КОНКУРС ЭССЕ К 125-ЛЕТИЮ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Конкурс эссе к 125-летию Михаила Булгакова

Конкурс проводился журналом «Новый мир» на сайте Фонда «Новый мир» (novymirjournal.ru) с 16 февраля по 5 марта 2016 года. Любой пользователь сайта мог прислать свое эссе. Главный приз — публикация в «Новом мире». На Конкурс поступило 120 эссе. Они все опубликованы на сайте Фонда «Новый мир». Это большая книга — почти 700 тысяч знаков. Эссе присылали школьники, студенты, журналисты, предприниматели, ученые. Многие известные писатели, поэты, филологи и литературоведы тоже приняли участие в Конкурсе.

Победители Конкурса в порядке поступления эссе: Александр Моцар, Александр Чанцев, Демьян Фаншель, Андрей Новиков-Ланской, Константин Фрумкин, Валерий Малиновский, Александр Бутенин, Елена Долгопят, Марина Попова, Варвара Хомутова, Борис Савич.

Все эссе победителей Конкурса можно прочитать на сайте Фонда «Новый мир». Тут мы публикуем 8 эссе из 11. (Цитаты и даты приводятся в редакции авторов эссе.)

Кроме победителей мы публикуем (вне конкурса) текст Ирины Роднянской.

Поздравляем победителей и благодарим всех участников.

Владимир Губайловский, модератор Конкурса

Александр Моцар. Поэт, прозаик. Г. Буча, Киевская область.

Кальсоны Булгакова

Когда справедливо говорят и пишут о Михаиле Булгакове как об авторе, который в свои произведения вписывал моменты собственной биографии, я вспоминаю о кальсонах. Ибо является мне Мастер именно в таком виде.

Впервые эта деталь туалета заметалась между адскими братьями-близнецами Кальсонерами, которые погубили несчастного Варфоломея Петровича Короткова.

Далее в кальсонах щеголял по стольному граду Парижу генерал Чарнота. Как это было? Читайте пьесу «Бег»: «Входит Чарнота. Он в черкеске, но без серебряного пояса и без кинжала и в кальсонах лимонного цвета. Выражение лица показывает, что Чарноте терять нечего. Развязен».

Можно также упомянуть и авантюриста Аметистова, который явился в совершенно невозможном виде — рваных штанах — на квартиру к своей сестре Зойке, чем испугал ее чрезвычайно. Впрочем, штаны, хоть и рваные, — лучше, чем кальсоны. Но все-таки оставим и Аметистова в этой почтенной компании.

Самый яркий персонаж в кальсонах во всем творчестве Булгакова — безусловно, Иванушка Бездомный. Это именно он… впрочем, пересказывать «подвиги» несчастного Ивана здесь не стоит по причине немыслимой популярности этих самых подвигов.

Но находились и скептики, смотревшие на Ивана с нескрываемым раздражением: «Ты видел, что он в подштанниках?... Человек в белье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет в сопровождении милиции, и только в одно место — в отделение милиции!» Именно так прокомментировал явление Бездомного и беспорточного Ивана в ресторан «Грибоедов» Арчибальд Арчибальдович — директор вышеуказанного ресторана.

Знал ли почтенный Арчибальд Арчибальдович, что Иван не первая жертва появившегося в Москве «иностранца-консультанта», оставшаяся без одежды? Вспомним сеанс черной магии, после которого дамы, по слухам, в одних панталонах бегали по улицам Москвы.

Вспомним и о безусловной сволочи — Алоизии Могарыче, который, хоть и не по своей воле, предстал перед Воландом в одном белье. И лично я уверен, что это белье было сомнительной свежести. Может быть, из-за этого маэстро Воланд побыстрее спровадил этого негодяя с глаз долой. Вот, послушайте, что было дальше: «Опомнившись примерно через сутки после визита к Воланду в поезде где-то под Вяткой, Могарыч убедился в том, что, уехав в помрачении ума зачем-то из Москвы, забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего украл совсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньги проводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и из Вятки повернул обратно».

Но не только эти… не только они, но и сам романтический Мастер… ах, Мастер! Рано ты зачеркнул, вычеркнул себя. Тебя вернули из пустоты безумия. Тебя вернули из забвения. Тебя вернули оттуда, откуда никто вернуть не может. Никто. Разве что любовь — настоящая, верная, вечная. И кто сказал тебе, что ее нет на этом свете… так же, как и на том.

Перед тем как отправиться на тот, ты сидел и встревоженно слушал Азазелло: «Разве для того, что бы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны?»

Но оставим их всех. Поговорим о Булгакове.

Мне кажется, а значит, показания мои не ясны, что сам Булгаков испытал бестолковое положение своих героев.

Представим февраль или, скажем, март 1920 года. Булгаков только что перенес заболевание тифом. Это верная жена Татьяна Лаппа вытянула его из этого небытия. И вот идет он по улицам Владикавказа в исподнем, по-детски беспомощно пугаясь взглядов прохожих…

Впрочем, может быть, что все это мне показалось.

29.07.2015 Буча. Писано примерно в 300-х метров на восток от дачи Булгаковых.

Александр Чанцев. Прозаик, эссеист, критик.

МАБ, джентльмен-фаустианец

М. А. Булгакова (так, с именем и отчеством — Булгаков не любил запанибратства и был, конечно, прав) принято сейчас не любить. Ожидаемая расплата-расчет детей с теми отцами, которые слишком превозносили его в предыдущие десятилетия. Бывает и пройдет.

А на Музее Булгакова в Киеве, на Андреевском спуске, висела (если верить новостям) табличка, что лучше не входить тем, кто поддерживает Крым. В том музее, где несколько лет назад — изобретательная экспозиция, увлеченно экзальтированная экскурсовод, а рядом — статуя с натертым бронзовым носом МАБ. Пройдет и это? «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал» («Белая гвардия»).

МАБ пахнет выжженной на солнце красной с золотым обложкой, летом на даче, перелом 7 и 8 классов, в шезлонге, среди травы, тогда еще больше бабочек и мягче солнце, не сгореть. Засушенной среди страниц фиалкой. Вложенными рисунками. Фантазиями о сатане. Мечтами, разумеется, о personal Маргарите. Перечитыванием «МиМ» до заучивания наизусть — лучше стихов, что в школе по домашке! Самым главным местом на самой важной книжной полке. Разросшимся — еще избранное (серый том), «Записки юного врача» (ч/б, в очень мягкой обложке), собрание сочинений (черное), несколько воспоминаний, немного подозрительный, на взгляд на те 90-е из ныне, сборником «Великий канцлер» с первой версией «Мастера» и другими черновыми вариантами. Сборник куплен в букинистическом киоске на «Молодежной», где тогда, в соседстве рынка, иногда постреливали. Не осталось ни рынка, ни тени киоска на асфальте — все прошло?

Банально сказать, но МАБ — так же близок, хоть и не перечитываю его теперь каждый год. Как, к теории тех рукопожатий, на два года младше Булгакова училась на медицинском факультете Киевского университета моя прабабка Мария Васильевна Чанцева. Булгаков умудрился проучиться 7 лет, бабка в те годы отличалась сражающей наповал красотой — тут и о «кровь — великое дело» при еще одной перетасовке карт говорить можно было бы.

Чем же был тогда для 13-летнего меня Булгаков? Всем — тогда же открытые двухтомник упоительного Бабеля и черноземный Платонов соревновались за 2 и 3 место, на первое — не претендуя.

Так чем же? Позволю себе крайне нескромно попутать русскую литературу и себя. Это же, в конце концов, в стиле самого МАБ, чередовать главы коммунально-кухонных скетчей и самой возвышенной метафизики в «МиМ» (мим тут не зря, он не всегда показывал свое лицо и много играл).

Он действительно играл, искрился шампанскими шутками, когда русская литература была тяжеловесно серьезна.

Но при этом знал себе цену, был джентльменом в бабочке (одна ремарка — открывая ночью дверь, Борменталь стыдливо прикрывает горло без галстуха), был на сознательной дистанции. Так отодвигая тех наших литераторов, что тянутся то к стакану водки, то обниматься, то в петлю.

Западник, он даже пороками отличался какими-то не русскими: не пьянствовал, а колол морфий, любил изысканную кухню, не развратничал, а с каждой из трех прекрасных жен все ближе подступал к своей Беатриче.

Он пел дом, когда революция и Гражданская война выгнали всех со своих мест. Изразцы, абажур, печь — и холодный лунный крест над Святым Владимиром над Днепром: те страницы, которые, хоть и страшно перечитывать детские книги, все также греют и привечают.

Там же, в «Белой гвардии», МАБ слагал гимн семье — и целановский плач о том, что она развеяна «вихрями враждебными». Семья стала потом, в «МиМ», как сейчас бы сказали, нуклеарной, он и она, вечные любовники, что выживут и после смерти. И кто назовет в нашем ХХ веке (два Андреевских креста — опять же символично!) таких же Ромео и Джульетту? «Да отрежут лгуну его гнусный язык!»

Но, кажется, главным было, что как со Сталиным Булгаков был в особых отношениях — да, писал ему, о нем, но вел себя точно достойнее многих и того же Пастернака (хотя, о боги, зачем сравнивать, мы тогда не жили, не выбирали — жить или не жить!) — так и с сатаной. Жуткий диавол, смешной чертяка, бесконечные бесы мелкие и среднекалиберные — тут не до «второй свежести», ассортимент был традиционно богат, на прилавке не залеживался. Но сатана-джентльмен, сатана-Джеймс Бонд (принимает же Иванушка Бездомный за шпиона), такой, которому и Маргарита отдаться была бы, в принципе, ведьмой, не прочь? Фаустианский (западник Булгаков!), алхимический, нагруженный тем скопом религиозно-культурных отсылок, о самой возможности которых девственная, как тот же Иванушка Бездомный, русская литература услышала только в эпоху импортного постмодернизма?

А Христос, который и не Христос вовсе, а Иешуа Га-Ноцри (имя сознательно остраняет), «без пафоса», а ходит и записывает за ним Левий Матвей все «неверно»? Да, «в белом венчике из роз» прошелся Христос у Блока, но то был 1917 год, да и шокировало изрядно. Следующий подобный «свойский» Спаситель появился, кажется, только в «Jesus Christ Superstar» (как из «Онегина», МАБ бы напевал из рок-оперы, спорю с Воландом!).

А их союз, Бога и дьявола, «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»? Богомилы, катары с альбигойцами — в России и ересей таких не было, больше незыблемость самих обрядов обсуждали. А тут — на тебе! Внук настоятеля церкви, сын профессора Киевской духовной академии, а сам врач, натуралист, он знал как отечественную духовную традицию, так и западную рационалистическую линию, скрестив их так, что Бог или черт его знает — создал он самый религиозный или атеистический роман в те стальные годы.

1929 — 1940 — только, кстати, вдуматься, что кого-то тогда интересовали новое Евангелие, сатана, ведьмы, средневековые алхимики и прочие висельники. Воображать и реконструировать тут можно вообще очень многое, хоть пиши альтернативную историю. Каким бы Булгаков дописал роман, создал еще одну, финальную редакцию, если бы не помешала смерть? Что было бы, если бы арест, как с Мастером, состоялся, а печки Лубянки отверзлись рукописи, как первому роману Д. Андреева (что было тогда в воздухе, кроме ртутно-чугунного морозного хруста, что люди работали величайшими духовидцами всему вопреки?)? Получилось бы у вдовы Елены Сергеевны издать роман раньше — куда повернула бы наша литература, ругали бы его дети тех, кто читал тогда журнал «Москву» за ночь?

У Булгакова самого была совершенно другая перспектива — не он ли писал о глобусе, изображение которого увеличивается по желанию, как на нынешнем айфоне. «Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает» — вся оптика «дьявольского» «МиМ», по сути, возвышенная, вознесенная: с Воробьевых гор, из верхних окон, с крыши Дома Пашкова. И жизнь, как с Фаустом, играла с писателем жестокие шутки, заставляя расплачиваться за открытые тайны. Фаустианец-евангелист МАБ, будучи джентльменом, и в нужде расплачивался вовремя и сполна.

Демьян Фаншель. Поэт, эссеист. Кельн.

Невидимые миру кукиши, или Игемон

Помните, как ХХ веке называли победители свой победивший класс?  Правильно: «гегемон». 

Почти 100 лет: скажешь: «гегемон» — ничего объяснять не надо.

Никому. 

Потому что чаще — некому. 

А Михаилу Афанасьевичу, вот, Булгакову, пересмешнику и кощуну, — вечно ему что-то объяснять себе надо было. 

Себе — в первую голову. На свою голову. 

Объяснять — освежая устоявшиеся, под неустанной заботой, т. ск., и руководством, новосемантические наши архетипы. 

Проверяя на прочность концепты победителей.

Вечно ему надо было…

Опасное дело. 

Но — веселое. 

Такой вот Булгаков был — первый московский концептуалист. Первейший.  Нет, лучше — с большой буквы — как «Первый Московский Медицинский» —  Первый Московский Концептуалист. Прототип. Одновременно — замечательнейший писатель магического классического направления. 

Концептуалисты, они — вообще, в основном — на классической почве растут.  О чем это я? 

А об — освежениии и проветривании быстропортящихся, за столько лет слежавшихся концептов наших. 

Ну вот возьмем хотя бы наиболее часто в романе «Мастер и Маргарита» упоминаемое, официально устоявшееся звание: «игемон». 

Нет: запоминается — и плащ всадника «с кровавым подбоем», и другое — звание прокуратора Иудеи, и знаковое имя — Пилат. 

Но!

Наиболее частотное, наиболее повторяемое — акцентированное! — обращение к прокуратору в романе: «игемон».

Уже в первой окончательной редакции романа, в середине опасных 30-х — акцентированное. 

Оставленное — и к 37-му, и к дальнейшим трем небезопасным годам..  Достаточно, достаточно у нас было пушкиноведов в шинелях — «из железных ворот ГПУ», — чтобы...

Нет?

А может — не достаточно?

Может я — первый? (Не льсти, не льсти, художник.)

А может — просто: читатели энциклопудий, пушкиноведы, знатоки античности, читавшие рукопись в поздних 30-х, проталкивающие ее, купированную, через 30 лет в журнале «Москва», оказались — настолько порядочными, что?..

И — не донесли?

Загадочно. Не может быть, чтобы юный или не очень юный читатель, наткнувшись в романе на «игемона», — не потянулся бы к полке с тяжелыми коричневыми томами. К потрепанным корешкам?.. Не говоря — Чудакова…

Но — как бы там ни было. Смотрим в словаре, смотрим в энциклопедии:  «...ИГЕМОН (греч. hegemon, предвожу, от ago, веду, гоню (родственник агонии — Д. Ф.)). Начальник области. 

(«Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней». Михельсон А. Д., 1865)

ИГЕМОН — первенствующей, главенствующий, то же, что ГЕГЕМОН. («Полный словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русском языке». Попов М., 1907)»

Так вот: «игемон» — то же, что «гегемон»! — это и есть Пилат. 

Гегемон — это Пилат. 

Вот и весь сказ.

Опасный, опасный был человек Булгаков! Не наш человек. Белая косточка. Белая гвардия, одним словом.

 

Андрей Новиков-Ланской. Писатель, журналист.

Голография мастера

Если справедливо, что в поэзии важнее слух, а в прозе — зрение, что в поэте больше от музыканта, а в прозаике — от живописца, то Михаил Булгаков — прозаик par excellence. Он — живописец в том смысле, что все свои главные вопросы — метафизические, нравственные, эстетические — он переводит на язык линий и красок, решая их пластически.

Вспомним, с чего начинается роман «Мастер и Маргарита», при этом обратим внимание на цветовую гамму. «В час небывало жаркого заката» появляются два человека: один, одетый «в серенькую пару» и в очках «в черной роговой оправе», другой — «рыжеватый», «в жеваных белых брюках и в черных тапочках». Черный, белый, серый, рыжий — колорит первой сцены не изменится на протяжении всего текста романа, читателя ожидают сотни страниц с черно-белой гаммой и разнообразными огненными оттенками, от желтого до красного, — уж точно во всех ключевых эпизодах.

Вот палитра первой встречи Мастера и Маргариты. Начальная краска — желтая, нам сразу показывают «отвратительные, тревожные желтые цветы». Желтая краска явно не нравится Мастеру — «нехороший цвет!» Желтые цветы ярко выделяются на фоне «черного весеннего пальто» и «черной перчатки с раструбом». Мастер следует за «желтым знаком» и идет вдоль «желтой грязной стены». Цветы скоро тоже станут грязными, будучи дважды выброшенными — в канаву и на мостовую.

А вот какие краски кладет автор в другом ключевом фрагменте, описывающем акт сожжения Мастером своего opus magnum. Исходная ситуация — темнота, потом быстро появляется свет: «Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу». Дальше снова тьма, испуганному герою кажется, что «тьма выдавит стекла» и он захлебнется в ней, «как в чернилах». Впрочем, скоро Мастеру «хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова» — пришел черед света, который дает огонь. После чего кладутся еще две белые краски, когда Мастер «зажег свет» и «нашел бутылку белого вина». Белый цвет немедленно сменяется черным, когда Мастер достает «черновые тетради» и начинает их жечь. Здесь появляется желтая краска, «желтизна неудержимо поднималась снизу вверх».

Бумага рукописи тем временем почернела. Внезапно возникшая Маргарита выхватила манускрипт из печки, сбила огонь, после чего «аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу»: почерневшие листки и белая бумага. Графически монохромна и последняя картина этого эпизода. Маргарита уходит, и последнее, что видит Мастер, — «полоску света», а также «черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток». Черное и белое — безупречный ритм чередования. При этом мы помним, что свою историю Мастер рассказывает Ивану Бездомному темной ночью при лунном свете в белом антураже палаты сумасшедшего дома.

Наверное, смысловой кульминацией этого черно-бело-огненного внутреннего сюжета является сцена знакомства Маргариты с Воландом, когда мессир играет с Котом в шахматы в нехорошей квартире, освещенной огнем свечей: черные и белые фигуры на черных и белых клетках. Маргарита с удивлением видит, что фигуры на шахматной доске — живые: «Совершенно расстроенный король в белой мантии топтался на клетке, в отчаянии вздымая руки. Три белых пешки-ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера, размахивающего шпагой и указывающего вперед, где в смежных клетках, белой и черной, виднелись черные всадники Воланда на двух горячих, роющих копытами клетки, конях». Хотя шахматная игра — одна из самых банальных метафор жизни, в случае с Булгаковым она приобретает совершенно особое содержание.

Итак, текст романа насыщен черными и белыми красками, светлыми и темными пятнами, а также разнообразием огненных оттенков — вполне в духе Рембрандта. С одной стороны, символику самих красок интерпретировать легко — с другой стороны, в тексте романа они, как правило, не несут сложной смысловой нагрузки. Это просто свет и тьма, авторское зрение фиксирует их постоянное присутствие, чередование и сочетание. Думается, что мелкие цветные детали пронизывают весь строй произведения отнюдь не просто так, не случайно. Эта картина отражает фундаментальные мировоззренческие установки автора.

Сказать, что сознание Булгакова диалектично — ничего не сказать. Его дуализм тотален, бинарностью его художественного сознания созданы и наполнены все элементы его текстов. Если есть в русской культуре свой зримый инь-ян, свой гностицизм и манихейство, то сейчас мы имеем дело именно с ним. В универсуме Булгакова существуют две силы и два мира — света и тьмы, а человеческое пространство, будь то исторический социум или душа отдельного человека, — поле их столкновения и слияния. Стихия, образующаяся при этом, — огонь, с его белизной света и чернотой угля.

Подлинная человеческая жизнь предстает как путь через жертвенное огненное чистилище. От человека требуется гореть и сгорать — в любви, творчестве, страдании, смерти. То, что не горит, — не настоящее. Поэтому вслед за гоголевской рукописью сгорает роман о Понтии Пилате, как сгорает от страсти и его автор. Поэтому солнце сжигает Иешуа, привязанного к столбу в Ершалаиме: вся сцена казни написана исключительно «огненным» языком (во всяком случае, до тех пор, пока на небе не появляется грозовая туча правильной окраски: «края ее уже вскипали белой пеной», а «черное дымное брюхо отсвечивало желтым»). На состоявшееся огненное восхождение небо отвечает водой: на Иешуа обрушивается ливень, к сжегшему рукопись Мастеру приходит мокрая от дождя Маргарита. При этом жертвенное сгорание обратимо: мы помним, что возвращаются и Иешуа, и рукопись.

Ворота в человеческий мир — огненные. Из закатного пламени появляется в Москве Воланд, на закате же и при отблесках пожара торгсина и «Грибоедова» он прощается с городом. Через огонь камина к нему на бал приходят его инфернальные гости. «Пылающей адской болью головой» сопровождается появление Иешуа в романе, а уход его — черным небом, из которого «вдруг брызнуло огнем».

Думается, что главный источник мощнейшей булгаковской энергии — переживаемое им столкновение света и тьмы. Это самая глубинная коллизия, присутствующая в человеческой душе. Нет более базового представления, чем двойственность, присущая миру и человеку, — с ритмом чередования, напряжением и потенциальным единством, и этот общий мировоззренческий заряд последовательно проецируется на все уровни текста и сложно проявляется в них. Какую бы часть романа мы ни взяли, мы увидим все то же — визуальное сопряжение в деталях светлых и темных тонов, соотносимых с символическим посылом романа, сталкивающим силы Света и Тьмы.

Это свойство любой части содержать в себе информацию о целом называют голографическим принципом. На сколько бы кусков мы ни разрезали голограмму, каждый из них будет нести целое изначальное изображение. Автор «Мастера и Маргариты» реализует принцип голографии в полной мере — от первого до последнего абзаца, в котором темной ночью луна «обрушивает потоки света» и «разбрызгивает свет во все стороны».

 

 

Александр Бутенин. Специалист по PR, историк, поэт. Санкт-Петербург.

Господин средней руки

Культ еды в жизни и творчестве М. А. Булгакова

«Есть надо уметь…» 

М. Булгаков, «Собачье сердце»

Описывать то, как едят, тоже надо уметь. А большинство литераторов вовсе этого не умеет. Вы когда-нибудь задумывались о том, что литература заключает в себе прикладную функцию? К примеру, книги одних авторов стоит читать на ночь как средство от бессонницы. Произведения других можно использовать подобно афродизиакам накануне романтического вечера. Еще одна категория литературы незаменима при отсутствии аппетита. Почитал пару страниц, и слюнки потекли. Михаил Афанасьевич Булгаков — признанный классик литературы, и в числе прочего кулинарной. Он и сам был любитель покушать со вкусом и своих читателей посвятил в тонкости гастрономии. Раннее знакомство с произведениями писателя помогает отрокам поглощать полезную, но невкусную пищу, которой их пичкают родители. Ибо под лакомые страницы булгаковских книг даже заурядная ячневая каша и несносная вареная морковь проскакивают в желудок мгновенно и незаметно.

Попытка вычленить в литературном творчестве Булгакова эпизоды, посвященные еде, позволяет утверждать, что их сравнительно немного, страниц тридцать, не больше. Но при этом еда у автора не просто деталь произведения, не только обстоятельство места и времени, а скорее один из персонажей. Она одушевлена и живет своей жизнью. Пития и яства запотевают от холода, пышут жаром. Они издают звуки: шипят, ворчат, плачут, клокочут. А еще — пузырятся, светятся, прыгают, льются, кровоточат, истекают соком, пахнут. Они манят, соблазняют и не обходятся друг без друга: «Как же вы будете селедку без водки есть?»

Дополнительную ценность любому бриллианту придает огранка и оправа. В случае с булгаковским застольем это подразумевает сочное описание процесса приготовления и сервировки блюд. Какие слова подбираются, что за метафоры! Повар как «яростный палач» рубит беспомощным рябчикам головы и «сдирает с их костей мякоть». Папские тиары салфеток. Тяжелая гробница стола. Белейшая, как бедуинский бурнус, скатерть. До блеска вымытые салатные листья под свежей икрой… Пальчики оближешь.

Трапеза служит завязкой и развязкой сюжетных ходов, необходимым звеном в цепи событий, средством коммуникации героев. Застолье предшествует некоторым важным эпизодам в произведении, а также сопровождает или венчает собой ключевые сцены повествования. Судите сами, в «Мастере и Маргарите» за импровизированным завтраком в комнате Лиходеева легитимизируется статус Воланда как гастролера театра Варьете. За дегустацией вина и шашлыка Воланд предсказывает судьбу буфетчика Сокова, а Понтий Пилат обрекает Иуду на смерть, деля трапезу с начальником тайной службы Афранием. Уютным ужином «при камельке» завершается великий бал сатаны, и сюда же, к столу, прямо из клиники, Маргарите возвращают мастера. Во время завтрака Коровьева и Азазелло в нехорошую квартиру наносят визит гости из органов. Ресторан «Грибоедов» сгорает в результате предпринятой Фаготом и Бегемотом попытки закусить на дорожку. Пожар в Торгсине случается по итогам лихого налета закадычной парочки на продовольственный отдел. А замечательные гневные контрреволюционные тирады Филиппа Филипповича? А чтение и обсуждение романа Максудова? А уютные беседы в квартире Турбиных? Заметьте, все эти действия происходят за столом и сопровождаются трапезой и возлияниями.

Похоже, что чревоугодие Булгаков не считал смертным грехом. Сохранив в памяти лучшие образчики дореволюционной гастрономии, он пронес их через нужду и голод военного коммунизма и Гражданской войны. Систематическое недоедание в первые, постреволюционные годы невольно заставляло писателя до тонкостей оттачивать кулинарные пассажи. Как будто воспоминание о еде могло восполнить ее нехватку. В этом смысле Булгаков был сродни героям «Поэмы о голодном человеке» Аркадия Аверченко. Меню в его творчестве эволюционирует и разнообразится параллельно с развитием литературной карьеры и ростом финансовых возможностей от горохового пайка и таблеток сахарина до перепелов по-генуэзски и судачков «а натюрель».

Любопытная деталь — в кулинарии, как мы знаем, существуют усилители вкуса. В кухне литератора Булгакова тоже имелся собственный «глутамат натрия». Это перегруженная словами, длинная строка перечислений качеств блюда или напитка. Помните, Коровьев и Бегемот чокаются «второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки». Подобные нагромождения вспомогательных слов сейчас, как говорят, не в тренде. Некоторые авторы и вовсе советуют избегать прилагательных, как лишних частей речи. Но они, подобно нанизанным на шампур кусочкам жареного мяса, составляют особую прелесть булгаковского литературного гурманства. В итоге рюмка водки, описанная Булгаковым, стоит настоящей. Достоверность созданного образа заменяет собой градус алкоголя. Чтение — пьянит.

Характерно, что порой писатель не конкретизирует меню застолья, ограничиваясь неопределенным, но очень емким и ласковым словом — закусочка. «Вы… э… дайте нам вообще закусочку… э… — благожелательно промычал Коровьев, раскидываясь на стуле». Иная закуска по сей день остается для нас кулинарной загадкой. «Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало… — Сюда их! — хищно скомандовал Филипп Филиппович… Он подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик». Из последующего диалога становится ясно, что блюдо это «бесподобно», что «из горячих московских закусок — это первая» и что «когда-то их великолепно приготовляли в Славянском Базаре». Но что же это такое?! Вкусная тайна, приоткрывать завесу над которой даже не хочется. Отметим попутно, что горячую закуску предпочитал не только профессор Преображенский, но и вор Милославский из пьесы «Иван Васильевич». Культ еды, создаваемый в «Собачьем сердце», столь велик и прекрасен, что становится понятен испуг Шарикова, которому угрожает отлучение от стола: «Я без пропитания оставаться не могу, где же я буду харчеваться?»

Даже легкий ленч в ярком исполнении Михаила Афанасьевича способен удовлетворить самые взыскательные требования, да и, пожалуй, насытить: «На подносе помещались два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом». Тут читаются пристрастия автора. Рыба и икра — неизменные спутники его произведений, а сыр чеддер, по словам Валентина Катаева, Булгаков «особенно любил и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом».

Еда украшает страницы булгаковских книг. Ее описания заставляют читателя испытать чувство легкого приятного голода. Гоголь, как мы помним, завидовал господам средней руки, обладающим уникальным достоинством — крепким желудком и неиссякаемым аппетитом. Булгаков сам принадлежал к разряду таких господ. И воспел застолье так, что «вчуже пронимает аппетит». Булгаковская трапеза красива и совершенна. Она отлично приготовлена, изысканно сервирована, изящно подана и охотно поглощается читателями. Так что мой вам добрый совет — не читайте перед обедом советских, да и вообще никаких газет. Читайте Булгакова.

Елена Долгопят, писатель.

Полет

Пресловутая осетрина. Она является в самом центре повествования. Ее не едят. О ней говорят. О ее свежести. Не знаю, как вы, а я к тому времени, когда прочитала роман (когда читала роман), никакой осетрины в глаза не видела. Но тем не менее чувствовала что-то вроде ностальгии. По осетрине единственной и неповторимой свежести и по той стране, в которой эта осетрина могла бы существовать. Частица «бы» играет решающую роль. Вы же понимаете, что той страны никогда не было.

Не так давно я видела кулинарную передачу, там готовили яйца-кокотт с шампиньонным пюре в чашечках из меню «Грибоедова». Помните? Филейчики из дроздов с трюфелями, перепела по-генуэзски (девять пятьдесят); бекасы, вальдшнепы, кулики. Шипящий в горле нарзан. Помните? Нет. Не можете помнить, не пробовали никогда и не попробуете, даже если безумец выстроит «Грибоедов» по булгаковскому рецепту, точь-в-точь. И вы сядете за крахмальную скатерть и вам подадут в серебристой кастрюльке. Нет, это все будет не то. Не выстроишь ту страну, по которой мы все скучаем, никогда в ней не побывав.

Роман держится на честном слове автора. Верь мне читатель, такое может быть, хотя и не с тобой. А может быть и с тобой, но только в моем сне. За мной, читатель. Что и говорить, не в порционных судачках дело, и не в теплой абрикосовой, и не в жирном розовом духе, который мучает Пилата. Жирный — липкий. Запах или еда, конечно же, символ. Символическая плоть. Плоть романа. Плоть той страны, которой нет и не было никогда. Мы скучаем по той стране. Но никогда в нее не попадем.

Нет, дело не в сложном рецепте. Мастер и Маргарита пекут картошку в печи и едят, пачкая руки обугленной кожурой. Кто не ел печеной картошки, кто не подбрасывал ее с ладони на ладонь, чтоб не обжечься? Да ладно, имеются и такие, а будет их еще больше — печки не топят, картошку берут в «Макдоналдсе». Но дело же не в картошке. Тем более что ее нет.

«…Лгут обольстители и мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, ничего и не было!»

Автор прав, да не совсем прав. Пока он держит свое честное слово, пока роман летит — и читатель летит; и чувство полета он запомнит. И об нем он будет грустить всю свою долгую жизнь, а вовсе не об осетрине. И будет открывать роман вновь и верить честному слову автора, и будет счастлив, если волшебство сработает и картинка оживет.

 

 Марина Попова. Художник, писатель. Монреаль — Москва.

Булгаков

Годы, люди и народы 

Убегают навсегда, 

Как текучая вода. 

В гибком зеркале природы… 

Велимир Хлебников

Обстановка в комнате была скудная: этажерка без книг, кровать и грубо сколоченный шкаф из темной фанеры. Именно в нем я нашла то, что на многие годы стало для меня символом навсегда ушедшей жизни, так зримо выписанной М. А. Булгаковым в «Белой гвардии». Это была изящно выгнутая деревянная вешалка для одежды, на которой было выжжено имя Вера через «ять» и дата — 1916 год. Я хранила ее долго, по старинке называя плечиками, и это каким-то образом сокращало расстояние между мной и той эпохой, куда я, к счастью, опоздала. И вешалка, и комната в хрущевке на «Водном стадионе» принадлежали сестре Булгакова — Вере Афанасьевне.

Моя судьба на короткое время пересеклась с Булгаковыми, когда я поступила в художественный институт в Москве. Однажды, во время вечеринки в нашей комнате в общежитии ко мне подсел молодой человек, поразительно похожий на Николая II. Он внимательно рассматривал мои рисунки на стенах, которыми я украсила свое мизерное пространство. Ему явно нравилась моя отсебятина, где по улицам Киева бродили цыгане, старый часовщик на Подоле колдовал над часами, а у Андреевской церкви дрались голуби.

— Откуда Вы? — спросил «Николай II».

— Из Киева.

— Мой родственник тоже родом оттуда. Возможно, вы даже знакомы с его творчеством. Его зовут Михаил Афанасьевич Булгаков.

К середине 60-х многие уже прочитали не только «Мастера и Маргариту», но и «Белую гвардию» — роман о Киеве очень географически узнаваемом и от этого еще более близком.

А в 67-м году почти такой же славы, но на региональном уровне, удостоился другой киевский писатель, лауреат Сталинской премии — Виктор Платонович Некрасов, опубликовавший в «Новом мире» свое литературное расследование.

Во время прогулки под ручку с крошечной старушкой-матушкой его вдруг осенило: по всем приметам Алексеевский спуск и дом 13, где Турбины снимали второй этаж у домовладельца (о нем Булгаков писал: «…инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович»), на самом деле назывался Андреевским спуском и жили там Булгаковы. Недолго думая, Некрасов позвонил. Дверь ему открыла дочь покойного домовладельца. Настоящее имя его было Василий Павлович Листовничий, прозванный в романе Василисой, а дочери его во время «белой гвардии» было пять лет, но она хорошо помнила шумную, веселую семью квартиросъемщиков.

«Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе — и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала…»

С некрасовской публикации в Киеве начался булгаковский бум! Как завороженные шли киевляне с журналом в руках и самодельными картами по булыжникам Андреевского спуска, мимо семиэтажного замка «Рыцаря Львиное Сердце», к дому 13 под горой, где происходили события в романе всего каких-то 50 лет назад: пылал камин, в девятый раз пили чай, играли на рояле, напевали арии из «Фауста», а напольные часы «били время башенным боем», приближая катастрофу к этому хрупкому уюту.

Но вернемся в московское общежитие 1968 года. На следующий день после вечеринки я опоздала в институт, а после второй пары Андрей, как звали «Николая II», уже поджидал меня, и у нас начался роман-свадьба-развод. И все это в рамках 4 лет.

Вскоре я познакомилась с Надеждой Афанасьевной Земской — сестрой Булгакова, с которой он был очень близок.

Она давала нам читать «Зойкину квартиру», «Дьяволиаду», «Собачье сердце», «Роковые яйца» задолго до того, как все эти вещи были опубликованы в СССР.

В первый день нашего знакомства я рассказала ей, какое паломничество устроили киевляне к их дому на Андреевском спуске, как в каждой строке «Белой гвардии» искали связи, совпадения и параллели современного Киева с Городом Булгакова. Даже к другу нашей семьи Е. Б. Букрееву приходили совсем незнакомые люди — приобщиться! Все годы в Александровской гимназии он просидел за одной партой с Булгаковым.

— И этому, — продолжала я, — способствовало открытие Виктора Платоновича.

Пока я говорила, лицо Надежды Афанасьевны мрачнело.

— Да он мне своими расследованиями наверняка испортил отношения с дочкой Листовничего!

— ?!

— Тоже мне, секрет Полишинеля! Все давно знают, где Миша жил в Киеве! Вы только почитайте, что ваш Некрасов написал об Инне, с которой я состою в многолетней переписке. Она ухаживает за могилами наших родителей на Байковом кладбище!

Я остолбенела. Виктор Некрасов был герой киевской интеллигенции. Его любили все за талант и редкое обаяние, даже те начальники, которые его гнобили. С творческой молодежью он выпивал на равных, а киевские евреи души в нем не чаяли за Бабий Яр. В 1966 году он выступил там, прорвав блокаду многолетнего замалчиванья трагедии, которая случилась в Яру 25 лет назад.

Мы вернулись домой расстроенные. Андрей стал читать, а я перечитывать очерк Некрасова.

Действительно, Виктор Платонович нелицеприятно отозвался о дочери Листовничего.

На зимние каникулы мы собрались ехать к моим родителям в Киев. Надежда Афанасьевна попросила передать Инне Васильевне письмо и подарки, короче, наладить отношения. Дело это оказалось несложным, женщина была незлопамятной и письму Надежды Афанасьевны была очень рада.

Теперь осталось помирить Булгакову с Некрасовым. Мы были уверены, что стоит им познакомиться, как Надежда Афанасьевна растает! Так оно и вышло. К сожалению, я абсолютно не помню, как это произошло. Иногда мне кажется, что познакомили их мы, а иногда я связываю их знакомство с семьей Лунгиных, у которых Некрасов обычно останавливался, когда приезжал в Москву.

Но на этом моя история знакомства с семьей Булгаковых не закончилась. В 1970 году мы с мужем вступили в кооператив. Дом строился, а мы раздумывали, как бы нам поскорей начать самостоятельную жизнь. И тут Надежда Афанасьевна без лишних слов выдала нам ключи от квартиры Веры Афанасьевны, которая к тому времени жила в доме для престарелых.

Как трагично не похожа была эта советская бедность на «Водном стадионе» на убранство семи комнат, в которых выросли молодые Булгаковы-Турбины на Андреевском-Алексеевском спуске в доме 13, где: мебель старого красного бархата, потертые ковры с изображениями Алексея Михайловича на соколиной охоте и Людовика ХIV на берегу шелкового озера, бронзовая лампа и «лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом».

Но нам молодым было весело и уютно в этой комнате. В 1971 достроили кооператив, и мы переехали; в тот же год умерла Надежда Афанасьевна, а на следующий — Вера Афанасьевна.

Я более или менее приспособилась к московскому климату, но часто открывала «Белую гвардию» и вместе с Булгаковым возвращалась в Город.

«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс».

Так начиналась «Белая гвардия», и начало это не сулило мира. И мира не было — долго, очень долго.

Варвара Хомутова, преподаватель.

Искусство копирайтинга, или Мастер и ©

В пятницу накануне майских праздников в офисе происходила всякая нелепая кутерьма, в кипе материалов у себя на столе начинающий копирайтер неожиданно обнаружил раскрытый на 19 главе роман «Мастер и Маргарита». Тяжело вздохнув и почесав в затылке, рекламщик склонился к лэптопу и бодро застучал по клавишам:

«Глава „Маргарита” представляет собой маркетинговое исследование по продвижению бренда „крем Азазелло”. Для определения целевой аудитории и психологических характеристик потенциальных покупателей автор (Булгаков?) воспользовался методикой 5W (анализ ответов на пять вопросов: who, why, when, where, what), описанной в книге Марка Шеррингтона „Незримые ценности бренда” (Added Value, Palgrave, 2003).

„Кто?” — тип потребителя по признакам пола, возраста и социального статуса. Уверенно, несколькими штрихами автор вычленяет целевой сегмент рынка: „Она была красива и умна… бездетная тридцатилетняя М. была женою очень крупного специалиста, сделавшего важнейшее открытие государственного значения… не нуждалась в деньгах, могла купить все, что ей понравится… никогда не прикасалась к примусу и… не знала ужасов житья в совместной квартире”, — то есть ограниченный круг состоятельных потребителей.

„Почему?” — чем руководствуется покупатель при выборе товара. Очевидная причина — желание избавиться от первых признаков увядания, на которые указывают посторонние: „Вы порядочно постарели от горя за последние полгода”. Немалую роль играет и дорогая оригинальная упаковка крема: тяжелая круглая золотая коробочка. За эксклюзивность бренда избалованный клиент заплатит больше. Важно учитывать поведенческие факторы: Маргарита порывиста, сорит деньгами (дарит подарки домработнице, кладет крупную сумму на счет любимого), верит предчувствиям (шепчет: „Что-то произойдет, не может не произойти”), а в глазах ее горит „непонятный огонечек”. При продвижении товара рекомендуется использовать эмоциональную лабильность потребителя и восприимчивость к влияниям.

„Когда?” — подробный отчет о времени покупки: весна (после затяжной зимы кожа лица требует усиленного ухода), пятница (склонность к импульсным покупкам накануне выходных), муж в командировке (ослабление финансового контроля).

„Где?” — место приобретения товара. Элитарный продукт предполагает роскошный антураж, в данном случае — Александровский сад, скамейка под кремлевской стеной. Это явный намек на державное величие и духовные скрепы. Появление крема окутано тайной: его доставляет курьер „маленького роста, пламенно-рыжий, с клыком, в крахмальном белье, в полосатом добротном костюме”, с торчащей из нагрудного кармана обглоданной куриной костью. (Варианты доставки: продукт сыплется с неба золотым дождем, приплывает на расписных ладьях из дальних заморских стран и т. п.).

Наконец, „Что?” — ответ вынесен в заголовок следующей главы: нишевый дорогостоящий крем Азазелло.

Итак, целевая аудитория бренда — домохозяйки „слегка за тридцать”, состоящие в браке, обеспеченные, но бездетные, т. е. не стесненные в средствах. Неслучайным представляется появление красавицы-домработницы Наташи, которую хозяйка балует дорогими подарками. Близость к богатству распаляет интерес девушки к предметам роскоши и атрибутам красивой жизни. Использование методов психологического воздействия позволит расширить круг потребителей за счет этой категории женщин, способных решиться на спонтанную дорогостоящую покупку.

Булгаков провел маркетинговое исследование в одиночку, да еще и облек его в художественную форму. В будущем для сокращения затрат имеет смысл привлекать его к работе над подобными проектами.

Однако автор не останавливается на этом и в главе 20 предлагает сценарий рекламного ролика по продвижению бренда (нуждается в дополнительной профессиональной огранке).

Экспозиция: вечерний пейзаж, пышно разросшиеся липы и акации в причудливом свете полной луны. Роскошная квартира в верхнем этаже особняка. Прихотливый беспорядок в спальне (туфли на ночном столике, рядом недопитая чашка кофе и пепельница) — признак тревожного ожидания и внутреннего смятения героини. Смятое черное вечернее платье на спинке стула (намек на социальный и имущественный статус).

Выход Маргариты: на ней купальный халат и замшевые черные туфли. Камера плавно переходит с золотого браслета на золотую коробочку крема — вот он, вожделенный таинственный продукт, манящее мерцание золота в ярком свете электрических ламп!

Коробочка открыта. Внутри жирный желтоватый крем прекрасной текстуры — он легко наносится, моментально впитывается и экономно расходуется, эффект налицо уже после первого применения.

Кульминация ролика — волшебное превращение — ключ к успеху рекламной кампании и повышению продаж, в том числе в Интернете, поэтому его необходимо снять максимально убедительно с использованием новейших технологий: компьютерной графики, анимации и пр.

Упоминание об иностранце в главе 19 намекает на возможность привлечения к съемкам западных операторов, умеющих достоверно показать, как стремительно густеют волосы, чернеют брови и ресницы, как наливается молодостью и здоровьем кожа, исчезают пигментные пятна и разглаживаются мимические морщины. Тридцатилетняя женщина со следами первого увядания превращается в двадцатилетнюю — напрашивается рекламный слоган „Молодеем с Азазелло”, „Хочешь скинуть десять лет? — Азазелло наш ответ/совет” и т. п., доработку предлагаю поручить креативной группе копирайтеров.

Неожиданное появление Наташи усиливает чудодейственный эффект. Из рук домработницы на пол сыплются платья, платки и туфли, и над ворохом одежды взмывает преображенная Маргарита. Чрезвычайно важна работа осветителя: огни сверкают „бешеным электрическим светом”, мерцает золотая коробка, светится кожа героини, жадно горят глаза Наташи. В фокусе — дивно помолодевшая, атласная Маргарита, завороженный зритель замер на крючке.

Развязка — нагая героиня улетает на элегантной щетке. Если непременные аллюзии с полетом ведьмы на метле женщинам втайне польстят — кто из них не ощущает в себе колдовскую силу? — то появление откровенной сцены в кадре может помешать размещению ролика на центральных каналах, особенно в период возврата к православным ценностям. Это единственный спорный момент в сценарии, но автор предусматривает решение: Маргарита размахивает голубой сорочкой, как штандартом. Если руководство не пропустит обнаженную натуру, актриса облачится в сорочку.

В качестве звукового сопровождения предлагаются: громкое тиканье часов, бешеный стук сердца героини, звон коробочки и треск расколовшегося стекла, бурный хохот Маргариты, громкие ритмичные вскрики „Ай да крем! Ай да крем!”, всплески рук, шепот Наташи, плавно переходящий в вопль, пыхтение автомобиля, дробный стук щетки и в завершение — настойчиво рвущийся к небу обезумевший вальс.

Рекламный ролик по сценарию Булгакова принимается за основу. Необходимо отснять несколько блиц-версий меньшего хронометража (чудесная метаморфоза — остолбеневшая Наташа, черные сросшиеся брови Маргариты — торжественный отлет на метле и т. п.) и расширенная версия с привлечением материала 19 главы (используется на начальном этапе продвижения бренда)».

Дописав последнюю строку, копирайтер удовлетворенно откинулся в кресле. Ну что ж, отлично поработал, пора и отдохнуть!

 

Вне конкурса

Ирина Роднянская. Филолог, критик.

Оборванная нить

Эта моя заметка — сугубо читательская. Роман «Мастер и Маргарита» никогда не занимал в моем пристрастии к М. А. Булгакову привилегированного места; «Белая гвардия» и «Записки покойника» стоят у меня впереди. Вместе с тем я не принимаю клерикальной критики романа, широко распространенной в узких иерейских кругах. «Теология» Михаила Афанасьевича (напомню: сына богослова и автора, в подобных вещах осведомленного) — вопрос по-своему интересный, но перекрываемый верховным торжеством художественной свободы, благодаря которой роман обаял несколько читательских поколений, оказав на них и — далеко не худшее — духовное влияние.

Меня как человека, перечитывающего Четвероевангелие регулярно (вот и нынче, Великим постом), тоже не могут не раздражать те или иные сентенции и действия Иешуа Га-Ноцри (даже чисто эстетический аспект — и он в пользу Первоисточника); но, по-моему, иерусалимские главы в окончательном тексте романа получились вовсе не «Евангелием от Воланда» (то есть от монументализированного дьявола), а скорей уж «Евангелием от Ария», знаменитого ересиарха IV в., в области христологии отрицавшего несотворенность Сына и Его безначальность, следственно, богочеловечность Иисуса, который, огрубленно говоря, представал неким «особым», не лишенным богоподобия Человеком, а не вочеловечившимся Богом. В романе так оно и есть. Иешуа не лишен некоторых атрибутов этой сверхчеловеческой «особости»; он не просто «учитель жизни» («бродячий философ»); от него исходит целительная сила (так сказать, «прана»), чтобы излечить Пилата от мигрени, ему не требуется даже прикосновения к болящему (вспомним кровоточивую, намерено прикоснувшуюся к одежде Христа, Который тут же почувствовал, что из Него изошла «сила»), он читает мысли собеседника, а не только проницает его тонкой наблюдательностью (изнемогающему от боли Пилату: «…ты малодушно помышляешь о смерти…»); в мистическом финале Иешуа участвует в вышнем решении о посмертной судьбе Мастера и т. п.

Можно отметить неслучайное совпадение облика и речей Иешуа с тенденциями в протестантской теологии, переживавшей в конце девятнадцатого и в двадцатом веке сильное брожение и обновление; с одной стороны — сходство с либеральными ее течениями, с другой — с суровой «диалектической теологией», противопоставляющей застывшую «религию» (в романе — иудейство Каифы) — живой, в сущности, адогматической «вере».

Мне не выпадало профессионально бродить в лабиринтах булгаковедения, я не знаю, есть ли основательные труды (кроме категорических суждений о. Андрея Кураева) на счет означенной выше темы. Не знаю даже (переходя к другому вопросу) последних выводов текстологов о том, считать ли текст романа, публикуемый в основных разделах собраний сочинений писателя, дефинитивным — ведь Булгаков, насколько известно, не расставался со своим романом до конца дней.

Повторю. Моя непосредственно читательская заметка рождена заминкой, загвоздкой — если угодно, охотничьей стойкой — перед лицом одной из подробностей, влекущей к гипотезе с серьезными последствиями.

Булгаков в главах Страстной седмицы пунктирно, но упорно выстраивает свою художественную версию событий, оспаривая традиционную евангельскую. Мы узнаём со слов самого допрашиваемого Иешуа, что никакого торжественного его входа в Иерусалим на осляти под клики толпы на было; он пришел в город пешком, в сопровождении единственного ученика Левия Матвея, а прочее — выдумки народной молвы (видимо, разгоряченной ожиданием прихода Мессии именно в этот срок, как упоминает повествователь в другом месте). Казнь приговоренных совершается через повешение на крестах (такой вариант тоже мог в принципе применяться римлянами), а не через распятие гвоздями, что сразу опровергает не только возможные записи путаника Левия Матвея (ап. Матфея), но и других евангелистов, по чьему свидетельству воскресший Иисус показывал им «язвы гвоздиные» на руках и ногах. Пилат сам объявляет толпе, зрителям казни, что к помилованию предназначен разбойник Вар-Раван (Варавва), а не спрашивает толпу о ее выборе и не слышит в ответ ее воплей «Распни!» по адресу Иешуа, — чем снимается полностью вина с собравшихся (ср. «Кровь Его на нас и на детях наших!» — а Булгакова не раз обвиняли в нотках антисемитизма) и целиком возлагается на Пилата, в припадке страха перед верховной римской властью подписавшего смертный приговор. Наконец, отметается даже иудейская версия (кажется, нашедшая отражение и в Талмуде) о том, что тело Иисуса было выкрадено Его учениками: такая попытка, совершенная Левием, вовремя пресечена, и Пилат отдает приказание начальнику тайной стражи Афранию (мы не сразу узнаем имя последнего — таинственного гостя, скрывающего лицо под капюшоном): «…во избежание каких-нибудь сюрпризов … я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли всех трех казненных и похоронить их в тайне, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу». Казалось бы, все кончено.

Но как бы в продолжение собственной версии событий повествователь дает (далеко не сразу, в очередной иерусалимской главе) ответное слово Афранию, который, как мы могли уже не раз убедиться, видит своего начальника насквозь и угадывает его желания, освобождая того от необходимости их высказывать впрямую. Из этого ответа-отчета узнаём, что тела погребены, завернутые в хитоны, что руководил этим ближайший помощник Афрания Толмай, допустивший и Левия к процедуре погребения (тут, между прочим, выясняется, что такое решение Афраниева агента — должно быть, участвовавшего и в ликвидации Иуды — совпало с невысказанным желанием самого Пилата), и наконец что: «на пальцы погребаемым были надеты кольца: Иешуа с одной нарезкой, Дисмасу с двумя и Гестасу с тремя. Яма закрыта, завалена камнями. Опознавательные знаки Толмаю известны» (выделено мной — И. Р.; замечу, что, вероятно, знаки известны и Левию, там присутствовавшему). Чрезвычайно довольный отчетом своего собеседника и щедро награждающий его Пилат добавляет: «Прошу завтра прислать мне Толмая, объявить ему заранее, что я доволен им…» О чем станет говорит Пилат на следующий день с Толмаем (уж никак не о своем поощрительном одобрении, о коем ведь объявлено заранее)? Этого мы никогда не узнаем. Да и в разговоре Пилата с Левием после ухода Афрания — ни слова больше о погребенных, о телах их… Нить обрывается. Мы имеем полное право заключить о каком-то задуманном, но не исполненном сюжетном намерении автора.

Уже давно, при первом серьезном перечитывании романа, я задержала внимание на этих кольцах. Они позволяли организовать исчезновение тела без труда опознаваемого Иешуа, а значит, распустить слух о его воскрешении (подобно тому, как Пилат намекает лучшему из секретных агентов всех времен и народов на непременную желательность слуха о самоубийстве будто бы раскаявшегося Иуды). Это был бы нанесенный ненавистному Каифе удар, почище скандала с Иудиными сребрениками, подброшенными в его, Каифы, резиденцию.

И это была бы окончательная и самая решительная ревизия евангельского повествования, кульминационная точка всех предшествовавших ревизий. Поручено это было бы самому Толмаю или Левию под присмотром оного, сказать нельзя — но именно таково могло стать содержание не воплотившегося в тексте эпизода. Ведь все эти тяжкие часы Пилат охвачен одной заботой — убежать от мысли о подписанном им из страха смертном приговоре тому, кого хотел бы видеть спутником всей оставшейся жизни, вытеснить эту мысль хлопотами (как он сам понимает в тоске — мелкими) о мщении тем лицам, кто разделяет с ним его вину. Доносчик Иуда получает свое, но Каифа, судя по яростному накалу сцены, которая произошла перед совещанием Синедриона между ним и прокуратором как смертельными врагами, в глазах Пилата еще не вполне повержен.

Теперь, когда к юбилею М. А. Булгакова фонд «Нового мира» возбудил прилив интереса к его сочинениям, я невольно вернулась к своим невысказанным предположениям и торопливо (не заглядывая в черновики) стала искать косвенных им подтверждений в тексте, который под рукой. Для этого пришлось вернуться от «обрыва нити» немного назад. Пока собирался в полном составе Синедрион, «прокуратор в затененной от солнца <…> комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить». (Теперь мы знаем, что то был Афраний.) «Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказал человеку несколько слов, после чего тот удалился…» Потом автор напомнит об этой беседе: в кавалькаде с казнимыми и военной охраной ехал и «тот самый человек, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затененной солнцем комнате во дворце». Заметим, что беседа эта уже названа «совещанием», пусть мимолетным. И о ней будет настойчиво помянуто еще раз. О чем же совещались? Не об операции с Иудой — о ней состоялся подробный разговор впоследствии, где была обговорена и его роль в отмщении Каифе. Можно, конечно, предположить, что «несколько слов» заключали указание не длить мучений казнимых, добив их по прошествии определенного времени, — это исполнил палач через посредство того же человека в капюшоне, наблюдавшего за ходом казни. Но слишком долги и ужасны были те муки — и сдается, что распоряжение Афрания исполнителям казни, данное перед самой грозой, — не прямой результат уговора с Пилатом, а импровизация его, Афрания, здравого смысла (а что это будет угодно хозяину, он, разумеется, понимал). Все-таки — не о перспективе ли и средствах опознания тел договорились с полуслова они в затемненной комнате? Слишком схоже грядущее сообщение Афрания на эту тему с подробным отчетом о поставленной и выполненной задаче.

Если моя гипотеза верна, несколько неожиданно из нее вытекает, что по этой версии именно Пилат осуществил перелом мировой истории — ибо христианство, ставшее таковым в ней поворотом, не могло родиться иначе, как из веры во Христа Воскресшего (иначе вера наша бесплодна, говорит апостол Павел). Движимый мщением, не избывший вины Пилат — инициатор подложного, фейкового Воскресения? Величайший и эффективнейший из мировых обманщиков?

Нет, Михаил Булгаков этого не написал. Слава Богу, не написал. Потому что, с точки зрения человека, считающегося с учением Церкви, «если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф.: 12, 32). Мнимое воскресение — это именно хула на Св. Духа, чьим участием совершилось Воскресение истинное. Что бы ни писал Булгаков о бродячем философе-утописте (слово «утопический» — не единственный ли языковый анахронизм, допущенный автором иерусалимских глав?), отдавая ему частицу притягательности евангельского образа Христа, — он, свободный художник, был в своем праве и не совершал той непростительной хулы, которую мог бы совершить, если бы…

Что его остановило? Осознание нежеланных выводов из логики замаячившей было версии или необратимый приступ болезни, ставший в этом случае милосердным орудием Провидения? Не мне судить.

Я посвящаю этот небольшой очерк памяти Серафимы Алексеевны Марковой (1939 — 2015), автора книжки: «Последний, закатный роман Михаила Булгакова» (М., 2011), финальные, самые главные разделы которой московский Музей М. А. Булгакова еще не успел опубликовать — хотя обещает. Она, уроженка калужского села под городком Ферзиково и жительница этого городка, отставная журналистка районной газеты, в невыносимых бытовых условиях занимавшаяся литературоведением и критикой, самодеятельный автор (отнесенный сочувственно Мариэттой Чудаковой к энтузиастам «народного булгаковедения»), вела долголетнюю переписку со мной, с тех пор, как ее первые рукописи попали в отдел критики «Нового мира» в годы моего заведования этим отделом. Она не могла уже вырваться вперед из своей провинциальной роли — слишком низким был бытовой старт, но была наделена поразительной интуицией, при отсутствии средств для ее полного писательского выражения. Сейчас мне важно вспомнить, что она считала Пилата главным героем булгаковского «закатного романа» («неожиданно для нас он вышел на первое место», — пишет она в неопубликованной пока главе о нем), а встречу Пилата и Га-Ноцри — духовным центром романа. Пусть эту интуицию спорно и опасно абсолютизировать, но что-то в ней есть проникновенно угаданное.

Серафима Алексеевна была на нешумной ферзиковской дороге насмерть сбита машиной, когда важнейшая часть ее труда прошла уже набор. Она нетерпеливо ждала выхода книги как самого важного события в жизни, забрасывая меня письмами. Но не дождалась. Неисповедимы пути Господни, с горьким изумлением думается мне. Но моя задача теперь — добиться выхода в свет издания.