ПЕСНЯ, ПРОПЕТАЯ НАД 2014 ГОДОМ

*

ПЕСНЯ, ПРОПЕТАЯ НАД 2014 ГОДОМ

Вадим Месяц. Стихи четырнадцатого года. М., «Водолей», 2015, 256 стр.

Название очередной поэтической книги Вадима Месяца вызывающе просто.

Что-то вроде отчета себе и читателям о проделанной за год работе, довольно-таки внушительной — 189 стихотворений, при том что в помещенной в книге аннотации говорится об «избранных стихах» за 2014 год. Сказано там также, что «критики отмечали изменения в поэтике Месяца и даже обретение нового голоса, хотя книга является логичным продолжением предыдущих» и что эта книга «как и прежде разнопланова: от традиционных жанров до экспериментальных стихов и поэм в духе Чарльза Олсона».

Мимоходом удивившись, каким образом критики могли что-либо сказать о книге на стадии ее подготовки в печать, соглашусь, что она «является логичным продолжением предыдущих». В ней по-прежнему преобладает богатый метафорами, склоняющийся к традиционной силлабо-тонике стих (хотя заметную — и структурообразующую — роль здесь играют верлибры, которых неожиданно много). Ее лирический герой — по-прежнему романтик, подкупающе искренний и окровененный в выражении своих чувств и эмоций, воспринимающий любые, в том числе, казалось бы, трагические события своей жизни в свете того, что можно назвать космизмом. Это позволяет ему достаточно легко как бы вышагивать за границы личной трагедии, приобретая необходимый опыт и мудрость.

Открывается книга верлибром «Крещение 2014». В общем-то, это естественно: праздник приходится на январь — первый месяц в году, а книга — «отчет за год». Этот, первый, текст играет роль пролога: здесь лирический герой, стоящий в очереди за святой водой, в храме-«новоделе из красного кирпича», «в березовой роще на берегу Оки», начинает «монолог», который задает тон всей книге. Обстановка почти будничная: «очередь нетороплива», все получают «воду из двух почерневших цистерн» и «тихо поздравляют друг друга с праздником».

Тихая, напряженная атмосфера вкупе с фразой «Я плохо помню, что было вчера», создают обстановку приглушенной тревожности. И уже в следующем тексте («Гадание») появляется образ «белого голубя» (символ мира, души, духа, в древности считался также посланцем Венеры), который «посажен на цепь» и «жалкой лапкой скребет доску». И — уже прямо, без обиняков: «Дай мне, Господи, в жизни цель. / Прогони от меня тоску».

Что-то случилось в жизни героя книги, переломив ее пополам — до и после («Когда на Оке тронется лед, я проснусь, / почувствовав, что с нами что-то случилось. / И что-то важное уже никогда не вернется»). Отсюда это ощущение потери и повторяющийся не раз образ «оборванных погон»; и обращение к реалиям и символам личного и исторического прошлого; и травмированный герой, говорящий сам о себе: «Я в злобе вспоминаю день вчерашний / растерянный, горячечный и зряшный» («Из Роберта Бернса»). Однако с травмой герой справляется способом, совмещающим, объединяющим лирическое и авторское «я», — он играет, запуская процесс творчества, мешая в этой божественной игре поэзию и жизнь, перелопачивая при этом, как сказал на презентации книги 18 января в Российской государственной библиотеке для молодежи Сергей Бирюков, огромные пласты архетипов, собирая их отовсюду, и прежде всего — из поэзии и фольклора народов Европы и Америки.

До некоторой степени его герой напоминает Гамлета с его вывихнувшим сустав временем: «…к вероломной катастрофе / привыкнуть не могу никак» («Карманная карма»). Но лирический герой Месяца гораздо витальней, и классический вопрос решает совершенно однозначно и определенно — конечно, быть! Более того, в результате происходящего он «должен стать сильней, умней и строже» («Из Роберта Бернса»). Гамлет имитировал смех, у героя «Стихов…» искренний смех — защитная реакция на травму: «Только бы не подавиться от смеха» («Побег»). Поэт, предающийся надрывно-серьезным размышлениям с метафорическим черепом в руках, сейчас выглядел бы нелепо, можно лишь отстраненно смотреть на исторические и космические процессы, обрушивающие во мрак множество черепов. И утешать себя тем, что по законам божественной игры, которую мы называем жизнью, что бы ни происходило, «...в перестановках людских судеб / все прочно стоит на своих местах» («Апокриф»).

В открывающем книгу стихотворении Месяц представляет своего героя как одного из стоящих в общей очереди, одного из «нас». И это характерно для него, воспринимающего историю как одинаковый для всех результат действия таинственных сил, намного превосходящих силы человека. Взгляд его героя по-прежнему устремлен не внутрь себя, а вовне — в необъятный и невероятно интересный для него окружающий мир.

Он по-прежнему легок на подъем. Для него по-прежнему «лучшие из [улиц] ведут к воде» («Северный пляж»), а вода по-прежнему символ не только жизни, но странствия, легкости передвижения. Однако в мироощущении автора по сравнению с предыдущим массивом текстов прослеживаются некоторые изменения.

Прежде всего это выражается в уменьшении былого восторга перед путешествиями, того восторга, который можно было назвать детским. Да, остаются электрички и аэропорты, по-прежнему «...мы поем стихи на призрачных вокзалах» («Шаболовка — жалобка»), но, как сказано в «Крещении…», — «Не было перелетов, / других стран, гор и морей». То есть они, конечно, были, но это не имеет существенного значения. Марко Поло оказывается «картонным» («Элегия»), и удел человека — доживать «по мятым койкам чужих квартир, / пускаясь в вечный безбожный путь, / где даже яблока не украсть» («Мерилин»). Напомню, что в романе Месяца «Правила Марко Поло» герой разрывается между привязанностью к дому и страстью к путешествиям, в итоге приходя к выводу, что как дома он чувствует себя только в случайной придорожной гостинице. Иными словами, произошла трансформация личного геопоэтического проекта, о котором я подробно писала в статье «Переходя пространства многогранник…»^[1] (сетевой гуманитарный журнал «Топос», 01.08.11) и который дает основания говорить, как сказано в аннотации к сборнику, об экспериментальных стихах «в духе Чарльза Олсона».

«Геоисторическая» поэтика Олсона, как сформулировал Александр Скидан в предуведомлении к своему переводу статьи Олсона «Проективный стих», «соединяет в разноязыком, многоголосом хоре географию и историю, документ и вымысел, лирику и эпос, автобиографию и политику»^[2]. Однако Месяц, как уже говорилось, больше сосредоточен на метафизике, его интересует сопряжение видимой и невидимой реальностей, истинное, ускользающее от фиксации устройство мироздания — как единого целого, так и в отдельных его частях и аспектах. Исследуя в новой своей книге состояние сознания в условиях катастрофы (надо отметить, что «четырнадцатый год» — год начала Первой мировой войны, воспринятой современниками как мировая катастрофа), он как бы изменяет, а точнее, корректирует свое видение мира, и соответственно меняется, или корректируется лирический герой, или субъект высказывания. Можно сказать, что он продвигается по пути взросления, или проходит нечто вроде инициации.

Здесь уместно привести слова Андрея Таврова, на презентации книги в РГБМ сказавшего, что одной из самых существенных составляющих поэтики Месяца является виртуозное умение не противопоставлять, а тревожно, мощно и загадочно сопрягать доброе детство и жестокую взрослость, которые у него переливаются друг в друга. Собственно, открытость миру, жизни, не отделение их от себя, а слияние с ними (характерно, что в тексте «Посолонь» есть фраза «Сын говорит, / что раньше он был водой», то есть полностью растворен в бытии) и есть главная отличительная черта мира детства. Это дает возможность видеть окружающее не замутненным приобретенными в ходе взросления представлениями, а следовательно — легко воспринимать новое, идя по пути открытий и познания. Поэтому герой Месяца и не спешит взрослеть. «Совершеннолетие мы встречали как смерть», — говорится в тексте «Первая любовь».

Однако речь не о том, чтобы не взрослеть (это необходимо и неизбежно), а о том — как взрослеть. «Детский бог умирает от горя и воскресает», — сказано в тексте «Снегурочка». «Слезы в глазах моих вызревают, как зерна», — жалуется здесь герой. «Вызревают» — вот ключевое слово. В сердце снеговика, которое «исполнено новым годом» и которое колют и бьют, вызревает некое новое состояние. И надо вытерпеть и «зашить ножевую рану» «над огоньком свечи» («Сердце снеговика»), иными словами, воскресить (точнее, уметь сделать так, чтобы воскрес) умершего детского бога — в повзрослевшем сердце. «…Что-то важное уже никогда не вернется» («Начинается»), но можно спокойно сказать: «А мы рубим лес. И хаты строим. / И, как прежде, вертится земля» («Летучий голландец»).

Взросление связано с выделением себя из окружающего мира — как личности, или индивидуальности, имеющей «вызревшую» личную, или индивидуальную нравственную основу. Как пишет сам Месяц, «Почувствуй землю внутри себя, / что станет тайна твоя и плоть: / и сквозь нее прорастут сады» («Мерилин»). При сохранении открытости миру, чего особенно добивается Месяц, формируется некий центр личности, позволяющий уже другим, оценивающим, а не детски-восторженным взглядом смотреть на окружающий мир. И трудно сказать, чего тут больше — потерь или приобретений, поскольку неизбежно появляется обычная для поэзии тема бренности и тяжести земной жизни, преодолеваемой посредством все того же смеха, веселья, иногда через силу, через меру, как в стихотворении «Танцы»:

Биенье человеческого мяса

счастливого от яростного пляса

ломающего душу на куски

от смеха и невидимой тоски

Необходимо отметить, что в этой книге Месяц много работает с метрической формой. Не только характерная для него силлабо-тоника с перекрестной рифмой, но (особенно во второй половине книги) эксперименты с рифмовкой и строфикой, последовательное освоение все более свободного стиха. Нередко встречаются центоны, что ранее было для него не характерно, равно как и юмор вплоть до сарказма (например, в тексте «Мужчина и женщины») и расширение словаря даже и за счет «блатного жаргона» («Отморозок»). Хотелось бы отметить отдельно очень интересный текст — написанную гетероморфным стихом и насыщенную тонким и печальным юмором балладу «Круговорот трех друзей».

А значит, аннотация, гласящая об «обретении нового голоса», вполне справедлива; развитие поэтики Месяца идет одновременно и по пути приближения его силлабо-тонических стихов к лучшим образцам русской лирической поэзии, и по пути освоения им свободного стиха. В качестве примера первого приведу отрывок из текста «Северный погост»:

И только собака лежит одна,

Прижавшись к одной из сырых могил.

В ушах — колокольная тишина,

А за спиной — очертанья крыл.

А в качестве второго — заключающий книгу, на мой взгляд, очень сильный текст «Школьное сочинение (вместо эпилога)»:

За этот год

я узнал многое про себя.

Тихие открытия

совершаются не только в кельях:

иногда они случаются на бегу.

Нас гасят, как свечи,

но кто-то находит иной огонь

и вспыхивает вновь.

Нет, я не стал другим.

Оказалось, я был другой.

На презентации книги в МГБМ Месяц сказал, что сейчас он бы ее ужал. Соглашаясь с ним, скажу, что тексты в ней неравноценны и многие из них действительно можно было бы убрать. Однако из песни, как говорится, слова не выкинешь, а эту книгу можно назвать песней, пропетой над ушедшим 2014 годом, оказавшимся весьма важным для творчества Вадима Месяца. А точнее, для той игры, которую он ведет, сливая воедино жизнь и поэзию.