Маркова
Мария Александровна родилась в 1982 году
в Магаданской области. Окончила
филологический факультет Вологодского
педагогического университета. Автор
поэтической книги «Соломинка» (М., 2012).
Лауреат нескольких литературных премий
и поэтических фестивалей, в том числе
премии Президента РФ для молодых деятелей
культуры (2011) — с формулировкой «за
вклад в развитие традиций российской
поэзии» — и фестиваля «Киевские
Лавры» (2013). Живет в Вологде.
Мария
Маркова
*
ИЗ БЕСПОЩАДНОГО ОГНЯ
* **
Волнуясь, не пиши проникновенных писем.
Ни слёз твоих, ни слов не примет адресат.
Так говорю себе, но этих самых писем
не отозвать назад.
Что хочет человек, просвечивая, тлея?
Не удержать в руках ни льдинки, ни огня.
Одно письмо ушло с душистой каплей клея
древесного, вторым был послан воздух дня.
Я прошлое своё как будто потеряла.
Кто звал меня? Кому писала между строк?
Последнее письмо, — но много или мало?
В беспамятство вхожу, переступив порог.
А в комнате цветы, и снег, и холод цвета,
зелёная эмаль и марли полоса,
и мёртвая пчела над тяжестью букета,
и говорят цветы, сплетая голоса,
что это — переход, пространство перехода.
Один глубокий вдох, и всё уходит вниз,
а на снегу следы пыльцы чернильной, йода,
сорочьих коготков и любопытных лис.
Ползёт по краю хмель, рассыпалась гвоздика,
и зонтики раскрыл невзрачные анис.
Куда же ты ведёшь Орфея, Эвридика?
Хотя бы раз назад в тревоге оглянись.
* *
*
По тем же улицам ходить
и ту же тень, как на верёвочке,
по тем же улицам водить
от стадиона к остановочке.
Свиданий детские часы.
Дроздов короткие носы.
Примет совсем не бережёшься.
Овалы луж, обвалы крыш.
Над жизнью не повременишь.
Над временем не посмеёшься.
* *
*
Стоит думать не шире, а тише.
Иногда в тишине не заснуть.
Ветер ходит ночами по крыше,
и его невозможно спугнуть.
Говорю: отправляйся к равнине
и гуляй там, пока холода,
пусть поёт твоё чистое имя
на весу дождевая вода.
Повседневность — такая чудачка,
не притронувшись, выбрала всех,
и овсянки последняя пачка
вызывает лишь слёзы, как смех.
Что сломалось, а что сохранилось —
неполадок порядки милы.
Прояви к умилившимся милость
и смягчи до удара углы.
Достаётся ли быт как награда
или сходит на нас как одно
сновидение с призраком сада,
веткой сливы стучащим в окно,
но всего не представить, наверно.
У кого-то и слива в цвету.
У меня же обычная верба
поверяет слова в пустоту.
* *
*
От окон двух,
от одного к другому
свет переходит, пробуя на слух —
как бы на слух —
свою приписку к дому,
и понимает, не бывать иному,
он не жилец, а солнце или пух,
колеблемый дверными сквозняками,
таящийся в углах квартиры той,
где я живу, и дело за веками —
он будет так же всеми сквозняками
гоним и вхож везде как просто свет,
когда меня не станет, и руками
не удержать его, как будто нет
его, ведь пустоту не захватить —
ни ленту шёлковую, ни простую нить,
всё чувствуя — и ласку, и удушье,
он будет так же от окна ходить
к окну другому, комнату делить
на части света, сумрака и мрака,
и если стрелки мне переводить
случится, буду ждать любого знака,
любого блика, зайчика в углу,
пугливого, готового к побегу,
и даже смерти белую иглу
приму в подарок от любого снега —
сентябрьского, февральского, когда,
проснувшись в расширяющейся яме
небытия, увижу кромку льда
с той стороны, растущего на раме
и льнущего к холодному стеклу, —
да, даже смерти белую иглу
приму спокойно, если есть за нами
такая вечность, где хранится свет —
как бы хранится, но границ не зная, —
да, если есть и если мне в ответ
дана вот эта комната сквозная,
то пусть он переходит и никак
не перейдёт — а вот тебе и знак, —
да, если есть, то и земного сна я
не испугаюсь, и да будет так.
* *
*
Мне город не снится, не снится мне дом,
и комнату помню — свою же — с трудом,
но красные ветви пугающих сфер,
но глаз воспалённых в прожилках белки,
и ветер гудит, и хлопает дверь,
и крошатся в школе сухие мелки.
Пишу на доске, не могу дописать,
и хочется вслух непременно сказать,
но вата, но вата, но белых манжет
невиданный чистый пронзительный цвет.
* *
*
Два разных языка
для будущего, что издалека
шумит,
я сберегаю,
по лестнице засвеченной сбегаю
и выхожу во дворик поутру.
Всей жизнью — целиком — располагаю
и никогда, наверно, не умру.
Так много света. Всё растворено
в ненастоящем золоте полудня.
Апреля в мир ведущее окно
и ветра ненавязчивая лютня,
протяжная, — в ней гласным нет конца,
как нет конца разлуке и печали.
Не вижу в свете дня я твоего лица,
а голос еле слышный различаю.
Ты говоришь со мной и также — без меня.
Но всё равно — со мной. Невидимые сети
раскинуты везде, и клетки их, звеня,
улавливают всё возможное на свете.
А птичка не поёт, когда она одна
железных прутьев ряд обходит круг за кругом,
когда ей из окна луна вдали видна.
А птичка не поёт. Но следует за звуком.
Какой-то человек, потёртое пальто
и «маечкой» пакет с продуктами, с багетом,
вчера меня спросил: «А Вертер — это кто?
Вы не хотите (нет?) поговорить об этом?»
Но «ветер — это кто» я различила в спешке
и удивилась вдруг, что ветер тот живой,
и человек — живой, в неряшливой одёжке,
стоит передо мной, качая головой.
Холодный сон плодов. Рисунок на коробке
и жёлтые бока лимонов чуть видны.
О чём он говорит, рассеянный и робкий,
и нужен ли ему ответ со стороны?
Держи себя в руках, не говори с чужими,
не возвращайся за полночь, не забывай про газ.
«А как вы без меня всё это время жили,
куда вы шли по улице, не поднимая глаз?»
«Я шёл в каком-то сне, я жил, переживая,
а там, смотрите, в облаке мне чудится беда.
Оно напоминает мне…», — и линия кривая,
по воздуху прочерчена, уходит в никуда.
* *
*
Всю ночь в огромном синем шаре,
обнявшись, спящие лежали.
Вода к земле по желобку
бежала стекловидной змейкой,
сирень клубилась над скамейкой
и исчезала по хлопку.
Спасибо, темнота, за это —
за то, что наступает лето,
как темнота, грядёт жара.
Сняла, сложила ровно платье,
произнесла на сон заклятье
и не уснула до утра.
Я дорожу недорогими
вещами, мелочами теми,
что могут быть совсем другими
для остальных — не для меня.
Люблю давать предмету имя,
и замедлять нарочно время,
и доставать всё невредимым
из беспощадного огня.
* *
*
С утра повторяешь, твердишь наизусть,
как четверостишие, розовый куст,
как список предметов отважных и важных,
рядами которых к обрыву идёшь,
и сухо во рту от мучительной жажды —
не сказана правда, не явлена ложь.
В ущельях, закрытых от ветра и снега,
у памяти схроны с земной чепухой,
а где-то снаружи душа человека
на берег из Леты выходит сухой.
Песчинки осыпались, иглы опали,
чешуйки коры облетели, в огне
обуглились дней запасные детали,
и в письмах твоих ничего обо мне.
Но если бы что-то хранилось и зрело,
всходило, росло, зацветало, тому
пришлось бы, как миру вокруг, оробело
беспамятство встретить, в огромную тьму
вступить, запинаясь о камни, коренья,
и слуха лишиться, и вкуса, и зренья —
надёжных опор под рукой не найти, —
простор, бестелесность, но боль ощутима
физически, если так необходимо,
в груди.