С ПОЗИЦИЙ НОВОГО МЕЙНСТРИМА

*

С ПОЗИЦИЙ НОВОГО МЕЙНСТРИМА

Поэзия. Учебник. Автор идеи Наталия Азарова. Составители Наталия Азарова, Кирилл Корчагин, Дмитрий Кузьмин. Авторы Н. Азарова, К. Корчагин, Д. Кузьмин, В. Плунгян, С. Бочавер, Б. Орехов, Е. Суслова. М., «ОГИ», 2016, 886 стр.

Идея новая, но жанр почтенный и традиционный. Учебные книги по словесности выходили еще двести лет назад, а словесность тогда была по преимуществу стихотворной.

Во вступительной главе внятно объяснено, зачем поэзия нужна тем, кто пишет стихи, и тем, кто их не пишет. Затем следует раздел «Какой бывает поэзия?», открывающийся главой «Нарративная и лирическая поэзия». Примеры — из Блока, Багрицкого, Сваровского...

Непривычно. Блоку и Багрицкому давно за сто лет, а Федору Сваровскому — всего сорок пять. Но почему научная поэтика должна непременно упираться в прошлое? Почему она не имеет права оперировать сегодняшними примерами?

Сто лет назад это неплохо получалось у одной симпатичной компании. Например, термин «звуковой повтор» возник в связи с футуристами, а потом был успешно перенесен на тексты Пушкина. Рождение ОПОЯЗа условно датируется 1916 годом, так что символическая перекличка налицо.

Подзаголовок на переплете вызывающ, как и выплескивающееся за края белобуквенное название «ПОЭЗИЯ» (уникальный дизайн художника Андрея Бондаренко). Что значит «учебник»? Половина книжного объема здесь — хрестоматия стихотворных текстов от Симеона Полоцкого до наших дней, а вторая половина... Современная теория поэзии, если говорить прямо.

Общий подход к исследованию предмета можно назвать феноменологическим. Авторов интересует поэзия как таковая, а не как «отражение реальности», не как форма «общественного сознания» и т. п. Исследуется внутренняя сущность поэзии и специфика разных ее частей и граней. В самой композиции господствует теоретический принцип, подробности исторического развития поэзии сообщаются попутно.

Но разве не феноменологично в своей основе восприятие поэзии отроками и отроковицами? По своему педагогическому опыту знаю, что юные читатели на любой стихотворный текст смотрят как на пригодный для всех времен и народов и, только полюбив его, начинают интересоваться историческим контекстом. Квазиисторические клише «Пушкин и декабристы», «Некрасов и народ», «Блок и революция» неизменно отвращали от стихов многие поколения школьников и студентов.

А есть простые, ненадуманные проблемы. Почему стихотворения бывают короткими и длинными, чем длинное стихотворение отличается от поэмы (после Бродского этот вопрос отнюдь не празден)? Чем отличается профессиональная поэзия от любительской? Существует ли «правильная» интерпретация поэтического текста — или же это дело сугубо субъективное? А от этих первичных вопросов книга ведет читателей к более сложным — о поэтическом субъекте и адресате, о поэтической «идентичности» (возрастной, гендерной, социальной, этнической, религиозной и проч.). Главы о субъекте и адресате отчетливо пересекаются с академическими трудами авторов (Наталии Азаровой и Кирилла Корчагина), но здесь научные конструкты переведены на разговорный язык. Вообще, книга популярная и учебная по неизбежности «двуязычна»: ученый-педагог разговаривает с читателем-учеником на доступном ему языке, тактично и постепенно внедряя в него незнакомые термины и сложные мысли.

Установка на краткость в этой большой книге работает успешно. «Пространство и время», «миф и символ», «поэтическая цитата и интертекст» — все эти модные «мемы» современного литературоведения приручаются, а сопровожденные примерами (особенно современными!) перестают быть пугающими жупелами. Вообще, авторы учебных и популярных книг имеют право говорить от имени всей науки, не кланяясь на каждом шагу авторитетным предшественникам. Каждая научная цитата и сноска — это потеря динамики, утрата контакта с юным адресатом.

Наоборот: иные фрагменты учебника могут еще сами напроситься на цитирование и на дальнейшее развитие мысли. Таковы, например, главы о графике стиха, главки о связи поэзии с визуальными и пластическими искусствами, о поэзии и перформансе, о поэзии и философии (где оспаривается привычное выражение «философская лирика» и предлагается качественно новая концепция).

Сложные (и необходимые) материи удачно уравновешиваются в учебнике профессиональной поэтической эмпирией. Глава «Структура поэтического текста» своим названием как будто намекает на былую семиотическую терминологию, способную отпугнуть от поэзии читателей любого возраста. Но нет: здесь идет речь о таких конкретных реалиях, как имя автора, название, посвящение, эпиграф, дата под стихотворением. Рассказывается о начале и концовке, о стихотворном цикле, о сочетании в одном тексте стиха и прозы, о цельности и завершенности текста, о вариантах и черновиках.

Это, безусловно, приближает читателя к поэтическому искусству. Те, у кого есть самостоятельные поэтические амбиции (а таких среди студентов так же много, как среди преподавателей), получат уроки профессиональной грамоты. А те, кто останутся просто читателями, узнают, «как сделано стихотворение» (в опоязовской терминологии), как «войти творцом в видимое, слышимое, произносимое» (в терминологии бахтинской; в данном случае далекие друг от друга системы понятий пересекаются).

Новая литература, как Шкловский говорил, часто притворяется детской литературой. Так и новая теоретическая мысль может предстать в школьной форме, под маской популяризации (скажем, детгизовский «Разговор о стихах» Е. Г. Эткинда по содержательности не уступает его толстой «Материи стиха»).

Составители книги не только филологи, но и, как теперь говорят, «практикующие поэты». Что вполне нормально: в роли ихтиологов, вопреки известному выражению, порой удачно выступают рыбы. Исследователями поэзии, вспомним, были Анненский и Брюсов, Андрей Белый и Гумилев.

В советское время этот тренд почти сошел на нет: считалось, что поэт заведомо необъективен в подходе к другим поэтам. А уж в учебных целях считалось правильным работать с текстами проверенных и надежных покойников. Но вспомним честно: реальный интерес к стихам у юношей и девушек старшего школьного и младшего студенческого возраста всегда начинается с каких-нибудь современных кумиров, а потом уже, при правильном воспитании, это пламя перебрасывается на классику.

Самое необычное в рецензируемой книге — это степень ее, так сказать, «аптудейтности» (извините, как-то не находится русский эквивалент для up-to-date). В указателе авторов, цитируемых на страницах учебника, поэты делятся на хронологические рубрики, последняя из которых называется «ХХI век, начало века». До сих пор учебники и учебные пособия останавливались на конце ХХ века, на дне вчерашнем. Согласитесь: подумав о том, какое «тысячелетье на дворе», пора уже называть «литературным сегодня» последние полтора десятилетия. И включать в соответствующий перечень тех, кто пишет по художественным законам двадцать первого века.

Нынешние «живые классики», вошедшие в историю: Кушнер, Рейн, Чухонцев — представлены здесь (может быть, скуповато) в разделе «ХХ век, конец века». А менее значительные «традиционалисты» остались за бортом. Может быть, это слишком сурово, но что делать с теми версификаторами, которые в наши дни упорно продолжают слагать стихи двадцатого века? Не знаю. Не уверен, что они имеют большее право на присутствие в учебнике, чем поэты, торящие новые и рискованные пути.

Поэтов третьего тысячелетия здесь ни много ни мало сто пять. От Яна Каплинского (1941 года рождения) до родившихся в 1990 году Галины Рымбу, Александры Цибули и Ксении Чарыевой. Возрастной и поколенческий принцип не является доминирующим: многие поэты, будучи моложе верлибриста Каплинского, попали в предыдущий раздел. Это дает повод для рефлексии по поводу самого рубежа ХХ/XXI. Ведь это чрезвычайно интересный вопрос. Скажем, по разные стороны этой косой черты находятся два таких знаковых поэта (оба щедро цитируются в учебнике), как Иосиф Бродский и Геннадий Айги. Бродский — выдающийся завершитель поэтического двадцатого столетия, а Айги — первооткрыватель двадцать первого (помещать его, ушедшего из жизни в 2006 году, в соответствующий раздел было бы слишком эксцентрично, потому он с Бродским в одной рубрике).

Так вот, по прочтении учебника можно указать на формально-содержательные особенности русской поэзии начавшегося века. Главных — четыре.

— Нейтрализация противопоставления верлибра и метрического стиха: верлибр более не диковинка и не вычура. Сегодняшний поэт может слагать верлибры, может работать с классическими размерами, может их сочетать в одном произведении. Возможна в свободном стихе и непредсказуемая рифма. «...Свободный стих открыт для любой поэтической задачи» — это теперь понятно и детям.

— Нейтрализация мотивированности и немотивированности поэтического высказывания (критерий непременной логичности, ясности, «понятности» остался в прошлом).

— Усложнение поэтического субъекта: поэт ведет речь не столько от имени «персоны», сколько от имени мироздания.

— Сокращение риторического элемента — вплоть до его полного устранения.

Таков сегодня поэтический мейнстрим. В этом русле работают многие эстетически значимые и не слишком старые поэты, по тем или иным причинам не попавшие в иллюстративную часть учебника («Читаем и размышляем»). Что делать — любой хрестоматийный подбор всегда «синекдохичен», это часть, дающая представление о целом.

А дисциплинированная метрика и рифмовка, правдивый стихотворный рассказ о себе любимом в рамках здравого житейского смысла и «правильной» речи — это для нынешней поэзии день вчерашний.

Я сторонник свободной конкуренции и с интересом прочту учебник поэзии, который напишут научно-литературные «вчерашники». А пока продолжим разговор о том, что натворили «сегодники».

Они совершили необходимый прорыв. Услышали вызов времени и ответили на него. Протаранили стену господствующей научной и литературной геронтократии, сломали тотальную установку на архаику. Сказали недовольным педантам: если вы не знаете процитированных в книге новых поэтов — то это факт вашей биографии. Уже не удастся делать вид, что этой книги не существует. С ней спорят, что вполне естественно, и я сам готов внести небольшую лепту в полемическую копилку.

Не цепляясь к мелочам, обозначу некоторые концептуальные несогласия.

По-моему, этой открытой книге не к лицу суровая отгороженность от некоторых поэтических подсистем. Сторонникам фундаментальной поэзии незачем скрывать от мира, что существует еще и поэзия коммуникативно-злободневная, контактная, делающая ставку на «внешнего адресата». Почему бы не упомянуть Дмитрия Быкова и Веру Полозкову, со знакомства с которыми у многих начинается контакт с поэзией? Совсем не обязательно их хвалить, но умолчание — не лучший выход. Весьма содержательна глава «Поэзия внутри мультимедийного целого», только вот включение Окуджавы и Высоцкого в отсек «Поэзия и музыка», по-моему, не вполне адекватно. Приведу мнение Иосифа Бродского, высказанное в беседе с Евгением Рейном. Бродский отмечал прежде всего языковую оригинальность Высоцкого, говоря, что его песни «действуют таким образом на публику не столько благодаря музыке или содержанию, но благодаря бессознательному усвоению этой языковой фактуры». Роман поэта с языком, по-моему, первый критерий в эстетической оценке стихотворных произведений. Образно-словесные конструкции Окуджавы и Высоцкого не ржавеют; не исключено, что они вновь будут востребованы и продолжены грядущим поэтическим мейнстримом — лет так через двадцать.

Лично мне еще не хватает в общей научно-художественной картине такой краски, как поэтическое остроумие. Может быть, дело в том, что оно сегодня не очень актуально. Потому и главка о пародии оказалась мало соответствующей названию. Не упомянуты ни Александр Архангельский, ни Юрий Левитанский с их утонченным пародийным комизмом. Не проведена граница между пародийностью и пародичностью (а это просветительски очень важно: травестирование классиков в сатирических целях многие принимают за «надругательство» над шедеврами). Здесь был бы, по-моему, уместнее в качестве примера один из многочисленных «перепевов» на основе Пушкина или Лермонтова, а не трагико-ироническая вариация Линор Горалик на тему «Федориного горя».

Но не будем впадать в брюзжание. Лучше переведем дух критицизма в более высокий духовно-творческий регистр — в недовольство общим состоянием нашей филологической культуры, где так редки дерзкие и свежие инновации, подобные рецензируемому учебнику.

Неоднократно цитируемый в книге поэт-новатор, которого Маяковский фамильярно называл «Коля, сын покойного Алеши», определял это чувство так: «То недовольство, что душе живой / Не даст восстать противу новой силы / За то, что заслоняет нас собой / И старцам говорит: „Пора в могилы!”».

Вл. Новиков