в искусстве”, где экспонировались и вещи группы „Венок” (в том числе Д. Бурлюк). В конце марта 1909 г. открылась выставка „Венок-Стефанос”, устроенная Д. Бурлюком и А. Лентуловым. И, наконец, 19 марта 1910 г. состоялось открытие выставки, объединившей группы „Треугольник” и „Венок”. Устроителем выставки левой группы „Венок” был Д. Бурлюк. Одновременно Д. Бурлюк вместе с возглавлявшим группу эклектиков „Треугольник” Н. Кульбиным организовал „Первую выставку рисунков и автографов русских писателей”. Экспонировались рисунки классиков и писателей и поэтов старшего поколения (Пушкина, Л. Толстого, Салтыкова-Щедрина, А. Жемчужникова, Тургенева, Случевского, В. Соловьева, Чехова, М. Горького), поэтов и писателей-символистов (Н. Минского, Л. Андреева, А. Блока, А. Ремизова, В. Мейерхольда, Н. Евреинова, А. Белого, С. Городецкого, М. Кузмина, В. Гофмана, А. Толстого, М. Волошина, В. Иванова), а также В. Хлебникова, которого группа молодых поэтов и художников уже объявила своим вождем»^[30].

Давид Бурлюк продолжает:

«На Рождественские каникулы я и Володя увезли Витю Хлебникова в деревню к родителям, в Чернянку. <…> Март, апрель мы провели опять в Питере. После закрытия успешной выставки мы снова увезли Витю Хлебникова в Таврию к себе. Жизнь в Чернянке нравилась В. В. Хлебникову. Там была семейная большая библиотека, основание которой положили еще родители… <…> Хлебников был пожирателем книг. У него была „дурная привычка” — прочитанные страницы — вырывать. <…> Экономка дома рассказывала — когда Хлебников был оставлен с ней на 2 месяца в доме в Чернянке — мы уехали в Питер, матушка с детьми в Херсон, из нас шестерых, еще сестры Надежда и Марьянна — учились в гимназии. <…> Экономка видела в окно Хлебникова со свечой глубоко за полночь блуждающего по аллеям парка с книжкой в руках. Свечу он держал перед собой. Прочитав страницу, он вырывал ее и бросал на дорожку.

— Странно и необычно было видеть такого чтеца, — говорила экономка. Я спросил Витю: „Зачем рвешь книги?”

— Раз она прочитана — мне более не нужна.

Обещал — книг не рвать…

Весна 1910 года. Мы трое на Каменноостровском проспекте. Мы купили тюльпаны с длинными стеблями — я, Хлебников, брат Владимир, Каменский вставили цветы в петлицы наших сюртуков — „марш весенний будетлян”…

Мы Будетляне… Лицо его сияет… Он полон будущим. Хлебников стал членом нашей семьи.

В конце мая 1910 года опять Чернянка, Хлебников с нами; (его рукописи я перевез с собой из Питера — заранее), он подбадривает нашу работу в живописи своим восхищением. Он стал апологетом модерной манеры выражения кистью»^[31].

Бурлюк несколько раз вспоминает эпизод с Ларионовым и своим портретом Хлебникова. Вот еще фрагмент из того же источника:

«В мае-июне 1910 года в Чернянке и в городе Херсоне, где мы имели квартиру, гостил и работал М. Ф. Ларионов, друживший с братом Володей. <…> Я только что закончил портрет маслом с Хлебникова. Портрет был сырой. Хлебников настоял, что он повезет портрет в Астрахань своим родителям, будет держать в руках, в Херсоне его запакует в бумагу.

Подали коляску; франт Ларионов со своими чемоданами занял все места в экипаже, Хлебников, держа свое эффиджи, пристроился сбоку; Ларионов, боясь за свой костюм, рассвирепел, вырвал холст из рук поэта и швырнул картину лицом вниз в абрикосовую пыль Тавридской земли… Практичный, ловкий в жизни, оборотистый Ларионов терпеть не мог Хлебникова, как соседа в жизни. Он возмущал его неприспособленностью. В своих воспоминаниях „Гилея” Бен Лившиц, приехавший на Рож-каникулы в Чернянку в 1911 году — вспоминает, что Хлебников только что уехал — в Астрахань к родителям»^[32].

Кстати, во время пребывания в Чернянке сам Ларионов также написал портрет Хлебникова, и он, в отличие от портрета работы Бурлюка, до нас дошел. Этот портрет, где Хлебников изображен читающим книгу, находился ранее в собрании А. К. Томилиной-Ларионовой, а сейчас находится в коллекции россиянина Петра Авена.

«Ларионов с Бурлюком были когда-то приятелями, — пишет Бенедикт Лившиц в своем «Полутораглазом стрельце». — В 1908 году, организовав на деньги, данные отцом, выставку „Венок”, Давид первым привлек к участию в ней Ларионова. Их картины висели рядом и на предыдущем „Бубновом Валете”, а летом десятого года автор „Солдатской Венеры” жил в Чернянке вместе с Хлебниковым, пользуясь широким гостеприимством семьи Бурлюков. Вздорно-самолюбивый характер Ларионова, желавшего главенствовать над всеми, и встреченный им отпор заставили его отколоться от основного ядра и образовать свою, постоянно менявшуюся в составе группу»^[33].

Из Чернянки Хлебников поехал в Одессу — в гости к родственникам, родной сестре матери Варваре Николаевне Рябчевской и ее детям, Коле и Марии Рябчевским. Вот что писал Давид Бурлюк в июле 1910 года в письме к М. В. Матюшину: «Работаем мы это лето и много, и мало. Все лето почти у нас писал М. Ф. Ларионов. Был Хлебников, сейчас он уехал — Одесса-Люстдорф, дача Вудст’а»^[34]. По воспоминаниям Марии Николаевны Рябчевской (см. статью Александра Парниса), они тогда жили в доме № 13 по улице Белинского и на даче Вирта в Люстдорфе^[35].

Хлебникова рисовал не только Давид Бурлюк. 11 апреля 1911 года в Санкт-Петербурге открылась 2-я выставка «Союза молодежи», на которой был показан портрет Хлебникова работы Владимира Бурлюка. Нужно отметить, что самого Хлебникова этот портрет несколько озадачил. Вот что писал он в апреле 1911 года в письме к Елене Гуро: «Вы, вероятно, были на выставке, где царят Бурлюки? Там в виде старого лимона с зелеными пятнами, кажется, изображен и я. В их живописи часто художественное начало отдано в жертву головной выдумке и отчасти растерзано, как лань рысью»^[36].

И тем не менее многие сборники Хлебникова иллюстрированы рисунками Владимира Бурлюка — рисунками, которые стали классическими. В «Творениях», изданных Давидом Бурлюком в Херсоне в 1914 году (Бурлюк не просто оплатил издание книги, но полностью подготовил ее к печати), помещен знаменитый портрет Хлебникова работы Владимира Бурлюка. Первая книга — вернее, брошюра — Хлебникова «Учитель и ученик», изданная в Херсоне в типографии О. Д. Ходушиной, тоже иллюстрирована Владимиром Бурлюком. И даже средняя сестра Бурлюков Надежда нарисовала в 1914 портрет-силуэт Хлебникова. В свою очередь поэт посвятил ей стихотворения «Где прободают тополя жесть…» (написано в августе 1912 года в Чернянке) и «Утренняя прогулка» (написано ко дню рождения Надежды Бурлюк 13 февраля 1913 года).

Но вернемся к записям Давида Бурлюка:

«Живя летние месяцы в 1910, 11 и 12 годах в деревне, в Таврии и затем в столицах вблизи нас — пользуясь там нашей поддержкой, как член семьи: Маяковский, Каменский, часто Бен Лившиц, — Хлебников продолжал учиться в университете в Питере. Родители его давали деньги на ученье там. Живя с Бурлюками, он мог благополучно справляться со своим „бюджетом”. Меня восхищала тихая святость этого монаха литературы. Этот мозг книги, атом живой слова чудесного, носителем которого был Хлебников. Зиму 1910-11 — я и Володя учились в Одессе, где я получил диплом окончания „Одесского худ-училища” с правом быть учителем искусств в средних учебных заведениях. В России — без диплома — заработок денег был немыслим. На каникулы Хлебников был с нами в Чернянке (Гилее, как мы ее звали), все его рукописи хранились там, он имел свою комнату.

В 1910 и 11 годах я, имея в своем распоряжении рукописи Хлебникова — хаос, лабиринт строчек, т.к. автор пытался иногда всю большую поэму всадить в один лист — я переписал многие рукописи, оставляя в стороне прозу, требующую при печати много места и расходов, подготовил их к печати и вскоре издал „Творения” Хлебникова в 2-х томах»^[37].

Давид Давидович ошибся — он издал только первый том «Творений». Вокруг публикации второго тома разгорелся скандал. Сам Хлебников был против публикации второго тома и даже написал 15 февраля 1914 года открытое письмо-протест, осуждающее издательскую деятельность Давида Бурлюка. Об этом интереснейшем эпизоде можно прочесть у Николая Ивановича Харджиева, который в свою очередь цитирует все того же Бурлюка:

«В 1956 году часть воспоминаний Д. Д. Бурлюка, написанных в 1929 — 1930 годах, была им просмотрена и отредактирована (при моем участии). Привожу отрывок, в котором содержатся сведения о первой встрече главных участников сборника „Садок судей”, а также конфликте по поводу изданной Д. Бурлюком книги „Творения”:

„В течение 1913 года я переписывал оставшиеся у меня рукописи Хлебникова (преимущественно раннего ‘словотворческого периода‘), которые тогда же опубликовал в футуристических сборниках и в собранной и озаглавленной мною его книге (‘Творения‘).

Ознакомившись с этими изданиями, он пришел в ярость:

— Ты погубил меня, — вскричал он. — Я никому не хотел показывать свои ранние опыты…

Велимир писал непрерывно. Он был обуреваем потоком слов. Истекал строками.

Он часто писал чертежными перьями, достигая изумительной виртуозности в своей микрографии. В целях одноместности его почерк становился бисерным. На одном листе записаны два или три варианта — параллельно или один поверх другого, как культурные слои, обнаруживаемые при раскопках. Он мог всадить в одну страницу целую поэму”».

И далее Харджиев продолжает:

«В свое время редактор пятитомника Хлебникова Н. Степанов, в чьем распоряжении находился основной архив поэта, ознакомил меня с письмом Д. Бурлюка (от 15 марта 1914 года). Д. Бурлюк предложил Хлебникову издать II том его сочинений, в который предполагал включить „уже отпечатанные вещи в строго прокорректированном виде”. Хлебников ответил отказом. Вероятно, Д. Бурлюку не было известно, что 15 февраля 1914 года Хлебников написал письмо-протест, осуждающее его издательскую деятельность. В этом письме Хлебников заявил, что защиту своих прав передает своему „доверенному”. Доверенным лицом был не кто иной, как „конкурент” Д. Бурлюка Алексей Крученых, издавший два сборника Хлебникова — „Ряв” и „Изборник”. Письмо-протест было дано Хлебниковым „доверенному” для опубликования. Однако юркий издатель Крученых дипломатично воздержался от ссоры с Д. Бурлюком и опубликовал это письмо через девять лет после смерти Хлебникова»^[38].

Вот что пишет об этом конфликте Роман Якобсон:

«Хлебников очень резко относился к изданиям Бурлюка. Он говорил, что „Творения” совершенно испорчены, и он очень возмущался тем, что печатали вещи, которые были совсем не для печати, в частности: Бесконечность — мой горшок, / Вечность — обтиралка. / Я люблю тоску кишок. / Я зову судьбу мочалкой. И он многое исправлял, и в рукописях, и в печатных текстах. Он был против хронологии Бурлюка, которая была фантастической, но это его не так трогало — его трогали главным образом тексты и разъединение кусков»^[39].

Однако, прочитав записи еще нескольких современников Хлебникова, понимаешь, что благодаря этим, пусть несовершенным, публикациям Бурлюк спас хлебниковское наследие от исчезновения; кроме того, сам разбор рукописей Хлебникова был делом весьма и весьма непростым.

Вот что, например, пишет Лиля Брик:

«Писал Хлебников непрерывно и написанное, говорят, запихивал в наволочку <…> или терял. Когда уезжал в другой город, наволочку оставлял, где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но много рукописей все-таки пропало. Корректуру за него всегда делал кто-нибудь, боялись дать ему в руки, — обязательно перепишет наново. Читать свои вещи вслух ему было скучно. Он начинал и в середине стихотворения часто говорил: и так далее… Но очень бывал рад, когда его печатали, хотя ничего для этого не делал»^[40].

Одной из главных целей первого визита Бенедикта Лившица в Чернянку в декабре 1911 года как раз и было знакомство с рукописями Хлебникова. Вместе с Николаем Бурлюком он также пытался их разобрать.

Дадим ему слово:

«В первый же день моего пребывания у Бурлюков Николай принес мне в комнату папку бумаг с хлебниковскими рукописями. Это был беспорядочный ворох бумаг, схваченных как будто наспех.

На четвертушках, на полулистах, вырванных из бухгалтерской книги, порою просто на обрывках мельчайшим бисером разбегались во всех направлениях, перекрывая одна другую, записи самого разнообразного содержания. Столбцы каких-то слов вперемежку с датами исторических событий и математическими формулами, черновики писем, собственные имена, колонны цифр. В сплошном истечении начертаний с трудом улавливались элементы организованной речи.

Привести этот хаос в какое-либо подобие системы представлялось делом совершенно безнадежным. Приходилось вслепую погружаться в него и извлекать наудачу то одно, то другое. Николай, по-видимому, не первый раз рывшийся в папке, вызвался помогать мне.

Мы решили прежде всего выделить из общей массы то, что носило хотя бы в слабой степени форму законченных вещей.

Конечно, оба мы были плохими почерковедами, да и самый текст, изобиловавший словоновшествами, чрезвычайно затруднял нашу задачу, но по чистой совести могу признаться, что мы приложили все усилия, чтобы не исказить ни одного хлебниковского слова, так как вполне сознавали всю тяжесть взятой на себя ответственности.

Покончив с этим, мы намеревались воспроизвести записи, носившие характер филологических опытов; к математическим же формулам и сопоставлениям исторических событий мы решили не прикасаться, так как смысл этих изысканий оставался нам непонятен. К сожалению, наша работа оборвалось еще в первой стадии: и у меня и у Николая было слишком мало времени, чтобы посвятить себя целиком разбору драгоценных черновиков. Ведь и то, что нам удалось извлечь из хлебниковского половодья, кружило голову, опрокидывало все обычные представления о природе слова»^[41].

Владимир Маяковский в своей статье на смерть Хлебникова писал:

«Хлебников — не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников — поэт для производителя.

У Хлебникова нет поэм. Законченность его напечатанных вещей — фикция. Видимость законченности чаще всего дело рук его друзей. Мы выбирали из вороха бросаемых им черновиков кажущиеся нам наиболее ценными и сдавали в печать. Нередко хвост одного наброска приклеивался к посторонней голове, вызывая веселое недоумение Хлебникова».

И далее — повторяя Л. Брик (вернее, наоборот):

«К корректуре его нельзя было подпускать, — он перечеркивал все, целиком, давая совершенно новый текст.

Принося вещь для печати, Хлебников обыкновенно прибавлял: „Если что не так — переделайте”. Читая, он обрывал иногда на полуслове и просто указывал: „Ну и так далее”.

В этом „и т. д.” весь Хлебников: он ставил поэтическую задачу, давал способ ее разрешения, а пользование решением для практических целей — это он предоставлял другим. <…> Практически Хлебников — неорганизованнейший человек. Сам за всю свою жизнь он не напечатал ни строчки. Посмертное восхваление Хлебникова Городецким приписало поэту чуть не организаторский талант: создание футуризма, печатание „Пощечины общественному вкусу” и т. д. Это совершенно неверно. И „Садок судей” (1908 г.) с первыми стихами Хлебникова, и „Пощечина” организованы Давидом Бурлюком»^[42].

Публикации Бурлюка оказались спасением для рукописей Велимира Хлебникова — в противном случае они почти наверняка были бы утеряны. Вот что пишет сам Бурлюк о дальнейшей судьбе рукописей, хранившихся в Чернянке:

«В 1912 году я уехал с родителями за границу; через 3 месяца, вернувшись, нашел в Чернянке Хлебникова в его комнате — но его рукописей в моем шкафу не оказалось.

— Витя, где манускрипты?

— Я… я… отправил их в Казань… Я собирался сам туда ехать… Но вот, видишь, не поехал — денег нет.

— Где квитанция?

— Потерял… не могу отыскать ее…

И вот все рукописи поэта до лета 1912 года пропали, кроме тех, что я ранее успел переписать и издать...».

И далее: «Хлебников настолько был не приспособлен к жизни, ее практическим проблемам, что без заботы о нем со стороны Маруси моей, наших родителей (до 1913 г.) он попадал в условия нищеты, лишений… Хлебников жил в мире воображения, фантазий, вымыслов.

Примеры — в Москве утром у стенда лихорадочно смотрит новый выпуск журнала, газеты.

— Что ты ищешь там, Витя?

— Свое новое стихотворение.

— Ты посылал им рукопись?

— Нет!! Я… я забыл… послать»^[43].

Еще не раз Бурлюк будет сокрушаться о пропавших рукописях Хлебникова:

«Рукописи Хлебникова — большие тетради в клеенчатых черных переплетах с красным обрезом. Там был роман из Петровской эпохи, масса первых (юношеских) черновиков. Сколько шедевров осталось там для пасти безвестия. Шедевров, что просмотрели издатели, поклонники Ратгауза, Некрасова, Блока, Гиппиус, и Бальмонтона, но не желавших поддержать мой революционный порыв создать базис для новой русской литературы…

Я собрал большое количество рукописей Хлебникова в Чернянке Таврической губернии. В 1912 уехал заграницу, а Витю Хлебникова оставил на попечение нашей экономки. Вернувшись через два месяца назад, застал Витю дома, а рукописей… нет. Хлебников отослал их в плетеной корзине по железной дороге в Казань, думая туда уехать.

— Где квитанция?

— Потерял… И светлые глаза ребенка уставились на меня»^[44].

Ну и напоследок — фрагмент из книги Алексея Крученых «Наш выход» — как раз об открытом письме, которое Хлебников передал ему для опубликования:

«С рукописями В. Хлебникова всегда происходило что-то странное. Они, например, исчезали самым неожиданным и обидным образом. Когда печатался сборник „Рыкающий Парнас”, то рукопись большой поэмы Хлебникова — два печатных листа — была утеряна в типографии, между тем у остальных авторов сборника не пропало ни строчки. Хлебников все же не растерялся: он засел за работу и в одну ночь восстановил всю поэму по памяти! Большинство же рукописей Велимир терял сам. Для борьбы с этой стихией утрат Бурлюк решил попросту припрятывать рукописи Хлебникова, чтобы потом, по мере надобности и часто уже в отсутствие автора, печатать их. Ясно, что это могло повести „к некоторым недоразумениям”. Одно из них вызвало даже следующее до сих пор не опубликованное письмо Хлебникова (1914 г.):

„Открытое письмо.

В сборниках: — ‘I том стихотворений В. Хлебникова‘, ‘Затычка‘ и ‘Журнал русских футуристов‘ Давид и Николай Бурлюки продолжают печатать подписанные моим именем вещи никуда не годные, и вдобавок тщательно перевирая их. Завладев путем хитрости старым бумажным хламом, предназначавшимся отнюдь не для печати — Бурлюки выдают его за творчество, моего разрешения не спрашивая. Почерк не дает права подписи. На тот случай, если издатели и впредь будут вольно обращаться с моей подписью, я напоминаю им о скамье подсудимых, — так как защиту моих прав я передал моему доверенному и на основании вышесказанного требую — первое: уничтожить страницу из сборника ‘Затычка‘, содержащую мое стихотворение ‘Бесконечность‘, Второе — не печатать ничего без моего разрешения — принадлежащего моему творческому я, тем самым налагаю запрещение на выход I-го тома моих стихотворений, как мною не разрешенного.

Виктор Владимирович Хлебников, 1914, февраль 1”.

Овладение путем хитрости...

Вся хитрость заключалась в том, что я с Давидом Бурлюком, забравшись в комнату В. Хлебникова в его отсутствие, набили рукописями целую наволочку и унесли ее. Из этих рукописей получились лучшие книги Хлебникова: — „Творения т. I”, „Пощечина общественному вкусу”, „Дохлая луна”, „Затычка” и др. Письмо-протест Хлебников передал мне для обнародования, но я этого не сделал. В настоящее время печатание этого письма, думаю, никому вреда не принесет, а для историка литературы оно чрезвычайно интересно.

Об одном жалею: что своевременно не было унесено большего количества рукописей Велимира, так как сам он постоянно терял их, и таким образом эти вещи пропадали для будетлянства…»^[45]

Пожалуй, в этом вопросе можно ставить точку. Бурлюк видел в Хлебникове гения, не приспособленного к жизни, большого ребенка, которого нужно по-отечески опекать и чье творческое наследие нужно бережно хранить — и не только хранить, но и максимально распространять. Нужно учитывать также «торопливую всеядность» и «добродушное наплевательство» Бурлюка, о которых неоднократно упоминал Лившиц, его постоянное стремление быть на острие времени и даже впереди его, что требовало постоянно новых выступлений и публикаций. И все же можно уверенно сказать, что в бурлюковском стремлении к распространению хлебниковских произведений гораздо больше плюсов, нежели минусов.

«Нам нечего возразить Давиду Бурлюку, писавшему в предисловии к „Творениям” Хлебникова: „Гений Хлебников читал свои стихи <...> в Петербурге Кузмину, Городецкому, В. Иванову и др. — но никто из этих литераторов не шевельнул пальцем, чтобы отпечатать хотя бы одну строку — этих откровений слова», — пишет Рудольф Дуганов в своей книге «Велимир Хлебников. Природа творчества»^[46].

Добрая половина прижизненных изданий Хлебникова была опубликована при участии Давида Бурлюка; имена Бурлюка и Хлебникова встречаются рядом в сборниках «Студия импрессионистов», «Садок судей», «Пощечина общественному вкусу», «Садок судей II», «Требник троих», «Ряв!», «Дохлая луна», «Молоко кобылиц», «Рыкающий Парнас», «Первый журнал русских футуристов», «Стрелец», «Четыре птицы».

Первая книга Хлебникова «Учитель и ученик. О словах, городах и народах» (1912), та самая, что была иллюстрирована рисунками Владимира Бурлюка, тоже, как и «Творения», была издана за счет Давида Бурлюка; он одолжил Хлебникову 20 рублей. Вот фрагмент из воспоминаний Бурлюка:

«Хлебников работал над „ключом истории”. Еще в 1911 году я дал Вите деньги и он, живя в Херсоне, в нашей постоянной городской квартире самостоятельно (!!) напечатал брошюру „Доски судьбы”.

Надо отметить, что в „Пощечину” — в 1912 г. я поместил в конце книги из этой работы „астролога” Хлебникова <…> — несколько строк. Еще своими вычислениями Витя предсказал гибель Российской царской империи в 1917 году. Этого никто никогда не заметил»^[47].

Давид Давидович не уставал напоминать, что и Хлебников, и Маяковский сносно существовали благодаря его денежной поддержке. Он пишет об этом в комментарии к изданию в Польше в 1963 году переводов Хлебникова:

«В Польше Яном Спиваком в 1963 году изданы переводы стихов великого поэта, нашего дорогого друга. Спасибо Я. Спиваку за его чудесный, честный труд. <…> В очерке, посвященном Хлебникову, дана яркая правдивая панорама лит. жизни в России в годы зарождения, формовки и расцвета футуризма. На стр. 6-й упоминается роль Марии Бурлюк в ее активном участии в деле поддержки развития талантов Хлебникова и Маяковского (очевидно, речь идет о выдаче денег, сухих носков и питании поэтов — прим. автора). На стр. 7-й Спивак говорит, что символисты забавлялись слушать Хлебникова, но никто из них не помог ему опубликовать его стихи!»^[48]

Забавно — в своем письме тамбовскому коллекционеру, своему «духовному сыну» Николаю Алексеевичу Никифорову Бурлюк опровергает ставшие уже классикой слова Маяковского из автобиографии «Я сам» о том, что Бурлюк ему «выдавал ежедневно 50 копеек, чтобы писать не голодая». Вот что пишет Бурлюк:

«Маяковский — его 50 коп. — совсем не так. Он писал честно, он писал в спешке, юно в 1920 г. (через 2 года, после разлуки с ним) и, конечно, лаконично… В жизни это было, давал никогда не меньше 1 руб. Ему один, и Хлебникову один. Когда после ужина у Марии Ник. в Романовке в 11 час. ночи они уходили домой, чтобы утром у него было на расход — папиросы, трам., завтрак» (письмо от 11 июня 1958 года — прим. автора)^[49].

Бурлюк пишет о том, что с его отъездом из России о Хлебникове некому стало позаботиться — первое время ему помогал Каменский, изредка Маяковский, затем Дмитрий Петровский, остальные же пользовались его славой и именем:

«На стр. 30 и 31 Спивак приводит полностью сцену позорища, созданного Есениным и его собутыльниками в Харькове в 1919 году в целях личного обогащения; Есенин и Ко вывели Хлебникова на сцену как „председателя земного шара”. Это было издевательство над беззащитным поэтом-ребенком.

<…> С отъездом Бурлюка из России — Хлебников был оставлен на голодную смерть»^[50].

Эта оценка Бурлюком «коронации» Хлебникова как «Председателя земного шара» очень интересна, ведь сам Хлебников воспринимал это абсолютно серьезно.

Свидетель тех событий Анатолий Мариенгоф описал этот эпизод в своем «Романе без вранья»:

«В Харькове жил Велемир Хлебников. Решили его проведать.

Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфячка, в другом углу табурет. На табурете обгрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка, сапожная игла и шило.

Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него ботинок.

Он встал нам навстречу и протянул руку с ботинком.

Я, улыбаясь, пожал башмак. Хлебников даже не заметил.

<…>

Есенин говорит:

— Велемир Викторович, вы ведь Председатель Земного шара. Мы хотим в городском Харьковском театре всенародно и торжественным церемониалом упрочить ваше избрание.

Хлебников благодарно жмет нам руки.

Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал.

Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели.

После каждого четверостишия, произносит:

— Верую.

Говорит „верую” так тихо, что мы только угадываем слово. Есенин толкает его в бок:

— Велемир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.

Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая:

„Но при чем же здесь публика?” И еще тише, одним движением рта, повторяет:

— Верую.

В заключение как символ Земного Шара надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника вечера — Бориса Глубоковского.

Опускается занавес.

Глубоковский подходит к Хлебникову:

— Велемир, снимай кольцо.

Хлебников смотрит на него испуганно и прячет руку за спину.

Глубоковский сердится:

— Брось дурака ломать, отдавай кольцо!

Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:

— Это... это... Шар... символ Земного шара... А я — вот... меня... Есенин и Мариенгоф в Председатели...

Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца. Председатель Земного шара, уткнувшись в пыльную театральную кулису, плачет светлыми и большими, как у лошади, слезами»^[51].

Пожалуй, Бурлюк был прав в оценке своей роли в поддержке таланта Хлебникова и просто помощи ему в бытовых вопросах. Без него — и Маруси — жить Виктору Владимировичу действительно стало труднее.

Вот еще несколько фрагментов из воспоминаний Бурлюка об этом:

«В Москве 1911 г. осенью я живу в Офицерском переулке. <…> Весной — Романовка (1912 г.) — Marussia и я. В ее чудесных воспоминаниях „Романовка” — описана правдиво и трогательно, ее забота о Хлебникове и Маяковском.

<…> Весна 1913 г. С этого времени я регулярно начал зарабатывать деньги лекциями и продажей книг, которые издавал с 1912 г.; с заработков этих поддерживали и Хлебникова и Маяковского.

Летом 1912 года… Хлебников живет в Чернянке. В 1913 больной отец теряет службу в Чернянке и Хлебников уже не живет там.

В 1914 г. переезжаем в Михалево под Москвой. <…> Хлебников весь сентябрь 1914 года живет со мной и Марусей в Михалево, в нашем имении около станции Пушкино, где соседями были фабрикант Арманд (друг В. И. Ленина) и имение Горки... <…> Хлебников снова живет в Михалеве, около Маруси в 1915 году в мае и июне»^[52].

В своем письме Н. А. Никифорову от 8 июля 1963 года Бурлюк также утверждал, что спас Хлебникова от военной службы:

«Надо помнить, что война 1914 г., с ее валом раненых с фронта, сразу прикончила интерес к футуризму. Маяковский, Хлебников попали в солдаты, последнего я спас при помощи доктора Татаринова (гор. Уфа) и Кульбина, ген. (медика Главного Воен. штаба в Спб. Петрограде). Я был с семьей на Урале и лишь наездами бывал на Неве и на Москва-Реке…» (письмо от 8 июля 1963 года — прим. автора)^[53].

Хлебников и сам через несколько месяцев после мобилизации (он был призван на военную службу весной 1916 года и попал в 93-й запасной пехотный полк, находившийся в Царицыне) написал Николаю Ивановичу Кульбину письмо с просьбой о помощи. Посредством назначенных Кульбиным психиатрических комиссий Хлебников получил несколько отсрочек, а затем и пятимесячный отпуск, после которого в армию не возвратился.

Опять же рискну утверждать, что уверенность Хлебникова в собственной гениальности и исключительности возникла во многом благодаря Бурлюку. Вот что пишет об этом Бенедикт Лившиц:

«Сейчас я свободно пишу „гений”, теперь это почти технический термин, но в те годы мы были осторожнее в выборе выражений — во всяком случае, в наших публичных высказываниях. Насчет гениальности Хлебникова в нашей группе разногласий не было, но только один Давид склонял это слово по всем падежам.

Меня еще тогда занимал вопрос: как относится сам Хлебников к прижизненному культу, которым его, точно паутиной, оплетал Бурлюк? Не в тягость ли ему вынужденное пребывание на постаменте, не задыхается ли он в клубах фимиама, вполне, впрочем, чистосердечно воскуриваемого у его подножья неугомонным „отцом российского футуризма”?»^[54]

«Хлебников был выше своей эпохи, перерастает ее», — словно подтверждает его слова много лет спустя Бурлюк. «Я пишу сидя на берегу „Пелгам” — залива, около Нью-Йорка. Золотое солнце склонилось к закату и бросило свой искрящийся хвост на воды, где шевелятся неуловимые волны.

Таким солнцем в нашей жизни явился Хлебников.

Он отразился в своей эпохе, озаряя ее ярким светом своего гения.

Давид Бурлюк — первый издатель и покровитель футуризма»^[55].

Первый издатель и покровитель футуризма так высоко ценил хлебниковский гений, что в ноябре 1913 года даже прочел в Тенишевском училище в Петербурге и в Политехническом музее в Москве лекции «Пушкин и Хлебников», в которых называл Пушкина «мозолью русской литературы» и призывал забыть его, так как он «тормозит развитие общественной души», и преклониться перед новыми поэтами, называя Хлебникова «новым богом и новым кумиром».

Спустя шестнадцать лет, уже уехав в Америку, Бурлюк не перестает писать о Хлебникове. В 1929 году он пересылает фрагменты из своих воспоминаний советскому литературоведу Арсению Георгиевичу Островскому в надежде на то, что тому удастся их опубликовать. Случилось это только в 1994 году — в книге «Фрагменты из воспоминаний футуриста». Вот что пишет Бурлюк о Хлебникове:

«Виктор Владимирович будет исследован до конца. О нем только начинают писать, а далее будут писать ниагарно. Я о Хлебникове написал паром дыхания своего в воздухе, на барабанных перепонках десятков тысяч слушателей на лекциях своих, в 33 городах России целые устные томы. Я проповедовал В. В. Хлебникова. Первым напечатал его в книгах»^[56].

Свои воспоминания о Хлебникове оставила и Мария Никифоровна, Маруся Бурлюк. Часть из них опубликована в журнале «Color and Rhyme». Приведу эти фрагменты полностью, поскольку в них немало интересных деталей и характеристик «Председателя земного шара».

В дневнике за 27 ноября 1936 года Маруся записывает о Хлебникове:

«В 1910 год ранней весной Хлебников живет в Чернянке, болеет расстройством желудка, ходит босой, семейство Бурлюков находилось в это время в Херсоне. Николай сдавал выпускные экзамены гимназии, а о Хлебникове заботилась экономка.

Хлебников (для малых умов) казался скромным и как бы живущим в уединении. На лекциях держался с гордо поднятой головой и то, о чем говорил, было им продумано и рассказано с точным указанием дат.

Но Хлебников обладал исключительно тонким голосом, а слушатели „нового” были крепкие „хлебные” ребята и к искусству не имевшие ни терпения, ни любви, и доклады Хлебникова вызывали у них сытый довольный хохот и стук башмаков. Тогда и сказал свою великую фразу Маяковский:

„Только мертвыми гениями восхищаются мещане”!..

И чтобы утишить начинающийся скандал, с председательского места вставал Бурлюк и шел спиной к шумящей толпе, а лицом к Хлебникову, который был в недоумении от маломыслия слушателей и почти шептал слова, нервно сминая бумажку, на которой во все стороны мчались буквы и фразы им надуманных и прочувствованных идей.

Бурлюк брал эту бумажку из рук обиженного, подобно дитяти, поэта-гения, и ясным громким голосом читал написанное, а Хлебников опять уже забывал не нужную ему толпу и внимательно слушал, записывая новые выводы на клочке бумажки, достав ее из глубокого кармана старого сюртука.

Карандаши, если обламывались, Хлебников их обкусывал и для черноты слюнил их, из больших превращались в крохотные.

Хлебников матерьяльно жил тяжело, и это было заметно по его бледному лицу, помятому, с отцовского плеча сюртуку, по узким штанам (которые не были в моде), по отсутствию чистого белья, носовых платков, по его зябкости, по его медленно жующему рту (где мало было крепких зубов).

Когда приходил к нам в Москве в „Романовку” Хлебников, я не спрашивала, а подавала ему какую-либо пищу.

— Ты его, Мусинька, корми и не забывай дать сухие носки, — говорил уходя на „рисование” Бурлюк. Я знала его братское отношение к Хлебникову.

Хлебников был молчалив… я не говорила с ним… мне надо было изучать Шопена за 3-4 часа свободного времени от общества.

Хлебников чуть покашливал и медленно курил папиросу за папиросой, первую зажегши о свечу рояля.

Хлебникову старались во всем практическом помогать.

Приходя к нам, он не спрашивал „дома ли Бурлюк”. Хлебников был членом нашего семейства и оставался с нами до поздней ночи.

Его суждения об искусстве и философии слушались внимательно, и он для нас был гений — центр нового движения».

5 марта 1936 года Маруся Бурлюк записала в своем дневнике:

«Написала окончание главы „Хлебников в Михалеве”; в матерьяле есть большое достоинство — „давность времени”, и, когда работаю над этим, то в памяти хочется найти все, что сохранилось, „гримаски” краткого времени пребывания Вити.

Написалось 13 страниц.

Мой матерьял всегда кажется для газеты „непомерно длинным”».

19 марта:

«„Ваш Хлебников весь кружевной и странно прозрачный в действительности… Зачем такая детальность его жизни — это был бы хороший рассказ без всяких имен” — Фани Заметченская.

— „Это часть главы из большой книги и описан Хлебников таким, как я его знала в 1915 году. Пред глазами моими сейчас того времени луг с прекрасными цветами и известным концом такой скорой и трагической жизни”. Я».

20 марта:

«Открытка с черным штемпелем, написана карандашом, растертым в пути:

„Пишите, пишите… это у вас получается по-былинному хорошо, и Хлебников живой и странный и ничего не убирайте из книги, ценно отметить в литературе типы. Которые были так трагически одиноки… Это труднее чем создать ‘своих героев‘, о них не будут спорить… а Хлебников был живой человек и вы сумели его так сберечь в памяти для всех хотящих разгадать тайну его творчества”. Пильняк.

— „Люди — книги иногда не дают мне покоя… слышу их шаги… смех… вижу опять живыми”. Я».

28 мая 1936 года Маруся Бурлюк записала в своем дневнике:

«Хлебников любил народные гулянья, бывал и в театре. Пьесы иностранных авторов казались ему „не русскими”. Зритель (масса) слишком переживал трагедию виденного, актеры были частью его собственного не решенного ни в какую сторону страдания.

Находясь в партере, Хлебников точно сидел в гостиной одного из его богатых знакомых (Брюсова) и перед глазами к дополнению обыденной действительности были отдернуты занавески какой-то „все равно” жизни.

Не интересуясь ни автором, ни названием пьесы… Хлебников не дорожил знакомством влиятельных… он скорее не понимал этого значения…

И если „пьеса: наскучила ему, он уходил из темного зала… недовольных его шумом соседей в переднюю, чтобы надеть себе пальто с подкладкой оборванной в рукавах, нахлобучить на темя котиковую шапку — выше и белее оттеняла лоб с двумя прямыми морщинами, делившими лицо его на не похожие половины”.

Для Хлебникова не было избранного общества эстетов… был только народ… слушавший его новую форму стиха… чистую от примеси иностранных слов — которых не применял в своей поэзии.

Богатства родной ему речи не нуждались в помощи „сленга” чужого».

5 октября 1936 года Маруся Бурлюк записала в своем дневнике:

«28 июня 1922 года умер Хлебников. Мы жили тогда в Японии на берегу Великого океана (ст. Юи) и Бурлюком были написаны десятки прекрасных вещей в темно-синем-коричневом тоне… <…> Хлебников умер в Новогородской глуши 28 июня 1922 года от голода и тяжкой болезни. Читаю написанное о нем и Маяковском… все это кажется ничтожным… точно потеряны какие-то главные куски от вазы из жизни и не соткать, не суметь их выявить, теперь такими как были в живых, очень учтивых, любящих, каждый по-своему (ревниво) Бурлюка…

Написать так: об их улыбке, их смехе, топаньи ног… чтобы слушатели обернулись на шорох скребущейся мыши в комнате затененной железом абажура электрической лампы»^[57].

Отношения Хлебникова и Бурлюка сложно назвать ровными; в них было все — от восхищения до ссор. Но восхищения и благодарности было гораздо больше. Хлебников предлагал «Украсить Анды <...> головой Бурлюка»^[58] — и протестовал против издания Бурлюком второго тома своих сочинений. Называл Бурлюка «неукротимым отрицателем», но… Бурлюк сомневался в искренности его оценок.

«Витя высоко ставил мое творчество всяческое, но надо указать, что кроме себя и своих великих словесных видений он ничего не замечал. От великого Виктора Хлебникова никто из его друзей ничего и не требовал, ибо он и о себе позаботиться ни на йоту не мог!..» — писал Бурлюк^[59].

Однако — удивительное дело — летом 1920 года, когда Бурлюк давно уже жил во Владивостоке и собирался в Японию, живший тогда в Харькове Хлебников пишет:

«Существуют ли правила дружбы? Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк, может быть, не были друзьями в нежном смысле. Но судьба сплела из этих имен один веник»^[60].

К сожалению, до нас не дошло ни одного портрета Давида Бурлюка, выполненного Велимиром Хлебниковым. Вполне возможно, что они были. Вполне возможно, они были утрачены вместе с семейным архивом Бурлюков, находившимся на их подмосковной даче в Кунцево. Вот что писал об этом архиве Давид Бурлюк в 1929 году:

«Где остались черновики Велимира Владимировича Хлебникова?.. Их надо собрать в одно место; надо основать музей его имени. В 1914 — 1915 гг. мы жили всей семьей в Михалеве около Пушкино, в 35 верстах от Москвы. Хлебников приезжал сюда к нам и писал <…> Он был занят разбором — вычислением кривой дневников М. Башкирцевой в жизни А. С. Пушкина.

В 1916 году имение (25 десятин земли с домом Николаевской стройки и разрушенными сараями времен Анны Иоанновны, парком умирающих от старости берез) было продано, и все вещи на 15 возах перевезены в дачу быв. Бурлюк, на участках Горбунова, что рядом с больницей и невдалеке от Реального училища (станция Кунцево Александровской железной дороги).

Туда попали и дневники и рукописи Хлебникова, хранившиеся в бесконечных ящиках, чемоданах, связках с книгами (10 000 томов), коллекциями старины и т. п. Там был и весь наш фамильный архив с 1880-х годов»^[61].

Возможно, произошло чудо и часть этого архива сохранилась. Возможно, когда-нибудь мы увидим эти рукописи, которые лежат нынче в пыльных папках на старом чердаке или в подвале, и рядом нет никого, кто мог бы распознать это сокровище…

Живописного или графического портрета Бурлюка работы Хлебникова до нас не дошло. Зато дошел портрет поэтический.

Осенью 1921-го, когда до смерти поэта осталось меньше года, из-под пера Хлебникова выходит вдруг стихотворение «Бурлюк»:

С широкою кистью в руке ты бегал рысью

И кумачовой рубахой

Улицы Мюнхена долго смущал,

Краснощеким пугая лицом.

Краски учитель

Прозвал тебя

«Буйной кобылой

С черноземов России».

Ты хохотал,

И твой трясся живот от радости буйной

Черноземов могучих России.

Могучим «хо-хо-хо!»

<…>

Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей России,

И стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке,

Борец за право народа в искусстве титанов,

Душе России дал морские берега.

Странная ломка миров живописных

Была предтечею свободы, освобожденьем от цепей.

Так ты шагало, искусство,

К песни молчания великой.

И ты шагал шагами силача^[62]…

Бурлюк ответил Хлебникову позже — в «Color and Rhyme» за 1961 — 62 годы опубликовано его стихотворение «Хлебникову» с эпиграфом «Этих стихов, Витя, ты никогда не прочтешь!»^[63]:

Он тонул в истоках века,

Чтоб затем звучать в веках,

Русской речи мудрый лекарь

Ныне он — лишь легкий прах.

Но его стихи бессмертны

И в окраинах земель

Русской речи где инертность

Хлебников — бездонья цель!

Хлебников писал о Бурлюке, Бурлюк многократно писал о Хлебникове… Писал и мечтал о том, чтобы его «писания увидели свет»:

«Я верю, что мои писания, как говорят, увидят свет. Ибо, среди моря коммерческой литературы, я вывожу строки с настойчивостью скриба древнего Египта… <…> недаром я был дружен, был первым поклонником, издателем Велимира Хлебникова; на мне горят и будут гореть лучи славы его, и Маяковского, и Каменского — трех бардов, скакунов поэзии Парнаса российского», — написал Давид Бурлюк в своих воспоминаниях «Наша первая зима в Питере»^[64].

Пора пришла. Писания Давида Бурлюка о Хлебникове увидели свет.