УДАР СТРЕЛЫ

Вишневецкий Игорь Георгиевич родился в 1964 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Защитил диссертацию в Браунском университете (США). Автор нескольких книг стихов и прозы, режиссер экспериментального фильма «Ленинград» (2014). Живет в Москве и в Питтсбурге.

Игорь Вишневецкий

*

УДАР СТРЕЛЫ

Из книги «Стихотворения, присланные из Италии»

Ariminum

 

Тебе, Тиберий, плеск зелёных рыб

под мраморными арками моста и

их узких тел трепещущий изгиб,

когда они уходят беглой стаей

в залив, — вот лучший памятник, а я

ещё скажу: мутящий сердце запах

приморской жизни, что через края

сознания, привстав на мягких лапах,

внезапно перепрыгивает и

внутри грифоньи крылья расправляет:

все лиственные, хвойные струи

в преображенный Звук одушевляет.

Всё остальное — зряшная тщета,

что, формы не найдя, блестит и вьётся

под арками имперского моста.

Да и она едва ли остаётся.

Удар стрелы

Майя, уроженка Рагузы,

дочь поэта, мальчишкой задетого

полыханьем войны на Балканах,

а потом утонувшего в озере

вскоре после рождения дочери

(как сказал мне общий знакомый:

«То была его лучшая строчка» —

я-то знал, что рождение Майи,

а не гибель в нелепой воде),

ты любила дыхание моря,

его — вымолвить страшно — лазурь;

всё звала меня: «Съездим-ка лучше

во Флоренцию!»

                          Это случилось

так давно, что покрылось словами

разрывающих память стихов.

Нам с тобой хорошо было в Риме.

Впрочем, я отвлекаюсь, прости.

Вот теперь я на «Красной стреле»

и почти незаметно скольжу

майским солнечным утром через

Апеннины, меж срезами гор,

удивляясь тому, что уши

чуть закладывает при подъёме —

только так и взмывает стрела,

набирая скорость удара.

На вершинах леса негустые,

всюду выкошена трава.

Вот уже впереди зарыжела

в короне из синих холмов

Флоренция, с центром, где Арно

зеленеет, блескуче змеясь

мимо дивных Уффиций.

Ты, как все на Балканах,

занималась ещё колдовством.

Как теперь спустя девятнадцать

лет я здесь очутился? Зачем?

Остаётся открыть глаза.

Предо мною сивиллин портрет,

что на тёмном фоне пророчеств

в левой держит книгу на прочных застёжках,

в правой — свиток, до полу покрытая

жаркой тканью тёмного золота,

перевязаны густо вьющиеся

её пряди цвета каштана

чёрной лентой — совсем не похожа,

но так странно напоминает

не чертами (твои были тоньше —

да и родинка над губой!),

а каким-то сверхмирным зрением. —

Ну, а автора мы не знаем. —

Воздух смеркся от света внутри.

О, когда бы беглым ударом

в вечный кратер бессонно бодрствующего,

сознанья (моё — таково),

ты сейчас осветила б дорогу

от такого тогда до сегодня

и развеяла б серую дымку

облаков вокруг Апеннин!

Дождь собирался, да всё не идёт.

«Дождь идёт, а я расту», —

это всё, что ты знала по-русски.

Мы не выросшие остаёмся

в завихренье иссушенной памяти,

что водой с Апеннин или Арно

(он блестит и змеится под окнами,

когда вдруг по хребту его ряби,

пробегает на лодке гребец)

всё не освежается.

                                  Знаешь,

те, кто выжигал твою землю,

иссушая её огнями, —

пустоглазая нежить, вспорхнувшая

из подвалов сознанья сквозь веки

отягченные Вия, —

те теперь подступают к моей.

Мне так странно тебе говорить это.

Лучше море, лазурь, шелест леса.

Лучше спазмы надежды на фоне

полыхающего подсознанья.

Всё связалось, всё объяснилось.

Как стрела, поразившая цель.

Огонь

1

Что-то сдвинулось, какие-то гигантские колёса

заскрежетали. Вы так долго кричали: «Пожар!»,

что он и пришёл, поедающий

изнутри и извне, словно скорлупы

пробуя жалом, взвиваясь вороньими хлопьями,

как листва в ноябре. Не всякий сейчас его выдержит.

Но для вас, воющих и голосящих,

разве он не был светом в конце грязной площади?

Не струился короной над жаром жерла,

где в печах очистительного крематория

закаляется глина нации и пеплом становятся трупы врагов?

Теперь только два пути: в жерло огневое

        или в кровавую глину (для тех, кого смяло).

Кто, как думал поэт перед прошлой войною,

       силы найдёт умереть, тот и умрёт.

Что ж, доставайте мечи, надевайте шлемы,

       пакуйте свои вещмешки, твердите молитвы.

Прошлое никогда не останется вашим.

       Я ж не хочу стоять к нему даже близко.

Пламя разъединяет вас и меня.

2

Пусть, если жизнь была

наша совсем не тем,

смоет, как гарь со стекла,

этот позор совсем,

и, как в чернозёме зерно,

брошенное на всход,

из семядолей оно

выпорхнет и рванёт

в будущее — огонь

порхом своим вороша,

сев на мою ладонь,

нового смысла душа,

где, как в щадящий доспех,

я стою облачён

в Звук, непрозрачный для тех,

кто к огню обращён.

3

Пусть, кто зажёг, сами сойдут в это пламя. У нечеловеков

нет человеческих прав, всё равно, они выше

или ниже нас, несовершенных,

но каких уже есть, просто людей, с их вниманьем

к шелесту ветра,

подувшего в свечи каштанов, не в жерло крематория, на фоне тяжёлых

дымчатых облаков — конечно, грозы, а не гари.

Ветер тревожит листья, колеблет сирени.

Вёрткие птицы щебечут над медной колонкой,

в радужных брызгах заигрывая друг с другом.

Что им скрежет железа и бой боевых барабанов!

Вам, а не им арктические пустоты,

выеденные огнём. Но цепко врощены в землю

корни будущей широкошумной распахнутой книги, —

там, где единство мысли и знанья, —

речи о том, что за нами ряды поколений

(им созидание смысла важнее сомнений),

где за родившими сила рождённых детей,

знающих Жизнь и шумящих сознанием в ней.

2014, май

Римини — Флоренция — Болонья — Сан-Ладзаро ди Савена