ПО СЛЕДАМ ПУШКИНА

*

ПО СЛЕДАМ ПУШКИНА

Пушкин в русской философской критике. Конец XIX — ХХ век. 3-е изд.
Составление тома, вступительная статья и примечания: Р. А. Гальцева.
М., СПб., «Центр гуманитарных инициатив», 2014. 591 стр. (Российские Пропилеи).

Первое издание этой книги увидело свет в плодотворные для отечественной культуры годы второй советской оттепели, так называемой перестройки, в 1990-м. Экономика советской империи стремительно рушилась, что обусловило экономический коллапс и хозяйственную разруху первых лет существования свободной России — начала 90-х. Зато культура переживала своеобразный ренессанс. На киноэкранах появились фильмы, ранее не допускавшиеся в отечественный прокат. Зарождались новые театральные труппы (преобразовавшиеся со временем в театры). Одна за другой выходили книги классиков русской литературы ХХ века и современных писателей, вынужденных покинуть родину в годы советского застоя. Еще недавно недоступные советскому читателю книги Владимира Набокова, Евгения Замятина, Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Александра Солженицына, Василия Гроссмана, Василия Аксенова, Владимира Войновича, Георгия Владимова, многих других замечательных авторов издавались значительными тиражами. В эти же годы как приложение к журналу «Вопросы философии» началось издание книг русской философской классики: Владимира Соловьева, Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Павла Флоренского и других выдающихся русских мыслителей.

Именно на это время пришлось первое издание книги, о которой идет речь. Она вышла в серии Пушкинской библиотеки, приуроченной тогда издательством «Книга» к предстоявшему в 1999 году двухсотлетию со дня рождения Пушкина. Составила, предварила предисловием и подготовила ее к печати известный современный философ, член Нью-Йоркской Академии наук Рената Гальцева. Еще памятно впечатление от выхода в свет этого издания как своего рода Пушкинского праздника. Впервые в одном томе были собраны вместе такие фундаментальные работы русских религиозных мыслителей о личности, судьбе и творчестве нашего национального поэта, как «Судьба Пушкина» Владимира Соловьева, «Жребий Пушкина» Сергея Булгакова, «Дух и слово Пушкина» Петра Струве, «Два маяка» Вячеслава Иванова, «Лик Пушкина» Антона Карташева, «Религиозность Пушкина» Семена Франка, «Певец империи и свободы» Георгия Федотова, и здесь же, рядом, были представлены осуществленные теми же авторами полные замечательных филологических наблюдений исследования пушкинской поэзии, пушкинской драмы «Моцарт и Сальери», романа «Евгений Онегин»!

Это было, как справедливо отмечено в предисловии Ренаты Гальцевой, «что-то вроде спонтанной коллективной монографии, где в согласной перекличке голосов вырастает нечто симфоническое, где тема одной статьи может неожиданно найти восполнение и развитие в другой, а эта последняя без первой оказывается не только беднее, но и хуже понята».

В 1999 году вышло второе издание книги, а в 2014 — третье, также подготовленные Ренатой Гальцевой.

В третьем издании, по сравнению с изданием 1990 года, уточнена текстология, усовершенствован научный аппарат, на треть расширен состав авторов и на две трети пополнен текст книги.

В частности, в третье издание вошли статьи выдающихся русских филологов и философов Петра Бицилли «Образ совершенства», Владимира Вейдле «Пушкин и Европа», Федора Степуна «А. С. Пушкин» и «Духовный облик Пушкина», Георгия Мейера «Черный человек. Идейно-художественный замысел „Моцарта и Сальери”».

К имевшимся в томе работам авторов первого издания добавлены их же работы, ранее в него не входившие. Кроме того, появилось Приложение, включающее в себя известные статьи Владислава Ходасевича «„Жребий Пушкина”, статья о. С. Н. Булгакова», Вячеслава Иванова «Поэт и Чернь», Михаила Гершензона «Чтение Пушкина», Ивана Ильина «Пушкин в жизни», Петра Струве «Политические взгляды Пушкина».

Предисловие Ренаты Гальцевой «По следам гения», несколько расширенное по сравнению с первым изданием, в полной мере отражает актуальность и значимость представляемой книги, при этом основные положения предисловия остались неизменными.

Нельзя не согласиться с тезисом автора о «конгениальности русской философии пушкинскому мировосприятию», с тем, «что в русской культуре существует что-то вроде литературно-философской эстафеты, и даже шире — эстафеты искусства и философии, когда из сферы художественного созерцания набранная мощь передается в область философского осмысления и наоборот».

Интересно и многообещающе другое ее утверждение, вытекающее из только что процитированного, что преемницей русской литературы «золотого века классики» стала не словесность «серебряного века», а именно философская мысль.

При этом возникает все-таки опасение, что такая постановка вопроса в какой-то степени недооценивает творчество представителей литературного цеха начала ХХ столетия, ведь параллельно «со словесностью „серебряного века”» развивались и набирали силу таланты Ивана Бунина, Александра Куприна, Ивана Шмелева, Бориса Зайцева, Максима Горького, чье творчество стало достойным продолжением и развитием традиций русской классики. Да и творчество таких ярких представителей «словесности „cеребряного века”», как Александр Блок с его незабываемой Пушкинской речью «О назначении поэта», Анна Ахматова с ее блистательными пушкиноведческими штудиями, Осип Мандельштам, ощущавший, что называется, на клеточном уровне, постоянное присутствие Пушкина (подтверждением чего истово занимается современная исследовательница^[1]), вряд ли уступает по глубине постижения пушкинского наследия размышлениям русских мыслителей, представленных в книге. Добавим к сказанному, что и для Николая Гумилева, Владислава Ходасевича (его статья присутствует в книге), Марины Цветаевой («Мой Пушкин»), Бориса Пастернака наш национальный поэт всегда оставался вершиной, образцом и неизменным внутренним собеседником

Но это замечание — не более чем частность и не затрагивает сути концепции Ренаты Гальцевой.

А смысловым центром предисловия является постижение русскими философами трех тайн Пушкина.

Первая из них, тайна творчества, заключающаяся в его «неисчерпаемости и полноте», в которой «объединено все предыдущее и заключено все последующее развитие русской литературы».

«Удивительны гармония и совершенство пушкинского духа, — пишет автор предисловия, — который Розанов предлагает „определять только отрицательно”, то есть наподобие апофатических определений божественного; и Пушкин-демиург, в восприятии Розанова, оказывается создателем „совершенно закругленного мира”». Как бы вторят Василию Розанову Дмитрий Мережковский, говоря о «безукоризненной сдержанности и точности выражений» Пушкина, Петр Струве, отмечая его «мерность», Петр Бицилли, рассуждая о непостижимом совпадении внешней и внутренней формы у Пушкина, «создающем образ совершенства».

«Однако, постигая тайну творчества, — продолжает Рената Гальцева, — русская философия, по экзистенциальности своего настроения, в силу целостного восприятия жизненных явлений, интереса к духовным их корням, не удовлетворяется взглядом на гениальность как на частную продуктивную способность человека и ищет за ней тайну духа».

И действительно, духовное просветление и «гармоническая красота», которыми разрешается всё «несчастное и трагическое» в созданиях Пушкина, откуда это возникает? Русские мыслители, например, В. Ильин, П. Струве, С. Франк, считают, что это происходит не только за счет проявления поэтического гения Пушкина, но и как следствие необычайной силы его духа, как способность глубочайшего сострадания человеку, дружеского участия в его бедах.

При этом дело здесь не в стоических чертах характера Пушкина, как может представляться (и представляется) кому-то, а в пушкинской благорасположенности «ко всей вселенной, через которую нам открывается убеждение в ее смысле».

И, конечно, размышления о «тайне творчества» не могли не вывести мысль наших философов к тайне личности Пушкина.

Так, по Антону Карташеву, «Пушкин для русского сердца есть чудесная тайна», а Семен Франк утверждает, что сквозь непосредственность пушкинской поэзии просвечивает «невыразимое своеобразие русского духа». Что же такое «русское сердце», русскость? — и этот вопрос, конечно, не оставлен без ответа.

Иван Ильин и Семен Франк, по мнению Ренаты Гальцевой, вступают в спор с Достоевским по поводу прозвучавшего в Пушкинской речи 1899 года его утверждения о всемирной отзывчивости русского человека в качестве его всеобъемлющей характеристики. «Набрасывая рисунок русской души, как она явлена в личности Пушкина, — замечает автор предисловия, — Ильин находит место и для „всемирной отзывчивости”, видя ее, однако, не автономной способностью, но следствием конкретной русской черты: душевного простора, вместительности, объемности».

Особое внимание уделяет Рената Гальцева теме ухода поэта и ссылается при этом на Сергея Булгакова, уверенного в том, что смерть «является важнейшим событием и самооткровением в жизни всякого человека», тем более в судьбе Пушкина.

Смерть Пушкина, по словам Антона Карташова «так несравненно жгуче, садняще записалась на скрижалях русского сердца», как никакая другая. Это признание в высшей степени справедливо, но при этом обнаруживаются принципиальные различия в интерпретации поведения Пушкина в трагический момент его жизни двумя виднейшими русскими религиозными мыслителями. Владимир Соловьев «осуждает Пушкина за неподобающую высокой христианской душе поэта ввергнутость в недостойные интриги, в связи с чем не видит для него другой судьбы, чем та, которая его постигла». А Сергей Булгаков наделяет поэта «однозначно пророческой миссией и, естественно, тоже не удовлетворяется его поведением; однако под конец все же реабилитирует Пушкина за его христианский уход из жизни».

Но сам дух этих разногласий столь высок, а ощущение невосполнимости потери, понесенной Россией так глубоко и искренне, что вряд ли где-нибудь еще, убеждена Рената Гальцева, «можно встретить суждение и настроение подобного масштаба — масштаба, достойного самого поэта».

Достаточно убедительной выглядит, на наш взгляд, попытка автора предисловия развеять сложившееся в пушкинистике мнение о нелюбви поэта к философии вообще и к немецкой метафизике в частности.

Весьма уместна в этом смысле ссылка на статью Пушкина «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова»: «Положим, что русская поэзия достигла уже высокой степени образованности; просвещение века требует пищи для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует»^[2].

Нельзя не согласиться с Ренатой Гальцевой, что сожаление об отсутствии метафизического языка в России не вяжется с расхожей точкой зрения о том, что Пушкин презирал метафизику.

При этом укажем на мелкую оплошность издателей, заключающуюся в том, что в скобках (стр. 11, 8-я строка снизу) содержится указание: «набросок 1824». Что это пушкинский набросок письма П. А. Вяземскому от 5 июля 1824 года, где речь также идет о философии и г-не Лемонте, не поясняется. Тем самым создается ошибочное впечатление, что указание относится к пушкинской статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова», которая датируется августом 1825 года.

В целом же, заметим, аргументы Ренаты Гальцевой достаточно весомы и расширяют наши представления о Пушкине, что удается сделать очень немногим.

Столь пристальное наше внимание к предисловию объясняется тем, что сами работы русских выдающихся мыслителей давно и хорошо известны читателю, бесспорная заслуга Ренаты Гальцевой (помимо написания в высшей степени содержательного и дельного предисловия) заключается в том, что она лишь объединила их под одной обложкой в строгом и логически выверенном порядке.

И все-таки хочется цитировать самих философов!

Вот, например, «Чтение Пушкина» Михаила Гершензона:

«Всякую содержательную книгу надо читать медленно, особенно медленно надо читать поэтов, и всего медленнее надо из русских писателей читать Пушкина, потому что его короткие строки наиболее содержательны из всего, что написано по-русски. Эту содержательность их может разглядеть только досужий пешеход, который движется медленно и внимательно смотрит кругом. Его глубокие мысли облицованы такой обманчивой ясностью, его очаровательные детали так уравнены вгладь, меткость его так естественна и непринужденна, что при беглом чтении их и не заметишь».

Или «Два маяка» Вячеслава Иванова:

«Это видение Красоты, в мире сущей, но как бы гостьи мира, не связывалось, как мы сказали, у Пушкина ни с каким отдельным, одним образом; скорее, оно открывалось ему в том стройном согласии многого, которое он называл восхищенно Гармонией. Это согласие казалось ему само по себе „дивом”. „В ней все гармония, все диво”. „Светил небесных дивный хор плывет так тихо, так согласно…” Благодатное состояние души, когда Красота, как гармония, входит в непосредственное с нею общение, именовал Пушкин „вдохновением”».

Или «Певец империи и свободы» Георгия Федотова:

«Но Россия была дана Пушкину не только в аспекте женственном — природы, народности, как для Некрасова или Блока, но и в мужском — государства, Империи. С другой стороны, свобода личная, творческая, стремилась к своему политическому выражению. Так само собой дается одно из главных силовых напряжений пушкинского творчества: Империя и Свобода.

Замечательно: как только Пушкин закрыл глаза, разрыв империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия люди, которые строили или поддерживали империю, гнали свободу, а люди, боровшиеся за свободу, разрушали империю. Этого самоубийственного разлада — духа и силы — не могла выдержать монархическая государственность. Тяжкий обвал императорской России есть прежде всего следствие этого внутреннего рака, ее разъедавшего».

Кстати, исследования политических и исторических взглядов Пушкина, присутствующие в книге, представляются как нельзя более актуальными в современных общественных условиях, когда у нас на глазах в течение двух последних лет происходит чудовищная мутация общественного сознания.

Актуальность этой темы столь велика, что мы не можем не присоединиться к завершающему предисловие утверждению Ренаты Гальцевой: «Политическая позиция нашего национального учителя могла бы служить духовным гарантом от торжества мажоритаризма — господства большинства, губительного давления массы на личность <…> Она могла бы, наконец, научить двум необходимым вещам: любить уклад и склад своего народа, но не менее — и дух рафинированной европейской культуры, не желая русской истории двигаться мрачным изоляционистским путем».

«Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам» органично сочетались у Пушкина так же, как у его предшественников Жуковского и Батюшкова, с сопричастностью европейской культуре, с благодарным почитанием Данте, Шекспира, Гете, Байрона и других гениев европейской литературы.