Белецкий Родион Андреевич родился в 1970 году в Москве. В 1994 году окончил сценарный факультет ВГИКа. Поэт, прозаик, драматург. Автор пьес, поставленных во многих театрах России. Печатался в журналах «Новый мир», «Современная драматургия», «Знамя», «Новая Юность», «Дружба народов». Работает руководителем сценарной группы в телевизионном проекте. Живет в Москве.
Родион Белецкий
*
МИЛЛИОН ЛЮБОВНЫХ ПИСЕМ
Рассказы
ДЕНЬГИ
У одной молодой семьи закончились деньги. И жизнь потекла совсем безрадостная. Они даже сексом занимались по несколько раз в день, но веселее от этого не становилось.
Смотреть вместе телевизор и ругать заносчивых питерцев тоже стало неинтересно.
Запустили руку в кубышку. Купюра за купюрой, опустошили ее и не заметили.
Два дня доедали то, что было. На утро третьего Володя заглянул в ванную и увидел, что Караваева аккуратно рисует тонкие стрелочки в уголках глаз. Он сразу понял, куда она собирается.
— Никуда не пойдешь! — сказал он, играя желваками.
— Дверь закрой.
Но Володя не уходил.
— Мы же договорились.
Караваева не удостоила его ответом.
— Ты никуда не пойдешь!
Но она пошла на кухню надевать контактные линзы. Володя, как хвост, потащился за ней.
— Опять, да? Опять?! Ты же говорила!.. Ты же обещала!
Караваева закатила глаза, поднося к лицу руку. Линза едва держалась на кончике указательного пальца.
— Не дыши!
Володя затаил дыхание.
Позже он изменил тактику, умолял:
— Пожалуйста, не надо… — и снова взрывался: — Я тебе этого не прощу, ясно?! Никогда не прощу!..
Караваева отодвинула мужа и направилась в прихожую. Он присел тут же на подставке для ботинок.
— Хорошо? — Караваева показывала новый сапог, облегающий ногу.
— Плохо, — сказал Володя.
— Значит, хорошо.
— Ты будешь с ним спать?
— Просто попрошу денег.
— Нет, ты будешь с ним спать!
— Ну, если ты настаиваешь…
Володя взвизгнул:
— Хватит шутить! — и добавил: — На эту тему!
Караваева улыбнулась, поцеловала его в щеку и вышла. Мягко закрылась дверь. Володя начал страдать.
Вернулась Караваева за полночь. Прошла в сапогах по квартире. Поставила на стол бутылку коньяка и положила твердую, как мрамор, палку колбасы.
Володя делал вид, что спит. Караваева села на кровать.
— Почему подушка мокрая? Ты плакал?
Володя не ответил. Перед сном он помыл голову. Катя положила руку мужу на плечо. Володя дернулся, сбросил руку.
Катя сказала после паузы:
— Утром завтракать пойдем в «Старлайт».
— Нет, — сказал Володя в темноте.
— Что, нет?
— Мы пойдем в «Чайковский»!
— Там кофе плохой. Пойдем в «Старлайт».
— Нет! В «Чайковский»! — сказал Володя очень твердо.
— Хорошо, — вздохнула Катя.
Последнее слово было за мужчиной.
ПОЖАР
Тимур и Лия не разговаривали с самого утра. Лия как бы обижалась, что Зауров не закрыл дверь и в дом вбежала собака. Но на самом деле ее не устраивало поведение сожителя. Он не работал последние три месяца. Сначала у него болела спина, и он лежал. Потом спина прошла, а он продолжал целыми днями лежать с отключенной электрогитарой в руках. Это, конечно, было не дело.
Сказать напрямую Лия не могла. Во-первых, это было бесполезно, а во-вторых, дом принадлежал Заурову и он ей нравился. В смысле, Зауров. У него были длинные волосы и длинные музыкальные пальцы. Хотя и дом был тоже хороший. Но недостроенный. Большой и бестолковый. Можно было открыть дверь, шагнуть на веранду и упасть в котлован со строительным мусором. От лестниц по коврам тянулись известковые следы, а в ванной комнате хранили продукты, такой она была холодной.
Первой не выдержала Лия. С недовольным лицом встала на пороге большой комнаты. Тимур на нее даже не посмотрел.
— Крыльцо обваливается. Скоро ходить нельзя будет.
— Отстань от меня, а.
У Лии от обиды защипало щеки. Пришла пора плакать.
— Почему ты меня обижаешь все время? — легко потекли слезы.
Зауров тяжело вздохнул:
— У меня плохое настроение. Не трогай меня.
— А у меня, значит, хорошее, да? Хорошее? — Предчувствие громкого скандала придавало ей сил.
— Отвали, — сказал Зауров негромко и прикрыл глаза.
В такие моменты у молчаливой Лии развязывался язык, появлялось несвойственное ей красноречие. Она заговорила, трагически повышая голос. Речь свою она перебивала риторическими вопросами:
— Что? Хочешь, чтобы я ушла? Хочешь?..
Зауров тяжело заерзал на диване и отвернулся к стене. Вдохновение покинуло Лию, ругаться расхотелось, осталась только горючая обида. Уходя, она, конечно, хлопнула бы дверью, если бы та закрывалась до конца.
В одном свитере Лия вышла на дорогу, закрыв перед собачьей мордой калитку. Идти смысл был только в одну сторону, к магазину. Их дом, похожий на полуразрушенный зуб, торчал на самом краю поселка. Дальше — бескрайняя грязь.
Мимо Лии проехал сосед на велосипеде.
— Пожар, слышали?
— Что? — Лия отвлеклась от грустных мыслей.
Сосед затормозил:
— Дом горит с петухами…
Тимур полежал некоторое время, потрогал усы, которые он недавно начал отращивать, и остался недоволен. Усы росли медленно. Огорчало и то, что рок-звездой он так и не стал.
На пороге появилась Лия. Известие переполняло ее, однако следовало сохранить лицо.
— Пожар, — сказала она как бы между прочим.
Зауров живо обернулся. Но после сообразил, что суетиться ему не пристало, и повернул волосатую голову обратно к стене, чутко прислушиваясь к тому, что делает Лия.
А Лия снимала с вешалки ватник.
— Пойду, посмотрю, — сказала она, как бы ни к кому не обращаясь.
Зауров вскочил, сунул худые ноги в обрезанные сапоги. Гитара осталась лежать на диване.
К месту пожара Зауров и Лия шли как чужие люди. За руки не держались. Друг на друга не смотрели. Тимур дышал тяжело, и Лия подумала, не заболел ли. Потом решила, курит много и не за что его жалеть.
Посмотреть на пожар торопились не только они. Жители поселка выходили из домов, улыбаясь друг другу и здороваясь.
Вскоре главная улица дачного поселка стала походить на выставку тренировочных штанов. Тренировочные штаны разных расцветок и различной степени поношенности.
Одна из дачных мам катила коляску с ребенком.
Лия и Тимур, попав в толпу любопытных, придвинулись друг к другу и шли уже плечо к плечу.
Дом с двумя петухами на гребне крыши и правда горел. И смотреть на это было страшно. Пламя было упругим, сильным. Оно выедало изнутри крышу и одну из стен. Черная рваная дыра росла, и скоро уже в нее провалились два окна с наличниками, любовно выпиленными лобзиком.
Когда ветер подул в сторону зевак, понесло пепел — мелкие серые пленочки. Тимур почувствовал нешуточный жар. Сам шагнул назад и Лию взял за руку, отвел. Лия не сопротивлялась.
Лопнуло стекло. Народ вздохнул хором. Все отступили еще на шаг назад, хотя до пламени было далеко.
Лопнуло еще одно стекло. Дачные жители вытащили мобильные телефоны и начали снимать.
Лия увидела владельца. Пенсионер с взъерошенными седыми волосами поливал водой «жигули», стоящие неподалеку от дома. Ведра ему подносили сердобольные мужики. Потом они же помогли откатить машину на безопасное расстояние. Хозяин открыл им ворота, а после так и сел у одной из створок, схватившись за голову руками. Сел, словно кто-то ударил его под коленки.
К нему подходили люди, успокаивали, а он только отмахивался. Чуть позже его отвели под руки в сторону.
Вскоре пламя выросло, пошло в небо столбом, и дым поменял цвет, сделался черным, густым. Трещали доски, взрывались внутри дома стеклянные банки.
Тимур, глядя на огонь, думал, что его дом так никогда не загорится, потому что кирпичный.
— Пожарных вызвали? — спросила Лия соседку.
— Едут, — ответила соседка. Она, не переставая, щелкала семечки.
Прибежала собака. Села на попу, вывалила язык и тоже стала смотреть на пожар.
— Ты не закрыл? — спросила Лия.
— Я не закрыл, — согласился Тимур.
Но Лия не обиделась.
Приехали пожарные. Бегали вокруг своей машины, долго разматывали шланг. Вода не текла. Потом вроде пошла с перерывами. Но дом было уже не спасти.
Люди начали расходиться. Старались не смотреть на хозяина. И он никого не замечал, сидел в своих «жигулях» и через стекло смотрел на пепелище. Запахло гарью, хоть нос зажимай. Струйки черной воды стекались к дороге.
— Кошмар, правда.
— Говорят, курил в доме.
— А мне сказали, проводка.
— Бедный, правда.
Тимур кивнул. Возвращались домой, обнявшись. Лия попросила у Заурова куртку, хотя ей не было холодно. Собака бежала за ними по пятам.
Возле открытой настежь калитки Лия притянула Заурова к себе.
Целовались долго, как в кино.
МИЛЛИОН ЛЮБОВНЫХ ПИСЕМ
Дело было в 1982 году. В пионера Никитина влюбилась дочка уборщицы. И это был кошмар. Поначалу Никитин ничего не замечал. Жизнь в лагере шла своим чередом. Моду на ковбойские шляпы из вощеной бумаги сменила мода на пилотки, подвернутые особым способом, белой подкладкой наружу. У Никитина такая пилотка лихо держалась на голове.
Последняя смена подходила к концу. Мухи засыпали между рамами. Одуванчики пожелтели и не хотели уже открываться. Пятый отряд от переизбытка сил сломал большую карусель возле столовой. А Никитин начал находить подарки.
Проснувшись утром, он обнаружил на своей тумбочке помпон. Самоделка, но работа очень качественная. Никитин знал толк в помпонах. Он два мотка ниток запорол, пытаясь сделать нечто подобное. Никитин помпон, конечно, взял. Но задумался. Откуда такой подарок судьбы?
Двумя днями позже, перед самым отъездом, на тумбочке появился бумажный, кривоватенький журавлик. Тем же вечером кто-то положил на тумбочку яблоко. Никитин не сразу, но сообразил, что он кому-то интересен. Стал думать дальше, перебирать, кому. Додумать не успел.
У выхода из лагеря, там, где дорожка размечена для бега на короткую дистанцию, Никитина остановила девочка из его отряда. Все знали, что это дочка уборщицы, и поэтому имени ее никто не помнил. Она жила в лагере бесплатно. Не то чтобы ее унижали. Просто старались не замечать.
Девочка начала быстро-быстро говорить, вцепившись в клетчатую, модную рубашку Никитина. Слова ее долетали до пионера Никитина как бы издалека. Он оцепенел, разглядывая ее маленькие, сильно обветренные губы, которые быстро двигались.
— …Я тебя люблю, ясно?!. Я никому тебя не отдам! Никому!.. — А потом она сказала: — Не уезжай! Не уезжай, пожалуйста! Мы здесь живем, в Новом Иерусалиме! Мы в Москву вообще не ездим!..
И все это говорилось с отчаянием и торопливостью. Глаза девочки наполнялись слезами, и Никитин, как и она, сам перестал моргать, чувствуя в голове жуткую пустоту, а на груди — холодные, маленькие руки.
— Ты такой хороший, такой хороший, такой… — Она словно заранее знала, что ничего из ее любви не будет, что она любви этой недостойна. Понимала, что проиграла, что не скажет Никитин ей ничего приятного и ничего из ее любви хорошего не получится, а признание, которое далось с большим трудом, принесет ей только один позор.
— …Я буду писать тебе письма! Я каждый день буду писать! Пожалуйста, дай мне адрес…
Тут Никитин словно очнулся, шагнул назад. Девочка повисла на нем. Никитин едва не упал, но сумел вырваться, что было несложно. Он развернулся и побежал в сторону корпуса, по дороге сорвав с головы пилотку, чтобы не потерять на бегу. Уже в палате он аккуратно сложил ее и убрал в чемодан.
В автобусе, когда они выезжали из лагеря, Никитин старался не смотреть в окна, чтобы не увидеть дочку уборщицы.
Прошло тридцать три года. С тех пор он не получил от нее ни одного письма. Ни одного.
ТАЙНА
Умирала Татьяна Николаевна часто и надоела всем хуже горькой редьки.
Неизменно она била тревогу, мол, все, пришел мой смертный час. И раз от разу все меньше и меньше публики собиралось у ее одра. Дошло до того, что стала приходить к ней одна соседка. Да и то лишь тогда, когда у соседки не было других дел.
Задребезжал старый аппарат с пожелтевшим, словно прокуренным диском. По звонку телефона часто можно определить, кто тебя беспокоит. По крайней мере Каринэ Георгиевна давно научилась это делать. Сразу было понятно, это Татьяна. Звонки печальные, задыхающиеся. Каринэ Георгиевна подождала. Может, надоест. Телефон не умолкал.
— Карина моя… — то ли спросил, то ли позвал слабый голос, когда Каринэ сняла трубку.
— Что с тобой?
— Плохо мне совсем.
Каринэ Георгиевна встала, высыпала на старую газету семечки из горсти и пошла в квартиру за стенкой.
Входную дверь Татьяна Николаевна, как правило, замыкала на несколько замков.
— От кого ты запираешься, глупая? — всегда спрашивала Каринэ Георгиевна.
— Криминальную хронику смотрела? Про бандитов? — отвечала Татьяна раздраженно.
Но в этот раз дверь была не заперта. Более того, приоткрыта. Каринэ разволновалась, захлопнула за собой дверь, быстро прошла через темный коридор. Ее смуглое лицо с большими тенями вокруг глаз и рта на мгновение стало похоже на посмертную маску.
Татьяна Николаевна лежала на боку, словно собиралась встать с кровати, но в последний момент потеряла силы.
— Совсем плохо? — спросила Каринэ.
— В голове стучит.
Каринэ неожиданно улыбнулась и цирковым движением вытащила из-за спины пачку зефира.
— Ванильный, — сказала Каринэ, улыбаясь.
Татьяна на зефир даже не взглянула. Дело принимало серьезный оборот.
— Позвонить Павлику?
Татьяна замотала головой.
— Не надо. Приедет и будет тут раздражаться.
Татьяна Николаевна охнула громко, театрально, но было понятно, что она не притворяется, а правда еле терпит сильную боль.
Женщины принялись мерить давление. Долго возились с липучей манжетой. Каринэ стала серьезной и отдавала приказы, как настоящий доктор.
— Не жуй губами, ничего не слышу.
— Что? — спросила Татьяна.
— Хватит жевать.
— Я не жую.
— Жуешь.
Татьяна Николаевна начала переворачиваться на другой бок.
— Да подожди же ты.
— Бугры мешают.
— Надо постель перестилать иногда. — Каринэ не любила нерях.
Татьяна Николаевна, хоть и умирала, а в долгу не осталась.
— Семечку убери с губы, — сказала она Каринэ.
Та смахнула семечку, сдернув рукой фонендоскоп.
— Сколько? — спросила Татьяна Николаевна.
Каринэ подумала и сказала:
— Сто пятьдесят на сто. Да, на сто.
После долго искали таблетки. Татьяна Николаевна положила «коринфар» под язык и обмякла, неестественно выгнулась, затихла. Каринэ села рядом. Установилась тишина. Стало слышно, как тикает будильник.
Бабушки молчали. Каринэ почувствовала, как пахнет кошками. Хотя кошки у Татьяны разбежались года три назад.
Вдруг Татьяна тяжело вздохнула, завела руку куда-то за спину. Под матрас. Изогнулась, с усилием вытащила жестяную коробку с продавленной крышкой. Татьяна протянула коробку соседке.
— Возьми, — сказала она ей нехорошим, тревожным голосом.
— Зачем?
— Возьми, — упрямо приказала Татьяна.
Коробка показалась Каринэ неожиданно тяжелой.
— Это тебе, — сказала Татьяна.
— Что это?
— Завещаю, — уточнила Татьяна.
Каринэ хотела снять с коробки крышку, но подруга ее удержала.
— Карина моя, поклянись, что никому не скажешь.
— Что ты придумала еще? — сказала Каринэ голосом учительницы.
— Поклянись! Больной человек тебя просит.
Татьяна умела давить на жалость.
— Хорошо, обещаю, — раздраженно сказала Каринэ.
Татьяна приподнялась на кровати и тяжело зашептала:
— Отец у меня полицаем был. В Киеве в 41-м году, к немцам перешел. А потом опять к нашим. Только перед самой смертью мне сказал. Он очень боялся, если узнают…
До Каринэ медленно доходил смысл Татьяниных слов. А та стала говорить громче:
— …Коробку он прятал. Везде. Даже в гармошке прятал. Всю войну прятал. И мне дал, когда умирать собрался. И матери моей запретил про нее говорить.
Каринэ посмотрела на коробку новыми глазами.
— Что там?
— Открой, открой.
Татьяна часто кивала головой. Так, наверное, кивают головой люди, уговаривающие вас совершить преступление. Каринэ надавила на край крышки большим пальцем. Под пальцем лопнул пузырик старой краски. Крышка поддалась.
Татьяна улыбнулась. Каринэ смотрела на содержимое коробки.
— Что это? — спросила Каринэ, хотя сама уже разобралась.
Коробка была полна до краев. Золотые зубы, коронки, потемневшие с изогнутыми, перепутанными мостами. Золотых зубов было, наверное, пятьсот или больше. Сложно было сказать. Золотые зубы слиплись комками, вросли в стенки коробки.
Каринэ Георгиевне на секунду показалось, что комната наполнилась убитыми людьми. Как будто послышался ей жуткий крик, похожий на звук резко разрываемой ткани.
Она быстро вернула коробку соседке.
— Зачем ты мне это даешь?
— Возьми, — сказала Татьяна. — Навсегда.
— Зачем?
— Они же денег стоят. Продашь.
Каринэ смотрела на коробку, не мигая.
— Переплавить там… — неуверенно сказала Татьяна Николаевна.
Каринэ передернуло, как от сильного холода.
— Закрой, — приказала Каринэ тихо.
— Я... — попыталась что-то объяснить Татьяна.
— Закрой, — повысила Каринэ голос.
Татьяна накрыла коробку крышкой и надавила на края. Крышка не желала вставать на место, коробка не хотела закрываться.
— Убери с глаз моих. Чтобы не видела я больше никогда.
Коробку Татьяна положила себе на колени и прикрыла ее руками.
— Я как лучше хотела.
Каринэ помолчала, а потом произнесла:
— Похоронить их надо. Закопать.
— Карина моя…
— Похоронить, — сказала Каринэ твердо.
— Нет. — Татьяна прижала коробку к себе. Уместила ее под грудь.
— Ты, я вижу, стала себя лучше чувствовать, — сказала Каринэ тоном бывшей учительницы. — Значит, я тебе больше не нужна.
Каринэ встала с кровати и направилась к выходу. Татьяна не остановила ее. Только сильнее сжала в руках жестянку.
Каринэ вышла и сильно захлопнула за собой дверь.
Дома Каринэ долго мыла руки. А потом ходила из угла в угол. Потом чистила лук и картошку. Без цели. Просто, чтобы занять себя. Пробовала спать, пыталась смотреть телевизор. Ни то, ни другое толком не получилось. Мысли вертелись вокруг страшной коробки.
Телефон молчал.
Через два дня Татьяна пришла сама и сказала:
— Ладно, давай хоронить.
Коробку она завернула в целлофановый пакет фирмы «ИКЕЯ».
Каринэ копала жирную землю кухонной деревянной лопаткой, которой Татьяна обычно переворачивала любимые внуком Павликом блинчики. Чтобы не запачкаться, Каринэ положила на землю тот самый целлофановый пакет и встала на пакет коленями. Татьяна сидела в стороне на скамейке из чурочек и страдала. Тяжело дышала, поднимала глаза к небу.
Холодный ветер гулял по утреннему парку, раскачивал жесткие, как проволока кусты.
В ямку Каринэ уложила жестянку, набросала сверху земли, хотела притоптать, уровнять почву. Потом подумала: это все равно, что ходить по могиле, и умяла землю ладонями. Встала, позвала Татьяну. Когда Татьяна подошла, Каринэ громко и уверенно прочитала «Отче наш». Женщины перекрестились.
В этот момент по дорожке мимо них проехал поджарый велосипедист.
— Вовремя мы, — сказала Каринэ.
— Мой отец никого не убивал, — заявила Татьяна, когда они возвращались.
— Откуда ты знаешь?
— Он мне сам сказал.
— А откуда зубы в коробке?
— Ему дали, он сказал.
— Это теперь уже не важно.
— А вообще, мы правильно поступили, — заключила Татьяна. И еще раз повторила: — Правильно.
Рано утром Татьяна поняла, какую глупость заставила ее сделать соседка. Она беззвучно прокляла подругу, собралась и пошла в парк.
Тяжело ступая, она ходила по дорожкам, но не могла найти место, где они похоронили коробку. Вот, вроде та скамейка. Но могилки со свежей землей рядом нет. Значит, скамейка не та. Все дорожки и скамейки казались ей одинаковыми. Она задыхалась, кружа по парку. Остановилась возле детской площадки. Почувствовала тяжесть одежды: старого мужского плаща с пуховым платком поверху.
И снова ходила кругами, сжимая в руках деревянную лопатку, ощущая нарастающую дурноту, пытаясь разглядеть тот самый куст. Но все кусты были одинаковыми.
Татьяна тяжело
опустилась на влажную скамейку из
чурочек. Жизнь была кончена. Деревянная
лопатка качнулась в ее руке, как маятник.