НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОТЦЕ

Александр Мандельштам

*

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОТЦЕ

Первая полная публикация стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…» в СССР состоялась в многотиражной газете МАДИ «За автомобильно-дорожные кадры» 7 января 1988 года. Она имела сводное заглавие: «Осип Мандельштам: Еще не умер я, еще я не один...» — и состояла из стихотворения и интервью Александра Александровича Мандельштама, которое у племянника поэта взял главный редактор многотиражки — Юрий Трифонов (впоследствии издатель и прозаик Юрий Кувалдин).

Александр Александрович Мандельштам родился в Москве 21 ноября 1931 года. Осип Эмильевич называл племянника Шуриком и еще «наследничком». Когда Шурик немного подрос, а его нелегальные дядя и тетя иногда приезжали откуда-то с Волги и тайком ночевали у них, он, просыпаясь раньше, говорил: «Надя спит, Ося спит, Шура один».

Во время войны вместе с матерью, художницей Элеонорой Самойловной Гурвич, Шурик жил в эвакуации в Самарканде, занимался в Художественной мастерской. С 1950 по 1959 год служил в Советской армии. После окончания Всесоюзного заочного политехнического института работал в Московском автодорожном институте ведущим инженером, занимался разработкой научно-исследовательской аппаратуры. В 1996 году эмигрировал в Израиль. Член Совета Мандельштамовского общества.

Павел Нерлер

К тому, что уже писали о моем отце, Александре Эмильевиче Мандель-штаме, хотелось бы добавить некоторые штрихи. Постараюсь не повторяться.

Отец познакомился с моей матерью, Элеонорой Самойловной Гурвич, «Лелей»^[1], в Коктебеле в 1919 году. Он вместе с Осипом приехал сюда из Харькова, а семья Гурвичей снимала на лето у Е. О. Волошиной три комнаты, выходившие на нижнюю террасу ее дома.

По рассказам матери, отец был в ту пору молодым человеком приятной наружности, высоким, худым, с кудрявыми черными волосами, с большими серо-голубыми глазами и длинными ресницами. И позже, когда они встретились в Москве, Шура был весел, остроумен, любил музыку, пел, играл на скрипке, с удовольствием посещал концерты (театра, особенно оперного, не признавал); он красиво говорил по-французски, речь его была музыкальна.

Поженились мои родители в 1926 году.

Несколько лет отец оплачивал строительство кооперативного жилья; мать в это время жила на Сретенке, в комнатке, которую получила как студентка ВХУТЕМАСа. Когда к 1928 году новая комната была готова, родители обменяли обе «жилплощади» на одну комнату в Старосадском переулке, д. 10, кв. 3.

Я родился в 1931 году в больнице Грауэрмана на Арбате. Мать рассказывала, что все три брата Мандельштамы сидели на ступеньках больницы, волнуясь в ожидании родов. Дом в Старосадском стал первым моим жилищем. В огромной коммунальной квартире в предвоенные годы проживало десять семей. Одна ванная, один туалет, большая кухня и просторный коридор, в котором развлекалась детвора. Отец нередко играл с детьми, любил их, и они отвечали ему тем же. Помню, что наша комната была светлая, с высоким потолком, узкая, с большим венецианским окном, открывающим вид на Ивановский монастырь; весной в окно заглядывала цветущая липа^[2].

Здесь у моих родителей неоднократно гостил Осип, чаще вместе с Надей. Здесь создавались им многие московские стихи. Помню, как в соседней комнате справа музицировал на рояле Гриша Беккерман, а в начале 1930-х годов играл на скрипке с утра до вечера его брат Александр Герцевич, ставший героем известных строф поэта.

Когда к нам приезжал дедушка Эмиль Вениаминович, комнату перегораживали мебелью, и дедушка поселялся в первой ее части. Жил он тихо, незаметно, был ласков со мной. Отец по мере возможности помогал дедушке деньгами, брал его с собой на дачу.

Трудовую жизнь отец начал в декабре 1918 года «книжником»; судя по сохранившимся в семейном архиве документам, работал во Всеукриздате, затем в Госиздате, книгоношей на периферии, в редакциях журналов, в КОГИЗе. Дело свое он любил, трудился много и добросовестно, возвращался домой нередко около полуночи, на выходной приносил домой для обработки библиографические карточки. Я ему каким-то образом помогал.

Выглядел он в последние годы жизни гораздо старше своих лет; худое лицо и шапка седых волос подчеркивали величину горбатого носа. Человек он был добрый, скромный, с мягким характером, очень семейный и очень домашний. Я никогда не слышал его повышенного голоса и не помню несправедливости по отношению ко мне, хотя он мог быть и жестким.

По словам матери, отец совершенно не интересовался вещами, деньгами. Не раз говорил: «Мне ничего не надо, мне нужен уголок на диване и книги». Жили мы бедно на его небольшую зарплату и нерегулярные заработки матери, работавшей до войны чаще всего по договорам как художник-оформитель. Мебель в нашей комнате была более чем скромная, дареная, а позже и дедушкина.

Бывали изредка семейные развлечения: плавание на пароходе по каналу Москва — Волга, прогулка на Воробьевы горы, несколько кинофильмов в открывшемся в бывшей кирхе в Старосадском переулке кинотеатре «Арктика». И, конечно, новогодние елки с самодельными игрушками. Иногда папа играл в шахматы с соседом Айзенштадтом, а в молодости он был азартным бильярдистом.

В раннем детстве я слушал папины сказки, придуманные им самим. По выходным дням он часто водил меня гулять в Солянский тупик в садик. Зимой он учил меня там кататься на коньках. Когда мне было лет семь, он занялся моим образованием и днями читал мне «Возмутителя спокойствия», «Приключения капитана Врунгеля» и др. Позже я понял, что это были те месяцы, когда отца уволили с работы в связи со вторым арестом Осипа.

Об отношениях Осипа и Шуры известно многое. Братья были близки, Осип поддерживал Шуру до его женитьбы, они много ездили вместе по стране. Шура принимал близко к сердцу все драматические перипетии судьбы брата, старался помочь ему. В конце мая 1934 года Шура проводил на вокзал Осипа и Надю, отправленных в ссылку в Чердынь. А уже 6 июня, получив телеграмму Нади, написал и отправил в ОГПУ заявление с просьбой обследовать здоровье брата и перевести его в город, где ему мог быть обеспечен квалифицированный медицинский уход (заявление имеется в следственном деле Осипа).

Репрессии по отношению к брату не могли не сказаться на положении отца. Так, ему приходилось доказывать, что в годы Гражданской войны он не сотрудничал с белыми. В семейном архиве есть письмо к отцу от И. Эренбурга: «Вы мне сообщаете о недоразумениях, связанных с некоторыми фактами Вашей биографии. Я охотно могу помочь Вам во всем, что касается пребывания в Коктебеле, где мы встречались ежедневно, вместе бедствовали, вместе прятались от террора белых. Относится это к весне и лету 1920 г. Осенью Вы за две недели до меня пробрались в Грузию^[3], чтобы ехать дальше в Москву, причем Вы были указаны, как один из сопровождающих дипкурьера». (Сохранилось несколько писем-справок и от других знакомых.)

Чем дальше, тем больше нарастало у отца подавленное настроение, он часто болел. Во время одной из его инфекционных болезней меня отправили к Осипу и Наде в Нащокинский переулок, где тогда жила мать Нади Вера Яковлевна. За мной очень нежно ухаживали, живейшее участие в заботах обо мне принимал Осип.

После второго ареста Осипа мы с отцом жили у Нади в Струнино (Ивановская область, поселок Доброе, Садовая 25). В памяти об этом времени (август — сентябрь 1938 года) сохранилась обстановка деревенской комнаты с русской печью и молчаливо-мрачное настроение моих близких.

В конце того же года отец получил — почти с того света — из пересыльного лагеря под Владивостоком последнее письмо Осипа.

1939 год Надя встречала в нашей семье.

В июне 1940 года отца вызвали в ЗАГС Бауманского района и вручили свидетельство о смерти Осипа для передачи его вдове.

Началась война и с ней новые беды. В конце июня 1941 года школа, где я учился, организовала выезд детей из Москвы. Я оказался в Рязанской области. Наш детский эвакуационный лагерь был создан в спешке, персонала не хватало, попросили родителей о помощи. В июле в лагерь приехала моя мать — налегке, с маленьким чемоданчиком. Обратно в Москву с детьми уже не пускали, и мать со мной двинулась в «глубокий тыл» — в Ростов-на-Дону, к своему брату.

Отец продолжал работать в Москве в КОГИЗе. В августе он поехал в командировку в город Горький на барже. Приходилось быть и матросом, и грузчиком. Из его письма с почтовым штемпелем «Рязань»: «Я здоров и бодр. Дорога очень хорошая. Много простора и разнообразия... Березовые холмы местами напоминают крымские… О тебе и Шурике думаю больше, чем о себе. Побыть с тобой и Шуриком хоть несколько дней хочу, как никогда не хотел…»

В сентябре отец снова в Москве. Ночами в команде по противовоздушной обороне тушит на крышах зажигалки. 16 октября — эвакуация в Красноуфимск (Урал), а оттуда в Нижний Тагил. Отъезд был неожиданным, всех нужных вещей взять с собой он не смог. В поезде встретился с А. А. Ахматовой, и какое-то время они ехали вместе. По случайному совпадению в тот же день мать со мной и с семьей брата эвакуировалась из Ростова сначала в Ташкент, а затем в Самарканд. В Ташкенте мать повстречала Е. Я. Хазина, и он привел ее к Ахматовой и Наде. Ахматова рассказала, что Шура был очень изможден и измучен, вещей, кроме рюкзака, у него не было, сообщил, что не знает, где его семья (позже разыскал нас).

В Нижнем Тагиле отец стал заведовать небольшим книжным магазином и поселился там же за перегородкой в комнате уборщицы. Он был готов переехать в Самарканд, хотя с КОГИЗом ему расставаться не хотелось, да и не знал, отпустят ли его.

Пережита суровая уральская зима. В магазине холод, одежды не хватает, еды тоже. И тоска по семье. Мать пытается подыскать ему «книжную» работу в Самарканде.

Из последнего письма отца к нам 6 мая 1942 года: «Сегодня получил письмо от Шуреныша. Я готов ехать к вам немедленно. Однако, насколько я знаю, разрешение на это получить сейчас нельзя… Строю на всякий случай здесь жизнь на зиму. Посадил 40 кг картошки. Посадка не очень удачная, и нет дождей. Стараюсь оборудовать отдельное жилье. Однако, твой приезд сюда — крайний выход для встречи. Последнее время бытовые условия моей жизни стали лучше. 23/IV послал тебе 100 рублей. Сегодня вышлю еще 200. На днях успешно выполнил задание по району о скупке стабильных учебников. На руках мозоли от лопаты. Перо кажется лопатой…»

20 июня 1942 года отец умер в больнице. Официальная причина — упадок сердечной деятельности. От последнего письма до кончины — молчание, а прежде писал по 2 — 3 письма в месяц. Видимо, ему было очень плохо.

Прислала письмо Надя: «Дорогая Леля! Нынче пришло письмо со страшным известием о смерти Шуры. Я ничего об этом не знала. Не могла понять, почему нет писем… Бедный осиротевший Шурик. Помнит ли он отца?..»

Помню. И очень часто о нем думаю.